УРОКИ ИЗЯЩНОЙ СЛОВЕСНОСТИ
Александр
Жолковский
КАТАЛОГИ
1.
На эту
тему меня натолкнул разговор о том, что герою
«Острова Крым» (1979/1981) Андрею Лучникову следовало
захватить из-за границы в Москву конца 1970-х годов. При обсуждении аксеновского романа в телепередаче «Игра в бисер с Игорем
Волгиным»1 литераторы, младшие современники автора, смаковали
список, врезавшийся им в память при первом же, не подцензурном, чтении, ибо он
выразил типичную для тех времен «потребительскую злую тоску, перераставшую в экзистенциальную».
Я
тоже помнил этот список, хотя и не так живо, как другие участники. Видимо, я
недостаточно люблю вещи, что отчасти дисквалифицирует меня как аксеноведа. Но задним числом и в свете недавней статьи о
поэтике каталогов2 я задался вопросом, что
же это за список с литературной точки зрения.
Список
действительно длинный: 198 слов, 74 позиции. Вот он целиком и в орфографии
оригинала:
Не
купил: двойных бритвенных лезвий, цветной пленки для мини-фото, кубиков со
вспышками, джазовых пластинок, пены для бритья, длинных носков, джинсов — о,
Боже! — вечное советское заклятье — джинсы! — маек с надписями, беговых туфель,
женских сапог, горных лыж, слуховых аппаратов, «водолазок», лифчиков с трусиками,
шерстяных колготок, костяных шпилек, свитеров из ангоры
и кашмира, таблеток алка зельцер, переходников для магнитофонов, бумажных салфеток,
талька для
припудривания укромных местечек, липкой ленты «скоч»,
да и виски «скоч», тоника, джина, вермута, чернил для
ручек «паркер» и «монблан»,
кожаных курток, кассет для диктофонов, шерстяного белья, дубленок, зимних
ботинок, зонтиков с кнопками, перчаток, сухих специй, кухонных календарей, тампекса для менструаций, фломастеров, цветных ниток,
губной помады, аппаратов hi-fi, лака для ногтей и
смывки, смывки для лака — ведь сколько уже
подчеркивалось насчет смывки! — обруча для волос,
противозачаточных пилюль и детского питания, презервативов и сосок для грудных,
тройной вакцины для собаки, противоблошиного ошейника,
газовых пистолетов, игры «Монополь», выключателей с реостатами, кофемолок,
кофеварок, задымленных очков, настенных открывалок для консервов, цветных
пленок на стол, фотоаппаратов «поляроид», огнетушителей для машины, кассетника для машины, насадки STR для моторного масла,
газовых баллонов для зажигалок и самих зажигалок с пьезокристаллом,
клеенки для ванны — с колечками! — часов «кварц», галогенных фар, вязаных
галстуков, журналов «Vogue», «Playboy»,
«Downbeat», замши, замши и чего-нибудь из жратвы… (Аксенов 1981: 99—100).
Перечень любопытный для историка, но сам по себе
скучноватый, его трудно дочитать до конца, и взявшийся было
озвучить его Волгин вскоре оборвал цитату неизбежным и так далее.
Это, впрочем, ничего плохого о списке еще не говорит. Родоначальник всех таких
каталогов, перечень кораблей в Песни II «Илиады», много длиннее, и Мандельштам
прочел его только до середины.3
Почти 300 строк гомеровского гекзаметра — не
просто список, а список списков. И не столько кораблей, сколько военачальников
из разных областей Греции и предводительствуемых ими
безымянных воинов, численность которых подсказывается числом кораблей. Таких
региональных списков Гомер приводит три десятка, и за ними вскоре следуют
полтора десятка троянских.
Читабельность гомеровского каталога дебатируется начиная с Аристотеля. К его композиционным
достоинствам относят:
— предваряющую боевые действия экспозицию обеих
армий;
— эффектную ретардацию повествования;
— контраст между разладом в стане ахейцев и
упорядоченностью перечня;
— серию метафор, изображающих передвижения
ахейцев с последовательным укрупнением кадра (далекий горный пожар — стаи птиц
— листья и цветы — рои мух — козопасы и их стада — бык-Агамемнон, подобный
богам); и
— обилие отсылок к центральному конфликту — ссоре
Ахилла и Агамемнона.
Тем не менее каталог остается длинной порцией
статичного материала, не развернутого в сюжет, — в отличие от прославленного
Лессингом щита Ахилла, живописный репертуар которого дан не перечнем, а
историей его изготовления (Песнь XVII).4 Вопреки
впечатлению динамики, создаваемому мандельштамовскими
строками:
…Сей
длинный выводок, сей поезд журавлиный, Что над Элладою когда-то
поднялся. Как журавлиный клин в чужие рубежи — На головах
царей божественная пена — Куда плывете вы? <…> И море, и
Гомер — все движется любовью5,
у Гомера корабли не
летят и не плывут, а просто перечисляются как уже прибывшие.
2. Разумеется, литературная ценность каталогов не
сводится к их динамичности. Вставка в художественное
произведение каталога — частный случай монтажной операции Интертекст,
предполагающей взаимодействие основного текста с неким «посторонним» предметом:
цитатой из классики, живописным полотном (экфрасис),
философской парадигмой, фрагментом нон-фикшн.6
Механизм подобной трансплантации включает веер возможностей: простое
копирование вставного куска или его адаптацию к окружению вплоть до
радикального переформатирования.
Литературная апроприация каталога (= образчика
деловой прозы) создает напряжение между верностью (наивной или нарочитой) его
наличным параметрам и их целенаправленным преобразованием. Длина,
упорядоченность и однородность деловых перечней охотно наследуются их
литературными проекциями ради создания ореола памяти и подлинности, но, как
правило, подвергаются беллетристической «доводке».
На память работает сам принцип
инвентаризации, по возможности исчерпывающей: чем длиннее список, тем
внушительнее. При этом в текстах, рассчитанных на устное исполнение,
мнемоническая сторона играет особую роль. Ввиду принципиально нарративной (а не списочной) организации нашей памяти
запоминание каталогических пассажей много труднее
овладения сюжетным материалом, так что они оказываются своего рода ударными
номерами. Они требуют от исполнителей применения специальных мнемонических
приемов, вносящих в построение дополнительные — художественные — элементы упорядоченности,
будь то смысловой, фабульной, пространственной, фонетической (Minchin 1996).
Аурой подлинности каталоги обязаны
все той же добросовестной перечислительности, как бы
не претендующей на смелые утверждения или фабульный интерес. Но это может
вступать в противоречие с желанной занимательностью литературного текста —
противоречие, разнообразные художественные решения которого образуют
интереснейший аспект литературных списков. Исходная упорядоченность каталогов
выигрышна для стихотворных текстов, так как естественно укладывается в их сукцессивный (по Тынянову)
формат, заодно помогая и мнемонике. А в повествовательных жанрах
разрабатывается богатая техника нарративизации
списков.
В свою очередь, однородность, исходная
равноправность перечисляемых единиц, находится в потенциальном конфликте с
иерархической сверхзадачей литературного каталога — промотированием
его «спонсора». Возможны разные градации устремленности к вершине. Так, гомеровские
корабли, конечно, нацелены на победу над Троей, но их перечень скорее
экстенсивен; напротив, «Плач» Иезекииля7 в каждой точке служит либо прославлению величия
Тира, либо пророчеству о его гибели.
Предельный случай вертикальности — конструкции,
где перечисляемые единицы не просто подчинены чему-то главному (в качестве его
орудий или иных атрибутов), а являются его неотчуждаемыми свойствами,
ипостасями, именами. Таковы множественные имена богов и титулы монархов типа:
Император
и Самодержец Всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский,
Царь Казанский, Царь Астраханский, Царь Польский, Царь Сибирский, Царь Херсониса Таврического, Царь Грузинский, Великий Князь
Финляндский и прочая, и прочая, и прочая.
Принято различать простые списки и более
распространенные, так сказать, аннотированные (Minchin 1996: 4, Shvabrin
2011: 10). Важно также отделить собственно перечни от
остальных перечислительных конструкций, широко применяемых в литературе. Для
«настоящих каталогов» характерны: установка на исчислимость,
исчерпание всего набора; присутствие числительных и имен собственных;
упоминание о письменной или иной фиксации списка; подчеркивание его
вербальности — роли как «текста в тексте»; и его диалогическая подача,
подчеркивающая его статус социального документа.
Рассматривая образцы литературных каталогов, мы
будем обращать внимание на парадоксальную перенастройку их основных
параметров — на то, как:
— перечислительность мутирует в нарратив;
— документальность приобретает черты виртуальности
и вымысла;
— горизонталь превращается в вертикаль; а
— чистая информативность текстуализуется,
так что деловая справка о лицах и предметах оборачивается коллекцией
экзотических наименований.
3. Среди русских классиков ориентацией на
Гомера известен Гоголь. «Тарас Бульба», его попытка
национального эпоса, изобилует списочными фрагментами, мемориальная ценность
которых часто подчеркивается мотивом гибели в бою.
Некоторые реестровые пассажи «Мертвых душ»,
например списки покойных крестьян в гл. V, звучат
с квазигомеровской остротой. Ностальгическая нота
памяти о мертвых все больше осложняется иронией по мере того, как Собакевич
нагоняет им цену, расхваливая их достоинства. Доходит и до физического
написания списка и замечаний о его текстуальных особенностях.
— Вот, например, каретник Михеев! ведь больше
никаких экипажей и не делал, как только рессорные <…> [П]рочность
такая, сам и обобьет, и лаком покроет!
Чичиков
открыл рот, с тем чтобы заметить, что Михеева, однако
же, давно нет на свете; но Собакевич вошел, как говорится, в самую силу речи
<…>.
— Да,
конечно, мертвые <…> Впрочем, и то сказать: что
из этих людей, которые числятся теперь живущими? Что это за люди? мухи, а не
люди <…>.
Чичиков
попросил списочка крестьян. Собакевич <…> тут же <…> принялся
выписывать всех не только поименно, но даже с означением
похвальных качеств.
Препирательства по поводу профессиональной
ценности покойных крестьян и их стоимости развертывают список в увлекательную
сцену.
4. Наряду с гомеровскими поэмами Гоголь вдохновлялся
«Божественной комедией», программная трехчастность
которой отразилась на замысле «Мертвых душ». Подражал он и сюжетному плану
«Ада» — драматизации каталога грешников, встречаемых Данте в загробном
мире под водительством Вергилия.8
В Песни V рассказу Франчески
да Римини о ее роковой страсти к Паоло
Малатеста предпослана галерея из семи легендарных
грешников той же категории, завершаемая замечанием Вергилия о
бесчисленности таких теней. Нарративизация этого
списка обеспечивается краткими историями персонажей и вовлеченностью в их
переживание самого Данте. Авторитетность и подлинность гарантируются
мифологическим, а иногда и историческим статусом персонажей и менторским —
Вергилия. Тему памяти/виртуальности, одновременно поучительной и горестной, несет
принадлежность героев к миру теней. Вперемежку с мужчинами в списке фигурируют
женщины — в отличие как от гомеровского перечня, так и
от гоголевских, где женщинам тоже нет места (отчего гротескным диссонансом
звучит имя Елизаветъ Воробей,
жульнически вставленное Собакевичем).
Своеобразной вариацией на повествовательную
организацию «Ада» является гл. 23 «Мастера и Маргариты», «Великий бал у
Сатаны», где Маргарита, подобно Данте, встречается с призраками знаменитых
преступников. Их оживающий в повествовании список состоит из полутора десятков
персонально именуемых лиц и такого же числа обобщенных преступных типов, и
Маргарита, руководствуясь комментариями Коровьева-Вергилия,
эмоционально реагирует на описание их преступлений. Явление очередных
персонажей по-дантовски анонсируется соответствующими
речевыми формулами:
Вот
первая, взгляни... То... Вот... Вот... А там... (Данте);
Первые...
Обратите внимание... Секунду внимания... А вот это... Еще... Ах, вот и она... (Булгаков).
Ослабленный
вариант подобных обзоров можно видеть в сатирических каталогах представителей
того или иного социального круга. Таков в «Евгении Онегине» перечень гостей на
именинах Татьяны, слегка динамизированный
единственным глаголом (С своей супругою дородной Приехал
толстый Пустяков). Список гостей проходит и в 8-й главе (Тут был,
однако, цвет столицы <…> Необходимые глупцы), где фигурируют,
напротив, обобщенные типы. В прозе на типовом обзоре строится вступительная
панорама «Невского проспекта» Гоголя и многие ей подобные, в частности в
романах об Остапе Бендере. Характерное для каталогов
напряжение между реальностью и виртуальностью создается правдоподобием
вымыслов.
5.
Сугубо женский
список — «Баллада о дамах былых времен» Франсуа Вийона.9 Перебор
имен, с которыми связаны легендарные сюжеты о любви и смерти, сохраняет
перечислительную структуру. Нарративизируется она рефренной серией риторических вопросов и ответов поэта самому
себе (Где…? — Увы, где...?),
инсценирующих ситуацию переклички. Это способствует вовлечению читателя
и повышению убедительности дискурса, подаваемого в
скромном формате горестного раздумья.
Авторитетность
списка удостоверяется неоспоримым культурным статусом привлекаемых сюжетов и
социальным престижем персонажей (богинь, героинь, королев). А ноту мемориальной
ностальгии задают временнїя дистанция разговора о
людях давнего прошлого и жестокость судьбы, постигавшей их уже в былые времена.
Эта единая тема уверенно доминирует над экстенсивностью перечня.
Хронологически
первым списком героинь была поэма «Каталог женщин» (приписывавшаяся
Гесиоду, VIII—VII вв. до н. э.) — поименный
перечень родоначальниц героических родов. Совсем другой тип каталога
женщин, донжуанский список, появляется в опере Моцарта «Don Giovanni» (либретто Лоренцо
да Понте).
Оглашение
списка любовных побед героя обращено к брошенной женщине и доверено слуге.
Каталог во многом традиционен: в нем 5 топонимов, покрывающих Европу и часть
Азии, и соответственно 5 числительных, на общую сумму в 1865 единиц; 16 типов (крестьянки...
блондинка... толстушка... дебютантка); и 11 дополнительных характеристик,
венчаемых 12-й самой общей (ношением юбки).
Список
отчетливо вертикален и не содержит ни одного собственного имени женщины,
исключительно категории. Это играет на образ Дон Жуана, гоняющегося за числом и
разнообразием как символами власти. Так в самую поэтику каталога вносится
новаторская безличная нота.
Каталог
овеществлен в виде внушительного текст-объекта (questo non picciol libro), составленного
Лепорелло и предъявляемого Эльвире в ответ на ее
жалобы — для прочтения и осмысления. В результате он не монологически
зачитывается, а диалогически разыгрывается, что особенно уместно в произведении
для сцены. Оживляет список также его постепенное структурное усложнение.
Сначала идут безличные цифры, затем перебираются социальные категории женщин,
потом типы внешности и соответствующие им достоинства (вроде зимней
предпочтительности толстушек); не упускается и метатекстуальная
забота об увеличении списка.
Этому
структурному развертыванию вторят три музыкально разные фрагмента арии. А
оригинальное пространственное решение было найдено Джозефом Лоузи
в фильме-опере «Don Giovanni»
(1979). Из дворца выносятся толстые свитки, которые разматываются Лепорелло и его помощниками, последовательно ложась на
ступени широкой лестницы. Эльвира следует за ними, то
вчитываясь в текст, то в отчаянии закрываясь вуалью. Так сценическая
драматизация и музыкальное варьирование поддержаны
наглядной «спациализацей» перечня.
У
донжуанского списка есть гомеровский прототип — перечень былых возлюбленных
Зевса, обращаемый им к Гере. Приемлемость для нее такого странного признания в
любви объясняется не столько виртуальностью списка (все дамы в прошлом),
сколько тем, что это она, коварствуя,
соблазняет мужа, — чтобы дать Посейдону время помочь ахейцам («Илиада», Песнь
XIV).
Образец
новеллистической разработки донжуанского списка — рассказ Набокова
«Сказка». Черт, являющийся герою в женском обличье, предоставляет ему шанс
осуществить свои эротические фантазии: до конца дня набрать себе нечетное число
встречных женщин. Близко к полуночи их у него ровно дюжина, он добавляет
тринадцатую, нужную для нечетности, но тут узнает в ней самую первую — и
вынужден признать поражение.
Списочный
скелет рассказа прорисован очень четко. Налицо: формирование виртуального гарема
с числовыми параметрами; вовлечение в сюжет числовых объектов (циферблата
с четырьмя стрелками и улицы и трамвая с его номером);
навязчивая фиксация на числах, в частности архетипических:
дюжине и чертовой дюжине.
Сюжетное развертывание списка — вообще
распространенный тип повествования. Это может быть набор сходных персонажей
(«Десять негритят» Агаты Кристи, «Душечка» Чехова») или однотипных предметов
(«Шесть Наполеонов» Конан Дойла, «Двенадцать
стульев» Ильфа и Петрова).
6. Еще один тип персоналий — списки ролевых
моделей. Таков прежде всего жанр родословной,
восходящий к эпической традиции и евангельским родословиям Иисуса.
У Пушкина есть два опыта в этом жанре, «Моя
родословная» и «Езерский», насыщенные топонимами и
именами предков героя и других исторических фигур. Поэт явно наслаждается
словесной орнаментальностью перечней. Характерно стилистическое напряжение,
возникающее между прямым называнием одних персонажей, перифрастическими
отсылками к другим и полной анонимностью, а то и типовой обобщенностью
прочих. Оригинальное решение эта коллизия получит в «Моих предках» Кузмина —
последовательно безымянном каталоге, завершающемся, как и «Моя родословная»,
упоминанием о поэтической ипостаси автора.10
Особая ветвь каталогического
дискурса — перечни литературных авторитетов,
в частности списки книг/авторов, повлиявших на персонажа. О заглавном
герое «Евгения Онегина» сообщается, что Прочел он Гиббона, Руссо и т. д.
Эта жанровая установка восходит к «Опасному соседу» В. Л. Пушкина и далее к
«знаменитой „битве книг“ <…> в ироикомической поэм[е] Буало
„Le Lutrin“ („Налой“)».11 А в главе
5-й упоминание о книге, читаемой Татьяной, предваряется списком тех, которые
она не читает, и других приобретенных ею или отданных взамен.
В своем мета-сонете «Суровый Дант не
презирал сонета...» Пушкин аннотирует и нарративизирует
галерею классиков жанра. Подобный парад ролевых фигур и их ключевых свойств
был затем спародирован в «Честолюбии» Козьмы Пруткова
(«Дайте силу мне Самсона…»). Продолжением игр с атрибутами
авторов стали «Стихи о русской поэзии» и «Дайте Тютчеву стрекозу…» Мандельштама12,
а затем «Наши поэты» («Конечно, Баратынский схематичен…») и «Кто с чем»
(«Мандельштам приедет с шубой…») Кушнера.
В таких ролевых каталогах обычно прописывается и
место самого автора. Желанное попадание в круг великих может подаваться
очень скромно, как в «Мне приснилось, что все мы сидим
за столом…» Кушнера, или с обнажением приема, как у Пригова
в «В Японии я б был Катулл…» и «Там, где с птенцом Катулл, со снегирем
Державин…» (вослед «Памяти кота Мурра» Ходасевича).
Классическим прототипом такого селф-промоушен
был, конечно, эпизод из Песни IV «Ада», где Данте становится шестым средь столького ума — принимается в качестве своего Гомером,
Горацием, Овидием, Луканом и Вергилием.
Модернистской вариацией на эту тему стали стихи
в формате «Нас столько-то…», введенном пастернаковским
«Нас мало. Нас, может быть, трое…». Заглавная строчка восходит к словам
пушкинского Моцарта (Нас мало избранных, счастливцев праздных),
освящающим сосредоточение не на покойных классиках, а на живых сподвижниках
автора (у Пастернака подразумеваются он сам, Маяковский и Асеев). Позднее
Ахматова написала свою вариацию: «Нас четверо. Комаровские
наброски», где остальные трое — Мандельштам, Пастернак и Цветаева. Эстафету
тут же подхватил Вознесенский: в его «Нас много. Нас может быть четверо...»
помимо автора имеются в виду Ахмадулина, Евтушенко и Р. Рождественский.
Эту группу текстов объединяет характерный отказ
от прямого именования: членский состав клуба посвященному читателю предлагается
вычислить самостоятельно. Таким образом, каталог не выписывается, а лишь
подразумевается, — еще одна вариация на тему виртуальности списков. Напротив,
«Юбилейное» Маяковского, пародирующее авторитетнейший тип каталога —
энциклопедию, вызывающе эксплицитно. Оно по-футуристски
выворачивает дантовский прецедент наизнанку: речь
ведется не столько о допущении автора в круг избранных, сколько о
снисходительном приеме им классиков Пушкина и Некрасова в число «своих».
Параллельно ряд «чужих» из энциклопедии вычеркивается — от побуквенного
обыгрывания ее алфавитной организации Маяковский
переходит к пересмотру ее словника.
7. Вслед за металитературными
списками рассмотрим группу метаязыковых —
выпячивающих словесную сторону инкорпорируемого в текст перечня.
Вокруг своего рода разговорника
разворачивается сюжет чеховской «Свадьбы с генералом». Объектом внимания
становится корабельное дело, но по линии на этот раз не реалий, а словесных
формул. Текст насыщен наименованиями матросских специальностей, компонентов
парусного вооружения и соответствующих действий. Количественный эффект
дополняется экзотичностью лексики, каковая требует комментариев,
выливающихся в бестолковое повторение одних и тех же слов. Это усиливает
комичность нагромождаемых варваризмов и заостряет внимание на метасловесном и мнемоническом
мотивах: экс-адмирал подчеркивает необходимость знать
даже незначительные слова, помнить команды, владеть
терминами, понимать, каков смысл.
В плане мнемоники мы получаем возможность
ощутить вживе тот турдефорс запоминания, который
характерен для устных эпических перечней, — тем более что фонетически сходные
варваризмы (марсы, марсовые, марсели, брамсели, бом-брамсели, бом-брам-брасы, брасопятся)
легко перепутать. Тема памяти подается комически (забывчивый
старик все повторяет: дай Бог память), но с сочувственной ностальгией
(он тоскует по былым временам: В старину все просто было; Пла... Плачу... Рад).
У сознательного языкотворца Хлебникова
есть стихи с лексикографическим подзаголовком: «В лесу. Словарь цветов».
Это якобы пейзажное стихотворение в действительности строится на
коллекционировании, а там и нео-архаическом
изобретении древнерусских имен растений.13
Налицо — в новом, метасловесном и утопическом обличии
— игра с виртуальностью каталога.
Россыпь словесных перечней находим у Ильфа и
Петрова, чей интерес к спискам лежит на скрещении двух ведущих черт их поэтики:
осмеяния советской бюрократической культуры и пародирования языковых клише.
Часто обе установки
совмещаются, например, в универсальном штемпеле Полыхаева,
овеществляющем список приказов, и в пародийных уроках Бендера
иностранному специалисту («Шрайбен, шриб, гешрибен. Писать.
Понимаете? <…> Мы, вы, они, оне пишут жалобы
и кладут в сей ящик <…> И никто их не
вынимает. Вынимать! Я не вынимаю, ты не вынимаешь...»).
А безотносительно к теме бюрократизма метаязыковая установка соавторов
проявилась в словаре языка Эллочки Щукиной.
Один из причудливых словников Ильфа и Петрова —
список лексем на букву «Л» в рассказе «Здесь нагружают корабль». Список
фигурирует в авторском отступлении, совмещающем мотивы игры в слова и загрузки
корабля (!); лишь затем следует «реальный» перечень — самодеятельных кружков,
организуемых героем-общественником.
Особый тип метаязыкового списка представляет
инвентарь разных способов фиксации одной и той же знаковой единицы.
Появление Сталина на страницах романа Солженицына «В круге первом» оркестровано
двойным каталогическим залпом — тиражированием
сначала его изображения, а затем имени:
На оттоманке лежал человек, чьё изображение
столько раз было изваяно, писано маслом, акварелью, гуашью <…> сложено из
придорожной гальки, из морских ракушек <…> вырезано по кости, выращено из
травы <…> составлено из самолётов <…>. Имя этого человека склоняли
газеты земного шара, бормотали тысячи дикторов на сотнях языков, выкрикивали докладчики <…> провозглашали во здравие
архиереи…
В каталогической
традиции это восходит как к серьезным перечням (гомеровских кораблей; титулов
монархов), так и к ироническим (типа донжуанского
списка), но вносит новую, массово-коммуникационную ноту.
8. Возвращаясь к спискам реалий,
заметим, что до сих пор речь шла о перечнях одушевленных лиц — военачальников,
грешников, любовниц, поэтов. Но вместе с ними в текстах появлялись их
топонимические координаты и предметы их антуража: у Гомера — корабли, кони,
нивы, у Гоголя — кареты, печи, сапоги и другая продукция покойных крестьян
Собакевича, у Пруткова — атрибуты гениев.
Характерную группу составляют предметы человеческого
обихода. Хрестоматийный случай — перечень орудий телесной гигиены
в гл. 13 первой книги «Гаргантюа и Пантагрюэля». В нем 64 вида подтирок, которые то нарративизируются мини-сюжетами и комментариями, то просто
перечисляются, а в конце венчаются самой лучшей (пушистым гусенком).
Комический эффект достигается пародийным — материально-телесным — снижением
каталога как принадлежности высокого стиля.
Другой распространенный тип — погрузочный
список: перечень вещей, загружаемых в транспортное средство.
В начале каждой из частей «Путешествий
Гулливера» герой покидает Англию, а в конце плывет назад, то есть проходит
через 8 основных отправок, не считая более мелких. Но протокол погрузки Свифт
позволяет себе лишь однажды — при отплытии Гулливера с Блефуску.
Гигантские масштабы списка (сто... триста... четыреста...) мотивируются
миниатюрностью экземпляров, каковая в дальнейшем поможет Гулливеру убедить
соотечественников в правдивости его рассказа.
Неменьшую выдержку в оттягивании
корабельного реестра проявляет автор «Робинзона Крузо». До своего главного
кораблекрушения Робинзон совершает несколько морских путешествий, но погрузки
долгое время не инвентаризуются. Лишь в главе 6 появляется драматично
развертывающийся список предметов, спасаемых с полузатонувшего корабля и
переправляемых на остров. Таким образом, грузится не корабль, каковой,
наоборот, разгружается, а плот.
Для обоих корабельных списков характерна
виртуализующая пограничность
— между мирами лилипутов и соотечественников, островом и кораблем, наличием и
отсутствием, жизнью и смертью, реальностью и вымыслом.
Перечень предметов, транспортируемых на поезде,
проходит — рефреном с вариациями — в стихотворении Маршака «Багаж» (Дама
сдавала в багаж Диван, Чемодан, Саквояж…). Исчезновение
и подмена одной из единиц хранения — замыкающей список одушевленной «вещи» (собачонки)
— оживляет схему и мотивирует введение ностальгического квазивийоновского
«Где...?» (— Товарищи! Где собачонка?).
Ранним образцом погрузочных списков был,
конечно, перечень лиц и животных, спасаемых благодаря Ноеву
ковчегу, проходящий в гл. 6—8 Книги Бытия шесть раз — под знаком указаний Бога
и их исполнения Ноем.
Еще один традиционный тип каталога — список
ценностей, предлагаемых/заказываемых в качестве покупки, выкупа,
подарка. Списки оглашаются, повторяются и, как правило, отвергаются —
например, в народной песне «Когда б имел златые горы…» с ее концовкой Не надо мне твоей уздечки… и т. д. То же — в
балладе «Алина и Альсим» Жуковского, где в итоге ничего не покупается, а ревнивый
муж убивает и жену и купца (= несчастного влюбленного).
Иногда заказ начинается с формульного
отклонения привычного списка, например в «Аленьком цветочке» Аксакова, где
речь, кстати, идет исключительно о «заморских» ценностях. Сначала
старшая сестра отказывается от стандартного набора, а затем каждая следующая
добавляет в негативную преамбулу пожелание предыдущей.
Мотив подарочного списка восходит опять-таки к
«Илиаде» — к Песни IX, где Агамемнон решает умилостивить Ахилла дарами. Он
посылает к нему Одиссея с их перечнем, каковой Ахилл отвергает. Представлены
характерные признаки каталогов: глагол исчислить и сами числительные;
топонимы и другие собственные имена; корабль; и, конечно, виртуальность списка,
усугубляемая его аннулированием. На фоне позднейших подарочных перечней
бросается в глаза шикарное включение в список женщин (будущих троянских пленниц
и даже собственных дочерей Агамемнона) и целых городов.
Источником литературных каталогов могут служить
и другие типовые реестры: расписания поездов, списки пассажиров,
библиотечные каталоги, ресторанные меню, классные журналы и т. д.
Кратко упомяну три
сходных эпизода с меню: богатую варваризмами строфу «Онегина» (1, XVI: К Talon помчался: он уверен…); коррупционный советский
аналог в «Двенадцати стульях» (гл. VIII, посещение Бендером
дома Старсобеса); и пародийную постсоветскую вариацию
в «Палисандрии» Саши Соколова — эпизод вымышленного
обеда заглавного героя с Беккетом, завершающийся вклеенным в текст, без
перевода и без каких-либо сокращений или изменений, меню на датском языке,
неизвестном ни герою, ни автору, ни большинству читателей.
Формат школьного списка использован
Набоковым в «Лолите». Гумберт обнаруживает его на
обороте карты США (топонимический мотив) и пускается в текстуальный анализ этой
поэмы, ее кружевной тайны и житейских и ономастических
особенностей десятка из перечисленных имен/личностей.
Список
класса Лолиты представляет собой сложно построенный «текст в тексте»
изобилующий <…> литературными аллюзиями и смысловыми перекличками с
основными темами романа. Целый ряд имен и фамилий в списке имеет устойчивые
литературные коннотации [и служит] знак[ом] авторского присутствия в тексте (Долинин:
368—370).
Богатейшая индустрия
комментариев к списку, спровоцированных Набоковым, но, естественно, им не
авторизованных, образует дополнительный виртуальный контрапункт
к квазидокументальности
самого списка.
9. В советской литературе виртуальность каталогов
приобретает новую остроту вследствие систематической утраты культурных и
бытовых богатств прошлого. Ранний пример списка
утрат — стихотворение Кузмина «„А это — хулиганская“, — сказала....»
(1922), где с пронзительной ностальгией припоминаются дореволюционные реалии. Используются мотивы: имперской топонимической титулатуры,
переживания памяти о прошлом, коллекционерского вкуса к наименованиям и
овеществления списков (упоминается и реальный каталог: Страницы из «Всего Петербурга»... за 1913 год).
Аналогичен реестр воробьяниновских
стульев и другие списки, материализованные в виде ордеров, хранящихся у
архивариуса Коробейникова («Двенадцать стульев»,
1927). Отмечу метасловесное внимание к экзотическим
наименованиям, начиная с алфавитной организации архива («— Есть буква В, — охотно отозвался Коробейников. — Сейчас. Вм, Вн, Ворицкий <…> Воробьянинов, Ипполит Матвеевич»).
Четырьмя годами позже дефицитный список
появляется в стихотворении Мандельштама «Я пью за военные астры, за все, чем
корили меня…»14 с его инвариантными мотивами отрезанности от мировых
ценностей и пристрастия к их мечтательному перебиранию. Ностальгическая тема
воплощена в четкой демаркации границ: сначала исторической (называются, по
примеру Кузмина, дореволюционные ценности), затем географической (следует
список зарубежных ценностей).
Вакханалии постреволюционного
собирания и систематизирования предаются герои романов Вагинова,
начиная с «Козлиной песни» (1928). Отчаянной виртуальностью отмечены при этом
как их ностальгическая установка на сохранение уходящих ценностей (например,
рецептов мировой кулинарии), так и подчеркнутая эфемерность/никчемность
некоторых объектов коллекционирования (например, сновидений, обрезков ногтей) и
даже негативное отношение собирателя к его коллекции.15
Прототипом таких списков мог быть перечень
разворованного имущества Гринева, предъявленный Пугачеву Савельичем.
Налицо ряд сильнейших эффектов: остраненное
восприятие происходящего Гриневым-рассказчиком, физическая
воплощенность списка, перипетии его зачитывания и,
наконец, включение в него дареного (а не украденного!) заячьего тулупчика,
встраивающее челобитную Савельича в сердцевину сюжета
«Капитанской дочки». Стилистика хозяйственной описи («Два халата, миткалевый
и шелковый полосатый, на шесть рублей…» и т. д.) применена для изображения
безвозвратных утрат в ходе социального переворота.
Тема дефицита была широко освоена полудиссидентской литературой эпохи застоя. В ней путем
совмещения двух форматов — ностальгического и торгово-подарочного (часто с
«заморским» акцентом) — сформировался мотив списка-заказа на привоз
дефицитных товаров.
В песне Высоцкого «Поездка в город» (1969)
деревенская семья доверяет герою закупиться в городе
желанным дефицитом. Идея списка подчеркнуто овеществляется — в виде сначала
бумажного реестра, затем его заучивания наизусть, затем «партизанского»
проглатывания и, наконец, забывания, что играет на тему памяти/ностальгии. А
структурно текст напоминает маршаковский «Багаж» —
особенно в рефренных вариациях, ведущих к подрыву исходного списка.
Тут Высоцкий идет даже дальше, по-хармсовски перекомпоновывая пункты заказа, чему
способствует их составной характер: «что» — «какого типа» — «кому». В
результате, например, наложение формулы: Зятю черную икру на: брату с
бабой — кофе растворимый и на: снохе С ейным мужем по дохе дает: зятю кофе на меху. К
перепутыванию располагает и фонетическое сходство ключевых слов, наследующее
головоломной мнемонике флотских команд в «Свадьбе с генералом». Делается
вдвойне новаторский ход: ностальгическая утрата ценностей кончается
уничтожением самого списка, а перемонтаж компонентов
доводит до абсурда игру с текстуальностью списков и тем вызовом запоминанию, с
которым имели дело старинные барды. Да Высоцкий собственно и является
современным бардом.
Хронологически еще ближе к лучниковскому
дефицитный перечень в поэме Евтушенко «Северная надбавка» (1977). Это список
заказов, от выполнения которых герой поэмы в финале отказывается, чтобы отдать
дикие северные деньги сестре и ее мужу, нуждающимся в
лучшей квартире. Отказ мотивируется исключительно благородными побуждениями, а
сомнительные западные ориентиры (типа «Березки», долларов и фунтов
стерлингов Высоцкого) в тексте и не появляются.
10. Но обратимся, наконец, к Аксенову и
начнем с его общего пристрастия к каталогам.
В «Затоваренной бочкотаре»
(1968) это прежде всего знаменитый перечень известных Дрожжинину сугубо вчуже данных о Халигалии,
включая всех ее жителей, всю ее топонимику и т. д.; потом появляется и корабль,
везущий халигалийцам гуманитарную помощь, мотивируя
перечень грузов. Главный же поворот этой сюжетной линии — реализация платонических
списков Дрожжинина в жизни Володьки Телескопова, который приплывает в Халигалию,
лично встречается с его заочными знакомыми и заводит роман с
недоступной тому Сильвией Честертон. Эффектная нарративизация совмещена с ностальгической составляющей списков,
взятой в советском повороте.
Не завоеванный большевиками остров Крым
воплощает — в согласии с демаркационным контуром Мандельштама — одновременно и дореволюционность и зарубежность.
Список вводится фразой:
[О]н рулил по кишащим пятакам
Правого Берега, когда его вдруг пронзила паническая мысль: завтра лечу в
Москву, а ничего не купил из того, чего там нет! —
задавая тему заказа на заморский дефицит.
Следует
список, нарочито длинный, синтаксически однообразный и как бы сугубо деловой,
литературно непритязательный, — Аксенов явно отталкивается от игривого
смакования деталей, проэксплуатированного Евтушенко.
Зато он коллекционерски насыщает список языковыми
заимствованиями:
мини-фото,
джинсы, ангора, кашмир, алка зельцер, «скоч», виски, тоник, джин, вермут, «паркер,
«монблан», кассета, диктофон, специи, тампекс, менструации, фломастеры, hi-fi,
презервативы, вакцина, «Монополь», реостаты, «поляроид», кассетник,
STR, баллоны, пьезокристалл, «кварц», галогенный, «Vogue», «Playboy», «Downbeat»,
свидетельствующими, как мало изменилось со
времен пушкинского Но панталоны, фрак,
жилет, Всех этих слов на русском нет.
Лишь
изредка перечень перебивается эмоциональными восклицаниями и повторами особо
волнующих наименований:
— джинсов
— о, Боже! — вечное советское заклятье — джинсы!
— лака
для ногтей и смывки, смывки для лака — ведь
сколько уже подчеркивалось насчет смывки!
— клеенки
для ванны — с колечками!
— замши,
замши…
да пару раз оживляется суховатым юмором:
— липкой ленты «скоч», да и виски «скоч»;
— противозачаточных
пилюль и детского питания, презервативов и сосок для грудных.
То, что список не претендует на нарративизацию, а, напротив, держится инвентарности,
обнажает его текстовую природу, делая его в равной мере списком предметов и
списком слов. Но центральный дефицитный мотив ни на секунду не уходит из поля
зрения.
В целом протокольный,
подобно списку класса Лолиты, перечень Лучникова как
бы имитирует серьезные каталоги вроде гомеровского или робинзоновского,
но делает это игриво-издевательски, á la Гаргантюа, с любовным
нанизыванием варваризмов в духе команд чеховского экс-адмирала
и онегинско-соколовских меню, с канцелярской перечислительностью и метавербальностью
Ильфа и Петрова, в ключе неизбывной кузминско-мандельштамовской
ностальгии и высоцко-евтушенковского заказа на
заморский дефицит.
ЛИТЕРАТУРА
Аксенов
В. 1981. Остров
Крым. Ann Arbor, Michigan.
Андерсен
В. В. 2011. К вопросу об идентификации героинь «Ballade des dames
du temps jadis» Франсуа Вийона // Актуальные проблемы современного
искусства и искусствознания. Вып. 2. С. 66—77
(http://biblio.oneiros.ru/doc/2011-Dames.pdf).
Безродный
Михаил 2007.
«Бессонница. Гомер. Тугие паруса...»: Материалы к комментарию // Varietas et concordia:
Essays in Honour of Professor
Pekka Pesonen. Helsinki. P. 265—275.
Добродомов И. Г., Пильщиков И. А. 2008. Виргилий & al. («Евгенiй Онегин», 5, XXII, 8 сл.)
// Они же. Лексика и фразеология «Евгения Онегина». М. С. 133—141.
Долинин А. А. 1991. Примечания // Владимир Набоков.
Лолита: Роман / Пер. с англ. автора / Вступ. ст. и коммент. А. Долинина. М. С. 356—412.
Жолковский А. К. 2005 [1986]. «Я пью за военные астры...»
// Он же. Избранные статьи о русской поэзии. М. С. 60—82.
Ронен Омри, Марков В. Ф.
2014. Из
переписки // Звезда. 2014. № 1. С. 226—234.
Хлебников
Велимир 1989. Творения / Прим. В. П. Григорьева и А.
Е. Парниса. М.
Щеглов
Ю. К. 2012 [1999]. Люди
и вещи (Антиробинзонада Михаила Зощенко) // Он же.
Проза. Поэзия. Поэтика. Избранные работы / Сост. А. К.
Жолковский, В. А. Щеглова. М. С. 297—313.
Ямпольский
Михаил 2013.
Пространственная история. Три текста об истории. СПб.
Anemone Anthony 2000.
Obsessive Collectors: Fetishizing Culture in the Novels of Konstantin Vaginov
// Russian Review. Vol. 59 (2). P. 252—268.
Minchin Elizabeth 1996.
The Performance of Lists and Catalogues in the Homeric Epics // Voice into
Text: Orality and Literacy in Ancient Greece / Ed. Ian Worthington.
Leiden. P. 3—20.
Shvabrin Stanislav
2011. «The Burden of Memory»: Mikhail Kuzmin as Catalogue Poet // The Many
Facets of Mikhail Kuzmin: A Miscellany / Ed. Lada Panova.
Bloomington, In. P. 3—25.
ПРИМЕЧАНИЯ
За замечания я благодарен Дмитрию Быкову, В. Ю.
Жаровой, Е. В. Капинос, Л. Г. Пановой, И. А. Пильщикову,
Н. Ю. Чалисовой и Станиславу Швабрину.
1 ТВ Культура, 15. X. 2013:
http://tvkultura.ru/video/show/brand_id/20921/episode_id/649342/video_id/649342.
2 См.: Shvabrin
2011, где прагматика русских каталогов осмысляется на фоне их архетипического субстрата — каталогического
дискурса как первого из литературных орудий
человечества. С опорой на англоязычную литературу вопроса в статье рассмотрен
материал фольклора, духовных стихов, русской и мировой поэзии.
3 Разумеется, это можно
списать на игру с дантовской серединой жизни и
на то, что читал он на древнегреческом, каковой труден вообще, у Гомера
особенно, тем более для Мандельштама, курса не закончившего.
Александр Кушнер, правда, утверждал, что еще в
детстве дочитал список до конца: Но сверкнули мне волны чужих морей, / И
другой разговор пошел... / Не за то ли, что список я кораблей, / Мальчик, вслух до конца прочел? («Мы
останавливали с тобой...», 1991).
Но в недавнем электронном письме (с разрешением
сослаться) Кушнер написал, что «в стихах <…> соврал. Конечно, не прочел!
Уж очень скучно. Но соврать велела муза».
4 «Историей создания», а не перечнем созданного,
открывается и Библия (Быт. 1; VI в. до
н. э., что всего на пару веков позже гомеровских поэм). Создание неба, земли,
дня, ночи, тверди, воды, травы, деревьев, светил и т. д. и
в конце концов человека развертывается
в многоступенчатое повествование о шести днях творения.
5 Журавлиный клин Мандельштама восходит к
сравнению наземного движения войска с полетом птиц (Безродный 2007:
267). А у мандельштамовской середины наряду с дантовским источником вероятен
гоголевский: Редкая птица долетит до середины Днепра! («Страшная
месть»).
6 Разумеется, в реальной
литературной практике каталог, «вставляемый» в текст, часто не берется «извне»,
а, как и все остальное, сочиняется автором, то есть и сам является художественным
полуфабрикатом. Но для удобства рассуждений я позволю себе такую упрощающую
схематизацию — аналогично тому, как фабулу иногда принимают за «сырье»,
подлежащее композиционной переработке в сюжет, тогда
как и она тоже «строится» с помощью определенных приемов.
7 «Плач о Тире» в гл. 27
библейской Книги пророка Иезекииля (VI в. до н. э.)
был еще одним влиятельным образцом работы с каталогами (и кораблями).
8 Кстати, в гл. VII Чичиков
получает (за взятку) проводника по присутственным местам, который прислужился
[ему], как некогда Виргилий прислужился Данту.
9 См.: Андерсен 2011:
76—77.
10 Об этом и других
каталогах Кузмина см.: Shvabrin 2011.
11 См.: Добродомов
и Пильщиков 2008: 138 et passim.
12 О перекличке Мандельштама
с Прутковым и русской традицией стихов об атрибутах поэтов см.: Ронен и Марков 2014.
13 Лексический комментарий см.: Хлебников 1989:
665.
14 См.: Жолковский 2005.
15 О коллекционерстве у Вагинова см.: Anemone
2000; о его ироническом подрыве см.: Ямпольский 2013: 270—281; о
литературных отображениях распада устойчивого дореволюционного уклада и
разнообразной трактовке списков утраченных и разрозненных предметов
(у Булгакова, Зощенко, Катаева, Горного и др.) см.: Щеглов 2012.