ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Елена Ушакова

* * *

Как говорил Шостакович, страх смерти не надо

Гнать от себя, лучше свыкнуться мысленно с ним.

Лучше писать, сочинять о нем, смерть только рада,

Если как будто навстречу ей сами летим.

Но при советском режиме не мог он позволить

Страху открыто слетать со своих партитур.

Гения трудно к чему-то склонить, приневолить:

Смерть он торжественно ввел в громогласный c-dur.

Кто бы сказал, отчего мы ее прозреваем,

Страшную поступь в мажоре его узнаем?

Звуки литавр, их дыхание соединяем

С волнами страха, как будто купаемся в нем?

И отчего мне почти что победой над нею

Кажется хор диссонансов и пауз пробел,

Словно сумел приручить ее, как Галатею,

Тот, кто под дудку свою ей плясать повелел?

* * *

Мы с музыкой в каком-то чудном братстве,

Она одна читает в наших душах.

Мне в собственной душе не разобраться,

Звучащий комментарий не прослушав.

Мелодия! Как твоему прозренью

Я рада, как хватаюсь за звучанье!

Признаюсь, что мне тягостно под тенью

Неясного, безликого молчанья.

И ты одна способна смерти ужас

Переварить и потопить в печали,

Когда весь мир померк или заужен

До щели, поглощающей все дали,

Все горизонты… И когда в последний

Путь понесут меня, все мне прощая,

Звучит пусть в доме, комнате, передней

Кантата Баха сто сорок седьмая.

* * *

Он спросил меня, глаза с улыбкою сузив:

Что всего лучше у Пушкина, что более прекрасно?

Ну, я сказала, «Воспоминание», «На холмах Грузии»,

Ну, «Гимн чуме», я с Ходасевичем согласна.

Но любимей всего то, что Татьяна под занавес говорила

Онегину, напомнив ему, чья очередь сегодня.

Этой речи сердечной, правдивой, милой

Ничего нет волшебнее и безысходней.

Как любовное признание с местью совмещается безыскусно!

Исповедь с отповедью — так искренне, так серьезно,

И любовь, и обида, и решимости твердое чувство…

Невозможно читать спокойно, бесслезно.

* * *

Мы вернулись, вернулись к Эгейскому морю с тобою.

Голос дикого голубя стал неожиданно тише,

И объятье желанное с теплой зеленой волною

Так не радует больше, и горы мне кажутся ниже.

Что случилось? Такой же, как прежде, блестящий и алый

Вижу куст бугенвиллий. И прежнее волн шелестенье.

Все взяла подневольная память моя и впитала,

Отняла у души, подарила воображенью.

То, что мнилось вдали, так совпало с реальностью плотно,

Что зазора нет нї волос, нечем душе поживиться.

Этот снимок на память, что сделан был так беззаботно,

Все вобрал, даже скрипы цикады и реплики птицы.

Но горячее тело мое золотистой окраски,

Отдающее тяжесть волне, Архимеду послушно,

Так довольно и так благодарно, что нынче не в связке

С беспокойной душой, и свободно, почти что воздушно!

* * *

Фотография — магия света,

цвет не нужен, — как юность не любит

накладные румяна, так эта

разукрашенность магию губит.

Фотография — это мгновенье,

говорящее: «так это было»,

но ушло, как руки мановенье,

взмах ресницы, и в этом вся сила.

Я смотрю на любительский снимок,

год пятнадцатый прошлого века,

моя бабка, красавица, прима

в платье цвета нежнейшего снега.

Почему мы всегда соотносим

время вспышки и нашего взгляда?

Знаем ведь: неразборчиво косит

смерть, и думать об этом не надо.

А еще мне так нравится фото

мелкой вещью, случайной деталью,

говорящей неслышное что-то:

темный пояс — на тоненькой талии —

с яркой пряжкой, блеснувшей случайно,

намекнувшей на временность тела…

Отчего же так больно, печально?

Отчего? — я сказать не сумела.

* * *

С. Л.

Он написал мне, что стихи мои неловки,

Нет гладкости и блеск не свойствен их строке.

И вот я — ученик на переподготовке,

Как жить теперь? И дрожь в моей руке.

Поверхность их, сказал, должна быть гладкой,

Движенье быстрое, им медленность вредит,

Слишком рассудочны… И про себя украдкой

Я с грустью думаю, как справедлив вердикт.

Но то, что сказано в них, пережито мною.

Он это понял сам и, более того,

Сказал, что под одной мы с ним живем звездою

И созданы, сказал, из теста одного.