ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Анатолий Найман

Социо-био

Происходит война. И кончается. Мир

наступает. Но, боже, насколько он хуже

довоенного. Сколько в нем жира и дыр,

каждый раз все уродливее оружье,

вместо луков секиры, фугасы на смену секир.

Боль осела, но ярость всплывает со дна,

злоба день ото дня нестерпимее, жгучей,

жажда случая, чаша с краями полна,

не колеблясь убил бы, представься мне случай.

Жизнью звать — то, что только что было война.

Тут рождаешься — ты. Мир на новенького. Синева.

Сдута пыль с духовых, снята стружка со струнных.

Легких зернь и плоенье, муштра на плацу на раз-два.

Зелень. Золото. Снег. О, органика юных!

В вышних мир — ритм без слов, в нижних — пончо без шва.

В общем, жив. И что жив, ты привык. Но весенний призыв,

год рождения твой. Ты в бега. Избегаешь

минных ям, партизанских засад. И от смерша в отрыв

вроде как и ушел. Но подстрелен. Но жив

все еще. Но ангина, но тиф.

Это жизнь, а у жизни не выиграть. Ты погибаешь.

Заклинание

I

ты же не дашь боли-во-благо

если конечно такая есть

а не клокочет в ней бездна и месть

сделаться болью-во-зло

изб перестроенных в виллы и бунгало

вместе с теми что брошены

больше теперь число

чем спаленных Хирошимы

а ведь в избе как в реторте

древний был заперт код

кто от кого родится

кто перед кем умрет

не пошатни же не порти

роту комодных слоников

тульской артели Индия

выстроенных по росту

ты же не станешь меняться

горем с ближайшим из сродников

II

ищущий истину в выжимках из себя

к ляду льни забинтуйся в рогожку тяни к себе

то что в апреле кончается зародясь в сентябре

охтя ноя дико явно свербя мертвя

порядок тот что блюли закладки в календаре

лист какой весь исписанный а какой и пустой

не отменен и на форзаце потомки тире

высмолено младший старшего не оставь сиротой

III

если есть рцы должна и одна быть рца

если я что-то значу кроме как трачу

на рысь кислород и на кремний пазнокти

ты протащи меня рыцарша Речь под уздцы

брегом реликтовой непролазности

ты прореки мне река прорцы

неиссякаемая прореви р. Жизнь

перед впадением в о. Неизвестно-Что

ты прожурчи р раз по р сто раз по сто

заповедь и задачу

не-умереть-прежде-отца!

мой утешь эгоизм

* * *

…leurs globes ténébreux…

Baudelaire

Око слепого — мрамор и мрак

мрак пустоты и мрамор

боли вспыхивающих ночью драк

в жмурках тюремных камер.

Мякоть пространства, времени брешь

Космос, а стены и двери

темную делают дню — невеж

учит триумф материй.

Норма, очко. На незрячий глаз

бога. Под пальцами Фидия.

Бога, которого лик анфас

смотрит себя не видя.

Застит собой, как чернила, в расщеп

перьев сочась. Не чувствуй

букв, сам себе поводырь. На хлеб

в голос проси. Сопутствуй

кашлю, бордюрам, решеткам, тычку.

Призракам в карцере суток.

Норме. На первой же сдаче очку.

Тьме, изваявшей рассудок.

Так-то. Стучи по асфальту, трость.

Тело, не верь в прозренье.

Мышечный спазм, ломкая кость,

арифметически средне

между догадкой и мертвым лучом,

на стрекозью фацетку

падающим — ни за чем, ни о чем, —

бросьте слепцу монетку.

Витебская ж/д, 25-й км

Девятнадцатого октября

в недоношенный день Лицея

видел я как на луг царя

поросят выгоняла Цирцея

Так и сам я здесь в оны дни

в пионерскую втиснулся молодь

и трусил и визжал как они

и как пулю вылущивал желудь

Почему я не умер тогда

если бомбой убило деревья?

Может мертвой быть даже вода

липнуть могут пейзажи как репьи.

Сгинуть некуда. Выжить слабо.

С красотой навсегда распрощалось

в душегубке обмякнув жабо

кучевое. Трава отмолчалась.

Откричали ура молодцы-

гренадеры с пьянцой царскосельской

и осели дворцы и морцы

штукатуркой и гнилью расейской

ртуть на луг нефть сползла на моря

пахнет газом термометр сломался.

Мысль про надцатое октября

тлеет только под осыпью Марса.

(Ну, и Баболовское бабло —

зелень касс, будуарная тина —

торжествует! Хоть выжить слабо,

сгинуть некуда, но руина

нерушима, поскольку — прах.

Что разбито — не бьется. Осколки,

как на здешних, звенят на пирах

в залетейском лицейском поселке.)

* * *

Где музыка? В гнезде,

упавшем с голой ветки.

В миганье звезд. В гарде

ферзю на скользкой клетке.

Кто говорит — в вине,

кто — что в борьбе и буре.

В морских коньках извне

прибитых к партитуре,

где лебедь, щука, рак

на кухне в коммуналке,

и холодно, и мрак

над жéрлом зажигалки.

Где «Свете тихий» глас,

что в детстве пел попович

и от удушья спас

случайный Шостакович.

В двух датах на плите.

В ни да ни нет. В по-бычьи

ревущем безъязычье.

В священной немоте.

Эпиграмма

Не темнота, а подготовка к ней

с полудня то есть и до пополудни

в бесснежном декабре всего темней

и злей, и не хватает только лютни,

чтобы найти занятие рукам

и что-то-нечто ни уму ни сердцу,

и к Темным аккомпанемент Векам

надтреснутый — назначить струнным скерцо.

* * *

Что-то случилось. А может приснилось.

Что-то ночное. Свет был зажжен

но как бы выжгло из лампочки милость.

Что-то про время. Про кабель времен.

Двадцать седьмое, двадцать восьмое,

вот сентября, вот уже октября.

Без циферблата, слепое. Немое.

Без суеты. Без всего. Без себя.

Дело в материи. По — собирает —

грошику всхлипу фотону она

дух. По тик-так. А потом умирает.

Случай из жизни. Топливо сна.

Ars poetica II

Она была не речь, не мудрость,

не перст чертящий на стене,

не дзен, не абсолют не-не,

а так, сплошная златокудрость

юнцов, юниц, из-под ресниц

стрелявших холостым соблазном

и чем-то более прекрасным,

чем рамка локонов для лиц.

Не свод синтагм и парадигм

она была, не бит, не дискурс.

Не дикость? Быть могла и дикость.

Не гимн? Да, быть могла и гимн.

Но больше — тсс и не поддакни

тому, во что стесать Нева

могла язык кинжальным акме

с полударением на а.

Так ведь — была, а не осталась.

Обои смыслов клеем слез

восторга увлажнив, разжалась

как ставни корчами полос.

Но мгла не ночь, и щель не тайна,

и — все равно, какая чья —

уж больно для Руси ментальна,

не столь крылата, сколько стайна,

америкэн поэ-зия.

Вся — буквы: списков воронья

синхронно плавные метанья.

Публицистическое

То был шик и пик моветона,

языка сюр-социализм —

крепь берлинскую из бетона

звать железным занавесы́м.

Кто велел? никого в ответе,

воз костей и сегодня там.

Это длилось тысячелетье

применительно к возрастам.

Все стояло на том что у женщин

соответствует для мужчин,

те и эти метали жемчуг —

в результате помет ничьим

признан был. Вот и весь творенья

гвоздь и труд и религия

наших города и деревни

средь равнины великия.

Что при кухне срок, что на общих —

заготовка для пустоты.

Девка-память, одних ты топчешь,

над другими сыпешь цветы.

Не в траншейной только пещере бы

братской рыть вам, а по-псковски

в скитно-карцерной — ради черепа

и бушлата, поисковики.

* * *

Быт. II, 10

(Иссякающих рек. Между трех-четырех. Находясь.)

Находясь между трех-четырех иссякающих рек,

о как хочется брякнуть торжественно «вышел на брег»!

Но ничуть — ты с дрожащими тварями вышел на связь,

из подвида людей, чтоб узнать, что и ты человек.

Не осталось пространств, только выгородка, ну чулан.

В помещении тоже ни стен, ни жилья, лишь убранство.

И не Поль, а полей будет целью пусть лучник Целан,

ибо, наскоро рухнув, и сложено в спешке пространство.

Протяженности те же, но что ни верста — взаперти.

Неизбежны, но как бы и несуществующи встречи.

Материк, в острова раскурочен, в трехпалой горсти

притулился — на время, на вре… Как всегда в междуречье.

Где их нет, этих русел, то тучных, то тощих? Сам Нил

черным медом и млеком течет. В непроглядности ночи

лжепростор: не понять, анфилады где нар, где могил,

и пустыня — где пепел, где кварц; что чертоги, что клочья.

Геометрия, физика — лезут в глаза. А вот за —

недосказанность, муть. Человеку, короче, неловко.

Скажем, рельсы на Аушвиц. А дальше-то что? Тормоза

жмет кондуктор. Но с далью у станции есть нестыковка.

Ну античный театр. Ну трагедии сплошь. Ну Софокл.

Еще доски не сбиты, героя сильнее химера.

Но на камне стоит уже нечто. В застолье спектакль

переходит. Один навсегда. Что ни утро, премьера.

(Между рек. На земле без размера. Извечный миракль.)