ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Ирина Евса

БЕРЕГОВОЕ

1. Тетя Маша

По двору тетя Маша с ночи ходит, как часовой.

У калитки стоит, качает стриженой головой.

«Бог, — бормочет она, — где Ленька, внук мой? Ушел вчера,

а уже, погляди, светлеют листья на дне ведра.

Ведь семнадцать всего паршивцу. Взял бы, помог ему,

если есть Ты, как еговисты мне обещали. Вот

спит в сарае алкоголичка, дочь моя. Почему

до сих пор не прибрал ее Ты? — ровно сорняк, живет.

Скоро сдохну, и всё на водку спустит зараза враз.

Ей бутылка дороже сына… Ты ж, говорили, спас

от ножа одного дитятю, чокнутому отцу

подложив (будь он проклят, ирод!) вместо мальца — овцу». —

«Тетя Маша, — зову, — зайдите, выслушайте меня».

Но не глядя рукою машет, по двору семеня, —

мол, отстань. И на полушаге вдруг замираем с ней:

вон идет он, живой, красивый, как молодой Эней;

узкобедрый, широкоплечий, весь в золотом пушке;

отшлифованными клешнями краб шевелит в руке.

И когда на колючий щебень возле своих ворот

оседает она беззвучно, чувствуя: горячо,

как еще не бывало, слева, — он, побелев, орет:

«Баб, ты чё? — мы всю ночь купались! Баб, ну ты чё, ты чё?»

2. Паша

Только сядем за стол — врывается, как Дидона

разъяренная: «Мой у вас?» — «Да с чего б?» Не веря,

в летней кухне шурует лихо, за угол дома,

спотыкаясь, летит, в пристройке ломает двери.

Словно в салки играет, в прятки. Мелькают пятки

в черных трещинах. Что ли, полк пробежал кабаний? —

Всю петрушку за лето вытоптала на грядке,

традесканцию всю повыломала за баней.

А у нас-то зеленый борщ под орехом стынет,

ароматом смущая пять с половиной соток.

И нахальный скворец, пикируя с ветки, тырит

то кусочек лепешки, то колбасы ошметок.

Но безумная Паша — мимо да мимо, глядя

с нескрываемой злобой: все вы — одна, мол, банда.

А у нас кореша в гостях и заморский дядя.

Запотевшая рюмка пляшет в руке у барда.

Наконец, намотавшись, Паша, как спринтер, с круга

неожиданно сходит. У боковой калитки

тормозит, вереща: «Ну точно торчит подлюга

у лахудры Наташки или у стервы Лидки!»

…Так все лето она село изводила. Только

мужичок за порог, Прасковья уже на старте

с неизменным своим вопросом: «У вас мой Толька?»

И добегалась, говорят. Схоронили в марте.

Но когда в небесах гремит, и соседский кочет

ошалело кренясь, в курятник влетает боком, —

мы-то знаем, что это Паша вверху грохочет,

сквозь набрякшую темень грозно сверкает оком,

начиная обход знакомых до боли явок.

И блудливый Толян, угрюмо следя за тучей,

поминает недобро Верок своих и Клавок.

И чекушку под лавку прячет. На всякий случай.

3. Маринка

«Дай тридцатник, ведь не отстану! — Идет за мной. —

Помираю. Башка взрывается изнутри.

Видишь, майка в крови?» — «Ступай, — говорю, — замой». —

«Ну, тридцатник всего!» — «Не дам тебе, хоть умри!

Кто вчера мне подшиться клялся, начать с нуля?»

Но, зеленые щуря, выцветшие глаза,

с удивленьем брезгливым вдруг выдыхает: «Мля…»

Мол, не надо ля-ля, других полечи, коза.

«Постыдилась бы сына!» — «Кто ж, как не он губу

мне расквасил вчера? Да ты погляди, не трусь».

Выползает из тени. Краше лежат в гробу.

«И грозился еще закрыть меня в дурку, гнусь!

Ну так дашь или нет?» — «Сказала ж: не дам». — «Ну хоть

портвешка для рывка, ведь сдохну сейчас, налей».

Теребит за рукав: «Жалеть же велел Господь

всяку тварь на земле? Так вот она я — жалей.

Не жлобись, одолжи мне». Сморщенное лицо,

как на грязном платке затянутый узелок.

«В понедельник верну. — Покоцанное кольцо

мне протягивает. — Не веришь? Возьми в залог». —

«Да не в этом же дело, бестолочь!» Достаю

Тридцать сребреников: «Бери и катись к чертям,

потому что обеим нам не бывать в раю!»

Но Маринка уже одною ногою там,

где начертано: «БАР» на лучших в селе вратах,

и носатый Сурен, три раза налив по сто,

карамельку подкинет: «Закусь даю за так».

И любой тебе — друг. И если не рай, то что?

4

И седую Машу в грязном платочке в клетку,

и ее срамную дочку-алкоголичку,

и жадюгу Пашу, склочную их соседку,

подбери, Господь, в свою золотую бричку.

Видишь, как плетутся, глядя себе под ноги,

за кусты цепляясь и тормозя позорно

на крутых подъемах? Куры так на дороге

загребают пыль, надеясь нашарить зерна.

Тут одно словцо — и дурость пойдет на дурость,

и степное эхо бодро подхватит: «Бей их!»

…Отстает одна. Другая, как мышь, надулась.

У нее сушняк. А третья костит обеих:

«Не сыскать у вас и корки сухой на полке!

Полведра картошки не накопать за лето!

Вечно двери настежь. Каждый кобель в поселке

знает, чем за водку платит давалка эта!»

Посади их, Боже, в бричку свою, в повозку.

Брось попонку в ноги, ибо одеты плохо.

И, стерев заката яростную полоску,

засвети над ними звезды чертополоха.

Подмигни им вслед пруда маслянистой ряской,

прошурши сухими листьями наперстянки.

Склей дремотой веки и убаюкай тряской,

чтоб друг с другом слиплись, как леденцы в жестянке.

И приснятся им за главной Твоей развилкой,

за холмом, горящим, словно живой апокриф:

тете Маше — внук, Маринке — моряк с бутылкой,

а сквалыге Паше — полный солений погреб,

да еще пампушки и сковородка с карпом.

…Кто-то всхлипнет жалко, кто-то заплачет тонко.

А куда везут их с этим бесценным скарбом —

ни одна не спросит, — не отобрали б только.

ПЕСНЬ ПЕСНЕЙ

«Ты, как море, арбузом пахнешь, — он шепчет ей, —

от макушки до пят, как море, ты солона.

Я на ощупь могу найти меж твоих бровей

золотистую родинку: вот она, вот она».

«Не сбежать ли хоть на неделю, — он говорит, —

в заповедную волость, где никакой нас крот

не отроет, — на Корфу, скажем, или на Крит?»

Но ладонью она ему зажимает рот.

И тогда они слышат, как, холодком звеня,

дребезжа, как цикады, звезды выходят в чат.

Он бормочет: «Не спи, не спи, обними меня».

И она, обнимая, вздрагивает: «Стучат!»

«То орехи сбивает ветер. Ну что ты, что?» —

«Нет, фонариком светят. Не открывай. Замри».

Но уже он, впотьмах нашарив свое пальто,

натыкаясь на мебель, быстро идет к двери.

Теплый свитер спеша натягивает она,

не умея попасть в просторные рукава,

повторяя, как мантру: только бы не жена!

Сердце в горле грохочет поездом «Керчь — Москва»,

за собой волоча, сминая слова: «Сосед.

С перепоя решил, что в дом забралось ворье.

Ты не спи… Ты не спи…» Он верхний включает свет.

И, застыв на пороге, не узнает ее

в этой беженке жалкой лет сорока пяти.

Губы в ниточку сжаты, словно ушла в отказ,

как последний экспресс, что мог бы ее спасти,

но стоянку свою прогавил на этот раз.

* * *

Памяти брата

Ночью, когда скребущий по днищу бака

дождик впадает в оторопь темноты,

хочется верить в то, что твоя собака,

верная Веста, там же теперь, где ты.

Рыжая неуклюжая «азиатка»,

меж кучевых и перистых облаков

мордой уткнувшись в лапы, зевает сладко,

вздрагивает подпалинами боков.

Тянешься по привычке за сигаретой,

шаришь в карманах тесного пиджака, —

не положили, черти; а в тундре этой

глухо, как в танке: ни одного ларька.

«Веста, ищи!» И псина трусит покорно —

грузной своей беспомощности стыдясь —

по островкам раздувшегося попкорна,

где ни следов, ни запахов — отродясь.

…Спать бы и спать, угревшись. Но прямо в ухо,

словно глухому: внятно и по складам,

ты говоришь: «Проснись. Выручай, сеструха.

Дай мне своих. Когда разживусь — отдам».

Я выползаю из дому. За ночь выстыл

сад, но уже из тучи сочится свет.

Тут, на столе, вчера я забыла «Winston».

Вот зажигалка. Чайник. А пачки нет.

Только промокший, путаный след собачий

к ветхой калитке тянется от стола.

Все хорошо. И разве могло — иначе?

Ты ведь сказал: «Ищи!» И она нашла.

ПЕРЕВОДЯ С КИТАЙСКОГО

Этери Басария

Восседать на одном из выцветших берегов,

суетливых комах не смахивая со лба,

и глядеть, как сплавляет время твоих врагов

по реке Гань Ба.

Ну, вот этот, к примеру, льстивший тебе в глаза —

сочинитель доносов — знатный был эрудит.

А теперь слюдяная, узкая стрекоза

на ключице его, посверкивая, сидит.

А вон тот, фарисей, косивший под простака,

был в маневрах своих расчетливей, чем главбух.

Но во рту его — вместо грешного языка —

нынче лотос речною сукровицей набух.

Следом — третий, четвертый… Чем же ты их достал,

не дающий острастки мухам и комарам,

не зачисленный в роту гибнущих за металл?

Всех и дел-то: бумагу тушью в ночи марал;

да лепешки ломоть крошил наугад линю,

под речовку сверчка и плюханье жирных жаб

наблюдая, как неулыбчивую луну

облачает ночное облако в свой хиджаб.

…Пятый, следом — шестой. У замшевых камышей

тормозит их зеленой заводи западня.

Так рядком на крыльце выкладывает мышей

деловитая кошка: мол, похвали меня.

Отвернуться, уйти. А дудки тебе! Смочил

дождик рыжую глину в малом твоем порту.

И щетина травы растет из твоих морщин,

и лишайник ползет по каменному хребту.