ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Ольга Лукинова

Помрачение

Опять моросило, и беспричинная тоска окутала город. Кажется, все в нем было как всегда, но лица людей вдруг стали какими-то пасмурными, как эта погода. В сыром низком небе чернильной тучей расползлась стая ворон и посыпалась на землю рваными, орущими клочьями. Утро было как черно-белое кино замедленной съемки.

В пробке на проспекте стоял внедорожник. Огромный, с темными стеклами, он едва помещался на проезжей части. Его водитель, откинув голову на подголовник, был спокоен и недвижим. Сидящий за его спиной Ордынцев задумчиво смотрел сквозь покрытое моросью стекло.

— Надолго? Как думаешь? — спросил он водителя.

Тот вытянулся струной и оглядел впередистоящий затор.

— Час, не меньше.

Ордынцев со вздохом посмотрел на часы.

Больше двадцати лет он возглавлял совет директоров крупной строительной компании и за все это время ни разу не дал никому пустых обещаний. И дернул же его черт вчера на утренней планерке заявить о том, что госзаказ на строительство оборонного завода практически у них в кармане. Сам Ордынцев был в этом почти уверен, но, конечно, не должен был так самонадеянно во всеуслышание заявлять об этом. Да еще в присутствии Грибова. Грибов был правой рукой Ордынцева, заместителем, возможным преем­ником и с некоторых пор, кажется, вел какую-то свою игру: все время улыбался, заискивал, задавал неожиданные и не всегда уместные вопросы. Или это Ордынцеву только казалось? Последние месяцы работы, напряженные, требующие от Ордынцева всего Ордынцева, сделали его раздражительным.

«В любом случае с Грибовым следует быть осторожным», — решил он.

Ордынцеву только что исполнилось пятьдесят два года. У него было все: счета в зарубежных банках, дом с прислугой и связи. Одеваться от кутюр  было для него мукой, но положение обязывало, и Ордынцев нанял стилиста, воспользовавшись чьей-то рекомендацией. Стилист по имени Витольд был человеком без возраста, одевался броско и имел явно нетрадиционную сексуальную ориентацию. Сначала Ордынцев лишь посмеивался — к чему все эти «тренды», «кутюры» и «шоперы», которыми щеголевато сыпал Витольд? Ордынцев не любил новомодных словечек, называл Витольда цирюльником и не раз повторял, что теперешние, так сказать, ценности измельчали, а он — Ордынцев — был и останется человеком старой закалки. Однако услужливый Витольд свое дело знал, и однажды Ордынцев поймал себя на том, что стал прислушиваться к его советам, правда, словно в шутку. Он даже согласился отпустить небольшую бородку, но не для «шарма», а чтобы подчеркнуть благородную седину. Хотя «благородная седина» — разве это не шарм? Как раз сегодня Ордынцев распорядился пригласить цирюльника, но сам был вынужден срочно уехать, и теперь это огорчало его.

— То тюлень позвонит, то олень… — вздохнул Ордынцев и ответил на очередной звонок: — Да. Знаю. Еду. — Он отключил телефон и, глядя через зеркало заднего вида на смеющиеся глаза водителя, спросил: — Володя, у тебя случайно нет жетона на метро?

Поймав в зеркале его взгляд, водитель удивленно вскинул брови и замотал головой. Ордынцев снова вздохнул и неожиданно вышел из машины. Скомандовав ждать его на стоянке возле офиса, он направился к метро.

Ордынцев никогда не опаздывал на заседания совета директоров и сего­дня не мог себе этого позволить. Он вошел в метро, и привычный ему порядок жизни тут же, в переходе, вдруг превратился в принужденно-направленный хаос. Все здесь напомнило ему студенческие годы: ежедневную беготню с учебы на работу и обратно, которой, как тогда ему казалось, не будет конца; бессонные ночи, проводимые если не за учебниками, то на стройках или разгрузке вагонов — восемь рублей за ночь. Ордынцев вспомнил и доставшийся ему от отца коричневый портфель, в котором он тогда носил кон­спекты и бутерброд, завернутый в «Комсомольскую правду» — еще ту, с орденами и гербом Союза. И еще он вспомнил свою облезлую кроличью шапку, чувство постоянного голода, и что-то неприятное зашевелилось в нем: не то стыд за того себя, не то неприязнь к тому себе, голодному, с бутербродом в «Комсомольской правде», и он решил об этом не думать.

То и дело наступая кому-то на ноги, он плыл в общем потоке, подавляя в себе все растущее раздражение. Пребывание в чужой, непривычной обстановке угнетало Ордынцева. Ему, предпочитавшему распоряжаться собственной жизнью, метро диктовало свои законы, подчинившись которым, он должен был раствориться в этом хаосе. Когда Ордынцев решил ехать на метро, он не думал о том, станет ли привлекать к себе внимание. И был удивлен, что его, Ордынцева, здесь никто не замечает. Люди смотрели сквозь него пустыми глазами, и он вдруг понял, что ему необходимы их взгляды — подобострастные или настороженные, пусть даже ненавидящие. С некоторых пор он нуждался в них: питался этими взглядами, они заряжали его, утверждали его власть. А здесь его не замечали... «Бомонд, растаявший в толпе...» —
Ордынцев вспомнил строку из песни, которую однажды напевал Витольд. Ордынцев тогда поморщился: «Бомонд… Опять эти словечки!» — «Что же здесь особенного? — захлопал глазами Витольд. — Бомонд — это высшее общество. Это мы с вами, Станислав Павлович». — «Я не из таких», — заявил тогда Ордынцев; это «бомонд» его раздражало. А теперь его раздражали очередь за жетоном и кассирша, которая отсчитывала ему сдачу с пятитысячной купюры. Но он старался держаться так, будто ничего особенного не происходило, будто все было так, как и должно было быть.

Толпа внесла его в вагон. Прижимая к груди папку с документами, Ордынцев изо всех сил старался не выдать своего раздражения. Долговязый парень в поношенной куртке стоял вплотную к Ордынцеву, и Ордынцев заметил, что, глядя на простенькую, в очках девицу, этот парень улыбается ей одними глазами. А та делает вид, что парень ее не интересует. Что-то особенное было в этой игре, — сами того не зная, они уже были вместе. И Ордынцев вспомнил Катю.

Тогда тоже было раннее утро и давка в метро. Ордынцев ехал в институт после ночной разгрузки вагонов. Он повис на поручне и изо всех сил старался не заснуть. Почувствовав на себе чей-то взгляд, повернул голову и встретился глазами со стоящей рядом девицей. Та, изобразив равнодушие, отвела глаза, но через секунду вновь посмотрела на него, уже виновато улыбаясь, словно извинялась за то, что ее застали врасплох. А он все смотрел на нее. Потом объявили какую-то станцию, в вагоне началось движение, и она затерялась в толпе. Расталкивая пассажиров, Ордынцев бросился к выходу, но двери уже закрылись. Через несколько дней он увидел ее снова. Продравшись к ней сквозь толпу, он встал рядом и решил, что больше не потеряет ее. Скоро они поженились.

Они жили на его стипендию и те деньги, которые Ордынцев зарабатывал по ночам. Убежденный в том, что достаток семьи — обязанность исключительно мужская, Ордынцев уговорил Катю не искать работу, а заниматься домом. Катя возражать не стала и занялась обустройством небольшой комнаты в коммуналке, которую они получили сразу после свадьбы.

Окончив институт, Ордынцев брался за любое дело, но денег все равно не хватало. Но потом в стране настала эпоха, когда не зарабатывал только ленивый. И Ордынцев решил рискнуть: оформил в банке кредит и создал свой первый строительный кооператив. На удивление дело пошло и даже стало приносить неплохой доход.

Но однажды, вернувшись домой, Ордынцев не застал Катю. Она ушла, забрав свои вещи и не оставив даже записки...

Поймав себя на том, что все еще смотрит на парня и девицу, Ордынцев отвернулся.

В вагоне вдруг погас свет, и поезд остановился. В темноте покатился раздраженный ропот, засветились экраны мобильных телефонов. Пятна света выхватывали из темноты лица людей, и Ордынцев стал всматриваться в эти лица с каким-то странным, несвойственным ему любопытством. Ему вдруг показалось, что все эти люди смотрят только на него. И не просто смотрят, а как-то насмешливо, с издевкой, почти враждебно.

«Перегной…» — подумал он вдруг. Это словечко всплыло в его памяти, и Ордынцеву даже показалось, что он произнес его вслух. Он где-то уже слышал это... «Перегной повышает плодородие почвы...»

В вагоне вспыхнул свет, поезд пошел, и толпа облегченно вздохнула. Теперь, при свете, она снова стала однородной и равнодушной. Но Ордынцев все скользил взглядом по лицам.

«Перегной... — вертелось у него в голове. — Этот кишащий люд, эти толкающие друг друга существа — и есть то самое… вещество. Они удобряют собой почву, и я расту, питаясь их жизнями. Выходит, для того чтобы я жил, они должны умирать...»

От этой мысли ему стало омерзительно.

Электропоезд сбавлял ход, и голос из динамика объявил: «Садовая».

Ордынцев напрягся, соображая, на какую линию ему перейти, чтобы доехать до «Невского проспекта». Двери вагона распахнулись, и утрамбованный люд зашевелился живой дышащей массой. Ордынцева вынесло из вагона, его телефон настойчиво звонил. Он посмотрел на дисплей с неохотой.

— Ордынцев! Вот этого я от тебя не ожидала! — орал в трубке женский голос. — Двадцать тысяч долларов! Еще раз повторяю тебе: я лечу на Гоа! А что я там делать буду с такой суммой, побираться в переходе? Ты издеваешься? Я жду еще пятьдесят...

С фотомоделью Ликой он расстался три года назад. Брак с нею был третьим в его жизни, и последним — так для себя решил Ордынцев. Второй его женой была Таня. Молчаливая и заботливая. Но ее забота казалась Ордынцеву чрезмерной, и он стал задерживаться на работе — просто не хотел идти домой. Таня была женщиной умной и сама предложила расстаться. «Просто я тебе не нужна», — сказала она, сидя за кухонным столом и подперев голову ладонью.

Лика же сочетала в себе ум и красоту, что по нынешним временам Ордынцев считал почти невозможным. Однако, получив заветный штамп в паспорт, Лика неожиданно проявила и другие сочетания качеств. Например, хитрость и изворотливость мирно уживались в ней с почти дет­ской наивностью, а очаровательная мягкость манер вовсе не мешала ее истерикам. Не прошло и двух лет, как он предложил ей развод и неплохое содержание. У Лики была истерика, но недолгая. Она согласилась, правда, потребовав оставить за ней поместье в Швейцарии.

— Не могу сейчас говорить, я в метро, — оборвал ее Ордынцев.

— Где-е?!

Он сбросил вызов, но телефон заголосил снова. Теперь звонил Грибов. Он сказал, что узнал от водителя Ордынцева о его решении ехать на метро, и добавил:

— Станислав Павлович, давайте я вас хоть встречу.

Ордынцеву показалось, что Грибов сказал это как-то фальшиво, будто пожелал скорого выздоровления безнадежно больному.

— Жди у выхода, — сухо ответил Ордынцев и остановился: понял, что идет не в ту сторону — против течения толпы; огляделся и, не реагируя на чей-то язвительный смешок, повернул обратно; на «Сенной» он вошел в поезд.

«Перегной... Перегной...» — крутилось в его голове.

Он уже задыхался от всех этих запахов и звуков. Он нервничал. Стоя на эскалаторе, брезгливо отстранялся от чужих курток и смотрел поверх голов, надеясь наконец увидеть выход.

Однако едва появился просвет, куда вплывал поток впередистоящих людей, как вместо ожидаемого облегчения Ордынцев ощутил тревогу и вдруг увидел какое-то красное пятно, маячившее там наверху, возле выхода. Все двигалось, а пятно, которое уже приобретало очертания, оставалось на месте. Он стал всматриваться и, не заметив схода с эскалатора, споткнулся и чуть было не упал. Напирающий люд возмущался и бесцеремонно толкал его в спину.

Красным пятном оказалась бомжиха. Она сидела возле газетного киоска на куле, набитом тряпьем. В толчее никто не обращал на нее внимания. Ядовито-красного цвета куртка была ей явно мала. Торчащие из-под куртки рукава свитера закрывали ладони, оставляя на виду лишь костлявые пальцы с грязными ногтями. А розовый платок, поверх еще нескольких, был повязан назад через шею, отчего голова бомжихи казалась похожей на черепашью. Темная, в пятнах юбка свисала на голенища резиновых сапог. Бомжиха спала, склонив голову на плечо.

Она притягивала взгляд Ордынцева, как все отвратительное, взглянув на которое, отворачиваешься и делаешь вид, будто не заметил; но взор, игнорируя волю, все равно ползет к этому отвратительному, и ты брезгливо разглядываешь это, стыдясь своей бесцеремонности; и то ли из простого любопытства, то ли от осознания собственного превосходства находишь в этом какое-то наслаждение.

Бомжиха проснулась и быстрыми пальцами поправила платок, закрывавший ее лицо — оплывшее и с синевой, оно вызывало еще большую к ней неприязнь; но в нем Ордынцев угадывал что-то давно знакомое, до конца не забытое. Он остановился, и бомжиха подняла на него глаза. Взгляд ее был пустым. Ордынцев побледнел и отшатнулся: в бомжихе он вдруг узнал Катю. Секунду они смотрели друг на друга, потом она резко отвернулась.

Все эти годы Ордынцев старался не вспоминать прошлого, топил его в глубине сознания. Но время от времени прошлое всплывало на поверхность, растапливая лед настоящего. Оно уже не нагоняло пережитых стра­стей, зато заставляло мыслить и переосмысливать. В такие минуты Ордынцева вдруг посещало странное, непонятно откуда приходящее и давящее на самолюбие чувство вины перед Катей. Он искал и не находил ему причины, сопротивлялся и гнал его, но оно все равно возвращалось и настойчиво заявляло о себе, как ноющая боль старых, давно затянувшихся ран.

...Когда Катя ушла от него, Ордынцев ждал, что она вернется. Но время шло, а Катя не звонила и не приходила. Как-то соседка рассказала ему, что видела Катю на выставке с каким-то человеком. «Не то поэт, не то художник, — шептала она, встретив его на лестничной площадке. Она смотрела на Ордынцева с нескрываемым интересом и старалась изобразить сострадание. — Он был в каком-то глупом берете с пером и держал ее за талию...» В тот момент Ордынцев не чувствовал ничего: ни обиды, ни злости, ни даже отчаяния. Он был потерян. Пустота, которая образовалась в его душе, росла, и весь мир уже казался ему пустым.

Потом его пригласили разводиться в суд. Надеясь все же объясниться с Катей, Ордынцев пришел туда раньше назначенного времени, ждал и волновался, но, услышав фразу секретаря «рассмотреть в отсутствии истца», он снова ощутил пустоту и словами «согласен на развод» поставил жирную точку на прошлом, а заодно, как тогда ему казалось, и на будущем.

Чтобы заполнить эту пустоту, Ордынцев пил. Он знал, что летит в пропасть, и ждал лишь того момента, когда и сам наконец станет частью пустоты. Он ждал этого с каким-то злым и жадным упоением, будто в этом-то и заключалась цель его жизни, а все остальное уже не имело значения…

— Что вам предложить? — Пышная, как сдобная булка, киоскерша, обло­котившись о прилавок, обращалась к нему сладким голосом. — «Биржевые новости»?

Ордынцев достал бумажник. Все, что происходило вне Ордынцева, казалось ему нереальным. Его прежний мир разлетался на части, а сам Ордынцев замер в ожидании чего-то главного, чего он еще не знает, но что сейчас должно произойти.

Кто-то промчался мимо него, и бумажник вдруг исчез из его руки.

— Держите вора! — завизжала киоскерша.

Ордынцев вздрогнул. Он посмотрел на бомжиху, и ему вдруг показалось, что она усмехнулась; но взгляд ее оставался таким же пустым, стеклянным. И Ордынцев бросился вон из метро. Он побежал, чувствуя какой-то непреодолимый страх. Он бежал, расталкивая толпу, оглядывался, натыкался на чьи-то спины, спотыкался и снова бежал, и в ушах его словно застрял визг киоскерши: «Держите вора!»

Поднявшийся ветер тащил от горизонта огромную тучу.

— Станислав Павлович! — раздалось за его спиной. Ордынцев остановился. — Да что с вами? — крикнул догнавший его Грибов и, не дожидаясь ответа, указал на подъехавший к ним автомобиль.

Пока ехали до офиса, Грибов шелестел какими-то бумагами, перебирал их и раскладывал. При этом хихикал, рассказывал какой-то анекдот, а сам все поглядывал на Ордынцева — явно следил за его реакцией. Было понятно, что он чем-то озабочен, но старается скрыть это. Ордынцев смотрел на него неподвижным взглядом.

— Притормози-ка. — Грибов ткнул пальцем в плечо водителя. — Полюбуйтесь, Станислав Павлович, — торжественно и с самодовольством указал он на рекламный щит. — Ну, как мой проект?

Ордынцев поднял глаза.

Вот уже лет пять он занимался благотворительностью и еще вчера искренне полагал, что достоин даже государственной награды за все то, что делает для людей. Но сегодня огромный щит с его физиономией, улыбающейся как-то снисходительно, и надписью «Благотворительный фонд Станислава Ордынцева» вызвал в нем приступ тошноты.

Ордынцев отвел глаза. Грибов осторожно поинтересовался его здоровьем и, получив в ответ «нормально», еще раз внимательно посмотрел на него.

В назначенный час они оба вошли в зал заседаний. Ордынцев с отсутствующим взглядом сел во главе стола и уставился в окно. Грибов заговорил о какой-то закрытой информации и о том, что право на строительство оборонного завода отдают конкуренту. Ордынцев слышал лишь обрывки фраз, пытался сосредоточиться и никак не мог, — он все глубже погружался в свои мысли. Та бомжиха возле эскалатора все еще стояла в его глазах, как яркое пятно после внезапной вспышки, которое, сколько ни моргай, все равно остается. И этот побег из метро...

«Зачем побежал? — думал Ордынцев. — Чего испугался? Крика „держи вора“? А ведь я и есть вор. И что в сравнении со мной тот, который вырвал из моих рук бумажник?»

Он неожиданно поймал на себе пристальный взгляд Грибова, и в голове его снова выскочило словечко «перегной».

«Так вот оно откуда — от Грибова!»

Теперь Ордынцев уже не мог вспомнить, когда возле него оказался Грибов. Этот Грибов, казалось, был всегда рядом. В начале девяностых объявили конкурс на строительство коттеджей за городом. Его никому не известная тогда фирма вряд ли могла тягаться с солидным, уже гремящим по области конкурентом «Омега-строй». И все же Ордынцев рискнул.

В тот день он ждал результатов конкурса: нервным шагом мерил скрипящий пол комнаты, курил, поглядывая на телефон, но тот все молчал. Катя что-то вязала.

Услышав стук в дверь, Ордынцев бросился в прихожую.

— Все! — заявил с порога раскрасневшийся от быстрой ходьбы Грибов. — Все! Коттеджный поселок наш!

— Значит, мы победили? — растерянно улыбнулся Ордынцев.

В ответ Грибов сделал загадочное лицо. Ордынцев дружески хлопнул его по плечу и, едва сдерживаясь, чтобы не заорать от радости, отправился в кухню, увлекая за собой Грибова. Он суетился у холодильника, и на столе появились коньяк, фрукты и закуски. Катя захлопотала у стола. Она никогда не вмешивалась в дела мужа, но по разговорам кое-что знала и теперь тоже была рада. Налили по полной. Выпили.

— Понять не могу, — поставив стопку на стол, улыбнулся Ордынцев (он все еще не веривший такой удаче), — как мы победили эту «Омегу»? — И посмотрел на Грибова с каким-то детским восторгом.

— Да они просто не участвовали в конкурсе, — усмехнулся Грибов. — Мы оказались единственными претендентами.

Ордынцев насторожился:

— Единственными?!

— Их курьер не донес портфель с документами на участие.

— Не понял… — Ордынцев поднялся.

— Пришлось принять кое-какие меры, — сказал Грибов, слегка побледнев, но все еще улыбаясь.

— Курьер хоть... жив? — выдохнул Ордынцев.

— Да кому он нужен?! — ответил Грибов.

Катя замерла в испуге. Ордынцев закурил. Он был напряжен и смотрел в пол, будто все не мог чего-то сообразить.

— Чтобы снимать богатый урожай, землю нужно удобрять. Земле нужен перегной! — процедил Грибов сквозь зубы. — Перегной — это такое органическое вещество для повышения плодородия почвы. И кто-то должен быть перегноем. Иначе нельзя.

— Прогони его, — сказала Катя Ордынцеву.

— Если бы не я их, то они бы нас всех! — защищался Грибов.

Ордынцев молчал. Пепел падал с его сигареты на пол. Ордынцев думал, и, похоже, был близок к решению: в его взгляде уже не было напряжения, но какое-то каменное спокойствие.

— Прогони его! — повторила Катя.

— Подожди, — Ордынцев как-то странно посмотрел на нее, — ты не понимаешь.

— Нет, — прошептала Катя, — это ты не понимаешь.

И она вышла из кухни.

Потянулись тяжелые дни. Новая работа и частые походы в прокуратуру выматывали Ордынцева. По делу о пропаже курьера строительной фирмы «Омега-строй» подозрения с Ордынцева скоро сняли. Но потом от него ушла Катя. И все остальное уже не имело значения…

— Станислав Павлович, — глядя на страдающего от похмелья шефа, восклицал Грибов, каждый день приходя к нему домой, — вернитесь! Заказчики только с вами хотят говорить! Пропадает же фирма! Дело пропадает!

И как-то утром Ордынцев приехал в офис. Помятый и дышащий перегаром, он стоял на пороге своего кабинета. Оставаясь для всех незамеченным, наблюдал, как, развалившись в его кресле, Грибов раздавал указания. Рубашка Грибова светилась белизной, а галстук был точно таким же, как у Ордынцева. Наконец, увидев стоящего на пороге шефа, Грибов вскочил и криво улыбнулся. Все с недоумением поглядывали то на него, то на Ордынцева, который, мимоходом бросив на вешалку плащ, занял свое место и сделал вид, что не заметил испуга Грибова.

Ордынцев впрягся в работу. Он упрямо тащил свой хомут. Работа его спасала и возвращала в жизнь. И он не уволил Грибова, который теперь буквально из кожи лез, чтобы заслужить доверие шефа. Скоро Ордынцев заработал свой первый миллион и назначил Грибова своим заместителем.

За окном чернело, хлестал дождь, а в зале заседаний тревожные и возмущенные голоса перебивали друг друга. Ордынцев не отрываясь смотрел на Грибова, который совал ему на подпись какие-то бумаги. Впервые он видел Грибова бледным и не скрывающим своей ненависти к нему. И Ордынцеву хватило всего пары услышанных им слов, чтобы вернуться в реальность: «нейтрализовать конкурента»; и его мозг заработал с совершенной ясностью.

Ордынцев встал и оглядел собрание. В зале стало тихо.

— Этому не бывать! — спокойно сказал Ордынцев.

— Как не бывать?! — зашипел прямо в лицо ему Грибов. — Вам всего лишь подписать! Остальное я улажу! Не в первый же раз!

Почувствовав резкий запах его парфюма, Ордынцев сморщился. «Бомонд — это мы с вами...» Он вдруг подумал о том, что в последнее время ему все больше нравятся по-кошачьи мягкие ладони Витольда, когда те касаются его лица.

— Я сказал — нет! — Ордынцев взял документы и разорвал их. — Вы уволены, — сказал он, глядя Грибову прямо в глаза, и вышел из зала.

Сыпал град. Утопая по щиколотку в ледяной жиже, Ордынцев шел к метро. Ветер обжигал холодом лицо и трепал промокший костюм, рубаха давно прилипла к телу. На повороте его окатила проезжавшая мимо машина, а он шел и думал о том, что жизнь, которую он прожил, была не его жизнью, а чьей-то чужой. Может быть, это была жизнь Грибова, или вечно подкрашенного Витольда, или чья-то еще, но только не его. И теперь он хотел попросить прощения у этой жизни и еще сказать Кате о том, что он прогнал Грибова и теперь будет жить своей жизнью…

Ордынцев стоял у киоска, возле которого еще недавно сидела Катя. Теперь ее здесь не было. Он подошел к киоскерше.

— Здесь сидела... — начал было Ордынцев и вдруг осекся, помолчал и повторил неуверенно: — Здесь сидела... Катя...

— Так она ушла... — пролепетала киоскерша и отвела испуганные глаза.

«Ушла», — повторил Ордынцев. И это показалось ему вдруг правильным, можно сказать, вполне логичным. Он снова шел куда-то. Его колотил озноб, но он не отворачивал лицо от пощечин дождя со снегом. Жмущиеся по углам бомжи насмешливо кивали ему вслед. Ордынцев смотрел в небо, будто пытался разглядеть в нем что-то для себя очень важное. Но небо было черным, беспросветным.

Опять моросило, и по утреннему проспекту катил внедорожник. Сидевший в нем на заднем сиденье Ордынцев смотрел сквозь покрытое моросью стекло. Он вдруг усмехнулся, вспомнив одну из сегодняшних шуток Витольда.

«Клоун, — подумал Ордынцев, — но дело знает. Надо будет платить ему больше».

Потом зазвонил телефон, и Ордынцев ответил:

— Да. Еду. Уже подписал все бумаги. Вчера? Так, ерунда, — помрачение...

Он снова посмотрел в окно на плывущий поток пешеходов, и ему показалось, что все они на одно лицо.

— Перегной… — брезгливо процедил Ордынцев.

Водитель посмотрел на него через зеркало заднего вида:

— Что?

— Пе-ре-гной, — повторил Ордынцев и, удобнее устроившись на сиденье, добавил: — Смотри на дорогу!