НОВЫЕ ПЕРЕВОДЫ

Аннелиза Аллева

Письмо в сонетной форме

I

Рубище из грубой дерюги

не по росту мне длинновато.

Поравнявшись с тобой, спотыкаюсь,

поднимусь — ты скрылся из вида.

Станешь, глядя на куст придорожный,

подойду — ты прочь прогоняешь.

Уследить за тобой не успеваю,

что за лесом таится, не вижу,

но спросить робею: «Куда мы?»

Знаю одно: ты стремишься,

ускользая, по мне, слишком быстро.

Что влечет меня гнаться за тобою?

Пурпур пыльной твоей накидки.

II

Для чего я пишу эти строки

и зачем тебе их посвящаю?

Надо мне поговорить напрямую

с тем, кто выслушал бы, дыша неровно,

а не письмами и дневниками!

Лучшая подруга — бумага —

стерпит всю мою откровенность

с ней, безжизненной, о жизни настоящей.

До сих пор в тебе я искала

от тебя же спасения, считая,

что палач очарованный внезапно

не казнить, а помиловать может.

Палачи развлекаются, однако,

III

отрубанием голов на досуге.

Почему я пишу тебе? Не рядом,

ты — во мне. Ты повсюду со мною,

книга судеб моя, еженощно

прозреваемая мною вслепую

из-под грифельной доски изголовья.

Чем бы ни был мой день переполнен,

ты меня саму распираешь

изнутри. Я — навзничь упавший

жук, перебирающий воздух

лапками. Ты — ртуть, что набилась

в щели меж паркетинами пола

и никем, даже мной, не уловима.

IV

Все о свойствах ртути я знаю

с детства. Когда не хотелось

в школу мне идти, об одеяло

градусник я терла, нагоняя

нужную температуру, как будто

мерила в паху или в подмышках.

В ванной под горячую воду

иногда совала термометр.

Он раскалывался — с освобожденным

жидким металлом я играла.

После жар у меня настоящий

начинался, ну и пусть. Потому-то

пазухи милы тебе. Обманом

V

в них ты вносишь источник болезни.

Как и все, кто рожден под Близнецами,

ты двуличен, и лжив, и нагл, и хваток.

Ты взломал замок объятий, похитив

сердце, и оставил открытым

настежь. Теперь есть два сердца

у тебя. Да что там два? Их сотня.

Ты не любишь — просто собираешь.

Я из красной чернильницы черпала

вещество слов любовных, а после

отослала ее тебе — пустую.

Что в итоге? Никакого итога.

Ты вдобавок мне еще и изменяешь.

VI

С кем? С газетами, после обеда

брошенными в мусорную корзину

там, на авеню. Я представляю

их себе в серьжищах дешевых,

с пышными начесами, не гребнем

сделанными, а множеством щеткой

нервных движений. Штукатурка

облупилась на лицах от прилива

чувств. «Перезвоните!» Накладные

ногти лаком слезающим покрыты.

Все равно они соперницы — жабы

твоего пруда, как и я. И пока ты

с ними, мне к тебе не пробиться.

VII

Знаю: так не пишутся сонеты.

Нужно, чтобы объект любви предельно

обезличен был, тогда в нем узнает

каждый свой без труда, а тем паче —

автора. В тебя я, однако,

влюблена. Я — в рубище грубом,

только пред собою и вижу

пурпур пыльной твоей накидки.

Даже если закашляюсь от пыли,

по пути крылом твоим ожившим

поднятой. Любви моей особой

не чета твоя. С тобой мне открылось,

что ее черты являются твоими,

VIII

все достоинства и все недостатки.

Твой вопрос меня сердит: «Какого

цвета волосы и глаза мне больше

нравятся?» — Твоего, конечно.

Волосы — оставленного в поле

и ржавеющего под снегом плуга,

а глаза — лыжни заиндевелой,

голубого. Белизна ослепляет,

как желание, как свет белой ночи.

Рядом — я, со взором удивленным

от нахлынувших вдруг воспоминаний,

как щелкунчик с парой сжатых орехов,

целый год провалявшийся в коробке.

IX

Я — осенняя пестрая картина,

ты же — самоограничений сгусток:

чист, как лилия, горяч, как лепешка,

вынутая из печи только-только,

и колюч, как подушка для иголок.

На груди шерстяной туман клубится,

с дымом свиваясь сигаретным,

как у старого торговца товаром

скобяным, с расстегнутой верхней

на рубашке пуговицей. Можно

чувств от сходства лишиться, повстречавшись

с ним. Задумчивый профиль, подбородок

волевой, короткая шея. Но хватит

X

на бумаге твой портрет чертить, иначе

станет ясно, что пишу тебе лишь в жажде

завладеть тобою, что неправда.

Надо про себя писать, по ранам

памятным проходясь, как пробегают

по отверстиям флейты пальцы ловко,

подбирая мелодию. Зажмурюсь,

чтоб расслышать. Цель моих любовных писем? —

Выжать сердце, как стираную простынь,

кровь твою заправить в ручку перьевую,

чтоб избавиться от тяжкого груза.

Я хочу тебе вернуть твое, и только,

и хоть как-то от тебя освободиться.

XI

Ты же пишешь, не ко мне обращаясь,

а ко всем. В стихах рисуешь другую,

ту, что с жизнью, вдохновив, распростилась.

Ей ты их, а не мне, посвящаешь.

Ей. В твоем языке «измена» только

с дательным согласуется, и верно:

отклонение в грамматике даже

различимо, а винительного жадно

требуют ненависть с любовью.

В дательном падеже лишь ты склонен

чувствовать — что тут скажешь? — или главных

правил любви знать не знаешь,

XII

я же — стихосложения. Но правда ль,

тот, кто чувству изменяет, продавая

душу стилю, глух, между тем как

нем страдающий, что без слов утешен

по рыдающем звонке соседкой старой?

Правда ль? Значит, тот, кто страдает,

муки сердца своего сначала слышит,

лишь потом — чужого, и слоновья кожа

у того, кто вещает? Романтичный —

как ребенок, а взрослый — за забралом?

Где тут правда, где ложь? Как разобраться?

Сразу надо мне лучшее выбрать

или обождать немного можно?

XIII

Умоляю, не говори мне, будто

для тебя я, как подарки ухажеров

некоторых для меня: не букетов

я прошу у них, а полкурицы копченой,

якобы голодна, но есть не стану

ни за что. Ты претворяешь в искусство

жизнь мою, тебе написанное мною

в золото обращая; я читаю

то, что ты назвал, гонясь по буквам

за тобой, чтоб поравняться с тобою:

вспомни те строки, что в начале.

Я — взамен — тобой утраченный образ

человеческий тебе возвращаю.

XIV

Ты стихи мои за то терпеть не можешь.

Я, любя тебя, не мертвецом ходячим,

а живым воспринимаю; всю нежность

отдаю тебе свою, все надежды.

Отвечаешь ты значительно меньшим,

но не менее мне ценным. Постоянным

неприсутствием своим воображенье

окрылил мое, и мысль, помчась в погоню

за тобою, телесность обретает:

можешь, лишь довоплотится, потрогать.

Модой прошлогодней реальность

отступает вопреки всем канонам.

XV

Оба мы умрем. Справедливость

иногда бывает неуместной.

На глаза тебе положат те серьжищи

в память о геройском донжуанстве.

Не забывшая тебя, и я исчезну.

Говорить о нас будут по-другому:

языками и знаками иными.

В арифметике нашей нет сложенья,

нет тепла в нашей солнечной системе.

Пусть любовь, как и у всех на свете, будет.

Всем обязана тебе я. В сожаленье

даже здесь ты превратил мою обиду.

Перевод с итальянского Максима Амелина

Аннелиза Аллева — итальянский поэт, эссеист, переводчик. Автор восьми стихотворных книг, в том числе — «Loro ereditato» («Наследственное золото»; 2002), «Istinto
e spettri» («Инстинкт и призраки»; 2003), «La casa rotta» («Разрушенный дом»; 2010),
и книги эссе «Lo spettacolo della memoria» («Спектакль памяти»; 2013). Переводы на русский печатались в «Звезде», «Литературной газете», «Неве», «Новой юности», «Новом литературном обозрении», «Русском мiре», «Сторонах света» и др. Перевела на итальянский всю прозу Пушкина, «Анну Каренину» Толстого, курировала анталогию «Poeti russi oggi» («Русские поэты сегодня»; 2008). В 2010 г. реж. Сергей Красавин снял фильм «Poe mie — пою мое» с использованием ее стихов, прочитанных по-русски и по-итальянски. Лауреат премий «Lerici Pea» (2008), «Россия-Италия» (2010), «Sandro Penna» (2010) и др. Живет в Риме.