БЫЛОЕ И КНИГИ

Александр Мелихов

ГДЕ РОМАНТИЗМ ДЛЯ БЕДНЫХ?

В своем эссе «В защиту „дешевого чтива“» Честертон страстно защищает не столько это самое чтиво, сколько его бесхитростного потребителя.

«Отказывать людям в возможности упиваться развлекательными сериями — все равно что отказывать им в праве разговаривать на бытовые темы или иметь крышу над головой. Естественная человеческая потребность в идеальном мире, в котором беспрепятственно действуют вымышленные персонажи, неизмеримо глубже и древнее, чем выверенные постулаты литературного мастерства. В наше время именно „высокая“ литература, а никак не развлекательная откровенно преступна и нагло развязна. Главная угроза обществу кроется не в читателях комиксов, а в нас. Больны мы, а не они. Преступный класс мы, а не они. Мы — патологическое исключение. Большая же часть человечества остается верна своим неприхотливым потрепанным книжкам, своим затасканным героям. У заурядного читателя, быть может, весьма непритязательные вкусы, зато он на всю жизнь уяснил себе, что отвага — это высшая добродетель, что верность — удел благородных и сильных духом, что спасти женщину — долг каждого мужчины и что поверженного врага не убивают. Эти простые истины не по плечу литературным снобам — для них этих истин не существует, как не существует никого, кроме них самих. В самом захудалом и наивном грошовом романе заложены прочные нравственные устои, по сравнению с которыми изысканно-утонченные этические построения лишь эфемерный блеск и мишура».

И я отправился за нравственными устоями в магазин подержанной книги, где выделен специальный стеллаж для зачитанных до полной тряпичности книжонок, которых на сто рублей дают сколько унесешь.

Мне удалось осилить три.

Анна Берсенева, «Азарт среднего возраста» (М., 2013). «Редкий синтез сюжетной увлекательности и прекрасного стиля ставит автора на особую ступень в русской литературе: проза Берсеневой — лучший образец изящной словесности», — издательство сразу же опровергает Честертона, приписывавшего массовой беллетристике такую редкую среди литераторов добродетель, как скромность. Образец изящной словесности начинается под Хемингуэя — на сафари: олигарх Александр, уже заваливший буйвола, леопарда, носорога и слона, завершает Большую пятерку царем зверей. И сам оказывается пронзенным стрелой Амура: «Лицо ее было отмечено таким совершенством всех черт, что, будь Аннушка постарше, казалось бы холодным. Но при ее сверкающей молодости никакая холодность ей не грозила. Высокие скулы дразнили так, будто разговаривали, а от одного вида ее ярких, чуть приоткрытых губ твердый холодок рождался у Александра в животе и быстро распространялся по всему телу».

Корабли Александра бороздят все моря и океаны, но вовсе не бабло и не терки с властями и рэкетирами дарят ему самые захватывающие переживания: «За всю свою немаленькую уже жизнь Александр не видел ни одной вещи, которая вызывала бы у него такое бешеное вожделение» (жежизнь — где редактор?).

«Пальцы у нее были такие, что он едва сдерживал совершенно животный хрип, пока она высвобождала его из последних оков — одежды, каких-то правил, всего, что не имело теперь никакого значения. <...> Кто бы мог не ответить „да“ всем этим прекрасным изгибам, из которых она как-то вдруг стала состоять вся?» Ради этих изгибов хозяин жизни бросает надежную жену с детьми, борщом и оладьями — и все-таки настоящее счастье находит только на своей деревенской родине, уложив выстрелом в упор рассвирепевшего медведя, загнавшего на дерево и без того всячески униженную жизнью библиотекаршу. С которой, тем не менее, можно поговорить о Джотто.

И в конце концов Александр покидает всю эту роскошь, шум и чад и возвращается в бедное жилище своей возлюбленной. «На ней были все те же садовые галоши. Когда Александр их увидел, то чуть не рассмеялся. Так, наверное, принц смотрел на хрустальные туфельки Золушки». Золушки, с которой можно всласть попариться в русской баньке: «Она ахнула, обхватила его сверху ногами, руками — всем телом. И стала целовать, сползая все ниже к его ногам. Ее губы были горячее, чем листочки на распаренном венике, которым она только что касалась его тела.

— Люблю… я тебя, Варя… — выдохнул Александр».

Ничего не скажешь, добродетель торжествует. И сердце обретает пищу у родного пепелища. Все правильно. Только невыносимо скучно, особенно там, где А. Берсенева начинает воображать себя настоящим писателем и текст разворачивается в нуднейший семейный роман. А какую же идеальность можно выискать в психологическом романе марионеток!

Вот «Чудеса в кастрюльке» Дарьи Донцовой (М., 2003) на особую ступень в изящной словесности не претендуют: «Дай себе отдохнуть от забот!» — призывает издательская реклама. Я, правда, не пошел по всему соблазнительному списку («Маникюр для покойника», «Покер с акулой», «Сволочь ненаглядная», «Гадюка в сиропе», «Обед у людоеда», «Созвездие жадных псов», «Канкан на поминках», «Прогноз гадостей на завтра»), но сволочей, гадюк и гадостей мне хватило и в «Кастрюльке». Вернее, там просто-таки не обнаружилось ничего другого, начиная со школьной скамьи: «Ольга и Верка не здоровались, а клевреты Лапшиной гадили подругам Корсаковой изо всех сил. В ход шло все: доносы учителям, подкладывание дохлых мышей в портфель, порча пальто и драки».

Дочурки пошли в маменек.

«— Эта дрянь изуродовала мою дочку! — завопила соседка.

— Да твоя дрянь у ней сумку сперла!

— Молчи, пьяница!

— А ты ….. подзаборная!»

Мир «Чудес» — мир торжествующего хамства без малейшего проблеска любви и нежности или хотя бы приличий. Главная героиня называет мужа по фамилии, и единственная ее забота о нем — борьба с его храпом. Любовники и любовницы сходятся друг с другом по мотивам, мало отличающимся от случки псов, и мамаша выкрадывает дочь у нелюбимого, разумеется, мужа, подменив ее чужой мертвой девочкой — не то что без малейших угрызений совести (о подобных чудесах в «Кастрюльке» нет и помину), но и вообще без каких бы то ни было переживаний: в «Кастрюльке» парятся люди без внутреннего мира, без колебаний, воспоминаний, тревоги за будущее…

У них даже секса нет. Слово «трахаться» так и порхает, а секса не видать.

Хотя эти существа все же не лишены чувства юмора:

«— Ребята, вы будете смеяться, но я сломал другую ногу!

Секунду все стояли молча, потом согнулись от хохота.

— Ой не могу, — стонал мент, — как он на каталке несся!

— Бац и об стенку, — вторил фельдшер.

— Нога, рука, опять нога, — заливался второй доктор».

Сплошной канкан на поминках.

Правда, героиня Донцовой иногда дает и уроки житейской мудрости: «Уж пусть меня простят лица противоположного пола, но они ближе к животному миру, чем мы, женщины. Любого парня можно приручить, как мартышку, путем нажатия на естественные потребности: вкусный ужин, чистая постель, любовь да ласка». При этом Виолу Тараканову не пугают диалектические противоречия: «Отрепьев, как многие представители мужского пола, любил стерв. Чем больше было в женщине капризности, властности и истеричности, тем сильнее она привлекала Ежи».

Так что же они («мужики») все-таки любят — любовь да ласку или власт­ность с истеричностью?

Запомнить при этом, кто Аська, кто Светка, кто Сергей, кто Андрей, совершенно невозможно, ибо персонажи лишены даже внешности, не говоря уже о характерах; всё-таки ни один живой человек не проявляется исключительно в храпе и гавканье. Каков же должен быть реальный мир читательниц Донцовой, если они спускаются в эту помойку отдохнуть от забот? Герои-повествователи принципиальных аморалистов вроде Буковски или Селина специально педалируют безобразие и цинизм, бросают вызов привычной морали, а героиня Донцовой безобразия и цинизма просто не замечает, как рыба не замечает воды, и даже перекрывает его удвоенным и утроенным хамством — это, пожалуй, некое даже новое слово. Хотя для сколько-нибудь культурного читателя такое лекарство будет, пожалуй, похуже самой болезни.

Впрочем, нашего брата, согласно Честертону, никаким релятивизмом не удивить, но чем утешиться бесхитростным читательницам, взыскующим идеального мира?

Мама Света идет к любовнику (в «Кастрюльке» нет возлюбленных — только любовники) с маленькой дочкой. Любовник, чтобы девочка не мешала утехам, дает ей успокоительные таблетки, которые успокаивают ее раз и навсегда. «Со Светой приключилась истерика. Конечно, ей было жаль дочь, но больше она испугалась за свою судьбу. А ну как Андрей разведется теперь с ней?» Любовник и придумывает обменять мертвую девочку на живую: та беленькая и эта беленькая, папа ее видит редко, не разберется. А тех, кто способен разобраться, можно и угостить отравленной творожной запеканкой.

Света решила отравить и раскусившую ее Виолу и уже побежала заваривать яд, а героиня тем временем «спокойно оглядывала гостиную»: надо переклеить обои, синие слишком мрачные…

Зато в человеческих отношениях все принимается как должное.

И все-таки — «Да будет любовь!». В этом романе Виктории Александер (М., 2009) читательницы погружаются в викторианскую Англию, населенную исключительно лордами, графами, виконтами и маркизами. «Легкомысленный красавец» маркиз Хелмсли, наследник герцога Роксборо, соблазнивший, как уведомляет реклама, немало светских дам, неожиданно получает предложение от «прелестной Фионы Фэрчайлд» вступить в законный брак. Мать Фионы — сестра графа, покойный отец — младший сын маркиза; все бы хорошо, но этот младший сын так составил завещание, что Фиона и ее сестры останутся нищими, если она срочно не выйдет замуж (английский юмор, понятный только посвященным). Разумеется, гордая Фиона экстравагантностью прикрывает давнюю влюбленность.

Красавец сначала ошарашен, затем влюблен, но, щадя достоинство возлюбленной, он придумывает аферу, которая позволила бы ему тайно передать ей необходимое состояние таким образом, чтобы она осталась в уверенности, что заработала эти деньги своим талантом художника — она когда-то училась рисунку и даже тренировалась на обнаженных натурщиках. «Ваши рисунки порождают эротические чувства потому, что нарисованы они не сотни лет назад и это не изображения давно умерших матрон или итальянских аристократов, ныне истлевающих в могилах». Живое — значит эротичное. Осталось сочинить к рисункам текст, но для Джонатана это плевое дело, ибо он уже давно, хотя и безуспешно, пробует себя в литературе.

И влюбленные начинают творить вместе: «Первые лучи позолотили кожу нимфы. Бог Зимы хотел ее. Он ощущал это ноющими чреслами», — начинает Джонатан. «Не замечала того, как его алчный взгляд скользит по ее теплой коже», — развивает тему Фиона, и все идет как по маслу.

Название приходит само собой: «Прекрасная капитуляция». Литографы в рекордный срок изготавливают несколько оттисков каждого рисунка, переплетчики затягивают их в роскошную кожу, но тут гордая Фиона узнает, что никаких «продаж» нет, все это чистая имитация, а ей подачек не нужно! «Я не хочу ваших денег и, более того, не хочу вас. Убирайтесь!»

Но уже через самое малое время «его губы касались ее в нежной ласке. Затем Джонатан притянул ее ближе, и Фиона крепко обняла его, после чего давно подавляемое желание полностью овладело ими».

«Она видела многих мужчин, раздевшихся во имя искусства, но очень скоро к этому привыкла… Конечно, она никогда не разглядывала неудобный для упоминания орган и не видела его восставшим и готовым к действию. Это было зрелище впечатляющее и возбуждающее».

Слишком задерживаться на этой сцене мне не позволяет мое викториан­ское воспитание, не могу лишь удержаться, чтобы не сообщить, что «он был тверже, чем она ожидала, и в то же время его поверхность на ощупь казалась шелковой». Дальше снова пропустим, это для идеального мира не обязательно, а вот английским манерам стоит поучиться: «„Дорогая, с тобой все в порядке? — заботливо спросил Джонатан“. — „Все идет отлично, — бодро ответила она, хотя боль еще не прошла. — Продолжай, прошу тебя“».

Ее плоть пульсирует вокруг его плоти, но пульсирование не повод для женитьбы: а вдруг он женится только по обязанности?..

Ладно, досказывать не буду, тем более что осталось совсем ничего. Главное, джентльмены, «пусть будет любовь» — этими словами завершается роман.

И пусть все будет красиво. И пусть сто тысяч читательниц утолят естественную человеческую потребность в идеальном мире. Но неужто за этим нужно непременно отправляться в викторианскую Англию? Неужели отечественному производителю не под силу запустить в серию собственный сентиментализм и романтизм для бедных?

Или без графов и маркизов им никак не разогреться?

Ведь я проглядел еще с десяток тряпичных книжонок, и всюду красивость была густо приправлена сволочнейшей «правдой жизни». Но разве в масскульт идут за правдой? За правдой идут к Ильичу.