ПЛАВАЮЩИЕ И ПУТЕШЕСТВУЮЩИЕ
Александр
Гиневский
Пыль дорог Земли
Обетованной
Тут
такое дело, старик… Уж так легли карты… Легли
затейливо. Аж дух захватывает, как вспомню. А выпало
мне по тем цыганским замусоленным приключение-путешествие. Представляешь?
Ну
да все по порядку. Есть у меня сестра по отцу. У моего родного папаши жен было
некоторое количество. Потому папаня поживал в Москве и делал вид, что он мне
всего лишь старший верный товарищ.
Сестра
моя 30-го года рождения. С ее мамашей наш папаша тоже обошелся без сантиментов.
Живет сестрица теперь в городе Ашкелон. Город этот аж в Израиле. На берегу Средиземного моря. А у моей сестры
по имени Инна (мы оба родились в Москве) есть дочурка 63-го года рождения, по
имени Леночка. Мы с этой Леночкой выкопали друг друга из бездонной ямы
Интернета.
У
этой Леночки уже своя большая доченька по имени Анечка. Уже вполне
самостоятельная. Учится и живет в Тель-Авиве.
Стала
Леночка (она по образованию психолог, закончила МГУ) меня приглашать:
приезжайте да приезжайте. Мягко так, ненавязчиво. Мол, дуйте к нам. Здоровье
поправите. У нас, мол, и место найдется для постоя. Хотите в квартире, а
захотите свежего воздуху, то и в сараюшке можно, где у наших друзей две козочки
с тремя барашками. А насчет кормежки не извольте журыться…
Я
ей в ответ, мол, весьма рад бы и с козочками, и с барашками, да вот такое дело.
Я старый пенсодрал, процветающий исключительно на голую госпособию, где мне осилить
такие нагрузки на кошелек. Да и развалюсь я всенепременно, не доехав до самолету…
И тут она мягко так туза козырного вытягивает из
рукава: вам, как блокаднику, пролет совершенно бесплатный. Такая, мол,
гуманитарная акция существует. И длится она с 5-го по 21 мая.
Вот ведь психологи — все знают! Я про такие
акции и слыхом не слыхивал. Ну, не обалдуй
ли?
Однако как человек, еще не утративший
любопытства, я заинтересовался. И оказалось: прав мой психолог. Тут я
загорелся. А может, просто достал меня опытный специалист своими гипнотическими
пассами…
С великими муками — рысцой пробегая меж всяких
канцелярских столов — выправил паспорт. С еще большими муками выправил визу. А
на пути к трапу самолета столько раз заставляли вытаскивать ремень из штанов
(мол, его пряжка вызывает в спецдетекторе весьма
настораживающие звуки опасности), что я взревел. Взревел от этого нашенского сервиса. Нет чтоб сразу
сказать: «Приготовьтесь вытаскивать ремень восемь раз». Или: «Ремень вытащить.
Вставите — уже на борту. Поднимаясь по трапу, штаны будете придерживать левой
рукой». Так не говорят этого. Мол, жирно будет — каждому говорить про поддержку
штанов… А тут еще взяли и отобрали маленький пузырек с
пресной водой для запивания таблеток. Уж как ни уговаривал, как ни доказывал, что это простая
вода, позарез нужная мне. Самое боевое, что можно ожидать от той воды, —
внезапное выделение желудочно-кишечных газов. Вещь неприятная, но вполне
безопасная. Словом, причин хватало, и я взревел. Запросился назад домой. К
семье, еще не успевшей забыть своего члена. Но мне сказали, что уже нельзя, что
у меня в паспорте проставлена печать, что я для них уже отрезанный ломоть,
совсем чужой человек — почти иностранец. Архаровцы, верно? Так легко
отказываться от своего гражданина.
Вот уха!..
Ладно, стискиваю зубы и иду по их программе, как
лошадь на корде. Про себя думаю: какому-нибудь матерому бандюгану
и одного раза не пришлось вытаскивать ремень из штанов. Его-то, поди, под белы рученьки, без очереди, прямиком в спецсалон для высокопоставленных менеджеров. Не изволите ли
кофеи с коньяками попринимать…
Просто чудом мне тогда показалось, что на борт я
все-таки попал. И даже место мое — у круглого окошечка оказалось. Повезло.
И вот летим. Полет протекает нормально. Во время
этой нормальности прошу у стюардесс вина для укрепления духу. Так принесли один
стакан. Прошу еще, а меня в упор не видят. Будто перед ними в лоскуты пьяный. Э,
думаю, да вы, девочки, хорошие экономисты: хорошо экономите собственность фирмы
(жидкую с градусами). Не для себя ли?..
И вспомнил я свой полет в Нью-Йорк. Где мне
носили коньяк стакан за стаканом и при этом дружелюбно улыбались. Сразу было
видно, что летишь в Великую Страну Великих Возможностей, где не принято
мелочиться, даже если приходится обслуживать обычного
советского полубомжика…
Прилетели. Очень удачно сели. Выхожу, смотрю, а
этот ихний аэропорт имени Бен-Гуриона — будет поболе
нью-йоркского имени Кеннеди. Надо заметить, что бронзовый бюст Бен-Гуриона всем обликом действительно смахивает на
питерского поэта Юлиана Фрумкина-Рыбакова. Сам поэт просил меня обратить на это
внимание. Да, иногда приятно принимать на свой счет всякие хоть и случайные, но
милые совпадения…
Отойдя от бюста, я малость задергался со своими рюкзаком и гитарой. Кругом народищу!.. Куда идти?
Никто не знает. А меня обещали встретить. Я ко всяким людям, так, мол, и так.
Мол, из Питера я. А от меня шарахаются, как от носителя туберкулеза.
Мне потом сказали, что лучше было бы обращаться ко встречным и поперечным на английском или на французском.
А уж самый верняк — на
иврите. Я же, балбес, лез к ним с русско-блатным лиговским сленгом. Потому как вспомнились мне чьи-то
бредни, будто в государстве Израиль и собаки бездомные говорят по-русски.
Кстати, ни одной бездомной собаки я там не
встретил.
Вот кошек много. Никто их не трогает — они смело
живут и плодятся на всю катушку под щедрым солнцем. Сердобольные русские
старушки подкармливают их спецкормом из зоомагазинов.
А вот, что эти кошки пьют, ежели ошиваются на берегу
Средиземного моря, вот этого я, убей, не понял. Им же для питья пресная вода
нужна…
Но вернемся в аэропорт. Прохожу последний
паспортный контроль. Суровая девочка, сидящая в стеклянном скворечнике,
спрашивает:
— Куда ви эдет?
— Ми эдет к сеструхэ, — невольно заговорил я на манер пограничницы. Не подумай, что мне взбрело ее
передразнивать. Само так получилось.
— Зачэм рухи! Какой город ви эдет? — было спрошено снова.
Никто мне не подсказал потренироваться в
произношении названия нужного города. Достаю записную книжку, показываю пограничнице название города.
— Я не понимай! — говорит она мрачно, не
потрудившись прочесть.
— А чего тут понимать! — начал закипать я. — Тут
же все латинскими буквами! И крупно!
— Какой город ви эдет?.. — было повторено все с той же деревянной
интонацией.
Глядя в записную книжку, я прочел громко по
складам название города.
Пограничница лихо хрястнула печатью
по моему документу, и я был отпущен на все четыре стороны.
И вот хожу — весь какой-то не в себе.
Недопонимание со стороны пограничницы изрядно вышибло
меня из седла. Ошалело верчу башкой во все стороны.
Столько ходов кругом, столько коридоров. Куда идти? От полированного
иерусалимского камня ноги расползаются… Что делать? Позвонить бы, благо
телефоны нужные отлеживались в моей записной книжке. А на что звонить? Нет у
меня пока ихних тугриков-шекелей.
И черт его знает, где тут можно их наменять. Я насчет этих менялок
обратился к мужику — сидел за столиком, кроссворд отгадывал. Вижу, вроде наш
человечек, вроде грузинского разлива. Весь из себя и сидит вальяжно. Я к нему с
вопросом насчет менялок. Он долго не отрывался от
дела. Потом скривил недовольно рожу, глянул на меня исподлобья и махнул рукой в
сторону: «Шкандыбай туда!..» Ну
прямо с лиговским прононсом сказанул. Я бросился к
нему, как к родственнику. Но он меня отшил, мол, я при
службе. Мол, таких, как ты, тут комариные тучи…
В этот миг (ну прямо как в кино!) налетает на
меня здоровенный мужик. Ни дать ни взять — Добрыня
Никитич. Без коня. Коня, видимо, оставил где-то за углом.
Росту сей Добрыня был
под два метра. В плечах — шире вагонетки. Голубоглазый, как викинг. И борода,
соответственно, сивая и весьма цивильных форм. «Вы Александр Михайлович?» —
спрашивает вагонетка богатырских габаритов. «Вообще-то, лучше просто Михалыч… Так будет короче и не
столь помпезно», — говорю. С тем и обнялись по причине долгожданной (особенно с
моей стороны) встречи.
Конь у Добрыни оказался действительно за углом
на стоянке. Правда, мы какое-то время разыскивали нашу стоянку и нашего конягу. Тут этого добра оказалось в избытке: и стоянок и коняг.
Добрыню моего на самом деле зовут Володя.
Ушаков. Муж моей Леночки. Родом из Питера. Там до сих пор проживает его мамуля.
Сам он закончил в Питере когда-то Институт точной механики и оптики (ЛИТМО). А
в этой жаркой стране парится уже восемнадцать лет.
Коняга его оказался скромным пикапчиком,
видавшим виды. Особенно внутри. Вся обшивка потерта, изжевана. Под ногами все
мыслимые конфигурации слесарных ключей. Валялись в живописнейшем беспорядке.
Словом, хороший русский бардачок. Ну, еще кой-какие
мелочи: ни один прибор на приборной доске машины, как мне показалось, не
работал. Похоже было, что хозяин давно намеревался
выкинуть эти приборы к чертям лохматым, как утяжеляющий балласт, да все было
лень, руки не доходили.
Забираясь
в кабину, подумал, что на таком коняге мы с Вовиком сегодня же угодим в загробный мир.
Однако
поехали, потому как коняга завелся сразу. И тут
оказалось, что машину Вовик водит как бог. И кой-какие приборы у него все-таки очнулись от летаргического
сна. Я успокоился и незамедлительно приступил по статусу путешественника к
наматыванию на себя всяких впечатлений…
Где-то
часа через три приехали мы с ним в город Маале Адумим, в коем и находилось семейное гнездо Добрыни и
Леночки.
В
тот вечер и в ту ночь мы с Добрыней Никитичем подружились окончательно. Я
привез в подарок израильской родне две бутылки «Зеленой марки» — лучшая
питерская водка. У нее на этикетке фотография знаменитого лиговского
бандита 1920-х годов — Леньки Пантелеева. Этот Ленька грабил нэпманов и
мастерски не давал им дышать. Чем заслужил молчаливые
благословение и благодарность советской власти в виде скрытого подмигивания.
Мол, пока не тронем, молоток, шуруй дальше… Кроме
того, я привез и бутылку «Путинки». Так, для
политического куражу.
К
дегустации моего привоза мы приступили с Добрыней незамедлительно. Стоит
заметить, что Владимир 60-го года рождения, я же 36-го. Словом, почти
ровесники…
Леночка
как открыла рот при виде нашей мужской солидарности, так обрела дар речи через
три дня только.
Понятное
дело. Ведь ее супруг и раньше не ложился спать, не приняв глубоко внутрь некую
дозу напитка нашей стандартной крепости. А тут к нему негаданно подвалил на
роль кореша такой земляк, а?..
Тут надо сказать, что на хлеб Вова
зарабатывает ремонтом любой техники: от сложнейших компьютеров, телевизоров до
простейших детских лопаточек для ковыряния в песке. У него мастерская. Сидит он
в ней один. Он сам себе хозяин. Никого (кроме него самого) не волнует, как и
сколько он заработает. По той причине, что он исправно платит самые богатырские
налоги.
Как
ты понимаешь, с моим приездом борьба за выполнение производственных планов
слегка отодвинулась в сторону.
Вот
с таким-то сознательным налогоплательщиком и двинули мы мотать километры на его
невзрачном, потертом жизнью, но верном мустанге. Двинули по дорогам этой
маленькой прекрасной страны…
И
как же мне повезло! В лице моего Добрыни. Не чаял я иметь лучшего гида, более
надежного товарища по «играм и забавам». И пошли мы с ним, ну, не куролесить, а
так… Как сказал я выше: двинули мы с ним мотать километры
на колеса по маленькой прекрасной стране. Стране, которая за каких-то
шестьдесят лет соорудила достойную жизнь своим гражданам, находясь при этом в
постоянном состоянии войн и сшибок по периметру всех своих границ. Соорудить
столько комфортного жилья из знаменитого иерусалимского камня! Соорудить по
последнему слову техники домостроения…
Удивительная
по своим достижениям страна! И народ, так и не озлобившийся, который любит и
уважает свое государство за то, что оно уважает и чтит своих граждан. Это ж сколько было вложено человеческого труда, ума и энергии,
чтобы из каменной пустыни сварганить страну-сад. Сад, в котором к каждой
былинке подведена пластиковая трубочка с элексиром
жизни — глотком пресной воды. Сад, в котором любой человек может найти тихую
благодатную тень, чтобы притулиться уставшим телом и душой к другому
уставшему телом и душой, встретив при этом сочувствующую дружескую улыбку
понимания…
И
вся эта страна была у нас буквально на ладони. Со всеми своими пограничными
рубежами, то там, то здесь обрамленными суровой сталью колючей проволоки. С
блокпостами, из амбразур которых выглядывали зеленые береты и черные стволы
пулеметов…
Начали
мы с того, что проехались по берегам Мертвого моря с купаниями.
Признаться,
море с таким мрачным названием меня несколько огорчило. На мой взгляд, оно
имело лишь одно существенное достоинство: в нем нельзя было утонуть. Любой
шибко пьяный мог быть спокоен, бросившись в волны этого водоема всем назло. И тем не менее здесь то и дело натыкаешься на плакат с хитрым
дипломатичным намеком. Написано и по-русски: «Предупреждение! Купание под
личную ответственность». Никакого строгого запрета типа: «За нарушение — под
суд!» Все очень тактично, мягко, на пуантах… Хошь
тонуть — тони, балда! Пожинай плоды демократии…
Теперь
о существенном недостатке оригинального моря, так огорчившем меня: в этом море
нельзя плыть спортивным кролем или брассом. Любые брызги этого моря опасны для
глаз. А плавать кролем или брассом без брызг, знает всякий, не интересно. В
Мертвом море можно плавать только по-собачьи. Ну, какое это плаванье?!. Не плаванье, а унизительное мероприятие. Остается просто
лежать. Респектабельно, благообразно, в рамках приличий…
Все-таки
респектабельно лежать лучше всего вблизи респектабельного отеля санаторного типа.
Там на пляже есть душевые с пресной водой. Если не смывать приставучую воду
Мертвого моря, то обязательно покроетесь коростой. У нас бы к такому подходили,
чтобы занюхать стопку. Вроде как огурцом соленым…
Но
вернемся к странному морю. Полеживая вот так вот, в «рамках приличия», я все же
изловчился нарыть со дна мешочек соли. Получилось, что стибрил. Решил привезти
домой, показать своим, как вещественное доказательство того, что «и я там
был…». Да и в хозяйстве вдруг пригодится. Вот только как мешок протащить через
пограничные заслоны? Вопрос. Черт их знает. Вдруг у них за кражу этого сырья
срок полагается? Впрочем, может, эта беловатая фигня еще не стала настолько стратегически важной,
чтобы устраивать здесь засады на, скажем, дружественные разведки…
Но
как говорится: «В Греции все есть!» Так и в Израиле. Есть в нем озеро Кинерет. Единственный источник пресной воды на всю страну.
В этом озере уже можно искупаться, разнообразя заплыв любым стилем плавания. Но
тысячные толпы паломников со всего света устремляются сюда совсем не за тем.
Они жаждут узреть реку Иордан и то место, где когда-то крестился Христос…
Иордан,
заросший деревьями с обоих берегов, здесь значительно уже Обводного канала.
Течение зеленоватой воды — едва заметно. Словно обрубки толстого шеста, почти
неподвижно, застыли посреди реки темные тела рыбин. Они знают — их тут не
тронут…
Место
это называется Ярданит.
На
многих языках мира, в том числе и на русском, здесь можно прочесть:
«И было в те дни, пришел Иисус из Назарета
Галилейского и крестился от Иоанна в Иордане.
И
когда выходил из воды, тотчас увидел [Иоанн] разверзающиеся небеса и Духа, как
голубя, сходящего на Него.
И
глас был с небес: Ты Сын Мой возлюбленный, в Котором
Мое благоволение» (Марк, 1: 9—11).
Всякий желающий может причаститься — может
погрузиться в эти святые воды. Для этого, за определенную плату, можно получить
специальный белый балахон в качестве одеяния. Можно получить и молитвенное
благословение служителя культа. После чего вы ступаете в реку по специальной
лестнице с перилами и аккуратными ступенями…
Да, теперь здесь все на цивильный лад. Толька
вода Иордана, хочется думать, осталась все той же. Святой…
На берегу пресноводного
Кинерета находится и знаменитый музейный комплекс Капернаум с археологическими раскопками. Архитектура
Древнего Рима оживает и встает перед нами во всем величии творческого гения ее создаталей.
В Табе находится
знаменитая церковь Умножения хлебов и рыб. Здесь же великолепная бронзовая
скульптура Христа. Нигде в мире вы не увидите такого волевого, мужественного
лица Христа. Взглянув на это лицо, невольно поверишь, что все страждущие, все,
до самого последнего бедолаги, были тогда накормлены…
На берегу реки Блаженств издалека видна чудесная
по красоте знаменитая церковь Нагорной Проповеди. Белостенная,
с розовыми куполами и белыми крестами на этих куполах. Среди береговой зелени
церковь смотрится уголком рая, вживую возникшим перед глазами человека.
А какая удивительная роспись стен и куполов
изнутри! Краски светлы и несут всяк созерцающему
душевную радость причащения…
Но буквально по тем же берегам Кинерета вы вдруг набредаете на следы теперешнего
существования страны…
Проезжая берегом озера, вдоль границы с
Иорданией, мы встретили танк. Наш, Т-34. Это же какой путь проделал он, чтобы
попасть сюда!.. Израильтяне отбили его у противника. И теперь он стоит здесь
как напоминание о недавних боях. Танк был без гусениц, с грустно опущенным
хоботом ствола. Над ним развевался «бело-голубой». И сам корпус машины был
выкрашен под цвет государственного флага. Зачем было сам танк перекрашивать?..
Видно, оставалась краска…
Володя показал мне все Мертвое море, весь Кинерет. Органику существования этих водных пространств среди буро-желтых гор с редчайшими сухими растениями,
обитающими здесь буквально на волоске от смерти из-за нехватки влаги.
Размышляя о тех тропах, которыми ходил когда-то
Создатель и под палящим солнцем, и под алмазным блеском звезд, мы не могли не
думать о том святом месте, откуда молва о Нем растеклась по всему свету… Имя
этому месту Вифлеем.
Нам непременно надо было попасть туда. И мы
направились однажды. Тогда нам не подфартило…
Но по порядку. Город Вифлеем и место рождения
Христа, как известно, сегодня находится под арабским «протекторатом». Мой
Добрыня, по понятным причинам, побаивался туда ехать. Но я (видно, недавний
хмель еще не выветрился из башки) все настаивал. Надо
заметить, что я на ту пору еще недопонимал всю серьезность тутошнего понятия
«протекторат». Зудел в ухо Добрыне надоедливым
комаром: «Хрен ли нам?!. И головы, поди, не сразу
открутят — сперва в заложниках подержат. А?.. Авось да
небось на кердык не нарвемся! Володя! Глядишь, с
каким-нибудь арабом там покорешаемся, а?!»
Уговорил. Поехали. По пути мой возница популярно
объяснял мне: возможно, что впереди нас ждет полный облом, только на бензин зря
потратимся… Впереди блокпосты. А там сидят робята спортивного сложения. И в руках у них не
хворостинки, а безотказные «Узи». «Они не станут
миндальничать и с нами, и с нашей туристской блажью», — хмуро заключил Володя,
сурово глядя в лобовое стекло нашего Конька-Горбунка.
Так,
малость погрустневшими, добрались мы до первого
блокпоста в Вифлеем. Встречают нас пацан и деваха. Деваха была явно
эфиопских кровей. Служивые были в форме и при автоматах. Из окна на нас сурово
посматривал еще и ствол пулемета. А кто сидел за этим музыкальным инструментом
— я не разглядел. Перебросился мой Вова с ними парой слов на иврите. Потом
пошла проверка документов. Белозубый паренек, задвинув автомат за спину,
повертел мой паспорт и сказал Добрыне, что этот господин (то есть я) может
смело и прямо сейчас следовать в город Вифлеем… Во
дела!.. Я стал объяснять Володе, мол, передай этим военизированным болванам,
что я не могу идти один. У меня там пока нет никаких родственников… Но Добрыне Никитичу уже было не до меня. Он сцепился с белозубым. Тот почему-то не хотел пропускать ни самого
Володю (хотя у того все документы, как мне думалось, были в порядке), ни его
верного мустанга. Температура бурления заварившейся каши нарастала. Так и
подмывало дать белозубому пинка под зад…
Смотрел, смотрел я на него и говорю, тихо так,
скорее в досаде, самому себе: «Ну ты и хмырь… Ну ты и сволочуга…» Белозубый
отлепил взор от Вовика и уставился на меня.
И
вдруг улыбнулся. Но не просто так, а хитро-хитро…
—
Ну что, тараканы запечные?! — говорит. — На свои задницы приключения ищете?! — лыбится, солдафон хренов, и
говорит это на чистейшем русском с лиговским
прононсом.
—
Ну, не ханурик ли ты!.. —
говорю. — Кому арапа заправляешь, поганец! Звать-то
хоть как?..
—
Колькой звать, — хохочет защитник еврейского отечества. — Держи петуха!..
— Балбес, так бы и начинал! — говорю. — Не на ФСБ ли тут
работаешь?.. Видишь же, что нам в Вифлеем надо…
А
дама с автоматом, Колькина сослуживица, с открытым от ошарашенности
ртом, хлопает глазами, ни черта не понимает: только что смертельно лаялись, и — на тебе… Лыбятся.
Чуть ли не обнимаются…
— Вшивота туристская! — смеется
Колька. — Вы вот что. Езжайте так, а потом до ближайшей дороги налево… Там временно снят блокпост, увидите. Тут и будет вам путь
на Вифлеем.
— С
того бы и начинал, дурында стоеросовая! А то какую-то
лапшу на уши вешает…
—
Ладно! Смотрите, как бы пожалеть не пришлось!..
—
Понятно! Держи петуха!.. — Мы пожали Николаю руку и расстались. Я про себя еще
подумал: «Нет, этот Николашка явно засланец…» В смысле: явно заслан сюда с Лубянки…
Около
часа мы мотались по Вифлеему, но так и не нашли того, за чем приехали.
Запамятовал Володя то сокровенное место. Уговаривал я его выйти и спросить у
аборигенов. Но он не знал арабского. А за его
английский мы могли оба чегой-то да схлопотать… Теперь я догадываюсь, он просто не стал рисковать мною —
своим гостем…
Но
жизнь продолжалась. Был май. Стояла жара, но, удивительное дело, мне,
астматику, здесь отлично дышалось — никакой духоты. Никакой одышки.
Когда
мои хозяева разъезжались по служебным делам, я отправлялся на прогулки по этому
славному городку Маале Адумим.
Меня привлекали детские игровые площадки, утопающие в зелени, обустроенные с
выдумкой и любовью. Порою ноги приводили и к школам. Светским и религиозным.
Все они располагались в добротных просторных зданиях. Были окружены высокими
аккуратными металлическими заборами. Сквозь такой было приятно
и посмотреть внутрь…
Я и
заглядывал в них. И почему-то всегда попадал на большую перемену. Странно,
длилась она очень долго. Как у нас перекур, когда бригадира вызовут к
начальству…
Да, так о внутренних пределах территории со
спортивными площадками… Детвора носилась по ним как угорелая. С мячиками и без
мячиков, с какими-то колесами и теннисными ракетками. И при этом она так орала!
Так весело орала! Наверняка был слышен этот ор на судах Средиземного моря. Я
никогда не думал, что дети могут так орать. Восторженно, от какого-то
непонятного счастья. Это что же там в классах с ними
делают? Какую лапшу им на уши вешают, что они загораются таким счастьем?..
Мне, конечно, хотелось войти на территорию,
побывать в классах, потолковать с молодыми бородатыми педагогами, выяснить у
них способы извлечения из детей таких голосовых достижений… Но
кто ж меня пустит? На каком основании? А вдруг у меня в рюкзачке граната в виде
зайца из мультика «Ну, погоди!».
Да, я понимал, в какой стране я нахожусь.
Особенно взглянув в очередное загорелое лицо охранника.
Этих здоровых мужиков в голубых рубашках с
короткими рукавами, в черных брюках и с потертыми кобурами пистолетов на
широких поясных ремнях было достаточно. Надо полагать, согласно «штатному
расписанию».
Удивительное дело! Вглядываясь в их лица, я ни
на одном не прочел: «Вот ведь подсуропило — не
служба, а мутотень…» Мужики при оружии смотрели на горланящих и мельтешащих детей с веселым участьем. Что-то
задорно выкрикивали. С азартом поддавали подвернувшийся мяч…
Но от постов своих не отлучались. Блюли…
Касаемо же дикой беготни и ора
детей, я позднее выяснил: это действительно поощряется новейшей педагогикой.
Для нормального физического и эмоционального развития ребенка. К тому же,
оказывается, таким образом дитё избавляется от ряда
комплексов. Горлопаны в последующей жизни хорошо самоутверждаются. Во как!..
А как же быть с комплексами даровитых людей, без
коих их даровитость так и осталась бы под спудом? На этот вопрос мои
собеседники пожимали плечами и переводили разговор на то, что теперешние дети
мало читают, торчат в компьящиках и вообще — растут
лоботрясами… Думается, если спросить пингвинов в
Антарктиде про их птенцов, они ответили бы то же самое…
Когда у Леночки выпадал свободный день, мы
ездили с ней в Гефсиманский сад с древними оливами. Попутно заходили в Церковь Всех Наций. Уже современную,
воздвигнутую с глубочайшим значением: «…Когда народы, распри позабыв, / В
великую семью соединятся…» Вон когда еще намекнул на
это значение Александр Сергеевич!..
То мы опять ползали с Леночкой по древним
раскопкам Иерусалима. То просто бродили по его самым, пожалуй, древним улочкам
в мире…
На Виа Делороза — по ней пролег когда-то крестный путь Христа на
Голгофу — всегда особенно много туристов. Религиозные группки с песнопениями
повторяли путь Христа. При этом они несли муляж того самого Креста. Тоненький,
легкий… И как тут было не улыбнуться, глядя в
серьезные лица этих людей, с пафосом распевающих псалмы и все более долу
гнущихся «под тяжестью» фанерного изделия…
Очень сильное впечатление произвел на меня Храм
Гроба Господня. Место это самое святое для всех христиан.
Внешне
здание и сам вход в храм выглядят настолько буднично, просто, что мимо можно
пройти так же просто и буднично. Ну, сам подумай, площадь перед входом
напоминает рыночную площадь для телег с поклажей…
Но
когда входишь... Когда попадаешь в густой полумрак огромного пространства,
особенно сгущенного над головой. Когда едва видишь перед собой тени людей,
ползущих на коленях к тому самому камню, на который когда-то было положено тело
Господа, снятого с креста… Когда, приблизившись,
видишь, как истово молятся, сдерживая рыдания. Как руки людей нежно касаются
камня, помнящего тепло тела Спасителя…
А
рядом маленькая темная часовенка, в которой и покоится сам Гроб. Люди встают с
колен, выстраиваются в очередь, чтобы через изрядное время прикоснуться ко Гробу.
Удивительно
поведение людей. Никакой давки, никаких криков, никакой ругани. Никаких суровых
блюстителей ритуала поблизости… Величие одного этого библейского мрака таково,
что проявления вульгарных человеческих эмоций здесь и сейчас просто немыслимы…
А
вокруг все тот же полумрак. Ничего «архитектурного», «украшательского»,
никаких витражей, никаких изысков на кондовых мрачных колоннах. Ниши вдоль тех
же кондовых стен, ступени, ведущие в них, — все темно. Все это — дым и темень
веков. И только Великую Мощь Духа улавливает твое тело, твой мозг. Дух этот
Божественного свойства, Божественной силы. Он устремляется к
тебе с каких-то космических высот мировой бездны… Мне этот дух представлялся
в виде сурового лица Моисея, только что открывшего людям свои скрижали… Ничего
подобного испытывать ранее мне не доводилось…
Я
без труда нашел людей в рясах. Спросил по-русски про свечи. Спросил, куда
ставить за упокой, куда за здравие. Показали. Мысленно вспомнил всех, кого мог,
и возжег... За тех и за других.
Разумеется,
очень впечатляет и Стена Плача. Постоял у нее, упершись ладонями в плиты
грубого теса желтоватого иерусалимского камня. Плиты все в трещинах. И все эти
трещины забиты бумажками, в которых таились простые человеческие чаянья.
Написал и я… Мелко, убористо, экономно, чтоб бумажка моя была поменьше. Долго
искал, куда бы мне ее воткнуть — в какую щелку. Нашел. С трудом. С трудом и
пристроил. Подумал о судьбе всех этих бумажек. Ведь завтра к стене подойдут
другие тысячи. Им ведь тоже позарез нужно будет обратиться к Всевышнему.
Но я знал, что к завтрашнему дню многие щели будут свободны. Потому отходил я
от Стены с легким сердцем и с улыбкой…
Но
уже на выходе слышу молодой балбес трендит
со смехом по телефону: «А кругом пейсатых, пейсатых этих!.. И все в шляпах! Ну, умора!»
После
Мертвого моря, после Кинерета с купелью в Иордане,
после поездок на север к Голанам и на запад в сторону
Нагарии и Хайфы намылились мы в Эйлат.
Уж так мне хотелось искупаться, хоть раз в жизни, в этом Красном море. А,
кстати, знаешь, ведь это оттуда, из того моря пришла когда-то в Россию песня
«Раскинулось море широко». Такая щемящая… Потому,
видать, до сих пор и живет. Люблю я ее спеть под
гитару вполголоса, самому себе. Помнишь: «…Не слышно на палубе песен, / И
Красное море шумит…»
И
уж так мне захотелось услышать, как оно шумит. Порадоваться его чистой морской
воде. Поглазеть на чудеса коралловых рифов. А по пути к нему просквозить через
жар и строгую красоту пустыни Негев…
Стали
собираться. Тут выясняется что мы берем с собой на
двоих палатку, матрасы, подушки и постельное белье. Е-мое! Мы предполагали лишь одну ночь провести в Эйлате! Я тщетно пытался уловить: на кой хрен нам столько
скарбу. Всего-то на одну ночь!.. Я предлагал ее провести за беседой, за
«закусью со стопарем» у костерка. Ведь всего одна
ночь!..
Мне
вдруг открылась глубина пропасти между мной (ментальным азиатом) и Добрыней
Никитичем, уже давно перекинувшимся, волею судьбы, к европейским благам
цивилизации. Он отказывался меня понимать — он продолжал загружать Конька-Горбунка
лишней, обузистой поклажей. Мне даже было жаль
железное животное (с милым брендом «пикап»), к
которому я уже глухо привязался невидимой пуповиной сострадания. Но, как гостю,
мне приходилось смиряться и помалкивать, пока поездку не отменили. Скажем, по
причине явно необходимого ремонта-отдыха неутомимому Коньку.
И
поехали мы «вниз по карте», вернее, строго на запад. Но где-то через часа два вся наша невинная
авантюра увидеть Эйлат рухнула. Нет, с
Коньком-Горбунком ничего не случилось, он продолжал служить нам верой и
правдой…
Тут
надо сказать вот что. Если в семье глубоко верующего христианина нарождается
новое существо, его, по ходу процедуры крещения, одаривают нательным крестиком.
В Израиле же младенцу, только-только увидевшему свет Божий, вешают на шейку
мобильный телефон. Эдакий могендовид… Так что представить себе израильтянина без телефона просто
невозможно. Насколько я знаю, и в современном толковании Талмуда про эту
технику уже кое-что сказано. И вроде бы религиозного толка…
Мы
уже пилили по жаркой пустыне Негев, то и дело доставая бутылки с водой для залива в наши
перегревающиеся механизмы тел.
И
тут зазвонил телефон. В кабине зазвучал голос Леночки. Она требовала
немедленного поворота обратно.
Мы
попытались возражать. Но Леночка была неумолима. Она сообщила, что в городке на
нашем пути внезапно начались боевые маневры и нам ни в коем случае не следует
попадать в их зону…
Володя
уступил, не посмел перечить горячей женской мольбе.
Не
сразу, но мы развернулись. Я только грустно помалкивал…
Развернувшись,
мы еще какое-то время стояли. Володя оставался за рулем, рассеянно глядя перед
собой, а я, выйдя из кабины, побрел за канаву. Беловато-желтая трава,
иссушенная солнцем, трещала, как жесть. Любой ее изгиб ощеривался острой тонкой
иглой колючки. Иглы колючек были под цвет иерусалимского камня. А вот и цветы!
Мелкие, едва заметные. Это цветы травы иссоп. Они голубые и белые. И очень
пахнут. К сожалению, мне не дано было ощутить их запах…
Володя
позвал меня клаксоном.
И
поехали мы на северо-восток. Поехали в город. В тот, что на берегу Средиземного
моря, рядом с Газой. Называется он Ашкелон. В нем
проживает моя сестра Инна.
Благодаря все тому же телефону
она ждала нас завтра. Володя связался с ней и сообщил об изменившихся
обстоятельствах. Инна обрадовалась. Стала хвалить свою умницу Леночку, а заодно
горячо выяснять, что приготовить нам на закуску.
Вот
так неожиданно легла у меня еще одна цыганская карта. Легла, выпала, да не той
масти…
Вечером
Володя уехал к себе в Маале Адумим,
прихватив тещин телевизор в ремонт. Я же остался для дружеских бесед с сестрой,
которую не видел более двадцати лет. Остался для освоения города Ашкелон и ближайшего побережья Средиземного моря.
Надо
сказать, что сестра моя проживала в заведении, кое у нас носит мрачное название
«дом престарелых». Здесь же у моей сестры была однокомнатная квартирка со всеми
удобствами, со своей кухней, ванной и прочими хозпричиндалами,
включая кондиционер. И глядя из окна четвертого этажа на жизнь
средиземноморских волн, казалось, что находишься в апартаментах какого-нибудь
нашего заслуженного генерала, отдыхающего в спецсанатории
где-нибудь в Сочи. С той лишь разницей, что на заслуженного генерала не сыпятся
палестинские ракеты.
Я
гулял по Ашкелону. То и дело купался в море. Лежа на
пляжном песочке, посматривал в сторону Газы. Она была совсем
рядом. Там, насколько я знал, молодые палестинцы бегали по улицам с «калашами» в руках. Им не терпелось умереть за идею:
«уничтожим неверных!». Не терпелось еще и потому, что они знали: выполнив «долг»,
они окажутся всенепременно в раю. Матери этих нетерпеливых молодых людей,
выступая с телеэкранов, благословляли их, гордились ими заранее. С пафосным
восторгом самоотвержения они подгоняли своих детей к скорейшему уходу из жизни…
За
день до моего приезда в Ашкелон палестинцы выпустили
по нему в очередной раз боевую ракету. Она попала в торговый центр. Убитых, к
счастью, не было, но были раненые. Много… Здесь такое
— дело обычное. В Газе же по этому случаю было всеобщее ликование. Молодые люди
с «калашами» в руках победоносно бегали по улицам.
Еще задорнее требовали они от гнусного Израиля подачи
электроэнергии, привоза лекарств, воды и продуктов.
Отвлекаясь
от грустных мыслей, я подолгу сидел, глядя на местных рыбаков. Они ловили на
удочки прямо с пирса для яхт, называемого «Марина». Много часов провел я,
разглядывая чужие поплавки. И только два раза был свидетелем рыбацкой удачи.
Оба раза на крючке оказывалась какая-то мелконькая рыбулька. По форме —
чуть вытянутый круг, длиною в 3—4 сантиметра всего. Добыча очень напоминала
нашу мелкую красноперку в каком-нибудь озерце по Финляндской дороге.
Любопытно,
каждый раз добыча снималась с крючка весьма картинно. И весьма картинно
укладывалась в здоровенный полиэтиленовый мешок. Пока
еще совершенно пустой. И это в то время, когда вокруг ошивалось
столько голодных диких кошек, котов и котят. Я пытался мысленно хоть как-то
оправдать скаредность рыбаков, но у меня ничего не
получалось. Получалось совершенно неуместное. Я
вспоминал свои добычи на Невской дамбе, измерявшиеся килограммами крупняка. И мне жаль было, что эти кошачьи своры не
забредают в наши края. От меня им точно бы перепало…
Я
гулял по побережью. Собирал банальные ракушки, которые только меня могли
приводить в трепет лишь тем, что лежат на берегу самого Средиземного… Где разворачивались когда-то ярчайшие страницы кровавой
истории человечества…
Если
шибко палило солнце, я забирался под пляжный навес. Как правило, там, кроме
меня, никого не было. Я доставал из рюкзака книжечку стихов. Я ее нашел у сестры.
Автор — Борис Камянов. Стихи этого человека,
уехавшего из России, из Москвы в 1976 году, — были для меня приятным открытием.
Открыть для себя поэта здесь, на берегу Средиземного… Какой
подарок судьбы! Впрочем, виноваты все те же — цыганские…
Однажды я увидел на пляже грузного, с
расплывающимся телом араба, приехавшего на большой элегантной машине с
прицепом. Он приехал отдохнуть. Приехал в окружении трех жен, с целой оравой детворы. Мелкота была размещена в большой, как шатер,
палатке. Хозяин этих всех жизней отрешенно сидел за большим складным
пластиковым столом, который ему развернули жены.
Он
что-то пил. Явно какой-нибудь сок, сексуально ободряющий. Взгляд его ничего не
замечал вокруг, взгляд был отрешенным. И вокруг хозяина жизни в белом хитоне
струились три его жены. Без пошлой суеты, не толкаясь в подспудной ревности, не
мешая друг другу. В струении их тел было столько
такта, столько естественности, без всякого намека на подобострастное лизание
сапог господина… Удивительно! Мне почему-то подумалось вдруг о «накладных
расходах» стереотипа нашего мышления…
Сестра
водила меня по своему городу. Мы заходили на окраины, в районы новостроек, где
воздвигались большие светлые дома. «Ты представляешь, — с жаром говорила она, —
три месяца назад тут ничего не было! И ты погляди теперь!..» Я же про себя
отмечал могучие заросли кактусов у подъездов этих домов и то, как они
оберегались строителями. Для меня это было так странно…
В
одной из таких прогулок мы вышли на перекрестие двух улиц. В центре
перекрестия, на высоком постаменте стоял… улыбающийся Китенок. Из голубого
камня. Он выбрасывал высоко вверх озорную струю воды. Струя опускалась букетом
брызг. Я залюбовался… Представил себе этих
великодушных и озорных людей, которым пришло в голову соорудить эту детскую
радость; поставить ее в городе, который постоянно подвергается обстрелам… Мне
подумалось, что этот неунывающий Китенок и есть символ — олицетворение духа
всей маленькой, некогда пустынной страны…
А
на окраине Ашкелона, у моря, в городском парке, среди
археологических раскопок я все не мог налюбоваться фрагментами зданий времен
римских поселений. Мне казалось, что этой красоте место в Британском музее. И
только под стеклом… А тут это все валялось. Под
ногами. В башке только и вертелось: «И надо же! Не стибрили!..»
А
рядом с этой «застывшей музыкой веков» обычный противопожарный гидрант. На нем
сидит простая ворона (по-моему, она сюда залетела с наших помоек). Ворона время
от времени сует голову в горловину какой-то фиговины. Довольно долго она там что-то выуживает. Наконец
вытаскивает свой кумпол и запрокидывает клюв. По
горлу прокатывается комок. Во артистка — никак стопарь приняла! Умудрилась все-таки разжиться глотком. Не
у школьных ли горлопанов училась эта ворона выживать и
«самоутверждаться»?..
Наступил
день моего отъезда. С самого утра я стал ждать Володю. Он должен был отвезти
меня в аэропорт. Заодно привезти отремонтированный телевизор. Но его все что-то
не было. Я начинал беспокоиться. Но тут же и успокаивался, вспомнив, как он
чуток припоздал на встречу со мной при моем прилете. «Ведь
в конце концов мы встретились… — успокаивал я себя. — Значит, есть надежда, что
и на сей раз мы расстанемся благополучно…»
Наконец
он приехал. Поставил телевизор. Подключил. Потом сел перекусывать. Теща угощала
зятя, как говорится, «в полную сыть».
Потом,
под видом проверки, стал он смотреть очередную серию многосерийного фильма из
России. Фильма о работе конторы «СМЕРШ» в годы войны.
Я
уже разглядывал циферблат часов с тревогой и демонстративно. На экране же все
никак не могли поймать очередного диверсанта. Его ловили то в лесу, то в
болоте, то на выпасе за деревней…
Наконец
поимку эту перенесли на следующий день, в следующую серию.
Мы
поехали. Разумеется, процесс ожидания поимки диверсанта вверг меня в минор. А
может, это было обычное настроение, какое переживают все в минуты расставания.
Потому я сидел и помалкивал. Помалкивал и вспоминал наши с Володей дороги.
Вспоминал Хайфу, Тель-Авив, древний Иерусалим — общий Дом всех религий. Где
всякий смертный, к какому бы религиозному прайду он
ни принадлежал, явственно ощущает глубинное дыхание веков, испытывая невольное
сиюминутное причащение к этому дыханию, ставшему здесь единым для всего
человечества…
Вот
и аэропорт имени Бен-Гуриона.
Опять
предстояла тягомотина проверок и досмотров. Хорошо,
что со мной был Володя — переводчик в роли надежного защитника. Позднее,
вспоминая, я все время благодарил судьбу за то, что свела меня с этим славным
человеком.
Приехали
мы вовремя, но надо было пошевеливаться.
Опять
миленькая тоненькая девчушечка
потребовала выпотрошить рюкзак. Я с готовностью выполнил ее указание. Она с
большим интересом развернула газетку, в которой лежали мои войлочные домашние
тапочки. Задумчиво повертела их в руке, и на лицо ее легла тень разочарования и
даже, я бы сказал, какой-то обиды.
Наконец
она увидела банку с медом. Взгляд ее ожил, обе руки вцепились в объект. Оба
глаза впились в стеклянную поверхность, за которой располагался продукт
густо-желтого цвета.
Она
что-то спросила. Володя перевел:
—
Что это?
«Ну,
началось», — тягостно подумалось мне.
—
Красавица, — говорю, — это натуральный мед.
—
Какого числа? Где, на каком базаре покупался? И не помню ли я, как выглядел
продавец?
У
меня поехала крыша. «Ну, жидомасонская морда!..» — прошипел во мне какой-то городовой с чертами
депутата Родзянки…
Но
на провокацию городового я лично не поддался. Даже сквозь зубы. Передо мной
была все же не морда, а славная мордуленция.
Будем справедливы. Это во-первых. Во-вторых, я мог
услышать в ответ: «Сам такой!» И это была бы замшелая правда. В-третьих,
температурные особенности климата, точнее, постоянная тутошняя жара до
того расслабляла, что вся оскорбительная крутизна шевельнувшегося во мне
обращения превращалась в мелкотравчатую банальность балбеса
средней отесанности. В таких климатических условиях
даже настоящее хамство городового не потянуло бы на прикольность эпатажа…
Говорю наконец Володе:
—
Слушай, пошли ее на три советские буквы, и пусть забирает весь мой рюкзак к
чертовой матери…
—
Александр Михайлович, я вас предупреждал, — спокойно сказал Володя. — И насчет
меда… Не надо горячиться. Девушка на работе…
—
Да этой девушке надо еще куклам сопельки вытирать, а
она уже на такой ответственной работе… Террористов ловит… Ладно, — говорю. —
Передай этой Карацупе в юбке, что мед мне положила
родная сестра. Что я понятия не имею, где и у кого он покупался.
Володя
перевел. Но холодок недоверия в глазах пограничницы
так и не растаял.
—
Володя, — говорю, — скажи ей. Пусть они забирают эту банку. Пусть проверят как следует своими хитрыми приборами. И если это не
взрывчатая смесь, пусть отдадут продукт, скажем, в какую-нибудь колонию для
несовершеннолетних…
—
Александр Михайлович, — жестко одернул меня Володя, — перестаньте колбасничать. В Израиле нет детдомов и таких колоний. Тут
ваших шуток никто не поймет. И, поверьте, сумеют заставить вас говорить
серьезно…
Мой
рюкзак уже куда-то поехал, а мы с Добрыней еще долго спорили, вырабатывая
кодекс поведения таможенной службы Израиля.
Я
вдруг вспомнил.
—
Слушай! — говорю. — Пограничница-то, дура, не заметила!..
—
Чего не заметила?! — заволновался Володя.
—
Как чего?! Да я ж мешок соли украл, помнишь?! Из Мертвого моря! Он же в рюкзаке
у меня!
—
Орите. Громче орите… — строго сказал мой Добрыня. — Она вот сейчас услышит и
снимет вас с рейса…
—
Ну и хрен с ним! Поедем назад в Маале Адумим…
Наконец-то
мой Добрыня улыбнулся. Устало и сдержанно…
Дошли
мы с ним до дверей, за которые девчушки-очаровашки в
форме его уже не пустили.
Обнялись, распрощались.
В
самолете все те же улыбчивые девчушки, но уже родные — с лиговским
речевым прононсом, указали мне место. Я сел и стал медленно приходить в себя.
Откуда-то
по межкресельному проходу шибко тянуло холодным
воздухом. Сначала было очень даже приятно, но через полчаса я уже ругал себя за
то, что свитер свой впопыхах сунул в рюкзак к тапочкам. Пассажиры стали вполголоса
возмущаться этой сервисной прохладой. Прохладу не убрали, но кой-кому выдали
одеяла. Мне не хватило.
Нам
уже давно пора было взлетать, но мы что-то все топтались на месте. Полет явно
задерживался.
Неожиданно
нас стали пересчитывать по головам. Раз, другой, третий… Я подумал, что не
хватает какой-то важной персоны, без которой лететь нельзя. Наконец выясняется,
что нет одного пассажира. Багаж его на борту, а сам он «предусмотрительно»
отсутствует… Загадка. Странно: почему пассажир свой багаж погрузил на борт, а
себя нет?.. Вопрос явно из сферы интересов высоколобой разведки.
Нас
снова пересчитали. А в салоне стоял уже нестерпимый колотун. Пассажиры с негодованием стали требовать самого
командира корабля. Для объяснений. Командир явно побаивался самосуда и потому
из кабины не высовывался. Только по радио извинялся и просил потерпеть.
Мариновали
нас больше часа. За это время, я думаю, «Моссад»
разыскал того злополучного пассажира и быстренько его линчевал. За что? Да чтоб
другим было неповадно обременять самолеты лишним багажом. И поделом ему. Мы так
замерзали…
Еще
разбегались для взлета, а в проходах уже вовсю шустрил «пищевой конвейер». Торопились накормить. Дабы
скорее снизить градус недовольства по поводу задержки рейса. И точно.
Перекусив, все стали как-то весело вспоминать и пережитую
на территории почти африканской страны холодрыгу, и
повод, по которому мы застряли в ней.
Теперь
в салоне было тепло по-домашнему.
Экипаж
старался. Он себя реабилитировал. Наш полет продлился на десять минут меньше,
чем полагалось.
В
полночь я благополучно добрался до родного порога.
Спать
лег в три. По привычке надел наушники. «Послушаю-ка я
на сон грядущий родные последние известия…» — подумал. И услышал: «…Ночью по
Тверскому бульвару носился всадник. Он покалечил несколько иномарок. В
задержании хулигана принимало участие два милицейских наряда. Лошадь пришлось
пристрелить. Всадник оказался вдребезги пьяным грузчиком — работником
подмосковного сельпо…» «Ну вот. Теперь я действительно дома…» — подумал я,
засыпая.