ИЗ ГОРОДА ЭНН
Барри
П. Шерр
НАУЧНОЕ НАСЛЕДИЕ ОМРИ
РОНЕНА
Третий товарищ не
вытерпел,
Третий — язык развязал
<…>.
В маленьком городе Эн.
Нередко бывает, что со временем литературовед
сосредоточивает свое внимание на одном-двух авторах,
особенно близких ему по духу. Гораздо реже связь между ученым и писателем
оказывается такой сильной, что ученый не только понимает и интерпретирует
автора, но и отражает его главные черты. Именно таким образом можно охарактеризировать отношение Омри
Ронена к творчеству Осипа Мандельштама. Но
Мандельштам далеко не единственный писатель, творчеством которого Ронен занимался. Круг литературоведческих интересов Ронена необычайно широк. Он, конечно, много писал об
акмеизме как литературном направлении и о спутниках Мандельштама по акмеизму,
Ахматовой и Гумилеве. К тому же Ронен интересовался в
целом русским модернизмом, особенно поэтами первых десятилетий ХХ в.: Анненский
и Блок, Цветаева и Пастернак, Ходасевич и Георгий Иванов, Маяковский и Есенин
привлекали его внимание, не говоря уже об обэриутах.
Он обратился к русской литературе ХIХ в., написав
статьи о Пушкине, Гоголе и Тютчеве. Ронен уделял
меньше внимания прозе, чем поэзии, но он весьма ценил рассказы и романы
Набокова, который как прозаик — в такой же степени, как Мандельштам-поэт, —
требовал от читателей очень высокого уровня эрудиции. Публиковал он и
исследования по стиховедению. Его учителя — Роман Якобсон, Кирилл Тарановский — ярко и точно описаны Роненом
в мемуарных очерках. Нередко оказывалось, что предметы, которыми он занимался,
были совершенно неожиданными. Например, он заметил, что одна книга детского
писателя Льва Кассиля на самом деле roman à clef, где литературные
прототипы — Эйзенштейн и его коллеги. Ронен также
написал блестящую статью о научной фантастике, «Наизнанку», за которую ему
вручили премию Международной ассамблеи фантастики «Портал» (2011). В картотеках библиотек многих американских университетов можно
найти сведения о том, что некий Ронен перевел с
русского на английский огромные книги о рыбах: «Freshwater
Fishes of the USSR and Adjacent
Countries» (три тома, около полутора тысяч страниц),
«Cetacea» (больше семисот страниц), и с английского на русский «Жизнь Ленина» Луиса
Фишера (почти тысяча страниц). Не сразу догадаешься, что переводчик — известный
славист Омри Ронен.
Таким
образом, поэзия Мандельштама — далеко не единственный его интерес, но бЛльшая часть научной деятельности Ронена
посвящена именно его творчеству. Первая его книга, «An
Approach to Mandel.Уtam», вышла в 1983 г.;
почти через двадцать лет он опубликовал сборник «Поэтика Осипа Мандельштама», в
котором переиздал часть написанных на русском языке статей о поэте. Незадолго
до смерти Ронен занимался подготовкой к печати еще
одного сборника своих трудов о Мандельштаме, предположительное заглавие
которого — «Мандельштам и акмеизм». Почему творчество Мандельштама так привлекало его и почему Ронен написал
столь замечательные статьи именно об этом поэте? Кирилл Тарановский,
чьи лекции и работы о Мандельштаме имели значительное влияние на Ронена, сформулировал, почему даже самым осведомленным
читателям трудно адекватно осознать смысл стихотворений Мандельштама: «Чтобы
воспринять его поэтический мир, нужно овладеть культурой Мандельштама
настолько, насколько это возможно». Значит, надо знать то, что знал
Мандельштам; надо читать то, что он читал. Невозможно, разумеется, овладеть его
культурой в совершенстве. Тем не менее некоторые
ученые до такой степени изучили и античный мир, и русскую поэзию, и мировую
культуру ХIХ — начала ХХ в., что достаточно хорошо поняли поэтический мир
Мандельштама. Среди этого элитарного круга наибольшую часть своей научной деятельности
посвятил Мандельштаму именно Ронен. У него была
нужная эрудиция; к тому же он получал удовольствие, когда расшифровывал сложные
тексты или исправлял ошибки и недосмотры других ученых. Он любил соревноваться.
Омри Ронен когда-то написал, что он не
знал «наизусть поэзию тысячами строк, как <...> Р. О. Якобсон и К. Ф. Тарановский или как М. Л. Гаспаров».
Однако помню, что единственный раз, когда я видел его с Михаилом Гаспаровым, они с удивительной быстротой и ловкостью
обменивались цитатами, упоминая и совсем малоизвестных поэтов. Их разговор был
похож на теннисный матч двух опытнейших соперников. Для них, наверное, это была
простая беседа, но для присутствующих — незабываемый спектакль. Конечно, Ронен был исключительным знатоком русской поэзии. Он мог
«назвать автора едва ли не любой строчки, которую прежде читал». Без сомнения,
великолепная память очень помогала Ронену прояснять
скрытые аллюзии в стихотворениях Мандельштама.
Как
ученый Ронен восхищался фактами, но не очень
интересовался теориями. Он так описал свой подход к изучению литературы: «В
науке я занимаюсь экспликацией текста и комментированием, а не тем, что
некоторые мои оппоненты называют — по странной терминологической оплошности —
теорией». Он соглашался со своим учителем Тарановским:
только поистине редкий ум должен заниматься филологической или
литературно-исторической теорией.1 Там же он с одобрением цитирует
Б. М. Эйхенбаума: «...в научной работе считаю наиболее важным не установление
схем, а уменье видеть факты. <...> теории гибнут или меняются, а факты,
при их помощи найденные и утвержденные, остаются».2 Поэтому, изучая творчество Мандельштама, Ронен старался установить факты, передать читателю нужные
сведения, чтобы он воспринимал все, что собирался выразить поэт. Чтобы достичь этой
установки, он пользовался двумя понятиями, которые сформулировал Тарановский: контекст и подтекст. Контекст — это группа
текстов с одинаковыми или схожими образами. Подтекст — это
уже существующий текст, который отражен в новом тексте.3 Тарановский описал четыре вида подтекста: текст,
вдохновляющий автора на создание нового образа; текст, из которого заимствуется
ритмическая фигура или некоторые звуки; текст, объясняющий значение
последующего текста; текст, с которым автор нового текста полемизирует. Ронен значительно расширил определение подтекста, введя
концепцию тематического подтекста и считая подтекстами разные языковые и
историко-литературные «пресуппозиции». Например, Ронен предположил, что пресуппозиция
темы мандельштамовского «Концерта на вокзале» (о
котором Тарановский писал в статье, где он
сформулировал термин «подтекст») — этимология слова «вокзал». Сначала
Павловский вокзал, как и английский Vauxhall, был
местом концертов; потом, после того как здесь появилась станция первой русской
железной дороги, «вокзал» приобрел новое значение. Отсюда в «Концерте на
вокзале» возникает связь между музыкой и «железным миром». Ронен
настаивал на том, что такие подтексты или «межтекстовые
связи» не совсем соответствуют распространенному среди ученых на Западе термину
«интертекст» или «интертекстуальность».
Вообще, отвлеченные подходы к литературным текстам были ему чужды. Он
подчеркивал, что во Франции понятие «слово», такое важное для Бахтина, было
заменено более абстрактным термином «дискурс». Деконструктивисты, пишет Ронен,
перевели бы Евангелие от Иоанна так: «В начале был Дискурс,
и Дискурс был у Бога, и Дискурс
был Бог».4
Возможно,
первая книга Ронена о Мандельштаме остается лучшим
примером его подхода к литературным текстам. В ней почти четыреста страниц, но
она посвящена анализу всего двух стихотворений Мандельштама — «Грифельная ода»
и «1 января 1924». В каждом стихотворении 72 строки, значит, две с половиной
страницы анализа для каждой строки стихотворений. На первый взгляд, это много,
но стихотворения зрелого Мандельштама требуют большого комментария, чтобы
представить весь контекст ключевых слов и образов, не
говоря уже о многочисленных подтекстах. Анализируя оба стихотворения, Ронен начинает с формального описания, а затем обсуждает
содержание каждой строфы, каждой строки. Комментируя, Ронен
ссылается на более чем триста произведений Мандельштама. Конечно, некоторые
подтексты очевидны и нефилологу — например, лермонтовское «Выхожу один я на дорогу…» в начале
«Грифельной оды». Но влияния здесь были самые разные: поэты
ХIХ века — Пушкин, Тютчев, Баратынский; современники Мандельштама — Анненский,
Бальмонт, Блок; Библия и античные тексты; философы — Чаадаев и Ницше. Комментарий первой строки «Грифельной оды» переходит в общую
дискуссию об астральной образности у Мандельштама и занимает двенадцать
страниц, на которых Ронен напоминает об Иове,
Платоне, Новалисе, Тютчеве, Лермонтове, Фете,
Аполлоне Григорьеве и Вячеславе Иванове среди многих других, не говоря уже о
цитатах из более ранних стихотворений Мандельштама. Чтобы проиллюстрировать
мысль о том, что последовательность культуры зависит не от памяти прошлого, а
от предвидения будущего, Ронен приводит почти сорок
цитат из более чем тридцати
стихотворений поэта, написанных в 1931—1937 гг. Книга является не столько
обстоятельным комментарием, сколько энциклопедическим произведением.
В
статьях, включенных в «Поэтику Осипа Мандельштама», Ронен
также устанавливает связи между стихотворениями и их подтекстами и делает ряд
интереснейших открытий. Не во всех статьях Мандельштам стоит на первом плане.
Например, одна называется «Инженеры человеческих душ: К истории изречения». В
ней автор находит возможный источник сталинской фразы в первом варианте пьесы
Маяковского «Мистерия-Буфф» — «слесарь человечьих душ». Только в заключительных
абзацах статьи Ронен показывает, как эта формулировка
воздействовала на среду, в которой сочинял Мандельштам. В других статьях
рассматриваются связи между писателями или между литературными направлениями. В
статье «Заумь за пределами авангарда» доказывается, что заумь не только прием
футуристов, но и элемент творчества таких писателей, как и Мандельштам и
Набоков.
В «Поэтике Осипа Мандельштама» есть статья,
написанная Роненом в соавторстве с Михаилом Гаспаровым: «Сумерки свободы: Опыт академического
комментария». В ней предложена модель научного комментария для нового
издания стихотворений Мандельштама. По мнению обоих ученых, изданий поэтов ХХ в. с настоящим научным комментарием
не существует; комментарии в них «временно исполняют обязанности научных».
Однако не только читателю, но и филологу нужен такой комментарий, чтобы
понимать трудные стихотворения — скажем, раннего Пастернака или зрелого
Мандельштама. Комментатор таких стихотворений должен включить в свои замечания
не только пояснения к малоизвестным словам, сведения о текстологии и о
реминисценциях из других авторов и т. д., но и элементы интерпретации. Ясно,
что невозможно издать собрание сочинений с комментарием каждого стихотворения,
равным по объему тому, что дан в первой книге Ронена. Однако подробный комментарий
«Сумерек свободы» в этой статье показывает, что такие научные издания —
проект и смелый и перспективный.
Вторая русская книга Ронена
посвящена не одному писателю, но эпохе русского модернизма. Его заглавие — «Серебряный
век как умысел и вымысел» (М., 2000) — на первый взгляд, довольно загадочное.5
Почему «умысел» и «вымысел»? Можно предположить, что группа писателей (или,
пожалуй, спустя несколько десятилетий
— шайка литературоведов) заговорщицки собирается в темном подвале, чтобы
создать так называемый «серебряный век».* Но оказывается, что Ронен сосредоточивает внимание на самом термине. Как Вяч. Вс. Иванов замечает в
предисловии, книга состоит из металингвистического изучения широко
распространенного словосочетания, ставшего модной фразой среди ученых.
Иванов правильно намекает на то, что это
исследование отчасти является детективом. Ронен
старается раскрыть историю употребления термина «серебряный век» по отношению к
русскому модернизму начала ХХ в. В
то же время он полемизирует с теми, кто использует его, не учитывая всего
значения и аллюзий (или даже «подтекстов»). Ясно, что Ронен
думал об этом словосочетании задолго до того, как начал писать книгу. Он
воспоминает свою беседу (1973 г.) с профессором Калифорнийского университета Г.
П. Струве, который говорил об этом термине с раздражением. В то время
употребляли его в основном на Западе. Однако словосочетание «серебряный век», к
которому в Советском Союзе долго относились с подозрением или даже враждебно,
вместе с гласностью вошло в обиход и в России.
Обстановка быстро и резко изменилась. Указатель в девятом, последнем, томе «Краткой литературной
энциклопедии» содержит термин «„серебряный век“ русской поэзии», но во всей
этой большой энциклопедии он появляется единственный раз в середине статьи
«Русская литература» и относится к эре таких поэтов, как «Фет, Полонский, А.
Майков, А. Жемчужников» — то есть ко времени сразу после «золотого века»
Пушкина. Не только эта энциклопедия, но и почти все научные работы, написанные
в Советском Союзе до перестройки этот термин к эпохе символизма, акмеизма и
футуризма не применяют. Но очень скоро, в начале 1990-х гг., он уже стал
шаблоном в России. В библиографии англоязычного, уже дописанного к 1994 г.
издания можно найти достаточное количество заглавий, содержащих слова
«серебряный век». Есть и книги этих лет, не включенные в библиографию Роненом: «В зеркале „серебряного века“» Н. А. Богомолова,
«Сонет серебряного века» О. И. Федотова, «Эрос — Россия — Серебряный век» А. Н.
Щуплова и т. д. Все эти книги были опубликованы в
1990—1992 гг. В 1993 г., когда Ронен дописывал книгу,
вышли и другие: «Серебряный век в России», «Судьбы поэтов серебряного века»,
«Воспоминания о серебряном веке», «Серебряный век русской поэзии».
Оказывается,
что этот термин приобрел популярность после того, как Сергей Маковский,
редактор журнала «Аполлон» (1909—1917) опубликовал свои воспоминания «На
Парнасе „Серебряного века“» (Мюнхен, 1962). Согласно Маковскому, придумал
название «серебряный век» философ Н. А. Бердяев. Однако Ронен
не нашел у Бердяева такого высказывания. Ронен
отыскал ранние появления термина — в ахматовской
«Поэме без героя», у критика-эмигранта Николая Оцупа и, наконец, у двух
замечательных, но полузабытых литераторов первой половины ХХ в.
— Владимира Пяста и Р. И. Иванова-Разумника.
Если
Ронен невысоко ценит Оцупа как критика и ученого, то
он уважает и Пяста и Иванова-Разумника. Оказывается, Пяст употребил словосочетание «серебряный век» во введении к своей книги «Встречи» (1929). Там
Пяст писал, что «серебряный век» характеризуется
поэтами, которые родились в период с 1817 г. по 1824 г. Он включает в их число
Фета, Полонского, Майкова. Иными словами, под
термином «серебряный век» Пяст понимал ту же эру, как
и автор статьи в «Краткой литературной энциклопедии». Чуть дальше Пяст, описывая уже современную себе эпоху, опять приводит
этот термин: «Мы далеки от претензии сравнивать наших
сверстников <...> с представителями какого-нибудь „серебряного века“
русского, скажем, модернизма». Значит, Пяст с
уверенностью говорит о «серебряном веке» в ХIХ в.;
когда речь идет о ХХ в., он еще не готов назвать так свое поколение. В 1925 г.
Иванов-Разумник тоже различал два поколения русских модернистов. По его мнению,
новый расцвет русской поэзии продолжался с 1890-го по 1915 г. Он связывает
конец этого «золотого века» и начало «серебряного века» с появлением эпигонов.
Первым из этих эпигонов он считал Гумилева, который стал учителем «для эпигонов
второго порядка, вроде О. Мандельштама и др.». Ронен,
конечно, и не только он, другого мнения о Гумилеве и
особенно о Мандельштаме, к которому Иванов-Разумник относился с раздражением.
Однако Иванов-Разумник далеко не единственный критик, употребляющий эпитет
«серебряный» в смысле чего-то второстепенного по отношению к «золотому».
Таким
образом по двум причинам Ронен
не принимает термин «серебряный век». С одной стороны, многие ученые как бы
забыли, что первоначально эти слова относились к поэтам, ставшим известными
вскоре после Золотого века Пушкина и его современников. Потом термин
характеризировал модернистов второго поколения и только позже стал синонимом
века модернизма в России. С другой стороны, серебро ценится ниже золота.
Поэтому под «серебряным веком» подразумевается век второго сорта. И Пяст и
Иванов-Разумник (оба до некоторой степени принимавшие этот термин) считали его
вторичной эпохой — хронологически позже и более низкого качества. Ронен, наоборот, не считает эпоху русского модернизма
вторичной и тем менее считает Мандельштама «эпигоном второго порядка». Он, как
и его учитель Роман Якобсон, предпочитал другой
термин, примененный к русскому модернизму Олегом Масленниковым из
Калифорнийского университета, — «платиновый век». Платина ценится не ниже
золота, и она — «новый» металл, ставший известным
в Европе только в ХVIII в. Поэтому это выражение
особенно применимо к эпохе новых литературных направлений.
Как
известно, Ронен не успел убедить других ученых
заменить эпитет «серебряный» «платиновым». Почти невозможно выражение
«платиновый век» найти среди заглавий монографий и статей о русской литературе,
а новые научные работы о «серебряном веке» выходят так же часто сейчас, как и в
начале 1990-х гг. Тем не менее «Серебряный век как умысел и вымысел» внес
ценный вклад в литературоведение. Тщательное исследование Ронена
напомнило ученым об истории этого словосочетания и о его первоначальном
значении, которое многие или забыли, или совсем не знали. До некоторой степени
речь опять идет о подтекстах и о контексте. Ученые должны знать и источник и
полный смысл терминов, а не применять их безрассудно. Поэтому книга является
полезным уроком в целом, не говоря уже о богатых сведениях, относящихся к
истории русской литературы ХХ века.
«Серебряный
век как умысел и вымысел» — заметная монография и по совсем другой причине: она
в лучшем смысле этого слова полемична. В последнем абзаце предисловия Вяч. Вс. Иванов пишет, что
замечания Ронена о некоторых литераторах
«поучительны, хоть и не бесспорны. Быть может, сыщик не должен брать на себя
все обязанности присяжных». Например, Ронен очень
низко ставит Николая Оцупа. Он утверждает, что «в своем почти трогательном
последнем слове Оцуп патетичен, сбивчив и часто противоречит сам себе».
«Беспомощность» у Оцупа «жалка». Оцуп «так запутался» в «социальной стороне
литературной истории», что «сильно пострадали его суждения в области
художественных ценностей, за исключением тех случаев, когда он непосредственно
заимствовал свои мнения» у других. Он «любил большую поэзию», но — «при всей
неосведомленности, посредственности и завистливости».
Так резко Ронен выражает свое мнение не часто, к тому
же случается и ему с удовольствием брать на себя обязанности присяжных. Он
восхваляет многих — не только таких знаменитых поэтов, как Мандельштам и
Ахматова, но и менее известных литераторов, как Пяст и Иванов-Разумник. Но
есть и те, к кому он не испытывает симпатий. Волошин,
например, считается значительным поэтом, но Ронен на
последней странице книги пишет, что «менее искушенный читатель так часто
отождествляет «серебряный век» с эстетикой и бытом популяризаторов,
подражателей и модничающих эпигонов второго, а то и третьего сорта — отнюдь не
с Анненским, Блоком и Цветаевой, и не столько даже
с Волошиным, сколько с Черубиной или Агнивцевым». Раньше, в английском
оригинале книги, Ронен в том же месте еще более отрицательно охарактеризовал Волошина: «серебряный
век» отождествляют «с литераторами второго и даже третьего сорта, с Волошиным,
Черубиной и даже Агнивцевым».
Омри Ронен продолжал с большим успехом
сочетать научные исследования высочайшего качества с неформальной манерой
письма, особенно в замечательных эссе, опубликованных под рубрикой «Из города Энн». Первая из этих статей появилась в третьем номере
«Звезды» за 2001 г., а последняя, посмертная, в январе 2013 г. — всего 72
этюда, каждый с интервалом в два месяца. Все они теперь переизданы в четырех
томах, в каждом — по восемнадцать эссе: «Из города Энн»
(СПб., 2005), «Шрам» (СПб., 2007), «Чужелюбие» (СПб.,
2010) и «Заглавия» (СПб., 2013). Готовя первые три тома к печати, Ронен часто исправлял и дополнял журнальные тексты. Если
название рубрики стало названием первой книги, то каждая из последующих книг
получила заглавие по первому эссе в томе.
Подзаголовок
первого тома — «Сборник эссе». Но жанр этих произведений не вполне совпадает с
термином «эссе». В них самые разные темы и сочетания тем; замечательная
эрудиция Ронена очевидна, но он часто пишет от
первого лица — и поэтому стиль здесь менее формальный, чем в обычной научной
работе. Бывает, что он исследует малоизвестные подтексты отдельных стихов, и
бывает, что он передает свои впечатления о стихотворениях, о литераторах и вообще о литературных, исторических, социально-политических
вопросах.
Большинство
очерков этих книг специально написаны для рубрики в «Звезде», некоторые воспроизводят
доклады, прочитанные Роненом на научных конференциях,
реже — являются переводами на русский статей,
первоначально опубликованных на английском. Но и эти вещи, похожие на другие
его научные статьи, включают в себя введение, в котором автор рассказывает от
первого лица об истории доклада — когда и каким образом он его сочинил, как
реагировала аудитория, когда он прочитал доклад, почему он захотел его
опубликовать под рубрикой «Из города Энн».
Конечно,
эти работы чаще всего отличаются от сугубо научных статей. Второе эссе в первом
томе называется «Идеал». Приблизительно за год до его
появления в «Звезде» вышел первый его вариант на английском в научном журнале.6
Сравнение английского и русского текстов выявляют разницу. Английский
оригинал начинается с замечаний М. Л. Гаспарова о
семантике размера стихотворения Анненского «Квадратные окошки» и о том, что эти
стихи относятся к традиции лермонтовского «Свидания»
и к двум стихотворениям Полонского. Потом Ронен
приводит цитаты из других работ о «Квадратных окошках»; замечает, что подтекст
тургеневского «Дворянского гнезда» поясняет некоторые темные места в
стихотворении Анненского; и далее указывает, что поэма «Руслан и Людмила», по
всей вероятности, служила подтекстом для романтической темы недостижимого идеала;
и наконец, утверждает, что в стихотворении
Мандельштама «Вы, с квадратными окошками, / Невысокие дома...», очевидно речь
идет об Обводном канале, описанном Анненским в очерке об умирающем Тургеневе и
его рассказе «Клара Милич». Это помогает понять смысл
«квадратных окошек», главного образа стихотворения Анненского.
Английская
статья вполне характерна для Ронена. Он прекрасно
осведомлен о научной литературе по теме, открывает подтексты образов и тем
стихотворения, а также рассматривает все черты стихотворения, чтобы
приблизиться к смыслу. Опубликованный под рубрикой «Из города Энн» русский вариант содержит все эти элементы, но первые
страницы полностью отличаются от английских. Ронен начинает эссе с заглавного слова — «Идеал» — и
вспоминает, что не ироническая строка Пушкина, а стихи Полонского заставили его
подумать о понятии «идеал». Потом он пишет о том, как впервые познакомился со
стихами Пастернака и Анненского, и о том, как в 1952 г. на снятой родителями
даче он нашел старинный том Тургенева. Там на последней странице «Дворянского
гнезда» были написаны тушью две строки. Только через восемь лет, читая том
Анненского в Большой серии «Библиотеки поэта», он узнал, что эти две строки
были цитатой из «Квадратных окошек».
Краткое
изложение «Идеала» только перечисляет некоторые аллюзии первых страниц эссе.
Его структура отличается значительной сложностью: воспоминания о ранних
встречах с произведениями Полонского, Тургенева, Анненского готовят к
появлению более «научных» тем, по очереди отражающих каждое воспоминание. В
конце концов «Идеал» включает в жанр научного исследования жанр художественной
прозы. Да, можно назвать произведения «Из города Энн»
«эссе», но это эссе особого типа. В «Звезде» есть разные рубрики — «Эссеистика и критика», «Воспоминания», «Мнения» и т. д. —
но для произведений Ронена основали отдельную
рубрику, они как бы составили новый жанр.
Что
это за жанр? Существует французский термин «causerie»,
и хотелось бы предположить, что Ронен писал
литературные causeries. Сам Ронен,
наверное бы, возразил, что это слово буквально значит
«дружеский разговор» или «беседа» и во французском causerie
часто бывает диалог или что-нибудь выдуманное. Надо признаться, что в работах
«Из города Энн» мало диалогов, но в них есть
характерные для causeries разнообразие тем и
разговорный стиль. Хотя этот термин нечасто употребляется в России и в
англоязычных странах, шотландский писатель и этнограф Эндрю Лэнг
в конце ХIХ в. писал пользующиеся успехом causeries. По мнению одного критика, в них «...было
идеальное сочетание: изящный стиль, достаточные сведения обо всех популярнейших
предметах, приправленные остроумием и оригинальностью».7 Темы Ронена были «востребованы» преимущественно славистами, но
другие черты Лэнга — изящный стиль, нужные сведения,
остроумие, оригинальность — не менее характерны и для Ронена.
Ронен так часто упоминает о художественных
произведениях и о писателях, что,
наверное, термин «литературные causeries»
хорошо применим к этим синтезирующим, изощренным и всегда поглощающим внимание
сочинениям.
Causeries Ронена отличаются от
его научных работ еще и заглавиями. В заглавиях его статей и докладов, как это
принято в научном мире, по крайней мере несколько слов
и часты подзаголовки. Например, заглавие одной статьи было: «A Beam Upon the
Axe: Some Antecedents of Osip Mandelʼštam’s ‘Умывался ночью на дворе…’». Русский перевод вышел под
рубрикой «Из города Энн» с заглавием «Луч». Все
остальные заглавия во всех четырех томах также состоят из одного слова.
Конечно, порой достаточно одного слова, чтобы получить представление о
содержании статьи, но чаще всего заглавия загадочны: почему луч? Какой луч? В
подобных заглавиях, несомненно, содержится намек на то, что тут жанр
художественный в не меньшей степени, чем научный.
Чаще всего в ранее прочитанных на конференциях докладах и в
переводах уже опубликованных статей обсуждаются акмеисты или другие поэты
начала ХХ в. Но в целом работы «Из города Энн»
содержат характеристики самых разных писателей — поэтов и прозаиков, русских и
зарубежных.
Например, в некоторых эссе речь идет о Борисе Слуцком, наверное, самом любимом Роненом из постакмеистических
поэтов. В «Молве», посвященной Марине Цветаевой, он утверждает, что из всех
позднейших поэтов, учившихся у нее «разговорной выразительности стихового
синтаксиса», только Слуцкий научился «непосредственной убедительности
поэтической мысли». Одно из последних произведений цикла, «Грусть», целиком
посвящено Слуцкому и «осуждению» им Пастернака в связи с опубликованием
«Доктора Живаго». Ронен вспоминает, что, купив книгу
стихотворений Слуцкого и потом его собрание сочинений в трех томах, он прочитал
их несколько раз «с возбуждением, какого не испытывал со времен появления
„Воронежских стихов“» Мандельштама. Ронен сожалел,
что до сих пор все издания стихотворений Слуцкого далеко не полны — особенно
недостает в публикациях на родине стихотворений с еврейской тематикой.
Установка Слуцкого, по Ронену, — создать «краткий
курс» истории века. Страдая и от сиротства и от вдовства, к концу жизни Слуцкий
стихи писать перестал, и Ронен
называет его человеком «героической грусти».
Хотя
научные статьи Ронена в основном о поэтах, он
интересовался и многими прозаиками и писал о них в тех эссе, которые имеют
наибольшее сходство с жанром causerie. Например, в
«Отступлении» — множество тем: Одесса, где Ронен
родился; события, происходившие в этом городе и вокруг него во время Второй мировой войны. Но главный предмет в этой работе —
как и в первом эссе «Из города Энн» «Контрапункт» —
это два рожденных в Одессе литератора, Ильф и Петров. В «Отступлении» Ронен сосредоточивает свое внимание на деятельности Петрова
после смерти Ильфа. Как обычно, Ронен изучает
малоизвестные работы: реконструкцию дочерью Ильфа незавершенной рукописи
Петрова об Ильфе (Ронен очень хвалит эту публикацию)8
и неоконченный роман Петрова «Путешествие в страну коммунизма», над которым
Петров работал с 1939-го по 1941 г.; время действия романа — 1963 г.
При
чтении работ «Из города Энн» вполне возможно найти
неожиданный ответ на старый вопрос или разгадку какой-нибудь тайны, которую ты
уже и не чаял отыскать. Автор этой статьи давно интересовался, почему лет сорок
тому назад его московский знакомый срочно попросил достать книгу, написанную
неким Джеймсом Гринвудом в ХIХ
в.: «The True History of a
Little Ragamuffin». Книга, как оказалось, давно стала редкостью и имелась только в
нескольких американских библиотеках. Откуда в Советском Союзе слышали об этом
романе? В causerie с загадочным названием «Оборвыш», я нашел ответ. Ронен
пишет о том, как в 1944 г. он, семилетний мальчик, с семьей вернулся из
эвакуации в Киев, где «слова „Бабий Яр“ висели над городом». В букинистическом
магазине он заметил книгу «Маленький оборвыш» —
пересказ романа Гринвуда Татьяной Богданович и
Корнеем Чуковским. Если в англоязычных странах книгу давно постигло полное
забвение, то русский пересказ остается популярным.9 Вот почему советский коллега хотел достать экземпляр. Когда Ронен писал «Оборвыша», он еще не
читал роман на английском: библиотеки, в которых роман имелся, не хотели
сделать ему копию из-за плохого состояния экземпляров книги. Несколько
лет спустя Ронен был в Лондоне, где в антиквариате за
шестьдесят фунтов купил английский оригинал. К счастью, ему понравился оригинал
не меньше, чем пересказ («Шрам», с. 24). Кстати, мне удалось выполнить просьбу
коллеги в начале 1970-х: выслал в Москву дубликат фотокопии, сохранившейся у
меня до сих пор. Если б я знал, что Ронен так хотел
прочитать эту книгу, я бы ее отдал ему с удовольствием, и ему не надо было бы
ее искать столько лет... и платить за нее шестьдесят фунтов.
Малоизвестные произведения обсуждаются и в
других работах «Из города Энн». Заглавие эссе «Жажда»
относится не столько к обезвоживанию, столько к другому значению этого слова —
сильному желанию. Роман Артура Кёстлера «Век томления»
оказал большое влияние на Ронена в отрочестве.10
Вышедший в 1951 г. Роман изображает недалекое будущее, когда Советский Союз
будет владеть большей частью Западной Европы. Любимый Роненом
персонаж в романе — писатель Лев Николаевич Леонтьев. И его деятельность по
«защите мира», и его литературные связи в Париже напоминают об Илье Эренбурге.
Но, по Ронену, этот «герой культуры» рядом черт похож
и на других писателей: А. Н. Толстого, Леонова, Тихонова, Фадеева, Шолохова. Ронен признается, что в художественном смысле роман
слабоват, но зато в нем есть много точных наблюдений о послевоенной политике и
о европейских интеллектуалах. Важнее всего другое — то, что молодой Ронен, прочитав роман разочаровавшегося в коммунизме Кёстлера, почерпнул из него нечто до известной степени
сформировавшее его собственный взгляд на мир.
Некоторые эссе Ронена
похожи на обширные рецензии, но в любом случае их тематика всегда переступает
границы избранного сюжета. В «Послесловии», после кратких замечаний о двух
прочитанных Роненом в последнее время книгах —
дневнике сына Цветаевой и записках дочери Эренбурга — автор сосредоточивает
свое внимание на второй. Главная его тема — «женщина как воплощение особенной
личной и общественной силы, как переводчик темного языка совести, как автор
пояснений к жизни и душе другого». Здесь «другой» — это отец Ирины, Илья
Эренбург. «Дочь нашла мужество сделать то, чего не осмелился сделать он». Ронен пишет не только об Ирине Эренбург, но и о стихотворениях
ее мужа, поэта Бориса Лапина, погибшего в сентябре 1941 г. под Киевом. В начале
эссе «Прописи» появляется воспоминание Ронена о том,
как он заинтересовался стиховедением и старался понять русскую метрику. В
Иерусалиме он самостоятельно начал заниматься стихом, читал различные
исследования, но понимал мало. Наконец, по совету стиховеда
Беньямина Хрушовского, он
прочел работы Томашевского, Якобсона и Тарановского;
потом в Америке слушал курс Тарановского по русскому
стихосложению. Ронен здесь не сообщает читателям о
том, что, несмотря на первоначальные трудности, он
в конце концов стал знатоком в этой области. В его работах о Мандельштаме есть
много замечаний о стихосложении, и он, прекрасно знающий всю историю русской
поэзии, написал статьи о семантических особенностях размеров (см., например,
«Х3 ДМДМ» в сборнике «Шрам», о тематике хореического триметра с чередующимися
дактилическими и мужскими рифмами). В «Прописях» Ронен
также пишет о том, как он начал читать статьи Гаспарова,
и о самом Гаспарове. В конце
концов «Прописи» оказываются рецензией на гаспаровские
«Записи и выписки», книгу столь же разностороннюю, как и эссе «Из города Энн». Здесь у Ронена много
удивительных наблюдений. Он замечает, что Гаспаров,
«при всей его непримиримой научной строгости», кажется «более всего поэтом, то
есть художником в первую очередь и в полном смысле слова». Далее Ронен указывает на то, что автор «Записей и выписок» часто
обращается к теме «любовь» в ее разных видах — далеко не первая тема, которая
ассоциируется с Гаспаровым. Гаспаровский
перевод стихотворения Киплинга «Азбучные боги» цитируется целиком в связи с
мотивом противопоставления Гаспаровым «прописных
истин своей науки» сегодняшним «общепринятым идеям». Эссе называется «Прописи»,
потому что дословный перевод заглавия оригинала стихотворения Киплинга — «Боги
тетрадочных прописей». Характерно, что Ронен, при
всем его глубоком уважении к Гаспарову, тем не менее мягко указывает на мелкие, наверное, никому другому не
заметные ошибки своего коллеги.
Существенна в конечном счете и
автобиографическая сторона этих очерков. Ронен более
четверти века преподавал в Мичиганском университете и
иногда напоминает о событиях тех лет, но автобиографические отрывки в основном
относятся к более ранним временам. Несколько раз он пишет о том, как он учился
в Израиле, но чаще всего вспоминает более ранние годы: относительно краткий
период, проведенный им в Венгрии, и особенно юные годы в Советском Союзе. Хотя
из прочтения всех литературных causeries «Из города Энн» можно составить довольно полную биографию Ронена, кажется, что он не собирался показывать полную
картину своей жизни, а только ряд снимков, составляющих фон, на котором
выделяются и его научные увлечения, и главные события его жизни. Его интересует
вопрос о связи художественной деятельности с социально-политическими взглядами,
о связи гуманитарных наук с личным умонастроением. В «Записях и выписках» есть
старая статья Гаспарова «Филология и нравственность».
Это произведение замечательно потому, что оно вышло в Советском Союзе еще в
1979 г. (Гаспаров указывает, что статья была
опубликована только из-за того, что М. Б. Храпченко
выделил ее «для официального обличения»). Аргументация статьи и сжатая и
сложная. В самом начале Гаспаров утверждает, что
«филология — наука понимания»; потом он замечает, что она трудна «тем, что она
велит нам откладывать на время в сторону свою собственную систему ценностей»,
чтобы понимать созданные в другие времена сочинения. Нельзя
понимать прошлое как зеркало настоящего; поэтому «нравственны в филологии не
только ее путь, но и ее цель: она отучает человека от духовного эгоцентризма».
Ронен, кажется, считает филологию нравственной в том
же смысле, что и Гаспаров: филология заставляет
людей ценить культурные достижения сами по себе, не рассматривая их с точки
зрения сегодняшних понятий и предрассудков. Но Ронен
не может отделить научную деятельность от социальной и политической среды, в
которой ему надо было формулировать свое миропонимание. Способность к анализу,
к правильному пониманию наблюдаемого необходимы не
только для филологических исследований, но и для обыденной жизни.
Поэтому Ронен не
воздерживается от моральных оценок. В очерке «„Совок“» он отличает этот термин
от слова «советский», цитируя с одобрением знакомую, определившую разницу таким
образом: «Мне кажется, что советские люди могут меняться, а меняющегося „совка“
представить трудно, если вообще возможно». Ронен
определяет главные черты нашедшихся и за границей «совков» образованного
общества: высокомерное обращение к тем, кто старается им помочь, сочетающееся с
преклонением перед знаменитыми людьми, не говоря уж об увлечении ценными или
редкими вещами. Этические вопросы возникают и в тех случаях, когда речь идет о
еврействе и особенно об антисемитизме. Как уже было
сказано, когда Ронен вернулся в Киев семилетним
мальчиком, он чувствовал, что «слова „Бабий Яр“ висели над городом». Вновь
оказавшись там в начале 1950-х, он заметил, что среда
здесь враждебна евреям. Описывая переписку Н. С. Трубецкого с Р. О. Якобсоном, Ронен обсуждает этнологические суждения Трубецкого и
уделяет особое внимание его антисемитским взглядам. Хотя Ронену
очень нравились стихотворения Пастернака, он отрицательно отреагировал на роман
«Доктор Живаго» и особенно на те места, в которых персонаж Гордон выражает идеи
Пастернака о еврействе. Пастернак, кажется, считал, что понятия «народ» и
«нация» связаны именно с евреями; если бы евреи отступили от своей религии и
приняли христианство, то не было бы ни наций, ни антисемитизма. Ронен также винит философа Ханну Арендт в том, что она считала евреев частично ответственными
за антисемитизм. Он приходит к заключению, что такое еврейское самообвинение и
склонность к чужой правде — «главная душевная черта ашкеназийского
еврейства». Наоборот, и Мандельштам и Слуцкий
привлекли внимание Ронена не только потому, что оба
были евреи, но и благодаря их вере в себя и в свое независимое мышление.
Надо
подчеркнуть еще две, довольно неожиданные, черты этих эссе. Ронен,
как мы уже заметили, откровенно выражал свои мнения об ученых, литераторах,
известных людях. Например, очерк «Вера» начинается так: «Их было четверо, Вера,
Надежда, Любовь и Софья, но вторая <...> стала злой святошей, искажавшей
стихи и мысли спутника своей жизни после его мученической кончины». Если, по его мнению, Вера (Набокова) была верной спутницей мужа, то
Надежда (Мандельштам) обманывала надежды, Любовь (Блок) не заслуживала любви и
Софья (Толстая) не отличалась мудростью. Ронен
не раз утверждал, что в своем романе «Начало конца» Марк Алданов
исказил советскую действительность. Указывая на ошибки или недосмотры, он
ругает тех, кто небрежно или бездарно делает научную работу. В эссе «Плагиат»
он с досадой пишет о случаях, когда ученые (включая самого Ронена)
из-за незнания или лени не ссылались на источники. А к настоящим плагиаторам, о
которых он также пишет, он испытывает презрение.
Все
это под стать репутации Ронена как строгого критика тех, кто не соответствует его
стандарту. Но бросается в глаза и проявляющееся в произведениях «Из города Энн» благодушие. Вот, к примеру, замечания о прочитанных
книгах: хотя написанная Стейси Шифф
биография Веры Набоковой не претендует на литературную критику, тем не менее
она объясняет «старые загадки набоковских
произведений»; Ронен с восторгом рецензирует
воспоминания Олега Россиянова, попавшего в немецкий и
позже в венгерский плен во время Второй мировой войны
и потом ставшего литературоведом, исследователем и переводчиком венгерской
литературы. Он доброжелательно пишет о Романе Якобсоне и сочиняет три очерка
подряд о недавно умерших друзьях-ученых: о Роберте Хецроне,
семитологе и африканисте, который родился в Венгрии и был профессором в
Калифорнийском университете в городе Санта-Барбаре; о Стивене Руди, слависте, преподававшем в Нью-Йоркском университете и
приложившем большие усилия к подготовке к изданию избранных трудов Якобсона в
восьми томах; о Гаспарове. Ронен искренне любит не только открывать ранее не
известные подтексты и анализировать великие стихотворения акмеистов и блестящие
произведения Набокова, но и писать о менее известных литературных работах и
менее знаменитых авторах. Даже в преклонные годы он с удовольствием
перечитывает книгу Вальтера Скотта «Квентин Дорвард» и вспоминает неровный по качеству, удостоенный
Сталинской премии, но увлекательный роман В. Яна «Чингисхан». В конечном счете этот славист из города Энн
был человеком широкой натуры, сердечным и страстным.
Вторая
неожиданность заключается в том, что этот литературовед не менее, чем его
любимый прозаик Набоков (и пожалуй не менее, чем его
любимый поэт Мандельштам), любил озадачивать читателей, нередко упоминая или
даже цитируя «подтексты», не называя их источники. Например, в очерке об Одессе
он цитирует малоизвестный до недавних времен в России роман. Он сообщает
читателю о названии процитированной главы, но не о названии и авторе романа
(«Пятеро» В. Е. Жаботинского). В сборнике «Шрам» — по крайней мере два скрытых упоминания о произведениях Александра
Грина. В эссе «Ось» есть заглавие рассказа, но нет имени автора. Мало кто
знает, что «Враги» — это рассказ Грина. И в очерке «Это» нет ни названия
романа, ни имени автора. Ронен только пишет, что «в
одном замечательном романе» есть две сестры, одна добрая, другая жестокая.
Потом он приводит две цитаты — из гриновского романа
«Джесси и Моргиана». И в последнем causerie первого тома Ронен объясняет название рубрики. Да, есть каламбур: «NN — nomen nominandum Ann (то есть Энн) Arbor». Однако заглавие не относится к роману Л. Добычина «Город Эн». Он имел в
виду другой город Эн, из стихотворения, которое
мальчиком знал наизусть, и цитирует несколько строк: «Жили три друга-товарища / В маленьком городе Эн. /
<…> / Третий товарищ не вытерпел, / Третий — язык развязал…». Опять Ронен не напоминает об источнике, который оказывается
патриотическим стихотворением для детей, сочиненным во время
Второй мировой войны одним из самых «немандельштамовских»
поэтов Сергеем Михалковым.11 Возможно, Ронен
с некоторой иронией относится к своим юношеским убеждениям. Но, возможно, он
таким же образом относится к себе зрелому, когда цитирует строку о том, кто
«язык развязал». Один знакомый Ронена давно подметил,
что он — тот редкий ученый, о котором хочется сказать: было бы хорошо, если б
он побольше писал. Именно в литературных
causeries Ронен нашел свой
голос. И без эссе «Из города Энн» он был одним из
самых замечательных ученых своего поколения, но опубликованные под этой
рубрикой произведения значительно обогащают его научное наследие.
1 Ronen Omry. Sublation (Aufbehung) in the Poetics of Acmeism //
Elementa. Т.
2. № 3—4. 1996. P. 320.
2 Эйхенбаум Б. М.
О поэзии. Л., 1969. С. 509.
3 См.: Тарановский
К. Ф. О поэзии и поэтике. М., 2000. С. 31.
4 Ронен
Омри. Заглавия. СПб., 2013. С. 253, 250.
5 Книга сначала была
опубликована на английском языке: Ronen Omry. The Fallacy of the
Silver Age in Russian Literature. Amsterdam, 1997.
6 Ronen Omry. An
Explication of Annenskii’s ‘Square Windows’ // Wiener slawistischer Almanach. T.
45. 2000. P. 27—34.
7 Demoor Marysa.
Andrew Lang’s Causeries // Victorian Periodicals Review. № 1. 1988. P. 15.
8 Петров Евгений.
Мой друг Ильф / Сост. А. И. Ильф. М., 2001.
9 Молодой Ронен нашел третье издание пересказа; первое издание вышло
в 1929 г. Затем роман переиздавался более десяти раз. См.: Берман Д. А.
Корней Иванович Чуковский: Биобиблиографический указатель. М., 1999. С. 147.
Роман и сегодня продолжают публиковать на русском языке — вышло еще одно
издание в 2013 г.
10 Так
Ронен
переводит «The Age of Longing». На русском он публикуется то как «Призрак грядущего», то как
«Век вожделения». Но откуда возникла «Жажда»? Ронен
имеет в виду французский перевод, «Les hommes ont soif»,
основанный на заглавии романа Анатоля Франса «Les dieux ont soif».
11 Вот полный текст
стихотворения: «Жили три друга-товарища / В маленьком
городе Эн. / Были три друга-товарища / Взяты
фашистами в плен. // Стали допрашивать первого. / Долго пытали его — / Умер
товарищ замученный / И не сказал ничего. // Стали
второго допрашивать, / Пыток не вынес второй — / Умер, ни слова не вымолвив, /
Как настоящий герой. // Третий товарищ не вытерпел, / Третий — язык развязал: /
— Не о чем нам разговаривать! — / Он перед смертью сказал. // Их закопали за
городом, / Возле разрушенных стен. / Вот как погибли товарищи
/ В маленьком городе Эн» (Михалков С. В.
Избранные произведения. В 3 т. Т. 1. М., 1991. С. 30).