ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

 

БОРИС ПАРАМОНОВ

КЛАДБИЩЕ

ЛОСЕВУ ВДОГОНКУ

 

Йес, обезлосел лес,

проплешиной полез,

споткнулись бук и ель

на хлебниковском эль —

 

как выбыл Лосев Лёв,

Володимиров сын,

не из друкарни слов,

а из семьи лесин.

 

А что теперь? Трава,

а на траве дрова,

которых не сберечь,

которым место — печь.

 

Огонь не в меру сух,

и слишком жарок дух.

Превозмогая шок,

приму на посошок.

 

Туда же полувхож,

туда же мне пора.

Бутылок сколько хошь

и трупов полтора.

 

ВСПОМИНАЯ ДОВЛАТОВА

1

Если идешь в пустыне, позабудь про оазис.

Новый этап ныне — другой, скажем так, фазис.

Правило без исключенья: никогда не гони картину.

Брошенный в приключенье, установи рутину.

Главное: будь неспешен, тут не бывает погони,

то, что пройдешь пешим, не одолеют кони.

Так что забудь подкову, но не толпись и с людом,

а докажи Ежову, что не прочь пребывать верблюдом.

 

2

Здешний песок — не сахар, выше бери — Сахара.

Главное — остерегайся солнечного удара.

У алкашей примета: чем больше вольешь микстуры

(«дайкири», «солнцедара») — тем разность температуры

между жарой снаружи и градусами внутрянки

меньше, и в этом польза, разум и радость пьянки.

Так что забудь про воду, про акваторий дурий:

родина там, где водка, как объяснил Меркурий —

распорядитель градусов, ртути, начальник стражи:

цель движения по песку — не оазисы, а мирїжи.

 

3

Строений не видно. Верблюд околел. Оазисы — под сомненье.

Со временем (время и есть песок) сам себе становишься тенью.

Солнце, которое — это я, достанет и не остынет.

Секрет выживания крайне прост: не ходить, а стоять в пустыне.

Пустынника, ясное дело, в песках искушают соблазны.

Но духи пустыни, что ни скажи, не всегда безобразны.

Антонию (Марку) явился один в образе Клеопатры,

со змеями бывшей накоротке и распустившей патлы.

И так уж римлянина пленил ее роковой шнобель,

что эту историю переиграть не смог даже мирный Нобель.

 

Другого пустынника умный дух всё соблазнял на царство,

зовя для разминки осуществить свободный полет в пространство.

А что? Поэт, Афанасий Фет, заскучав на шестом этїже,

шасть в окошко — и ввысь взлетел, и стишок сочинил даже.

Дураков, сучком посадив в песок, поливали водичкой-лейкой,

подменив в минуту расплаты дензнак совшампанской наклейкой.

Даже Сеньке понятен такой сюжет, не говоря о Стеньке:

для писателя (еже писах — писах) бумага и есть деньги.

 

Впрочем, всяко бывает. Один Сэмюэл по фамилии Клеменс

весьма живописно изобразил синдром «делириум тременс»:

как Геков папаша один на один боролся с ангелом смерти.

Такой почтенный был господин, но его унесли черти.

 

4

Вот уж полсотни строчек, много ладов и складов,

только читатель спросит: а при чем здесь Довлатов?

Отвечу, коли спросили: тут такой, понимаете, номер,

я еще жив вполсилы, а он, извините, помер.

Как говорит Беккет, тут просто другой брекет.

Я ведь к этому маю 75 кочумаю.

В поколенье потёмки, а в потомстве потомки.

Бродяга какой-нибудь горький вынет том из котомки.

Довлатов уже не Серега или, сказать, Серый,

он теперь недотрога, отбыл в иные сферы.

Не тело уже — слово, Афанасий в полете,

а слову, скажу к слову, не нужно чужой плоти.

Всякая плоть чужая, собственная тем паче.

Освобожденный от бремени да почиет in pace!

 

5

А сам-то чего выжил? Ай из пустыни вышел?

Или, бредя песками, вывернулся с носками?

Коли зовут колоться, выскажу для наводки:

в пустыне полно колодцев, но не хватает водки.

 

С ВАГИНЫМ В РИМЕ

Что может быть преоборимей

            любви к России,

когда гуляют в Третьем Риме

            носы да вии,

тогда как автор и Евгений

            гуляют в Первом,

предоставляя без зазрений

            разрядку нервам.

 

Как невозможно адвокатам

            без элоквенций,

так в Риме станешь униатом

            и без Флоренций.

Знаком оригинал распятий,

            и ладан сладок,

что значит: ласковой теляти

            сосать двух маток.

 

Приятно в жизни быть красивым

            и бородатым

и выделять как бы курсивом

            любовь к опятам.

Москва сосет свою конфету

            неутолимо,

а здесь гуляет по буфету

            подруга Римма.

 

Такая тут корнукопЕя —

            тельцы и овны,

а в Ватикане кроме Пия

            радиоволны.

Расстались — в Риме ль нехристь нужен?

            Скорей в Нью-Йорке.

И я, как матерь тех жемчужин,

            задвинул створки.

 

Не на мостах ли место вздохам?

            Но в новых зонах

ни духом, ни скорее чохом,

    ни сном о ВСХСОНах.

Теперь что колокол, что вече:

            язык подвешен

обоим — знаем и вне встречи,

            чтЛ вкупе сбрешем.

 

А предъявить в чернявой раме

            фамилью-имя —

одно: что в Новом Амстердаме,

            что в Древнем Риме.

Но хоть в Кампанье, не в Саранске

            тебя списали,

попы, как треба, по-славянски

            литургисали.

 

* * *

Прибирает красавицу рак

то одной клешней, то другой,

разрушает достаток и брак,

распадается, гнется дугой.

 

Из отечества беглых берез

неухоженный беженский скарб.

Но ее уберег и привез

позолоченный доктор Гольдфарб.

 

Он биолог, он доктор наук!

В микроскопе шныряет микроб,

он не рак, он покуда паук,

в худшем случае краб.

 

А какие бывали пиры,

а какие роскошные ню!

Бизнес-классом летала в Пари

и на Пятой жила авеню.

 

Но кончаются бизнес и класс,

вавилонская эта игра,

бабьелонская эта икра,

только шейками щерится рак.

 

На достатке щедрот-позолот

любо-дорого жить — не тужить,

на остатке двенадцати нот

ракоходную фугу сложить.

 

На поминках, тверез,

разглядел указательный знак:

мы в отечество беглых берез

бестелесный вернем березняк.

 

Распадается на голоса,

умножает ноли Вавилон.

В небеса улетел, в небеса

беспилотник, по-ихнему дрон.

 

ПАМЯТИ ГЕНДЛЕРА,
директора русской службы «Радио Свобода»

Говорил: «Мы рабы,

так чего там смердеть из-под глыбы.

Где в России гробы,

там в Америке рыбы.

 

У совков особняк — особист,

смерть шпионам, гэбэшник.

А в Америке банк (а не Бог) пособит —

и готов персональный скворешник.

 

Замордован в мордовских потьмах, будто вор,

ковыряй из-под палки.

Здесь же катер бери и гони на простор

океанской рыбалки».

 

Напевал: «Ах, Америка, это страна,

там гуляют и пьют без закуски».

Наливал. Пил до дна

и занюхивал коркой по-русски.

 

Объяснял: «Тут — тому, кто не вовсе болван,

а не только Саулам да Фридам.

Посмотри на себя: из Иванов Иван.

Словом: либерти, фридом».

 

Толковал: «Оглянись, убедись, возгордись —

здесь и Спилберг и Тайсон.

А не хочешь сказать „парадиз“,

называй „парадайcом“».

 

Как учил дядя Сэм, с девяти до пяти

расширяются газы.

На каком ты, инструктор, пути

удалился от базы?

 

Талибан, Калибан,

ненадежная база-базука.

Под колодой змея, под забором кабан,

под желудком не лебедь, не щука.

 

Увядают томаты в твоем огороде-саду,

и от были ни пыли.

Рай окончен. До встречи в аду,

мой Вергилий.

НА ВЫНОС В. П. АКСЕНОВА
ИЗ КЛИНИКИ СКЛИФОСОВСКОГО

Врач, исцелись! Писатель, оживи-ка

            наследье скифа!

Ай не растут морошка-ежевика

            в палате Склифа?

 

А в Крым трусцой? Какой там нынче джоггинг —

            и впрямь Формоза!

Вот разве к Биаррицу по ожоги

            бежать с мороза.

 

Как водится, от елок до акаций

            летают пташки.

Багамы в рассуждении вакаций,

            а сдохнуть в Рашке?

 

Диджей кричит: равны отцы и сыны,

            джинса посконна!

Абрама вологодские терцины,

            что Бабель конный.

 

Когда по центру штрафы зачастились —

            играй по краю!

И выйдешь чистым из любых чистилищ,

            готовым к раю.

 

А ни хрена не будет в эмпирее,

            прикинься редькой

в земле чертополоха и пырея,

            российской, редкой.

 

НА СМЕРТЬ МАРИИ ШНАЙДЕР

Хавальник раззявь проемом двери

и окна в своем этаже:

последнее танго танцуют в Пари,

сказать же полней — в же.

 

Грустит шнайдерин: у нее как на грех

в стогу затерялась иголка.

Теперь не заделать ни дыр, ни прорех,

а в сене — темно и колко.

 

Представить нетрудно: такие стога

найдешь ли у Клода Монета?

По счастью, мораль теперь не строга

по части любви да совета.

 

Не пушки, а масло приносит доход,

смекнули Мумбай и Манила:

направо, налево, в тупик и в проход,

и даже в отсутствие мыла.

 

Однако последнее — тоже в зачет:

какая без пены премьера?

Шампань ли, шампунь — или просто течет:

из ванны выходит Венера.

 

Невинность и скромность — что лошадь в манто,

а если желаете чисто,

стреляйте в Марлона, стреляйте в Брандо,

а заодно в пианиста!

 

Зачем же выслушивать чей-то «бобок»,

и что нам церковка да кирка?

Портняжка-бедняжка, клубок-колобок,

примерка, премьерка и дырка.

ФУКО

Знания злаки

вырастив, ел

в слове, как в знаке,

выросший чел.

 

Дальше, за Кантом,

опыт зловещ,

и трансмутантом —

слово как вещь.

 

Слово как дело —

резать, колоть,

тело предела,

крайняя плоть.

 

А для примера

вехой, столбом —

злая Венера

в ванне Рембо.

 

С Вакхом на барсе

спит Аполло.

Корчится Марсий

(ногу свело).

 

Козлик без песен —

как без козы,

но бестелесен

плоти язык.

 

Вырасти в теле

хворости скит

и на пределе

скорости — в спид.

 

Сдохнешь — не жалко,

въехал и пьян.

Смерть-госпиталка

выдаст баян.

 

ТЫ и Я
(Мосфильм, 1971. Режиссер — Л. Шепитько, сценарий Г. Шпаликова)

Он из Швеции сбежал,

как от злой какой напасти, —

вдруг поверит кинозал,

будто нет советской власти?

Для того и белый свет,

чтобы без мотивировок,

будто не было и нет

ни бараков, ни столовок.

 

Разнеслась смешная весть:

сел в Москве на подоконник,

и сидит, ни там ни здесь,

не жилец и не покойник.

Высунувшись за окно,

за небесную кулису

заглянуть не всем дано,

но Геннадию с Ларисой.

 

Скоро вечер. В цирк пора:

комплименты и кульбиты,

рыжий клоун у ковра

выдвигается в джигиты.

Тужась из последних жил,

на лонжé, как куль, качался

Визбор, тож недолго жил,

тож безвременно скончался.

 

Вполпьяна, полугола,

белонога белла донна

выползает, весела,

из телячьего вагона.

Управляет молодцом,

вертит семо и овамо,

соблазняет огурцом,

будто яблоком, Адама.

 

Потерялся? Всё равно:

по причалам и затонам

одиночное бревно —

запятая плотогонам.

А финал, финал каков!

Отворяйте все ворота!

То ли выставка мехов,

то ль медвежая охота.

 

Знаю, верить нелегко,

но дерзните и поверьте:

Шпаликову с Шепитько

много лучше после смерти.

   Жития-бытия

книга, нет, скорей изустно.

   Ты и я, ты и я,

ничего, пустяк, искусство.

 

* * *

Ищи-свищи, теряя след,

где хорошо, где нас не нет,

читай роман и повесть,

веди дознанье, поиск.

 

На поиск без поводыря

не хватит дня и фонаря:

среди глубокой ночи

надень очки на очи.

 

Но что есть день, и поводырь,

и мир, заношенный до дырь?

И я его теряю

и приближаюсь к ряю.