ФИЛОСОФСКИЙ КОММЕНТАРИЙ

Игорь Смирнов

ФОРМАЛИЗМ И НИГИЛИЗМ

За неоднородностью формальной школы, в которой группа радикалов (В. Б. Шкловский, Б. М. Эйхенбаум, Ю. Н. Тынянов, Р. О. Якобсон, О. М. Брик и др.) расходилась во взглядах с учеными умеренного толка (В. М. Жирмунский, В. В. Виноградов, Б. В. Томашевский, Г. О. Винокур и др.¹), скрывались разные логики научного мышления. В первом случае оно зиждилось на контрадикторном принципе, во втором — на контрарном. Сосредоточенность умственных операций на контрадикторности предполагала, что данное теряет свой признак в Другом. И напротив того, для исследователей, предпочитавших контрарные оппозиции, Другое отличалось от данного не только отсутствием признака, но и наличием собственного качества.

Радикальный формализм дал себе отчет в том, какова его логическая установка, сравнительно поздно, подводя в 1930-е гг. итоги своего становления. В статье «Нулевой знак» («Signe zero», 1939) Якобсон назвал «противопоставление некоторого факта ничему» (употребив термин «контрадикторность») основой функционирования языка и увидел задачу нарождающейся семиологии в выяснении отношения между «знаком и нулем».² На деле, однако, неодинаковые подходы к выстраиванию оппозиций определились уже с первых шагов формальной школы, еще и не будучи отрефлексированными. С самого начала движения выбор между строгой и нестрогой дизъюнкциями расколол его участников в понимании того, каков предмет их занятий. Целью контрадикторного научного сознания было максимальное специфицирование, безоговорочное изолирование литературы в ее «литературности» (Якобсон) и искусства как приема «остранения» (Шкловский). С точки зрения гораздо менее решительно настроенного Жирмунского («Задачи поэтики», 1919—1923; «К вопросу о „формальном методе“», 1923), художественное творчество лишь частично суверенно, будучи, с другой стороны, на каждом этапе развития кондиционировано «общим сдвигом духовной культуры».³

Cтрогие дизъюнкции, которыми оперировал бескомпромиссный формализм, могли ослабляться благодаря тому, что полноте некоего признака оппонировало не его отсутствие, а его минимальное присутствие (А(а) V не-А(а<1)). Такого типа модели были характерны для теоретических изысканий Тынянова. В статье «Литературный факт» (1924) он рассматривал историю словесного искусства в виде дисконтинуальной («…новое явление сменяет старое <…> и, не являясь „развитием“ старого, является в то же время его заместителем»), но вместе с тем признавал, что перестающее быть современным зачастую не исчезает вовсе, а только делается умаленной ценностью. Этот процесс Тынянов концептуализовал в пространственных терминах (которые будут позднее подхвачены Ю. М. Лотманом): «…новые явления занимают <…> центр, а центр съезжает на периферию».⁴ Примерно так же Тынянов обрисовывал в 1923 г. разность словарного и поэтического значения лексем в стихотворной речи, которая, по его мнению, семантически организуется прежде всего за счет смежности своих единиц, то есть метонимическим способом: «…на тесноте стихового ряда основано явление „кажущейся семантики“: при почти полном исчезновении оснoвного признака появление „колеблющихся признаков“: эти „колеблющиеся признаки“ дают некоторый слитный групповой „смысл“, вне семантической связи членов предложения».⁵

Контрадикторность и контрарность служили предпосылками для возникновения разногласий внутри формализма, но отнюдь не являли собой некую догму, которой конкурирующие лагеря непременно должны были придерживаться. В тех обстоятельствах, когда умеренные исследователи имели дело с родовым понятием литературы, они прибегали к строгим дизъюнкциям, дабы размежевать виды (например, поэзию и прозу), из которых складывался род. Контрарность была исчерпана при дифференцировании (по контрасту и сходству) литературы и прочей духовной деятельности. Раз литература совмещает маркированность и немаркированность, то ее подразделения разрывают это единство. Во «Введении в метрику» (1925) Жирмунский определил поэзию так, что проза выступила применительно к ней беспризнаковым членом оппозиции: «Стихотворная речь отличается от прозаической закономерной упорядоченностью звуковой формы».⁶ В обратном порядке: поскольку формалисты-радикалы по­зиционировали литературу в отрыве от остальных «рядов» культуры, они могли представлять себе поэзию и прозу в качестве пересекающихся множеств. В «Иллюзии сказа» (1918) Эйхенбаум писал: «Стих <…> есть особого рода звучание — он мыслится произносимым и потому текст его есть только запись, знак. Но не бесплоден такого рода „слуховой“ анализ и в области художественной прозы. В ее основе также лежит начало устного сказа…».⁷ В границах отмеченности, которую Эйхенбаум вменял любой художественной форме, попросту нельзя было обнаружить — при дальнейшем дроблении изу­чаемых феноменов — какую бы то ни было беспризнаковость. Два лагеря формалистов обменивались своими ло­гическими принципами там, где переходили от обобщений, касающихся всего искусства, к его подклассам.

Сказанное о логике, до­влевшей тем или иным формалистам, объясняет многое в их по­веденческих тактиках и межличностных контактах. Ясно, почему соратников Шклов­с­кого и Якобсона, соб­рав­шихся в ОПОЯЗе, отли­ча­ли весьма высокая степень группо­вой сплоченности и хлесткая агрессивность, направленная вовне, будь она защитного или наступательного порядка. Между тем формалисты с более умеренными теорети­чес­ки­ми претензиями, как буд­то предрасположенные к толерантности, — странным лишь на первый взгляд образом — не составляли сколько-нибудь единого кол­лек­тива (такие уче­ные, как Жирмунский или Виноградов, были скорее одиночками, чем представителями некоего группового духа).

В той мере, в какой формалистский авангард (о нем и пойдет речь ниже) аннулиро­вал Другое, он смыкался с традицией нигилизма⁸, который следует понимать как уни­верса­лизацию контрадик­тор­но­сти. Вряд ли можно согласиться с Хайдеггером, полагавшим, что нигилизм был безусловно основоположным движением («die Grundbe­we­gung»^9 ) в истории западной мысли. Но, даже избегая хайдеггеровского преувеличения, при­ходится сказать, что нигилизм берет старт в европейской культуре очень рано. Универсализуя контрадикторность, ни­ги­лизм был общезначимым отрицанием, которое, тем не менее, нуждалось, дабы состояться, в основании, в аргументе. Нигилизм опустошал один мир, беря за опору другой. На­иболее фундаментально в человеческой практике раз­личение того, что мыслится, и то­го, что чувственно воспринимается. В своем генезисе нигилизм стоял перед выбором, что именно зачеркивать — всю совокупность го­лов­ных представлений или физическую дей­ствительность — также в полном ее объеме. В одной из старых работ я назвал пер­вую из этих тенденций «деидеализирующей», а вто­рую — «деонтологизирующей».¹⁰ Всякий нигилизм разоблачителен: «деидеализиру­ю­щий» расколдовывает метафизику, «деонтологизирующий» не признает, что мы пости­га­ем вещи такими, каковы они суть.

Началом нигилизма, оспорившего спекулятивный ум, явился античный кинизм, вер­но оцененный Петером Слотердайком в качестве скептической реакции на учение Пла­то­на об «эйдосах».¹¹ Нигилизм, не доверявший, вразрез с кинизмом, сенсорному опыту, рас­пространяется после возникновения христианства, выражая себя в гностических се­к­тах и у Плотина в неприятии всего материально-низкого, земного. Обе эти версии ни­ги­листического мировоззрения будут затем, модифицируясь, чередоваться по ходу со­ци­о­культурной истории. Так, «деидеализирующий» нигилизм найдет себе продолжение у шестидесятников-позитивистов XIX в., абсолютизировавших полезный и целесо­об­раз­но организо­ван­ный труд, которому они предназначали быть спасением от пустой рас­траты интел­лек­туальных сил. Знаменательно, что один из самых талантливых пуб­ли­цистов этого по­коления, Писарев, несмотря на свой антиавторитарный пафос, при­зы­вал читателей статьи «Реалисты» (1864) не забывать «старика Диогена».¹² Отрицание то­го, что Сло­тер­дайк называет «высокой теорией», достигает во второй половине XIX в. уровня са­мо­сознания, которое нуждается, зная своe происхождение, в собственном имени и отыскивает его в уже ранее (в эпоху романтизма) пущенном в оборот термине «ни­ги­лизм».¹³ С наступлением символизма «деидеализирующий» нигилизм уступает место «деонтологизирующему», в частности в таких сочинениях Н. М. Минского, как «При свете совести» (1889) и «Религия будущего» (1905), где феноменальная действительность объявляется призрачной, «мэонической»: «Существующий мир каждое мгно­вение возникает от ничего и возвращается в ничто».¹⁴

Приравнивая семантическое содержание художественных текстов к незначащему для конституирования искусства «материалу», формализм в опоязовской редакции во­зо­бно­влял «деидеализирующий» нигилизм, после того как тот потерял актуальность у симво­листов. Это возрождение сопровождалось, однако, далеко заходящим транс­фор­миро­ва­нием традиции, тянущейся от кинизма. Aнтичный протест против засилья спекуля­тив­ных построений воплощался поведенчески — в дерзких действиях, на кото­рые отва­жи­вались киники (а если и в высказываниях, то близких к перформативам). По­сле­дую­щее развитие идущей отсюда линии, запечатлевшись дискурсивно, не было сво­бод­но от про­ти­воречивости: идеократия опровергалась в идейных же про­дуктах (пусть ше­стиде­сятни­ков позапрошлого столетия и манил к себе бунт, пусть они и хотели бы увенчать свою деятельность в action directe). Формализм устранил та­ко­го рода противо­речи­вость посредством того, что техницизировал сам умственный про­дукт, придав ему черты ремесленного из­делия. Сконцентрировав научное внимание на воображе­нии в его наиболее очеви­д­ном проявлении, на художественном творчестве, члены ОПО­ЯЗа ста­рались показать, что фикциональность даже во всей своей несомненности — это не ин­теллектуальная кон­ст­рук­ция, а результат умения, навыка или ре­ализация воз­мо­ж­но­с­тей, заложенных в спо­со­б­ности человека к общению, в языке. В опоязовском ис­пол­не­нии нигилизм обна­жил свою операциональность. «Деидеализирующее» отри­ца­ние пе­ре­стало фундировать се­бя как отправляющееся от чувственного восприятия и со­ци­о­фи­зи­ческой среды, утра­ти­ло субстaнциальность, сделалось структурным, совершаясь вну­т­ри текстового мира. Снимая па­ра­до­к­сальность, свойст­вен­ную отрицанию мыслимого мы­слящим и оставляющую вот уж во­истину смешанное впе­чат­ле­ние, формализм рас­крыл ту, знающую только еди­ни­цы и ну­ли, строго дву­зна­чную логику, которая пря­та­лась в глу­бине нигилизма в лю­бом его из­воде.

Поскольку формализм предпринимал общезначимое контрадикторное отрицание в ог­раниченном приложении к искусству, постольку он был философичен, не став фило­со­фией (по тому же принципу, по которому Якобсон требовал от гуманитариев зани­мать­ся «литературностью», а не «литературой»). Суждения о художественных текстах за­няли то место, которое прежде принадлежало философскому самосознанию: «остра­не­ние» у Шкловского эквивалентно тому из-умлению, к которому античность возво­ди­ла мудрое созерцание вещей. Нигилизм подвергся в работах опоя­зов­цев не только фор­ма­лизации, но и редуцированию в объеме, сузил свой мироохват­ный мас­штаб, будучи при­ло­женным к эстетической продукции. Хотя формалисты и ссылались время от вре­ме­ни на классическую фило­со­фию (прежде всего на Канта), они отнюдь не ставили се­бе целью создать понятийную систему, тягающуюся в своей всеобъяснительности с фи­лосо­фией. И степень их ме­та­физической образован­но­сти, и философские антецеденты их те­орий не очевид­ны.¹⁵ Ес­ли говорить объек­тив­но, не претендуя на выяснение фак­ти­ческих интердискурс­ив­ных связей, имевших реле­ван­тность для формализма, самой род­ст­вен­ной ему была та вер­сия в аристотелевской тра­диции¹⁶, ко­торую выдвинул в трак­тате «О причине, на­ча­ле и едином» (1584) Джор­да­но Бру­но. «Мировая душа» у Бру­но привносит форму в ма­те­рию и сочетает все вещи в по­до­бии художественного про­изведения. Эта абсолютная спо­собность сущего обладать фор­мой может быть схва­че­на, по Бруно, только с помо­щью отрицания (то есть отвлечения от всего, что актуализо­ва­но). Ноланец фор­мализовал по­с­редством отрицания Божественный интеллект так же, как столетия спустя члены ОПОЯЗa сведут к технике человеческие творения, выхо­ло­стив из них идеологи­чность.¹⁷

Формальное начало нейтрализует в философии Бруно противостояние интел­лек­ту­а­ль­ного и субстaнциального, как бы возвращает во «Всеединство» выпавшую оттуда у Пло­тина материю. Сходно с этим опоязовские теории, будучи по происхождению ниги­лиз­мом «деидеализирующего» типа, вступали, тем не менее, в контакт и с его «деонто­ло­гизирующим» антиподом. Как по преимуществу операциональный, формалистский ни­гилизм ставил самое отрицание выше, чем зачеркиваемые с его помощью термы. Не толь­ко «материал» словесного искусства выносится в опоязовских штудиях за скобки ли­тературоведения, но и формы, остающиеся за вычитанием их семантиче­ского напол­не­ния, отрицают у Шкловского и Тынянова одна другую в процессе исторической бо­рь­бы, «деканонизации» господствовавших экспрессивных «установок».

Реанимируя сразу обе тенденции в нигилизме, формалисты, однако, использовали в при­ложении к ним неодинаковые стратегии, которые иногда, впрочем, совмещались (не бе­русь судить, насколько намеренной была эта ра­бота с наследием). Нигилизм с кини­чес­кой родословной переводился из плана жизне­с­тро­ения в план автореферентного, са­мо­ценного тексто­стро­ения. К примеру, телесная, сниженно театрализованная полемика ан­тичных кини­ков с платонизмом превращается в знаменитой статье Эйхен­ба­у­ма о «Шинели» (1919) в ар­тикуляционную мимику и звуковой жест, которыми якобы исчер­пы­вается художественная задача, ре­шав­шаяся Гоголем. Что же касается «деонтологи­зи­ру­ющего» нигилизма, то он входил в предпосылки формальной школы так, что об­ре­тал здесь некую фактичность, каковой был лишен в качестве головного по преиму­щест­ву упражнения. Вполне в духе «мэониз­ма» Минского Тынянов чрезвычайно интересо­вал­ся несуществующим, пустыми места­ми,¹⁸ но в «Проблеме стихотворного языка» ими ока­зываются отсутствующие-в-присут­ст­вии, графически обозначенные Пушкиным «про­пущенные строфы» в «Евгении Онегине».

В тех случаях, когда «деонтологизирующий» нигилизм бывал и жизненной прак­ти­кой, он воспринимался формалистами не как удаление из мира сего в инобытие, но как транс­цендирование языка и в этом толковании служил «готовым предметом», подтвер­ж­дающим их собственные тезисы о природе поэтической речи. К христианскому гностицизму формалисты были приобщены не столько непосредственно, сколько в своем обращении к его поздним филиациям, каковыми явились русские мистические секты.¹⁹ Ци­тируя хлыстовские глоссолалии в статье «О поэзии и заумном языке» (1916), Шклов­ский менее всего солидаризовался с религиозностью сектантов, добивавшихся ду­ховного преображения в экстатическом изнурении плоти. Ему было важно привести до­казательство того, что язык способен переиначиваться в су­губую звуковую материю, не зависимую в сектантских песнопениях от обозначения реалий. В конечном итоге подход Шкловского к нигилизму с гностическими корнями конвергировал с тем пере­осмыслением кинизма, которое совершил Эйхенбаум.

Несмотря на известное безразличие, с которым ОПОЯЗ усваивал себе разнородные ни­ги­лиз­мы, «беспощадное отрицание» (Писарев) второй половины XIX в. имело для не­го приоритетное значение. Cреди прочего формалисты совпадали с русскими ниги­листами-разночинцами в антиэстетиче­ской настроенности. В апологетической статье «Фу­туризм» (1919) Якобсон про­возгласил: «Новое искусство покончило <…> с послед­ним фетишем статики — кра­со­той».²⁰ Якобсоновскому отказу от выявления вечного (то есть ноуменального) в художественном творчестве вто­рил Тынянов в «Литературном фак­те»: «…свойствa литературы, кажущиеся основ­ны­ми, первичными, бесконечно ме­ня­ют­ся и литературы как таковой не характеризуют. Таковы понятия „эстетического“ в смысле „прекрасного“».²¹ По аналогии с тем, как Писарев, Чернышевский и иже с ни­ми мотивировали желание «радикально истребить эстетику»²² тем, что у каждого чело­ве­ка — свой вкус, формалисты ссылались на историческое не­по­стоянство «конструктив­но­го фактора» (Тынянов), включающего текст в поле литера­ту­ры и искусства.

Даже тогда, когда понятия формалистской доктрины были вписаны в сложившийся в на­чале ХХ в. идейный контекст, они несли в себе сверх того и отзвук ходячих убeжде­ний, исповедовавшихся нигилистами базаров­ского образца. Разумеется, теория «деавтоматизации» Шкловского в первую очередь восходит к бергсоновскому «Смеху»²³ (1900), но вместе с тем перекликается с той критикой, которую Писарев обрушил в «Ре­али­стах» на «пассивную привычку», и с тем недовольством «рутиной» и «машинальностью», которым была проникнута статья Чернышевского «Не начало ли перемены?» (1861).

Еще одним центром притяжения в интеллектуальной культуре второй половины XIX в. была для ОПОЯЗа философия Ницше, в которой Хайдеггер в цитированных выше ле­к­циях 1940 г. видел главный довод в пользу своего соображения о том, что ни­ги­лизм всегда подразумевает движение мысли навстречу бытию (и игнорировал тем са­мым «деонтологизирующую» негативность). Воздействие текстов Ницше («Веселая на­укa», «О поль­зе и вреде истории для жизни»), соответственно, на теорию пародии у фор­малистов и на их предста­в­ления о литературной эволюции уже исследовал Драган Ку­юнджич. Наряду с мет­кими сопоставительными наблюдениями его монография со­дер­жит и ряд непро­сти­те­ль­ных натяжек. Так, он возводит к Ницше mot Шкловского о на­следовании, идущем не от от­ца к сыну, а от дяди к племяннику.²⁴ Никаких подобных это­му высказываний у Ниц­ше нет. Шкловский имел в виду, конечно же, русскую лите­ра­тур­ную реальность — двух фривольных поэтов: дядю Василия Львовича Пушкина и его племянника Алек­сан­д­ра Сергеевича. Сравнительный анализ, начатый Куюнджичем, мо­жет быть продолжен. К примеру, мнение Ницше об эпигональности всякого искусст­ва, о его опознаваемости пу­бликой — тем большей, чем «изношеннее» его наряды («Человеческое, слишком человеческое», § 148, 179), вероятно, дало импульс Эйхенбауму для написания книги (1923—1924) о ци­татности в поэзии Лермонтова. Во «Введении» к этой работе Эйхенбаум преподнес ли­тературу не как inventio, a скорее как ars combinatoria: «Создание новых художественных форм есть не изобретение, а открытие, потому что формы эти скрыто суще­ст­ву­ют в формах предшествующих периодов».²⁵

Отвлекаясь и от неточностей, допущенных Куюнджичем, и от дополнений к про­ве­ден­ным им параллелям, стоит обратить внимание на одну крайне существенную раз­ни­цу в нигилистических системах Ницше и формали­стов. Ниспровергая христианст­во (как религию слабых, выросшую из зависти и мести), Ницше рассчитывал заместить его негативным эквивалентом, верой в «сверхчеловека». Себя Ницше толковал как мы­слителя аффирмативной складки («Ecce homo»), проецируя собственный нигилизм на своих противников — христиан. Трансгуманность, вытекающая у Ницше из преодоле­ния христианской истории, была чужда ученым, сгруппировавшимся в ОПОЯЗе. Их ин­тенция заключалась в дегуманизации социокультурного творчества.²⁶ Cловно бы впрямую возражая на «волю к власти», выставленную на передний план поздним Ниц­ше, Шкловский декларировал: «…искусство не создается единой волей <…> человек-тво­рец — только геометрическое место пересечения линий, сил, рождающихся вне его».²⁷ Од­ним из многих следствий обесчеловечивания художественной культуры была те­матизи­ро­ванная Тыняновым в «Кюхле», «Смерти Вазир-Мухтара» и «Восковой пер­со­не» ги­бель автора/авторитета. Ницше стирал контрадикторным отрицанием главные ди­хотомии, на которых держится социокультура, аннулировал как Бога, так и человека, как добро, так и зло. Отсюда он делал вывод о возможном возникновении абсолютно Дру­гого, нежели всё бывшее, — чистой власти, которая оказывалась не чем иным, как го­с­подством омнинегации. Формалисты же затушевывали Другое истории ли­тературы и искусства, с которой они работали и которую они автономизировали в итоге строго дизъюн­к­тив­ного освещения изучаемого предметa. Прежде всего синхронное, касаю­ще­еся социального, религиозного и прочих внехудожественных «рядов», это затуше­вы­ва­ние давало у формалистов и диахрониче­ский эффект. Эсхатологизм Ницше нe был им при­сущ. Их модель истории перспективировалась в неотчетливую длительность; «пе­ре­о­ценка всех ценностей» была здесь имманентна времени, а не финализовала его. Ес­ли Другое в его абстрактности (как Бог здесь, сейчас и всегда, как «сверхчеловек» там и по­том) исчезает, то нель­зя определить общечеловеческое — форма­ли­сты не зна­ли ме­тa­по­зиции, заняв кото­рую, они могли бы мыслить антропологически, измерять людскую дей­ствительность в единоцелостности, синтетически. В ранних теориях ОПО­ЯЗа не­га­тивный антрополо­гизм Ницше²⁸ сме­няется отрешенностью от свойственного че­ловеку как таковому созидательного порывa и кон­цеп­ту­ализа­ци­ей его конечных ре­зу­льтатов в ви­де инженерно-производственных достижений. До постановки Шклов­с­ким, Эйхен­ба­у­мом и Тыняновым в 1926—1927 гг. во­про­са о «ли­те­ратурном быте» опо­я­зов­цы пред­по­чи­тали заниматься эво­лю­цией художест­вен­ных форм, запрещая себе ис­сле­дование их ге­незиса, иначе говоря, воздерживаясь от углуб­ле­ния в то, что подвигает че­ловека на ар­тистизм. Между тем Ниц­ше с самого пер­вого сво­его нашумевшего сочи­не­ния о клас­си­ческой трагедии был ув­ле­чен происхож­де­нием об­суждавшихся им явлений.

Тогда как Ницше помещал себя по ту сторону христианской культуры, формалисты, во­все не стремившиеся перешагнуть за пределы истории, оставались внутри этого веро­у­че­ния, которое они обмирщали. Формализм поддается трактовке в функции кощунст­венно-пародийной десакрализации христианства. «Остранение» возвращает нас не то­ль­ко к Льву Толстому, как подчеркивал Шкловский, но и к не названному им Пре­об­ра­жению Христову (устное со­общение Бориса Гройса), бывшему особо значимым для ви­зан­тийско-русских исиха­с­тов (еще одного, наряду с мистическим сектантством, ответ­вле­ния гностицизма: Гри­го­рий Палама и его последователи надеялись партици­пи­ро­вать не субстанцию Всемо­гу­щего, а его энергию, озарить себя Фаворским светом²⁹). В ас­кетизме исихастов, наставлявших (в лице Нила Сорского), как избавляться от стра­с­тей («помыслов»), берет дальний ис­ток и отказ формалистов рассматривать поэтичес­кую речь как аффектированную, вы­яв­лять ее эмоциональный субстрат. Тот же Шклов­с­кий, оправдывая футуристическую «за­умь», без обиняков ссылался на нисхождение Ду­ха Святого на апостолов, пережив­ших чудо иноязычного говорения. За термином «обнажение приема» у Якобсона и других опоязовцев прогляды­ва­ют слова Иисуса (Лк. 12: 2) о том, что нет тайного, не становящегося явным. «Ка­но­низация младших жан­ров» и «деканонизация старших» укладываются в схему прит­чи о виноградарях (Мф. 20: 1—16) с ее моралью, гласившей, что последние будут пер­вы­ми и первые последними. При­страстие формалистов к писателям, выпадавшим из литературы, возрождает учение апостола Павла о кенозисе Христа, изложенное в «Послании к Филиппийцам». И т. п.³⁰

Проследить путь формалистов от ранней стадии к поздней, к структурализму, с од­ной стороны, а с другой — к раскаянию в заб­луж­дениях молодости и к уступкам тра­ди­ци­онному литературоведению не входит в мои намерения. Но сказанное выше о дегу­ма­низирующей установке этой школы требует за­ме­тить, что отречение от себя дается тем легче, чем менее личность рефлексирует свое об­щечеловеческое содержание, sen­sus universalis, не поддающийся капитулянтству.

Подобно формалистам, создатель дегуманизированной утопии — трактата «Рабочий» (1932) Эрнст Юнгер отверг после конца Второй мировой войны свою былую убежденность в том, что «типу» труженика предстоит восторжествовать над буржуазной личностью с ее общечеловечeскими идеалами. В статье «Через линию» (1950) Юнгер в самокритическом жесте обвинил нигилизм в «тотальном» редукционизме и в попытке стать «эрзац-религией». Отвечая Юнгеру, Хайдеггер упорствовал в отрицательной оценке человека  («О „Линии“», 1955). Но все же нигилизм, апологетизированный в лекциях о Ницше, претерпел у позднего Хайдеггера переворот: nihil не приобщает у него отныне бытию, а, как раз напротив, отвлекает человека, погрязшего в метафизических измышлениях, от сущего.

Negatio negationis (двусмысленное логическое действие, то ли удерживающее — как negatio — отрицание, то ли уничтожающее его — как свой объект) развело в разные стороны и превозмогавших себя формалистов. Одни из них (вроде Брика и Эйхенбаума) перешли в 1930—1940-е гг. «через линию», отмежевавшую их от начинаний 1910—1920-х гг. Другие (прежде всего Якобсон) остались на фронтовой «линии», сдвигая ее в новую методолого-эпистемологическую область. Отрицание строгой дизъюнкции вылилось у этих исследователей в учет, наряду с «привативными оппозициями», также нейтрализации признаковости/беспризнаковости (как в фонологической теории Н. С. Трубецкого). Если при контрадикторном отрицании немаркированные величины односторонне зависят от маркированных, то нейтрализация ввергает оба члена во взаимодействие. Именно отсюда на переломе от формализма к структурализму и семиотике возникает концепт системы, в которой все элементы взаимообусловлены и, следовательно, функционально нагружены. Как бы ни были плодотворны тезисы Тынянова и Якобсона о структурно-системном подходе к знаковым образованиям («Проблемы изучения литературы и языка», 1928), они оставляют открытым тут же навязывающийся вопрос о том, кто и как порождает системы. Дегуманизация, от соблазна которой Хайдеггеру так никогда и не удалось избавиться, превращается в теории систем (к адептам которой принадлежали и «преодолевшие формализм») в умолчание об учинителе креативного акта — теряется, но не замещается ничем, что могло бы объяснить в атропологическом аспекте нашу созидательность.

¹ По поводу зачисления некоторых ученых в «правые» (как говорили в 1920-е гг.) формалисты нет еди­но­го мнения. Г. А. Левинтон опротестовал (изустно) отнесение к таковым Томашевского. Вот что тот писал в статье «Формальный метод (Вместо некролога)», опубликованной в сборнике «Современная лите­ратура» (Л., 1925): «Можно не знать, что такое электричество, и изучать его <…> При изучении явления вовсе не нужно априорное определение сущности. Важно различать его проявления и опознавать их связи. Такому изучению литературы посвящают свои труды формалисты» (С. 148). Как явствует из приведенной выдержки, Томашевский апологетизировал сциентизм в его несходстве с философским дискурсом. Эта апология далека от того провозглашения искусства вовсе не эссенциальным, ко­то­рое было типичным для «левого» формализма.

² Роман Якобсон. Избранные работы. Под ред. В. А. Звегинцева. М., 1985. С. 222—230.

³ В. М. Жирмунский. Теория литературы. Поэтика. Стилистика. Под ред. Н. А. Жирмунской. Л., 1977. С. 100.

⁴ Ю. Н. Тынянов. Поэтика. История литературы. Кино. Под ред. Е. А. Тоддеса, А. П. Чудакова, М. О. Чуда­ко­вой. М., 1977. С. 257; курсив оригинала; все дальнейшие курсивы принадлежат цитируемым авторам.

⁵ Ю. Тынянов. Проблема стихотворного языка. Статьи. Под ред. Н. Л. Степанова. М., 1965. С. 128.

⁶ В. Жирмунский. Теория стиха. Под ред. Н. А. Жирмунской. Л., 1975. С. 8. Все же показательно, что Жирмунский не задержался навсегда на этой дефиниции и на склоне лет обратился в 1966 г. к изуче­нию такой промежуточной формы, как ритмическая проза.

⁷ Б. М. Эйхенбаум. Сквозь литературу. Сборник статей. Л., 1924. С. 152; ср.: Igor’ P. Smirnov. Оппозиция стихи/проза в литературоведческой концепции Б. М. Эйхенбаума // Revue des Itudes Slaves. T. 57. Fascicule 1. B. M. Ojxenbaum. Paris, 1985. P. 105—112.

⁸ Первым, кто окрестил опоязовцев «нигилистами», был М. М. Бахтин (П. Н. Медведев. Формальный ме­тод в литературоведении. Критическое введение в социологическую поэтику. Л., 1928. С. 85—90). Под «нигилизмом» понимался при этом «апофатический метод» в формалистском анализе «поэтического языка» (Там же. С. 126—142). Перед нами двойная ошибка. Во-первых, неверно, что определения, которые ОПОЯЗ давал художественному слову, страдали негативизмом. Они были утвердительными — отрицалось же то, что не отвечало «установке на выражение», «затрудненности формы» и прочим понятийным новшествам, вводимым в научный обиход. Во-вторых, апофатику нельзя без самых серьезных оговорок считать нигилизмом. Рассуждая о бессилии разума в богопостижении, и Дионисий Ареoпагит, и Майстер Эк­харт, и Николай Кузанский мыслили диалектически, а не нигилистически — придавали отрицанию положительное значение, состоявшее в охранении Творца (максимума мыслимого) от тварных познавательных посягательств.

⁹ Martin Heidegger. Nietzsche: der europ@ische Nihilismus. // Martin Heidegger. Gesamtausgabe. Bd. 48. II. Abteilung: Vor­lesungen 1923—1944. Frankfurt am Main, 1986. S. 13.

¹⁰ Игорь П. Смирнов. Психодиахронологика. Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней. М., 1994. С. 106—114.

¹¹ Peter Sloterdijk. Kritik der zynischen Vernunft. Bd. 1. Frankfurt am Main, 1983. S. 203 ff.

¹² Д. И. Писарев. Литературная критика в трех томах. Т. 2. Л., 1981. С. 47. Писарев на кинический манер упрекал платонизм за то, что тот подозревал зло в материи («Идеализм Платона», 1861).

¹³ К истории термина ср., например: Валерий Савчук. Время нигилизма // Судьба нигилизма. Эрнст Юнгер, Мартин Хайдеггер, Дитмар Кампер, Гюнтер Фигаль. Под ред. Г. Хайдаровой. СПб., 2006. С. 188—205 (165—220); к авторефлексии нигилизма во второй половине XIX в. ср.: Анатолий Кор­чинс­кий. Нигилизм: критика или кризис? // Кризисы культуры и авторы на границе эпох в литературе и философии. Под ред. С. Гончарова и др. СПб., 2013. С. 154—165. ¹⁴ Н. М. Минский. При свете совести. Мысли и мечты о цели жизни. Изд. 2-е. СПб., 1897. С. 165.

¹⁵ Одну из возможных реконструкций в этой области предложил Эльмар Холенштайн, сопоставивший лин­гвистические взгляды Якобсона с феноменологией Гуссерля: Elmar Holenstein. Roman Jakobson’s Approach to Language. Phenomenological Structuralism (1974). Transl. by C. Schelbert, T. Schelbert. London, 1976. P. 2 ff, P. 47 ff. Позднее смыкание формальной школы с феноменологией многократно обсуждалось в научной литературе.

¹⁶ К аристотелизму формальной школы ср.: Aage A. Hansen-L_ve. Der russische Formalismus. Methodologische Rekonstruktion seiner Entwicklung aus dem Prinzip der Verfremdung. Wien, 1978. S. 24—28.

¹⁷ Не исключено, что Шкловский читал Бруно, ставшего модным в России в 1900—1910-е гг., и именно у него перенял представление о мыслеформах, — ср.: «…мысли в литературном произведении не представляют собой содержания, а <…> создают его форму» (Виктор Шкловский. Литература и кинематограф. Берлин, 1923. С. 16). Впоследствии Шкловский, ревизуя опоязовские догматы, вывернет наизнанку то положение своей теории, которое ощутимо напоминало ход рассуждений Бруно: «Форма, вероятно,— это не превращение формы в содержание, а преодоление содержанием формы…» (Виктор Шкловский. Поиски оптимизма. М., 1931. С. 14—15).

¹⁸ См. о них подробно: Аркадий Блюмбаум. Конструкция мнимости. К поэтике «Восковой персоны» Юрия Тынянова. СПб., 2002. Ср. также: О. Д. Буренина. Символистский абсурд и его традиции в русской литературе и культуре первой половины ХХ века. СПб., 2005. С. 114—129.

¹⁹ О преемственности, связывающей хлыстов и скопцов с гностицизмом, см. подробно: Aage A. Hansen-L_ve. Allgemeine Haretik, russische Sekten und ihre Literarisierung in der Moderne // Orthodoxien und Haresien in den slavischen Literaturen (= Wiener Slawistischer Almanach, Sonderband 41). Hrsg. von R. Fieguth. Wien, 1996. S. 171—294.

²⁰ Бенгт Янгфельдт. Якобсон-будетлянин. Сборник материалов. Stockholm, 1992. С. 95.

²¹ Ю. Н. Тынянов. Поэтика... С. 260—261.

²² Д. И. Писарев. Литературная критика в трех томах. Т. 2. С. 68.

²³ См. подробно: Ян Левченко. История и фикция в текстах В. Шкловского и Б. Эйхенбаума в 1920-е гг. Tartu, 2003. С. 34—44.

²⁴ Dragan Kujundсic. The Returns of History. Russian Nietzscheans After Modernity. N. Y.,  1997. P. 19.

²⁵ Б. Эйхенбаум. О литературе. Работы разных лет. Под ред. Е. А. Тоддеса, М. О. Чудаковой, А. П. Чудако­ва. М., 1987. С. 146. Ср. еще разобранный Ильей Калининым мотив танцующего мыслителя у Ницше и Шкловского: И. Калинин. Связь приемов сюжетосложения с общими приемами телосложения (о некоторых «содержательных» аспектах формальной теории сюжета) // Проблемы нарратологии и опыт формализма/структурализма. Под ред. В. В. Марковича, В. Шмида. СПб., 2008. С. 199—201 (175—206).

²⁶ Так квалифицировал когда-то формализм-структурализм и Фредрик Джеймисон: Fredric Jameson. The Pri­son-House of Language. A Critical Account of Structuralism and Russian Formalism. Princeton, N. Y., 1972. P. 139.

²⁷ Виктор Шкловский. Литература и кинематограф... С. 22. Ср. также не опубликованные в свое время заметки Шкловского о прозе Всеволода Иванова: «Писатель — только место приложения сил. Пишет не он, а литературная эпоха» (Виктор Шкловский. Гамбургский счет. Статьи — воспоминания — эссе (1914—1933). Под ред. А. Ю. Галушкина, А. П. Чудакова. М., 1990. С. 281).

²⁸ Ср.: Надежда Григорьева. Человечное, бесчеловечное. Радикальная антропология в философии, литературе и кино конца 1920-х — 1950-х гг. СПб., 2012. С. 165.

²⁹ Возможно, в этой же традиции располагается тыняновская модель фильма, в которой первостепенное внимание было уделено световым эффектам, доступным кинематографу. К религиозным префигурациям ранней русской кинопрактики и сопровождавшей ее становление кинотеории ср.: Natascha Drubek. Russisches Licht. Von der Ikone zum frhhen Sowjetischen Kino. Wien e. a., 2012. Ср. еще интересные соображения об энергетическом аспекте формализма, контекстуализованные, правда, в связи с понятием «мана» у Эмиля Дюркгейма, но допускающие и расширение этого социологического контекста: Сергей Зенкин. Вещь, форма и энергия (Русские формалисты и Дюркгейм) // Сергей Зенкин. Работы о теории. М., 2012. С. 333—337 (325—337). Вполне допустимо, что у «остранения» есть, кроме Фаворского чуда и Льва Толстого, так­же иные антецеденты — ср.: Борис Парамонов. Формализм: метод или мировоззрение? // Новое Лите­ра­турное Обозрение, 1995, № 14. С. 39 (35—52); И. Ю. Светликова. Истоки русского формализма. Традиция пси­хологизма и формальная школа. М., 2005. С. 72 сл.

³⁰ В плане осуществленной формализмом репрезентации религиозных значений в технических терминах было бы заманчиво сравнить то, как он воспринимался критически настроенными к нему современниками (например, М. М. Бахтиным в статье «Ученый сальеризм», 1925), с тем, как обвинения в сатанизме преследовали, начиная с середины XVIII в., музыкантов-виртуозов, гениев исполнительского мастерства (та­ких, как Николо Паганини); о демонизации публичным мнением их высокого мастерства см. подробно: Pascal Tournier. Der Teufelsvirtuose. Eine kulturhistorische Spurensuche. Freiburg im Briesgau, 2001.