ПОЭЗИЯ И ПРОЗА
Александр
Подрабинек
Клеточников
Повесть
1
До Нового года оставалось чуть больше месяца.
Москва стояла уже заснеженная и оттого чистая и опрятная, как не бывает
пыльным летом, мокрой весной или слякотной осенью. Виктор Решетов не позволял
себе быть сентиментальным, но любил смотреть из окна своего дома на заснеженные
московские крыши. Он жил в однокомнатной квартире в длинном кирпичном доме на Плющихе. Окна выходили на восток, и утром солнце,
пробиваясь сквозь тюлевые занавески, играло зайчиками на лакированном паркете.
Виктор проснулся, как обычно, сразу, не
ворочаясь и не выторговывая себе лишнюю минутку для сна. Он был человеком дела,
любил дисциплину, ясность и определенность. Этого требовала от него и служба.
На работе ценились точность и уверенность. Сомнения и раздумья считались
интеллигентской расхлябанностью и признаком
профнепригодности.
Виктор включил электрическую гирлянду на стоящей
на столе аккуратной синтетической елочке, а затем трехпрограммный
радиоприемник. По всем программам передавали вчерашнее выступление Брежнева на
пленуме ЦК. Уменьшив звук до минимума, Виктор пошел в ванную бриться, усмехаясь
про себя услышанному вчера на работе анекдоту про человека, который отпустил
бороду, потому что боялся, что из электробритвы тоже раздастся голос Брежнева.
Некоторое время Виктор рассматривал себя в
зеркало. Ему нравилось, что для своих тридцати он выглядит вполне солидно. Ему
всегда хотелось выглядеть старше своих лет, а теперь он пришел к тому возрасту,
когда это желание исполнилось.
Виктор привык, что в его жизни все хорошо,
правильно и задумываться не о чем. Но благополучное его настроение в последнее
время подтачивала мысль, что он то ли чего-то не понимает, то ли делает что-то
не так. Он даже не мог ясно сформулировать, что его гложет. Так привыкшего к
ясности во всем, его это раздражало. Обычно он списывал такое состояние на
плохую погоду или дурное настроение. Связывать свою неуверенность с работой не
хотелось.
Он
надел пальто, взял кейс и вышел.
2
Павел Александрович Марков в это утро попал
ладонью по будильнику только с третьего раза. Вражеский механизм замолчал, но
спокойного сна уже не было. Сверлила мысль, что надо вставать. Поворочавшись
еще немного в постели, он сел в кровати, откинувшись на подушку, взял со столика
у изголовья пачку «Явы» и с удовольствием затянулся. Эта первая затяжка натощак
составляла половину всех его удовольствий в жизни. Тут он вдруг сообразил, что
в пачке осталось всего три сигареты, и крикнул в соседнюю комнату, стараясь
придать своему голосу ласковое выражение:
— Лапуля, твой
музыкант опять выкурил все мои сигареты? Вчера была почти целая пачка.
За дверью молчали.
— Лапуля, ты спишь?
— Да, — отозвался из соседней комнаты
недовольный женский голос.
— А тебе не пора в институт? — не унимался Павел
Александрович.
— Па, дай поспать, мне сегодня ко второй паре.
Не добившись от дочери разговора, Павел
Александрович включил стоящую на столике «Спидолу» и попытался найти «Радио
Свобода». Сквозь треск глушилок пробивались отдельные
слова и фразы. Павел Александрович некоторое время напряженно вслушивался в
какофонию звуков из Мюнхена, ругая себя за то, что пожадничал и не купил плату
с тринадцатиметровым диапазоном, когда ему предлагали ее за двадцать пять
рублей. Ничего не найдя в замусоренном глушилками
эфире, он плюнул на все, встал и начал собираться на работу.
Он уже совсем было оделся и
отхлебывал на ходу кофе из своей любимой синей чашечки с золотым
ободком, когда зазвонил телефон. Не оставляя чашку, он поднял трубку.
— Да, это я. Конечно. А разве ученый совет
сегодня? Конечно, приду. Да, хорошо, разумеется, зайду.
«Что это вдруг персонально предупреждать начали?
— подумал Павел Александрович. — И почему вдруг сегодня ученый совет?»
Он надел пиджак, пуховик, замотал шею шарфом и
вышел.
3
Из окон
просторного кабинета на третьем этаже старого дома на улице Вавилова
открывалась умиротворяющая картина заснеженной Москвы. Но Сергея Сергеевича эта
картина не радовала. Ничего не могло порадовать его сегодня. Даже с таким
трудом заслуженная должность заместителя директора института была ему сейчас скорее в тягость. «Эх, вот был бы после вчерашнего
дня да сразу завтрашний», — совершенно по-детски размечтался Сергей Сергеевич.
Он
стоял около высокого окна с раздвинутыми тяжелыми шторами
и некоторое время разглядывал слабое свое отражение в оконном стекле. На него
смотрел седой, но еще не старый и вполне импозантный мужчина с уверенным и
немного снисходительным взглядом. Впрочем, сегодня этот выношенный годами образ
не помогал ему. Сергей Сергеевич был зол и растерян.
«Ну
что теперь делать? — думал он. — Что за фрондерство! Правду захотелось
высказать. В лицо дракону! Мальчишка! А кто разгребать будет? Что делать?
Теперь, если его не уволить, так, пожалуй, меня выкинут. А то и хуже… А ведь он не покается, я его знаю. Ему, — и тут Сергей
Сергеевич скривился, мысленно изображая ответ своего оппонента, — „идея
важнее“». «Черт, черт!» — бормотал он уже вслух, отойдя от окна и расхаживая по
кабинету.
Будто
прямо на этот призыв в дверь постучали. Вошел Марков. Сергей Сергеевич
рассматривал его некоторое время, выразительно наклонив голову, а потом начал
говорить неторопливо и язвительно:
—
Здравствуйте, Павел Александрович.
—
Здравствуйте, Сергей Сергеевич, — так же церемонно, но с некоторым недоумением
отозвался Марков.
Замдиректора
медленно обошел Маркова со всех сторон, разглядывая его с ног до головы. Марков
растерянно вертелся на месте, стараясь оставаться лицом к собеседнику. Устав
вертеться, он наконец спросил его:
—
Да что такое, Сережа?
—
Вы, Павел Александрович, не заблудись ли часом? Вы знаете, куда пришли?
—
На работу. В институт наш, — растерянно ответил Марков.
—
Ах, в институт! В наш! А разве вы не в пантеон праведников направлялись? Или на
собрание тайного общества декабристов? Вы не ошиблись, дорогой мой? А-а, я
понял! Вы шли отметиться в очереди, а по дороге решили заскочить на работу,
верно?
— В
какой еще очереди? — ничего не понимая, бормотал Марков.
— А
в той, где в историю записывают! На века! — отвечал Сергей Сергеевич самым
своим злым и неприятным голосом.
Он
взял со стола какое-то письмо на бланке с машинописным текстом и, потрясая им в
воздухе, чуть не закричал, приглушая голос:
—
Ты на великое будущее рассчитываешь, а кто за тебя сегодняшние проблемы решать
будет? Кто?
—
Да что там? — поинтересовался Марков. — Ты меня напугал, я решил, что у тебя
крыша поехала.
— У
меня поехала? Это у тебя крыша поехала! Тебя скоро в психушку
закроют, не посмотрят, что доктор наук. Медведева закрыли и тебя закроют.
Сергей
Сергеевич устало сел в кресло, подперев голову руками. Затем продолжил:
—
Пришла бумага из прокуратуры. — Он подвинул письмо на край письменного стола. —
Можешь почитать.
Марков
начал читать, повторяя вслух отдельные фразы: «Павел Александрович Марков,
старший научный сотрудник», «длительное время занимается активной и
многогранной антисоветской деятельностью», «настроен враждебно по отношению к
советскому государственному и общественному строю», «предупрежден об уголовной
ответственности в соответствии с указом Президиума Верховного Совета СССР от
25 декабря 1972 года», «предлагается обсудить на собрании трудового
коллектива».
—
Ну и что? — возразил Марков, дочитав бумагу до конца. — Это же еще месяц назад
было. Я тебе рассказывал — мне в КГБ предупреждение сделали. А теперь и из
прокуратуры прислали.
—
Месяц назад они делали предупреждение тебе, а теперь сделали мне!
—
Не преувеличивай, это стандартная процедура. Ты никому ни в прокуратуре, ни в
КГБ не нужен.
—
Я? Не нужен? — хотел уже было обидеться Сергей
Сергеевич, но передумал. — И слава богу! Я, Паша,
нужен моей семье, моим детям, моим внукам. Я нужен нашему институту — выбивать
фонды, доставать оборудование, улаживать проблемы. Задницы
ваши прикрывать, в конце концов. И все для того, чтобы такие светлые головы,
как ты, могли работать! А тебе на это все… с высокой башни. Ты мне просто
подкладываешь свинью и не думаешь ни о ком, кроме себя любимого. Главное, чтобы
у тебя была чистая совесть, а там хоть трава не расти!
Марков
устало сел в кресло и задумчиво посмотрел в сторону.
— Что ты хочешь от меня?
Сергей Сергеевич молчал
— Ты хочешь, чтобы я жил по-другому? Я не буду.
Хочешь, уволь меня.
— Ты… ты…— Не находя слов, Сергей Сергеевич
вскочил со своего места. — Ты помнишь, когда ты только пришел в институт, лет
десять назад…
— Двенадцать.
— Да, двенадцать. Ты, не проработав и года,
подписал письмо в защиту Синявского и Даниэля. Помнишь? Ты знаешь, какие горы
дерма мне пришлось тогда разгребать, чтобы тебя не выгнали? Я сделал это. Ты
остался работать. Ты даже получил лабораторию. Если бы ты занимался наукой, а
не лез в диссидентские посиделки, ты бы сохранил лабораторию, ты бы был уже
членкором и ездил на международные симпозиумы в настоящие человеческие страны!
Ты все пустил псу под хвост! Зачем? Ради чего?
— Это трудно объяснить, Сережа. До этого надо
дожить.
— Ну да, тоже мне бином Ньютона! Ты просто
сгораешь от тщеславия. Тебе надоела наука, ты хочешь отметиться в политике.
Твое дело. Но надо выбирать: или наука, или политика. Надо выбирать, Паша.
— Что, по-твоему, я должен сделать?
— Сегодня будет ученый совет. Так сказать,
собрание трудового коллектива в узком кругу. Мы должны дать на это письмо ответ
в прокуратуру. Ты выступишь и скажешь, что предостережение принял к сведению.
Каяться не обязательно. Просто: принял к сведению на будущее. Все просто. И не
строй из себя Джордано Бруно. Бери пример с Галилея.
— Я не могу. Я не предам себя. Лучше быть Бруно,
чем Галилеем.
Сергей Сергеевич иронично посмотрел на Маркова и
усмехнулся:
— Ах, сколько пафоса! Жаль, кроме меня, никто
этого не видит. Однако тебя уволят, а я ничем не смогу тебе помочь.
Марков встал, подошел к окну и грустно посмотрел
на улицу.
— Когда-нибудь все переменится и никто не сможет
представить, что можно жить так, как мы сейчас живем.
— Ты просто наслушался диссидентских бредней. В
этой стране никогда ничего не изменится. Никогда.
4
Майор госбезопасности Анатолий Васильевич Трошев
редко надевал мундир. Во-первых, в КГБ это было не принято, но главное — одна
звездочка на погонах свидетельствовала, что в сорок лет он все еще майор.
Отсутствие мундира он компенсировал отличным, сшитым на заказ костюмом, а
недостаток звездочек — насмешливым взглядом и манерами уверенного в себе
профессионала.
Кабинет его в здании на Малой Лубянке был с виду
самым обычным, но Трошев его любил. Он чувствовал себя здесь как дома. Ему
часто не хотелось уходить отсюда после работы. На окнах висели строгие серые
жалюзи, а на двух стенах, друг против друга, портреты Дзержинского и Андропова.
Получалось, что он сидел между ними, за длинным столом с тремя телефонными
аппаратами, и от всего этого Анатолий Васильевич чувствовал себя очень хорошо.
Он понимал, что мир устроен правильно и он сам
занимает в нем нужное место — как раз между Феликсом Эдмундовичем
и Юрием Владимировичем.
Подняв трубку телефона без циферблата, Трошев
сразу же негромко распорядился:
— Пусть зайдет.
Виктор Решетов вошел, выжидательно
остановившись у двери.
— Проходи, садись, — пригласил его Трошев
Решетов
сел на стул около стола. Трошев посмотрел на него, улыбаясь, как на подающего
надежды ученика.
—
Какие успехи? Как продвигается дело Маркова?
—
Все в порядке, Анатолий Васильевич. Все идет по плану.
— А
что вид у тебя такой кислый? Ты что, по дороге сюда зашел в костел и ксендзов
наслушался?
—
Нет, Анатолий Васильевич, — улыбнулся Решетов, — я атеист. Я не кислый, я
просто думаю, что дальше делать. По Маркову проведены мероприятия «Татьяна» и
«Сергей». По первому, с прослушивания квартиры, ничего интересного не выявлено.
Разве что «Свободу» по утрам слушает, когда глушение слабое. Но кто сейчас не
слушает? По второму, с прослушивания телефона, выявлены контакты с некоторыми
московскими диссидентами. Ничего особенного. Обмен самиздатом, возможно
«Хроникой». Контакты среднего уровня, в главные дома он не вхож. Мне кажется,
объект не очень перспективный. Четвертый месяц ведем разработку, а серьезных
материалов нет.
Трошев
слушал, не перебивая, затем сказал тоном наставника:
—
Не спеши, Виктор, сейчас не тридцатые годы, когда врагов народа загребали
мелкой сетью. Мы работаем аккуратно, по каждому индивидуально. Вчера было
совещание у Алидина. Виктор Иванович поставил задачу
усилить вербовку и добиться перехода объектов на путь деятельного раскаяния.
Марков по оперативной разработке числится за тобой. Действуй. Проведи его по
делу «Хроники» или, лучше, по Орлову и посмотри, что у него дома, вызови на
допрос. Тебя учить не надо. Потом установишь с ним доверительные отношения.
Тебе санкционированы неформальные контакты с Марковым. Все ясно?
— В
общем да, Анатолий Васильевич, — неуверенно ответил Решетов.
Трошев
посмотрел на Решетова удивленно, подняв одну бровь.
—
Так точно, товарищ майор, — поправился Решетов.
—
Ну и замечательно. Иди работай.
—
Разрешите идти?
— Я
же и говорю — иди.
Однако
не успел Решетов дойти до двери, как Трошев остановил его вопросом:
—
Постой, Виктор. А предостережение по указу у него в институте проработали?
—
Проработали. Провели собрание. Осудили позицию Маркова как антиобщественную.
— А
он что?
—
Он на собрание не пришел.
—
Что думаешь делать?
—
Надо увольнять его, а через три месяца привлекать по 209-й за ведение
паразитического образа жизни.
—
Правильно, привлеки его по тунеядке. Тогда и посмотрим
на него. Это они все так хорохорятся, пока над ними статья не висит. А как в
камеру попадут, так совсем другие песни поют. Ну, иди, иди.
5
Лапуле было 22 года, и она была счастлива. Папа, с
которым они жили вдвоем после того, как мама от них ушла, не донимал ее
мелочами. В институт она поступила легко, и учиться ей было интересно. За ней
пытались ухаживать многие ее сверстники и кавалеры постарше, но ей нравился
Леша — студент театрального института и бард, которого папа считал лоботрясом и бездельником.
Лапуля крутила ручку кофемолки, и по квартире
распространялся ни с чем несравнимый аромат настоящего кофе. Лапуля не очень любила кофе, но обожала запах размельченных
кофейных зерен. Ее друг Леша, сидя на диване, бренчал на гитаре, подбирая
аккорды к своей новой песне: «А где-то там, почти в Японии, там, где трепещется
заря, встречают Новый год в колониях, встречают праздник в лагерях. И в этот
день светлеет небо…» Пока он, сбившись, тихонько пощипывал струны гитары,
раздумывая над продолжением, Лапуля сказала с тяжелым
вздохом:
—
Папы долго нет. Я волнуюсь.
Леша
оставил поиски аккорда и посмотрел на Лапулю с улыбкой.
— А
ты не волнуйся. Волноваться глупо. И бесполезно.
—
Как это? Почему?
—
Потому что если его арестовали, то волноваться уже поздно, а если нет — то не о
чем беспокоиться.
Лапуля посмотрела на него укоризненно.
—
Как у тебя все аккуратно по полочкам разложено. Тоже мне, поэт!
— Я
не поэт, я — бард, — со значением возразил Леша. — Я пою о том, о чем люди не
решаются говорить. Не потому что страшно, а потому что слишком пафосно. Музыка примиряет пафос с жизнью. Я примиряю людей
с музыкой. А ты примиряешь меня с твоим папой!
—
Оставь папу в покое, он хорошо к тебе относится.
—
Твой папа хорошо относится только к себе самому.
Лапуля замерла с кофемолкой в руках.
—
Ты опять?
—
Не буду, не буду, — с готовностью уступил Леша. — К тому же я к нему как раз очень
хорошо отношусь. Все-таки это он тебя сделал.
Леша
хотел развивать эту игривую мысль дальше, но в этот момент в прихожей раздался
шум и в комнату вошел Марков.
—
Здравствуй, Лапуля. Привет, музыкант! — как всегда
иронично приветствовал Лешу Павел Александрович.
Леша
немедленно поднялся с дивана и отвесил Маркову церемонный поклон.
—
Алексей Константинович Костромин, с вашего разрешения.
—
Леша, такой глубокий поклон непременно требует шляпы, желательно с перьями, —
усмехнулся Марков. — А у тебя шляпы не было, нет и никогда не
будет.
—
Ну почему же, Павел Александрович? Вот мы с Лапкой поженимся, уедем за границу,
и я куплю себе шляпу.
—
Не купишь.
—
Почему же?
—
Потому что тебя за границу никто не выпустит. Ты даже не еврей!
—
Ну, это дело поправимое, — задумчиво возразил Леша.
—
Да? — весело парировал Марков. — Ну попробуй, поправь!
— Ну все, хватит спорить, — вмешалась Лапуля.
— Вот кофе моей собственной ручной сборки, не какой-нибудь там растворимый «Нескафе». Оцените! Папа, что на работе? — спросила она,
чтобы окончательно сменить тему.
—
Тишина и благодать, — ответил Павел Александрович. — По-моему, они про меня
забыли. Что, кстати, очень хорошо. С ученого совета прошла уже неделя, а
последствий никаких. Лабораторию мне, конечно, уже не вернут, но и с работы не
выгоняют. Все остается как было. Самая хорошая новость
— отсутствие новостей! Особенно под Новый год.
— А
так бывает? — засомневался Леша. — Просто забыли? Как бы не затишье перед
бурей.
Все задумались. На невеселую эту тему говорить
никому не хотелось. Молчание прервал Марков:
— Отличный кофе, Лапуля.
Единственное, что сюда бы не помешало, так это капнуть коньяка.
Лапуля с Лешей понимающе
переглянулись, и Леша не выдержал первым:
— Да что его хранить? Давай разопьем.
— Так у вас есть? — удивился Марков, привыкший
считать Лешу ни на что не годным болтуном. — Заговорщики! Тащите сюда.
Лапуля достала откуда-то из
самой глубины шкафа бутылку армянского коньяка.
— Это, папа, «Ахтамар»,
настоящий. Мы хотели его до твоего дня рождения сохранить.
— Так он еще не скоро, — согласился Марков. — А
по нынешней нашей жизни каждый день как день рождения. Не будем жмотничать!
Марков аккуратно долил коньяк в чашки с кофе.
Как только все собрались пить, раздался звонок в дверь.
Лапуля пошла открывать.
— Кто там?
— Мосэнерго. Показания
счетчика списать, — раздался грубоватый голос из-за двери.
Лапуля открыла дверь, и в то
же мгновение, оттеснив ее, в квартиру ввалилась и мгновенно рассеялась по
комнатам целая толпа — семь человек: из них два милиционера в форме, остальные
люди — в штатском. Последним не спеша вошел в комнату
Виктор Решетов. Он огляделся, затем подошел к стоящему у стола Маркову.
— Вы Марков Павел Александрович?
— Да.
— Вот постановление о производстве обыска в
вашей квартире, — Решетов показал ему бумагу.
— А вы кто? — нервно и неприязненно спросил
Марков.
— Я оперуполномоченный Следственного отдела
Управления КГБ по Москве и Московской области капитан Решетов Виктор
Алексеевич. Вам предлагается перед началом обыска добровольно выдать находящуюся
в квартире антисоветскую литературу, а также вещества и предметы, запрещенные к
обороту. Иностранная валюта, оружие, наркотики имеются?
— У меня нет ничего запрещенного. Покажите
постановление.
Решетов еще раз показал постановление, не
выпуская его из рук. Читать бумагу стоя Маркову было
неудобно, к тому же он был без очков.
— А что это за дело, по которому обыск
проводится? По чьему делу?
— Здесь написано — дело номер 474. Санкция
прокуратуры Москвы.
— Понятно, — пробормотал Марков, зачем-то делая
вид, что понимает, о чем идет речь и что это за дело. — А что вы называете
антисоветской литературой? Бунин — антисоветская литература? А Короленко? А Пастернак?
— Несите сюда, мы разберемся.
— Ну уж, сами ищите. Я
вам не помощник.
Люди в штатском вопросительно смотрели на
Решетова, ожидая указаний. Он кивнул им, и они приступили к обыску. Двух
человек — мужчину и женщину Решетов усадил на диван.
Леша, который только что сидел на этом диване,
решил возмутиться:
— Они что, сюда посидеть пришли? Устали очень?
— Это понятые, — сухо ответил Решетов. Они будут
сидеть здесь до конца обыска.
«Гости» рассеялись по квартире. Один милиционер
ушел в прихожую и расположился там на табуретке,
другой остался в комнате. Их трех оставшихся сотрудников КГБ двое, включая
Решетова, начали обыск в гостиной, третий ушел обыскивать Лапулину
комнату. Время от времени то один чекист, то другой подходили к Решетову с
книгами или бумагами, что-то тихо говорили ему и затем клали принесенное либо в
одну кучу бумаг на полу, либо в другую. Обе кучи потихоньку росли. Одна — изъятое, другая — оставленное.
Тем временем Марков, Леша и Лапуля
стояли вместе в углу комнаты и пили кофе. Решетов
внимательно перебирал вещи в ящиках письменного стола. Один из чекистов принес
ему взятую с книжной полки коробку из-под обуви. В коробке лежали фотографии с
текстом.
— Ваше? — спросил
Решетов, обращаясь к Маркову.
— А что это?
— Судя по оглавлению, фотокопия «Архипелага
ГУЛАГ» Солженицына. Так ваше?
— Не знаю, — ответил Марков.
— Еще не решили? Ничего, время подумать у вас
будет, — многозначительно сообщил Решетов.
Лапуля, почувствовав в словах
Решетова неприкрытую угрозу, прижалась к отцу.
Из соседней комнаты чекист принес стопку
магнитофонных кассет. Некоторое время они с Решетовым разбирали их, но потом
все положили в стопку изъятого.
— Неси все остальное, потом разберем, что тут
антисоветское, а что — нет, — велел Решетов своему сотруднику, но сказал это
так, чтобы слышали и все остальные.
Из ящика стола Решетов достал записную книжку.
Полистал ее, ненадолго задерживаясь на некоторых страницах.
— Ваша записная книжка? — спросил он Маркова.
— Моя.
— Много друзей. Это хорошо. У кого антисоветскую
литературу берете, кому передаете — в записной книжке не отмечаете?
— Не отмечаю.
— Но, значит, все-таки берете?
— Я этого не сказал, — быстро возразил Марков. —
Я сказал «не отмечаю». Не отмечаю, потому что ни у кого не беру и никому не
отдаю.
— Ну-ну, — согласился с ним Решетов. — У нас тут
один клиент, из ваших, у себя в записной книжке все
отмечал — кому какую книгу отдал, когда срок возврата.
Боялся, что всю библиотеку растащат. Очень удобно — и для него, и для нас.
Теперь его записная книжка к его же делу подшита. А вашу подшивать?
— Как хотите.
— Мы пока заберем ее, посмотрим. Не возражаете?
— А что толку возражать? У меня, впрочем, копия
есть.
— Не сомневаюсь. У соседей лежит?
— Возможно.
Из соседней комнаты тем временем вышел другой
помощник Решетова. В руках у него была толстая стопка листов с текстом и
рисунками.
— Вот, Виктор Алексеевич, в ящике с нижним
бельем лежала.
— С чьим бельем?
— Видимо, с ее, — предположил чекист, кивая
головой в сторону Лапули.
Положив книгу на стол, они перелистывали ее,
стоя спиной ко всем остальным, и что-то оживленно, но тихо обсуждали. Марков
вопросительно посмотрел на Лапулю. Дочь поджала губы
и отвернулась. Павел Александрович, пользуясь тем, что чекисты стоят к нему
спиной и не прислушиваются к их разговорам, уже собирался приступить к Лапуле с дальнейшими расспросами, но в это время зазвонил
телефон.
Марков мгновенно поднял трубку и, не спрашивая,
кто звонит, крикнул:
— У нас обыск.
И положил трубку.
Решетов медленно повернулся к Маркову:
— А что кричать-то? К тому же телефоном во время
обыска пользоваться не разрешается.
— Это мой телефон в моей квартире, — повышая
тон, начал Марков.
— Не имеет значения, — оборвал его Решетов.
Он кивнул своему сотруднику, и тот выдернул
телефонный шнур из розетки. Затем они вернулись к изъятым в Лапулиной
спальне листам. Досмотрев ее до конца, Решетов повернулся к Маркову:
— Ваша?
— Что это? — не понял Павел Александрович.
— Это Камасутра,
ротапринтное издание. Ваше?
Марков после некоторого молчания ответил
неопределенно:
— Раз в моей квартире, значит — мое.
— А почему в ящике с женскими трусиками лежит?
Трусы тоже ваши или только книга?
— Слушайте, а что — это запрещено, — начал
Марков, не в силах сдержать раздражение. — Это тоже антисоветская литература?
— Нет, не антисоветская,
— согласился Решетов, — но способ размножения — запрещенный. На каком
ротапринте вы это печатали?
Марков молчал. Внезапно вмешался Леша:
— Это моя книга, это я ее
принес.
— Ага, почти явка с повинной, — удовлетворенно
хмыкнул Решетов. — А вы где ее взяли? Только не говорите, что в электричке
нашли.
— Нет, не в электричке. Мне ее мой друг дал посмотреть.
— Так. Фамилия друга?
— Левин.
— Зовут?
— Илья.
— По отчеству?
— Кажется, Борисович.
— А если точно?
— Илья Борисович.
— Где живет?
— Точно не знаю. Месяц назад жил на Стромынке, рядом с Остроумовской
больницей.
— А сейчас где?
— Я же говорю, точно не знаю. Где-то в кибуце,
под Иерусалимом.
— В каком смысле?
— В прямом. Он в Израиль уехал, репатриировался.
Леша
торжествующе посмотрел на Лапулю. Решетов некоторое
время холодно смотрел на Лешу, но ничего не сказал и молча продолжил обыск.
Одна
стена в гостиной была почти вся занята стеллажом с книгами. Просматривающий их
чекист потихоньку передвигал стремянку, методично раскрывая одну книгу за
другой. Добравшись до самой верхней полки, он снял с нее аккуратно
переплетенные четыре томика машинописного формата и повернулся к Решетову.
—
Виктор Алексеевич, «Доктор Живаго»!
—
Давай сюда, — отозвался Решетов.
— А
вот еще здесь Всеобщая декларация прав человека в «Курьере ЮНЕСКО» и три номера
журнала «Америка».
—
Это оставь.
Из Лапулиной комнаты принесли фотоаппарат «Зенит» и штатив с
увеличителем «УПА» для фотокопирования. Принесший добычу чекист, доложил
Решетову:
—
Там все осмотрено.
—
Туалет, ванная? — коротко осведомился Решетов.
—
Да.
—
Садись писать протокол.
Чекист
поднял охапку документов с пола, положил ее на стол, уселся сам и начал
заполнять протокол обыска. Описанные вещи он складывал в мешок вроде тех, в
которые собирают почту из почтовых ящиков. Вскоре к нему присоединился и второй
помощник Решетова. Они молча занимались своей работой, и, похоже, их вовсе не
интересовало, чем заняты хозяева квартиры.
Все
мгновенно переменилось, как только раздался звонок в квартиру. Марков и Лапуля одновременно устремились к двери, но Решетов
остановил их:
—
Оставаться на месте! Мы сами откроем.
Через
мгновение в комнату, не раздеваясь, вошел импозантный мужчина лет пятидесяти, в
дубленке, еще засыпанной не успевшим растаять снегом. Мужчина добродушно всем
улыбался. Это был Владимир Семенович Славин, добрый приятель Павла
Александровича. В руках у Славина был средних размеров с металлическими углами
чемодан, какие были популярны в 1940—1950-е годы. Почти антикварный чемодан
этот очень странно смотрелся в руках элегантно одетого Владимира Семеновича.
Чемодан
он поставил в углу комнаты и радостно обратился к Маркову:
—
Паша, сколько народу у тебя сегодня! Новые друзья? Знакомь!
—
Нет, Володя, старые, — мрачно ответил Марков. — Старые
и ненужные. И не друзья вовсе. И знакомиться с ними не обязательно.
Славин
в недоумении развел руками.
—
Володя, у нас обыск, — пояснил Марков бестолковому приятелю.
—
Не может быть! — ужаснулся Славин. — Как же так? Я тогда, пожалуй, в другой раз
зайду.
Он
взял свой допотопный чемодан и направился к выходу. У
двери дорогу ему перегородили милиционер, подтянувшийся из прихожей, и два
чекиста.
—
Чемоданчик поставьте. Выньте все из карманов, — приказал Решетов.
—
Обязательно?
—
Обязательно.
Славин
вытащил из карманов документы, всякую мелочь и, криво улыбаясь, ждал. Чекисты
брезгливо проверили, не осталось ли у него в карманах еще чего-нибудь.
—
Что в чемодане? — спросил Решетов.
—
Ничего, — ответил Славин, пытаясь придать своему тону максимум убедительности.
—
Совсем ничего?
—
Совсем ничего.
Решетов
кивнул одному из чекистов на чемодан. Тот поднял его и положил на стол.
—
Содержимое чемодана ваше? — осведомился Решетов у Славина.
— Мое, — не стал отпираться Славин.
Чекист,
посмотрев на Решетова, открыл чемодан. Он был пуст.
— Я
же говорил, там ничего нет, — как бы обижаясь на недоверие, промолвил Славин.
Для
надежности чекист перевернул чемодан и потряс его на весу. Из чемодана выпала
сложенная вчетверо машинописная страничка. Чекист развернул ее и прочитал на
ней всего одно слово — «Шутка».
Бумажку
он передал Решетову, тот прочитал и молча бросил ее в кучу ненужных следствию
вещей. Ничем не выдавая своих эмоций, Решетов
обратился к Славину:
—
Вы всегда ходите по Москве с пустым чемоданом?
—
Нет, только к друзьям на обыск.
—
От кого узнали?
—
По радио «Свобода» передавали.
—
Будете сидеть здесь до конца обыска.
—
Буду.
Славин
с видимым удовольствием сел на стул и стал внимательно разглядывать чекистов,
милиционеров и понятых. Понятые так и сидели в той же позе, что и в начале
обыска, и тупо смотрели перед собой. Можно было подумать, что это манекены,
только дыхание выдавало в них живых людей. Решетов читал какие-то изъятые
бумаги.
—
Володя, — тихо спросил Славина Марков, — а в самом
деле, ты откуда про обыск узнал?
— Да правда, по «Свободе» передали. Я сам не слышал, но мне, —
он покосился на чекистов, — позвонили. Я и пришел.
—
Так быстро передали?
—
Двадцатый век, Паша, двадцатый век. Информация разлетается мигом. И, — Славин
многозначительно поднял палец, — с успехом возвращается.
— А
чемодан зачем? — недовольно спросил Марков. — Решил гусей подразнить?
—
Во всем, Паша, надо находить что-то смешное, — улыбнулся Славин. — А то мы уж
слишком серьезно живем. К тому же без чемодана меня могли и не впустить. Они же
наверняка решили, что он полон самиздата. Такая удача и сама в руки!
Обыск
между тем подходил к концу. Четыре упакованных мешка стояли около стенки;
понятые безропотно ставили свои закорючки в указанных Решетовым местах.
—
Павел Александрович, — обратился Решетов к Маркову подчеркнуто вежливо и
миролюбиво, — подойдите к столу, пожалуйста. Ознакомьтесь с протоколом обыска и
подпишитесь — вот здесь, здесь, внизу каждой страницы, и вот здесь.
Марков
проглядел протокол, не особенно вчитываясь, и подписался в указанных местах.
—
Вот здесь напишите: «С протоколом ознакомлен, замечаний и дополнений не имею»,
— добавил Решетов. — И подпишитесь.
Марков
подписал.
Решетов,
необыкновенно довольный результатами своей вежливости, протянул Маркову бумаги:
—
Вот копия протокола обыска и повестка к нам на завтра, к одиннадцати часам.
Улица Малая Лубянка, дом двенадцать-«а». Это около
площади Дзержинского, знаете?
—
Знаю.
—
Хорошо. Распишитесь вот здесь, на корешке повестки, что она вам вручена.
Марков
поставил подпись и здесь. Решетов оторвал себе корешок повестки и уже собрался
уходить, но все же обернулся к Славину:
— А
вас, Владимир Семенович, я хочу предупредить, что шутки с КГБ иногда очень
плохо кончаются. Советую иметь это в виду на будущее.
Славин,
улыбаясь, вежливо склонил голову, как бы в знак благодарности.
Чекисты, понятые и милиционеры вышли. На полу остались
разбросанные бумаги, книги и вываленная из шкафа одежда.
Некоторое
время оставшиеся молча смотрели друг на друга, затем Марков, вздохнув
сказал Лапуле:
—
Надо убраться. Давай поставим все на свои места. — Потом добавил раздраженно: —
И протри, пожалуйста, влажной тряпкой все, что они трогали.
6
День
у капитана Решетова выдался не трудный, но долгий и утомительный. Это была
обычная работа. Она не требовала физических сил, но все равно утомляла. После
обыска у Маркова он еще долго сидел в управлении, разбирая изъятое и прикидывая,
что напишет в отчете.
Дежурная
машина довезла его до дома. Было два часа ночи. Он сел за стол, вытащил из
дипломата бумаги и разложил их перед собой. Подперев обеими руками подбородок,
он начал читать. Что-то не понравилось ему в этих бумагах, и он покачал
головой.
Оторвавшись
от чтения, Решетов достал из серванта бутылку «Столичной» с отвинчивающейся
крышкой, налил себе полную граненую рюмку водки и выпил, не закусывая и не
запивая. Потом закурил свою любимую «Яву» и снова сел читать.
Минут
через десять Решетов опять оторвался от чтения. Недоумение его было так велико,
что он даже произнес вслух: «Но как же так?» Затем он налил себя еще водки,
выпил и сел за стол, подперев щеки кулаками и задумчиво уставившись в одну
точку.
7
Кабинет
капитана Решетова на Малой Лубянке был совсем простым: два письменных стола,
простые деревянные стулья, стеллажи вдоль стен с папками и книгами, в углу
комнаты металлический шкаф с цифровым замком. Решетову всего этого хватало. В
отличие от большинства своих сослуживцев он не старался обзавестись
дорогостоящими игрушками и знаками престижности. На работе надо только
работать, считал Решетов, поэтому все должно быть строго технологично, ничего
лишнего.
На
его письменном столе стояла электрическая пишущая машинка «Оптима»,
настольная лампа, тяжелая гранитная пепельница. Решетов разложил на столе
бумаги, которые он читал дома минувшей ночью. В бумагах этих были собраны
оперативные сведения по Павлу Маркову — все, что удалось собрать от его
студенческих лет до сегодняшнего дня. Служебные инструкции запрещали выносить
эти документы из управления, но он часто так делал, когда на работе не хватало
времени.
В который уже раз он перечитывал досье Маркова.
Он знал всю его биографию, помнил все справки и донесения, но для полного
понимания, что собой представляет этот человек, чего-то не хватало. Каких-то
деталей, может быть, даже не очень существенных для дела. Облик Маркова не
вырисовывался. Решетов считал себя оперативником высокого класса, да и
начальство считало так же, так что не мог он схалтурить и не заметить при
оперативной разработке чего-то по-настоящему важного. «Чего же не хватает, что
я упустил?» — мучился Решетов. Для того чтобы успешно довести объект до
сотрудничества, надо хорошо его понимать. А Решетов Маркова не понимал. Эта
недоделанность в работе его раздражала.
Зазвонил внутренний телефон. Решетов поднял
трубку: «Да, проведите».
Через несколько минут дверь приоткрылась и
молоденький сержант в военной форме и буквами «ГБ» на синих погонах спросил,
можно ли. Решетов кивнул, и в кабинет вошел Марков.
— Здравствуйте, присаживайтесь, — приветливо
обратился к нему Решетов, указывая на стул по другую сторону стола.
Марков сел, суетливо и неприязненно
осматриваясь. Было заметно, что он нервничает.
— Да вы успокойтесь, Павел Александрович. Чего
вы так разволновались? — заметил ему Решетов.
— Я спокоен, — возразил Марков.
— Хорошо. Допрос — вещь неприятная, но
необходимая. Для нас это работа, а для вас — последствия той деятельности,
которой вы занимаетесь. Или вы думали, что вас никогда сюда не пригласят?
— Да нет никакой такой деятельности.
— Ну как же, а самиздат
в квартире? Враги подкинули?
— Я вам на такие вопросы ничего отвечать не
буду.
— Почему?
— По морально-этическим соображениям.
— А, по морально-этическим. Да и не отвечайте, —
усмехнулся Решетов. — Я сейчас вообще не для протокола говорю. Протокол мы
потом заполним. Мне просто интересно, что вы в этой деятельности находите. Ведь
это рискованно. Вы же понимаете, чем это может закончиться?
— Я закон не нарушаю.
— Ну не смешите меня, Павел Александрович.
Нарушаете вы закон или нет, это суд установит. А пока мы разбираемся, и вряд ли
это вам такое уж большое удовольствие доставляет.
— Да уж, не слишком большое.
— Вот я скажу вам, Павел Александрович, так
сказать неформально, но совершенно искренне: по изъятым у вас вчера материалам
хоть завтра можно дело по статье сто девяносто прим возбуждать, а там до трех
лет лишения свободы. Еще пару месяцев с вами поработаем, и можно будет по 70-й
оформлять, а там — до семи лет. Чем дольше мы работаем, тем больше у вас срок!
Вот я и спрашиваю, не для протокола, конечно, риск того стоит?
— Вам это трудно понять.
— А я постараюсь.
— Вы на мир другими глазами смотрите.
— Попробую посмотреть вашими.
— Зачем вам это? — уже совершенно искренне
удивился Марков. — У вас своя работа. Вы дела штампуете, людей сажаете. Зачем
вам смотреть на мир моими глазами?
— Вы странный человек. Мне важно понять, что вас
толкает на преступление. Во имя чего вы так рискуете?
—
По-моему, это вы странный человек. Никогда не слышал, чтобы в КГБ подобные
вопросы задавали. Но я скажу вам. Вранье надоело.
Понимаете: на-до-е-ло. В школе, в
институте, на работе, в магазине, в кино, в газетах, по телевизору, на улице —
везде вранье. Я устал от этого. Я устал, что меня считают идиотом. Что ни включишь — везде Брежнев, куда ни посмотришь
— везде «Слава КПСС». Сколько можно? Я хочу просто нормально жить. Вы скажете,
что я антисоветчик?
—
Не скажу. Но вы уверены, что это все — вранье, а то,
что вы говорите, — правда? У вас сомнений никогда не возникает?
—
Нет, тут все ясно.
— Не бывает так: придете домой поздно
вечером, и вдруг покажется, ясно так, что все, чему вы верили и ради чего
работали, — блеф, чушь, придумано кем-то?
—
Нет. А с вами случается?
—
Со мной?.. Нет, это я про вас спрашиваю. Ладно, перейдем к протоколу, — сухо
закончил Решетов этот странный разговор.
Он
вставил бланк в пишущую машинку и старательно, двумя пальцами начал отстукивать
паспортную часть протокола — дата рождения, место работы, прописка, семейное
положение и прочее. Заполнив все, он вздохнул и приступил к допросу:
—
Где, когда, от кого и при каких обстоятельствах вы получили фотокопию изъятой у
вас при обыске книги «Архипелаг ГУЛАГ» писателя Солженицына?
— Я
отказываюсь отвечать на этот вопрос.
—
Где, когда и при каких обстоятельствах вы познакомились с гражданином Славиным
Владимиром Семеновичем?
— Я
отказываюсь отвечать на этот вопрос.
«Ничего
неожиданного», — думал Решетов. «Так и должно быть», — думал Марков. Каждый
делает, что должен.
«Где,
когда и при каких обстоятельствах…» — в очередной раз спрашивал Решетов.
«Отказываюсь отвечать…» — в очередной раз отвечал Марков.
8
Уже
стемнело, когда Павел Александрович вышел с допроса и пошел в сторону метро. Он
не чувствовал радости победы. Да, он ничего не сказал этому холеному чекисту,
но тому, похоже, от Маркова ничего и не нужно было. Вопросы дурацкие.
Ответов никаких. Зачем нужен был этот допрос? Неужели это просто формальность?
Из-за
угла дома вынырнула Лапуля. Все это время она ждала
его недалеко от подъезда, время от времени забегая
погреться в находящийся по соседству костел.
— Ну как ты? Отпустили? Все в порядке?
—
Конечно, отпустили. На фига я им нужен?
—
Ты думаешь? А чего спрашивали?
—
Да то же, что и всех — откуда самиздат, где взял, кому передавал.
— А
ты?
— Я
отказался отвечать по морально-этическим соображениям. Такая фраза
неопределенная, но звучит здорово. Если тебя когда-нибудь будут допрашивать,
обязательно так и отвечай. Она их убивает на месте!
—
Что дальше будет?
—
Дальше? Не знаю… Он говорит, что через два месяца меня
можно по 70-й сажать. Но ты знаешь, Лапуля, он
какой-то странный.
—
Кто странный?
—
Следователь, капитан Решетов. Я слышал, что они на допросах любят за жизнь
поговорить, но этот не просто поговорить хочет. Мне кажется, он в себе не
уверен. А может, это игра такая? Вроде он тоже человек. Черт их разберет.
Они
вышли на площадь. Вокруг памятника Дзержинскому непрерывным потоком ехали
машины, а сам создатель ЧК стоял гордо и уверенно, с презрением поглядывая на
суетящихся у его ног людишек.
«Эх,
дожить бы до того дня, когда его снесут, — подумал Марков. — Впрочем, вряд ли.
Да и Лапуля, пожалуй, не доживет. Разве что внуки,
может быть. Правильно кто-то сказал: в России надо жить долго».
На
входе в метро их обдал теплый ветер. Доставая из кошелька мелочь, чтобы
наменять пятаков, Павел Александрович вспомнил...
—
Ты мою записную книжку вытащила? — спросил он.
—
Да, но переписать еще не успела.
—
Надо сегодня же переписать и снова спрятать.
—
Перепишу и спрячем. Береженого бог бережет.
—
Это верно. А стереженого конвой стережет.
—
Типун тебе на язык, папа! Поехали отсюда.
9
Два
месяца пролетели для Маркова и Решетова по-разному. Павел Александрович тщетно
искал работу. Математики были нужны, но каждый раз он натыкался на неприятные
вопросы о прошлом месте работы и причинах увольнения. Врать он толком не умел,
терялся, говорил что-то неопределенное, чем вызывал у кадровиков смутные
подозрения, которые они спешили проверить в компетентных органах.
Решетов
работал не спеша, как обычно, тщательно собирая нужную информацию и отслеживая
все, что было связано с его подопечным. Большую часть рабочего времени он
проводил у себя в кабинете.
Зимнее
солнце уже с утра заглядывало в окно, отчего кабинет Решетова терял свою
канцелярскую угрюмость и становился похож на обычную
комнату. Решетов сидел за своим рабочим столом, читая последние оперативные
сводки. Из репродуктора раздавался бодрый голос диктора, проводящего для
советских рабочих и служащих урок производственной гимнастики.
В
дверь постучали, и вошел Марков. Его уже никто не сопровождал, он
самостоятельно поднимался к Решетову на второй этаж. Павел Александрович был в
зимнем пальто и шапке, усыпанной снегом. Снег падал на пол. Марков снял пальто
и покосился на свободный стул, раздумывая, уместно ли будет положить туда
одежду.
—
На вешалку Павел Александрович, на вешалку, — подсказал ему Решетов. —
Присаживайтесь, пожалуйста. Снег на улице?
—
Снег. И дороги не чищены. Я думал, хоть около КГБ дороги почистят, так нет.
Везде бардак.
—
Не стану спорить. Отдельных недостатков еще много.
—
Да, а достатков мало!
—
Но есть и хорошие новости, Павел Александрович.
—
Какие же?
—
Да вот, уже скоро зима к концу, а вы все еще на свободе.
—
Да, это радует, — закивал Марков. — Правда, в каком-то подвешенном состоянии и
без работы.
—
Новую работу все еще не нашли? Ищите, Павел Александрович, ищите, а то вас по тунеядке посадят. Это я вам по-дружески говорю. Вы же
знаете, у нас не работать нельзя. Кто не работает, тот… сидит!
— Да я к вам на допросы как на работу хожу! За
последние два месяца уже шестой раз. Я скоро зарплату у вас требовать буду!
— Этот вопрос можно обсудить.
— Вы что? — испугался Марков. — Я пошутил! Я к
вам ни за какие деньги не пойду. Уж лучше вы к нам.
— У вас не платят.
— А вы за идею.
— За вашу идею?
— Ну, если своей нет,
то за нашу.
— Я подумаю, — без тени улыбки отозвался Решетов
после секундной паузы.
В кабинет без стука вошел майор Трошев с двумя
томами уголовного дела в руках. Он сел за свободный стол и уткнулся в бумаги.
Марков вопросительно посмотрел на Решетова.
— Не отвлекайтесь, Павел Александрович, —
бесцветным служебным голосом продолжал Решетов. — У нас кабинеты на двоих. КГБ
не такая богатая организация, как о том диссиденты рассказывают.
— Да я…— начал было
Марков и запнулся, не зная, что сказать.
— Вы говорили, что начали искать новую работу, —
подсказал ему Решетов. — Продолжайте, пожалуйста.
Марков недоуменно посмотрел на Решетова,
осмысливая вопрос.
— Ну да, начал искать новую работу. Ищу.
— Вы хотите работать по своей специальности или
вам уже все равно?
— Лучше по специальности.
— И это правильно, — похвалил его Решетов. —
Советское государство тратило средства на ваше образование, а народное
достояние не следует разбазаривать попусту.
— Я не разбазариваю, —
возмутился Павел Александрович. — Меня готовы взять на работу в разных местах,
но как только дело доходит до первого отдела, все останавливается. На прошлой
неделе меня уже согласились взять на должность мэнээс
в профильный институт Академии наук, а вчера позвонили, сказали, что первый
отдел не пропускает.
— Да, это нехорошо, но согласитесь — вы сами
загнали себя в угол.
— Я? Я загнал?
— Однако я думаю, мы сможем вам помочь.
— Каким образом?
— Давайте завтра созвонимся и вместе сходим в
этот институт. Я поговорю с руководством.
— Спасибо, конечно, а они вас послушают?
— Посмотрим, — улыбнулся Решетов.
— Тогда я пойду? — неуверенно спросил Марков.
— Да. И не забудьте — завтра созвонимся в десять
утра. Я сам вам позвоню. Возьмите пропуск на выход, — сказал Решетов, отдавая
Маркову подписанный пропуск.
Как только за Марковым закрылась дверь, Трошев
оторвался от бумаг.
— Ну что ж, неплохо. Контакт установлен?
— По-моему, да, Анатолий Васильевич. Будем
развивать доверительные отношения.
— Помоги ему с работой, прикрой его с самиздатом
в каком-нибудь деле. Вживись в образ сочувствующего. В
ресторан, что ли, сходите.
— Так точно, Анатолий Васильевич.
— Действуй.
10
Домой Решетов возвращался на метро. Он шел от
«Смоленской» не спеша, оставляя себе время подумать о
том, что его беспокоило в последнее время. Он начал думать об этом еще год
назад. Люди, которыми он занимался, работая по «пятой линии», определенно были
враги государства, противники социализма. Некоторые из них даже не скрывали
этого. В их отчаянной смелости было невероятное обаяние, истоки которого
Решетов понять не мог. Он убеждал себя, что достойного врага можно уважать, и в
этом нет ничего дурного. Однако в глубине души он чувствовал, что это не просто
уважение к врагу, а потеря уверенности в собственной правоте. За прошедший год
это чувство только укрепилось.
В детстве с Виктором произошел случай, который
потом часто мучил его в ночных кошмарах. Ему было лет пять или шесть, и они с
младшим братом катались на плоту в маленьком прудике позади их деревенского
дома. Это был даже не пруд, а какая-та большая лужа — взрослым там было самое
большее по пояс. Отец сидел на берегу и смотрел на них. Вдруг плот неизвестно
почему начал уходить под воду, и Виктор понял, что ему не за что держаться, а плавать
он не умел. Они с братом отчаянно завизжали, и отец быстро вытащил их из воды.
На всю жизнь Решетов запомнил это ощущение ужаса, когда не на чем стало стоять.
Сейчас происходило что-то похожее. Плот опять
стал уходить под воду, но вытащить Виктора было некому.
Когда Решетов только пришел работать в
московское управление, непосредственный начальник Виктора, капитан
госбезопасности, на свой страх и риск собрал неформальную группу социологов для
анонимного опроса населения. Использовали зарубежные методики. Задача была —
выяснить отношение к КГБ в разных слоях общества. Два месяца сотрудники
работали, можно сказать, бесплатно, но всем было интересно. Потом с этими
результатами ознакомили начальника управления. Тот мельком глянул на
принесенные материалы и сказал капитану: «Мы и так знаем, что о нас думают, иди
и занимайся своим делом».
В последнее время Решетов часто вспоминал этот
случай. В том исследовании было много вопросов и ответов, много разных выводов.
Но главный вывод был совершенно невероятен: почти восемьдесят процентов всех
опрошенных — от чернорабочих и колхозников до инженеров и академиков — КГБ
боятся и не доверяют.
Тогда Виктор был поражен. Как же так, думал он,
ведь мы стоим на страже интересов народа, а народ нас боится. Почему нам никто
не верит?
Со временем он успокоился, свыкся с мыслью, что
их просто боятся. Его это не радовало и не возвышало в собственных глазах, он
стал воспринимать такое к себе отношение как неизбежность. Что ж, думал Виктор,
ЧК еще больше боялись. У каждого времени свои страхи.
Теперь, когда судьба столкнула его с Марковым,
он вдруг ясно ощутил, что страх, вера, идеи — это не просто абстрактные
понятия; они реальны, они влияют на жизнь, и от того, во что он верит и чего
боится, зависит судьба других людей.
11
Ресторан, который выбрал Решетов для
неформальной встречи с Марковым, был дешев и уныл. На столах лежали скатерти,
которые когда-то, возможно, были белоснежными. За столиками почти никого не
было. Сюда редко кто приходил обедать. Люди шли в ресторан вечерами, чтобы
ужинать и пить.
Решетов разглядывал меню, пытаясь
время от времени привлечь внимание официанток. Они пролетали мимо на приличной
скорости, не удостаивая Решетова вниманием. На их лицах было ясно написано, что
они занимаются серьезным делом и не могут отвлекаться на капризы каждого
посетителя.
В дверях появился Марков.
— Сюда, Павел Александрович, сюда! — привстал
из-за стола Решетов. — Здравствуйте!
— Здравствуйте! — ответил Павел Александрович,
подходя к столику. — Странное место для разговора. Вот уж не ожидал.
— А что особенного? Раздевайтесь, посидим. Здесь
тепло и народу нет.
Марков сел, испытывая некоторую неловкость в
непривычной ситуации.
— Я вообще-то по ресторанам не ходок.
— Я тоже, — отозвался Решетов. — Но здесь удобно
разговаривать.
— А говорят, в ресторанах чуть ли не в каждый
столик микрофон вмонтирован, это верно? — пользуясь
случаем, поинтересовался Павел Александрович.
— Только в центре, где иностранцы бывают. Но это
государственная тайна, — то ли шутя, то ли серьезно ответил Решетов.
— Так что же вы мне ее раскрываете?
— Действительно. Вы что заказывать будете?
— Я чаю выпью, с лимоном.
Решетов продолжал изучать меню.
— За что они так ненавидят посетителей? —
задумчиво спросил Решетов после очередной попытки обратить на себя внимание
пробежавшей мимо официантки.
— Наверное, они чувствуют, что вы из КГБ, —
пошутил Марков.
— Вы думаете? Тогда, может, вы попробуете?
— У меня вообще никаких шансов нет. Простых
смертных они еще меньше любят.
Наконец Решетов не выдержал:
— Эй, любезная! Подойдите-ка сюда! — крикнул он
хорошо поставленным, начальственным голосом куда-то вглубь ресторана.
— Вы мне? — оскорбилась полная официантка с
окрашенными перекисью водорода волосами.
— Вам, вам, — подтвердил Решетов. — И
поторопитесь, если вам здесь работать не надоело.
Официантка, не теряя надменного вида, подошла к
столику и спросила с ненавистью, глядя куда-то в сторону:
— Что будем заказывать?
— Коньячку, пожалуйста, граммов четыреста, два
овощных салатика, тарелочку сыра и семги две порции, — неторопливо перечислял
Решетов.
— Все? — спросила официантка, по-прежнему глядя
в сторону.
— Нет, еще моему товарищу чай с лимоном, а мне
кофе черный. Пока все.
Официантка медленно отплыла от стола в сторону
кухни.
— Вот видите, Павел Александрович, — заметил
Решетов, — как легко заставить человека выполнять свои обязанности. Он просто
должен бояться потерять свое место. Всем в нашей жизни управляет страх.
— Это, по-вашему, хорошо?
— Не знаю, хорошо это или плохо, но это так, от
этого никуда не денешься. Все держится на страхе.
— А если страх исчезнет, то вашей власти не на
чем будет держаться?
—
Возможно. Но будет новая власть и новые страхи. Знаете, я бывал за границей, в
служебных командировках. Там, конечно, читать запрещенные
книги не боятся, да и запретов таких нет, но, например, до ужаса боятся
потерять работу. И ради этого на многое, на очень многое могут пойти. Хотя, вот
смотрите, и у нас это действует — нам несут уже.
Решетов
разлил по рюмкам коньяк.
—
Выпьем, Павел Александрович, за знакомство.
—
Так мы, Виктор Алексеевич, уже сколько месяцев
знакомы!
—
То было по службе, а я предлагаю по-человечески.
—
Ну, давайте по-человечески…
Решетов
закусил коньячок кусочком семги, а Марков скромно обошелся долькой лимона.
—
Вот вы, Павел Александрович, не верите, что сотрудник КГБ может к вам
по-человечески относиться? — спросил Решетов. — Ведь не верите?
—
Да знаете, Виктор Алексеевич, теоретически верю, но как-то все это странно. То
вы у меня дома обыск проводите, то каждые две недели на допрос тягаете, а то
вдруг решили по-человечески. С чего бы это?
—
Да, объяснить это трудно. Тем более — понять. Тут без пол-литра не обойдешься.
В
подтверждение своих слов Решетов налил себе и Маркову еще по пятьдесят граммов,
и они выпили. Решетов продолжал:
— Вы, Павел Александрович, росли в интеллигентной семье,
папа — профессор, мама — музыкант. Вам родители все объясняли. А я до всего
доходил сам. У меня в детстве не было умных книжек. Мои родители — простые
люди. Они верят в социализм, в то, что наша страна самая счастливая в мире, что
советская система — самая справедливая. И я всегда верил. В армию меня призвали
в погранвойска. Хотел после дембеля учиться в
Киевском политехническом, готовился поступать. Командование это оценило, но
послало меня после срочной службы в институт КГБ. Вот так я и пришел на эту
работу. Что скажете, хорошая карьера?
—
Вы добились, чего хотели.
—
Да, я добился, чего хотел. Давайте выпьем, чтобы мы всегда добивались, чего
хотели.
Он
снова налил себе и Маркову, и они выпили. Решетов продолжал, разгоряченный
алкоголем.
— Я
добился, чего хотел. Моей службе нет равных. Меня
боятся, передо мной заискивают. Офицер КГБ — это вам, это вам не… в общем ясно. И мне все всегда было ясно. Никаких
вопросов. Мы — передовой отряд партии. Мы на страже и начеку. ЧК всегда начеку!
Здорово придумано! Надо выпить за это.
Неуверенной
рукой он налил себе и собрался выпить, но спохватился и стал наливать Маркову.
Павел Александрович только чуть пригубил, а Решетов выпил залпом, как водку, и
нервно продолжил разговор:
—
Мне всегда все было ясно. До того случая.
—
Какого случая?
—
Ну… да это не важно. Я начал сопоставлять факты. И получалось, что что-то не
так. Не выходит. Ну, не складывается.
—
Да вы о чем, Виктор Алексеевич?
— О
чем я? О чем я. Я о нашей жизни, Павел Александрович. Я стал думать не так, как
положено. Вы знаете, что я тогда сделал?
Решетов
оглянулся по сторонам, наклонился через стол к Маркову и сказал тихо:
— Я
стал слушать радио!
Откинувшись
на спинку стула, он стал внимательно смотреть на Маркова.
—
Какое радио? — не понял Марков.
Решетов
опять наклонился через стол:
—
Западное.
—
Ну и что? — удивился Павел Александрович.
—
Это вам «ну и что», вы его, наверное, с первого класса слушаете. А мне это было
очень даже «что». Я узнал столько… И все это, с одной
стороны, совпадало с нашими сведениями, а с другой стороны — выглядело совсем
иначе.
Решетов
замолчал, переживая сказанное. На некоторое время за столом воцарилась тишина.
Молчание прервал Марков.
— И
что же дальше?
Решетов
вздохнул, долго и пристально глядя на Маркова.
— А
хрен его знает, что дальше, — развязно ответил он. — Я вот думаю, что бы вы
сказали, если бы я вам свою помощь предложил?
— С
трудоустройством?
— С
трудоустройством? Ах, с вашей работой. Нет, я не об этом. Я о помощи вашему
движению.
Марков
посмотрел на него ошарашенно.
— А
чем вы можете помочь?
— Я
многое знаю. Вы бы тоже могли это знать.
Марков
замолчал. «Что все это значит? — подумал он. — Решетов сильно напился или это
такая чекистская игра?»
—
Вы, наверное, думаете, что меня послали втереться к вам в доверие? — будто
прочитал его мысли Решетов.
—
Извините, но, честно говоря, да.
—
Не извиняйтесь, вы правы. Послали. Если бы не послали, я бы с вами здесь не
сидел. Не смог бы. То есть смог бы, конечно, но это был бы большой риск. Но
дело не в этом. Послали, не послали — это другой разговор. Я предлагаю вам
честное сотрудничество, но на определенных условиях.
—
Каких?
—
Вы никому из своих друзей не рассказываете про наше общение. Вы нигде, никогда
и ни при каких обстоятельствах не называете моего имени и моей фамилии. Вы не
будете сами пытаться связаться со мной.
—
Это все не трудно, особенно, если в обмен на это от вас будет серьезная
информация.
—
Не сомневайтесь.
Внезапно
Марков обнаружил, что никаких следов опьянения у Решетова нет. Он будто и не
пил. «Что за черт, — думал Павел Александрович, — у него же только что язык
заплетался. Чем я рискую, соглашаясь на это предложение? Вроде ничем. Надо
согласиться, а там посмотрим».
—
Однако, Виктор Алексеевич, вы сильно рискуете, поступая таким образом. К тому
же вы меня мало знаете.
— Я
знаю о вас больше, чем вы думаете. Даже, — чем вы в детстве болели, с кем когда спали и как с Григорием Сергиянцем
чуть на спекуляции иконами не попались. Кроме того, мне кажется, ни у вас, ни у
меня особого выбора уже нет. Вам было бы глупо отказываться, а мне поздно
отступать.
—
Да, пожалуй, — согласился Марков. — И что мы теперь будем делать?
—
Вы будете ждать моего звонка. Как только я вам позвоню домой,
неважно по какому поводу, и что бы я не говорил, на следующий день в десять
утра мы встречаемся на Пушкинской, в скверике, напротив кафе «Лира».
Знаете это место?
—
Знаю.
—
Но учтите, ваш телефон прослушивается, поэтому никаких лишних разговоров.
—
Разумеется.
У
него все продумано, поразился Павел Александрович. Все до мелочей. Он был
уверен, что я соглашусь. Не ловушка ли это?
Решетов
оставил деньги по счету, и они направились к выходу.
—
Послушайте, а почему? — решился все-таки спросить его Марков.
—
Что почему?
—
Ну, зачем вам все это?
—
Надоело жить во лжи, — усмехнулся Решетов.
12
Телефонный
звонок застал Маркова вечером. Дома никого не было, но говорил он в трубку все
равно глухо, будто опасаясь, что его кто-то услышит. «Да, это я… Нет, пока не оформился… Нет, спасибо, не надо, кажется все
получится без вашей помощи… Уже звонили?.. Ну, тогда спасибо. Да, обязательно,
Виктор Алексеевич, обязательно. До свидания».
На
следующий день он стоял в сквере, поеживаясь от холода и вглядываясь в выход из
подземного перехода. На другой стороне улицы Горького стоял Пушкин на
постаменте, и Марков, поглядывая на него, думал, что в его времена таких
приключений, наверное, не случалось.
Решетов
подошел неожиданно и совсем с другой стороны.
—
Павел Александрович, вы Рэма Зайцева знаете?
—
Да.
— У
него любовница есть, об этом никто не знает. Кроме нас, конечно. Я пока точно
не знаю, работает она на нас или нет, но у нее на квартире готовится кинозапись
их очередного свидания. На Зайцева будет компромат.
— Я
передам.
—
Только со всеми предосторожностями.
— Я
буду осторожен.
— И
еще вот что: против «Комитета двенадцати» готовится какая-та крупная операция.
Пока не знаю, что именно. Узнаю больше, сообщу.
—
Спасибо, Виктор Алексеевич.
—
До свидания.
13
Скоро
Марков привык к звонкам. На несущественные вопросы Решетова он давал такие же
несущественные ответы. Все это не имело никакого значения и просто означало,
что завтра в десять утра будет встреча.
Разговоры
в сквере не были долгими. Как-то они поговорили чуть
ли не на ходу.
—
Славина послезавтра ждет либо обыск, либо обыск и арест, — тихо сообщил
Решетов.
— Я
передам, — ответил Марков, и они сразу же разошлись.
В
следующий раз Марков опаздывал, и Решетову это не понравилось. Он не должен был
стоять со скучающим видом в центре Москвы — это было опасно. Его могли случайно
увидеть сотрудники, начать задавать вопросы. «Надо хотя бы поменять место
встреч, — подумал Решетов. — И вообще, для Маркова все это стало слишком
привычным, он становится неосторожным. Надо бы ему все это сказать, но так,
чтобы не напугать».
Марков
опоздал минут на пятнадцать, и Решетов ему ничего не сказал. Прежде всего —
дело.
—
Анатолию Лаевскому вшит в дубленку жучок.
—
Каким образом? Кем?
—
Когда он в прошлом месяце приходил на допрос в прокуратуру, он свою дубленку в
раздевалке повесил. За это время наша бригада ему туда микрофон вшила. Кажется,
под воротник. За ним сейчас ходит «наружка» и с трехсот метров слышит все его разговоры.
—
Сегодня же поеду к Лаевскому и скажу ему.
— У
него квартира прослушивается.
— Я
на улице скажу.
—
Когда он будет в дубленке?
—
Вы правы, я напишу ему на бумаге.
Надо
сказать, думал Решетов. Ему очень не хотелось входить в роль наставника, но
выхода не было.
—
Павел Александрович, мы договаривались, что вы будете осторожны. А вы что
делаете?
—
Что я делаю? Я еще ничего не сделал.
— А
как Славина об обыске предупредили?
—
Как вы мне сказали, так я ему и передал — что у него будет обыск или обыск с
арестом.
—
Вы зашли к нему домой и сказали это в присутствии трех
находившихся там людей.
—
Ну и что? Это его друзья. Они вне подозрений. А вы откуда знаете?
Решетов
замолчал, глядя на Маркова. Он надеялся, что Павел Александрович все поймет
сам, но в глазах Маркова читалось только удивление.
—
Один из трех — наш осведомитель. О вашем предупреждении в тот же день стало
известно Комитету. Сейчас по этому поводу проводится служебная проверка. Меня
могут заподозрить. Хорошо еще, что осведомитель вас не опознал. Или опознал, но
не выдал, так тоже может быть.
—
Черт, я не ожидал этого, — смутился Марков. — А кто из этих трех стукач?
—
Не знаю. А Зайцева вы предупредили о коварной любовнице тоже вслух и в его
квартире, а она прослушивается.
—
Вы не сказали мне, что она прослушивается.
— Я
тогда об этом не знал. По этому случаю проверку назначать не стали, чтобы не
портить показатели работы отдела. По голосу вас пока не опознали. Но надо быть
осторожнее.
— Я
буду осторожнее, Виктор Алексеевич.
— И
не предупреждайте всех сами. Действуйте через других.
Иначе вас скоро вычислят.
—
Хорошо, — пообещал Марков, еще не зная, как он это сделает.
14
В
кабинете майора Трошева стоял длинный т-образный
стол. На совещаниях с сотрудниками Анатолий Васильевич всегда сидел во главе
стола, поглядывая время от времени то налево на Андропова, то направо на
Дзержинского. Все офицеры знали его привычку смотреть на портреты после того,
как он объявлял какое-нибудь свое решение. Будто он приглядывался:
нет ли с их стороны возражений, все ли он сделал правильно? Все сотрудники
спорили, на кого он в таких случаях глядит первого — Дзержинского или
Андропова. Закономерность установить никак не
удавалось.
К
двенадцати часам собрались все оперуполномоченные отдела. Оторвавшись от бумаг,
Анатолий Васильевич поднял трубку внутреннего телефона: «Все пришли? Зови».
В
кабинет вошли один за другим восемь сотрудников, все в костюмах и галстуках, с
папками в руках. Костюмы были практически одинаковые; галстуки и папки —
разные. Все расселись по обеим сторонам стола и одинаковым жестом положили свои
папки перед собой. Виктор Решетов ничем от других не отличался. Все знали, что
Анатолий Васильевич верит в мощь государственного механизма, в котором один
винтик должен быть как две капли воды похож на другой. Поэтому все старались
быть похожими друг на друга. По крайней мере, на совещаниях у начальства.
— У
нас сегодня очень короткое совещание по очень важному вопросу, — начал Трошев.
— Вы, наверное, все уже слышали, что в управлении проводится проверка по факту
утечки служебной информации. Один из объектов оперативной разработки заранее
узнал о производстве обыска у него на квартире. Я думаю, не надо пояснять вам,
что это — ЧП. Сколько я здесь работаю, у нас такого не было. Как вы понимаете,
дело не в том, что он подготовился к обыску и унес из дома всю антисоветскую
литературу, а в том, каким образом к нему попала эта информация. У кого-нибудь
есть какие-нибудь соображения на этот счет?
Предложение
высказать свои соображения входило в противоречие с правилом «быть как все».
Поэтому все одинаково молчали. Наконец рискнул подняться совсем еще молодой
честолюбивый лейтенант Каталов. Трошев показал ему
жестом, что можно говорить сидя.
—
Может быть, кто-то выпил сверх меры и сболтнул лишнего? — предположил Каталов.
—
Возможно. Такую версию мы тоже рассматриваем.
— А
круг подозреваемых определен? Он большой? — осмелел
еще кто-то из сотрудников.
— К
сожалению, да, — со вздохом ответил Трошев. — Любой
оперативник на дежурстве, как и все вы, может позвонить в «семерку» и узнать
обо всех передвижениях наших объектов или обо всех розыскных мероприятиях. У
любого дежурного по отделу под рукой вся информация. Поэтому я прошу любые
данные по этому делу, если вдруг у кого что появится, даже намек на них,
немедленно докладывать мне лично. В любое время дня и ночи. Вопросы есть?
Все
промолчали.
— И
еще вот что, товарищи офицеры, — начал Трошев, придавая своему голосу особую
значительность. — Мы все давали воинскую присягу, мы все клялись служить
советскому народу. На нашу офицерскую честь может лечь несмываемое пятно
позора. Мы должны поставить точку в этом деле своими силами. Все должно
оставаться в рамках нашего управления. Надеюсь, это всем понятно?.. Все
свободны.
Все
пошли к выходу, и Решетов тоже, но когда до двери оставалось два шага, он
услышал за спиной металлический голос Трошева:
— А
вас, капитан Решетов, я попрошу остаться.
Решетов
возвратился и встал около стола, вопросительно глядя на Трошева.
—
Ну что ты так напрягся? — подчеркнуто дружелюбно обратился к нему Трошев. — Я
же не Мюллер, а ты не Штирлиц. Ведь ты не Штирлиц?
—
Нет, Анатолий Васильевич, я Решетов, — улыбаясь, ответил Виктор.
—
Ну и отлично. Должен тебе сказать, дело это неприятное. Ведь может быть, что
информацию слил кто-то из нашего отдела. Ты — человек наблюдательный и
преданный органам. Ты кого-нибудь подозреваешь?
—
Нет, Анатолий Васильевич. Честно говоря, я до сих пор об этом сильно не
задумывался.
— А
вот я подозреваю. И знаешь кого?
У
Решетова все сжалось внутри, однако он ответил ровным голосом:
—
Нет.
—
Вот и я не знаю. Подозреваю, а кого — не знаю, — невесело рассмеялся Трошев. —
Но мы этого поганца найдем. Так ведь, капитан Решетов?
—
Конечно, Анатолий Васильевич.
—
Вот и я так думаю. А теперь расскажи мне, как дело Маркова движется. У меня,
честно говоря, на него большие надежды.
— У
нас хорошие, почти дружеские отношения. На работу его недавно взяли, я помог, и
он это знает. Он мне благодарен. Мы с ним разговариваем о диссидентах, кто есть
кто. По-моему, он со мной откровенен.
—
Что-нибудь ценное сообщил?
—
Нет, к сожалению. Дело в том, что он не очень вхож в нужные дома. Ключевые
фигуры его недолюбливают. Уж не знаю почему. У меня такое впечатление, что он
ценным разоблачителем не станет. Слишком мало знает.
—
Ты предлагаешь свернуть дело?
—
Нет, надо еще попробовать. Я постараюсь, Анатолий Васильевич.
—
Да, ты постарайся, Виктор. Я тут дело оперативного учета на него посмотрел.
Знаешь, мне интуиция подсказывает, что чуть-чуть на него поднажать, и он
потечет. Надо только правильно подвести его к этому. Если все получится, ты в
гору пойдешь. Даже полетишь стремглав! Ведь ты же не хочешь всю жизнь в операх
проторчать?
—
Нет, конечно.
—
Значит, должен показать класс работы. И еще вот что: в нашей работе всякое
случается. Все мы люди. Иногда может стать жалко объект, захочется ему
посочувствовать, помочь. Это бывает, особенно при детальной разработке. Но ты
всегда должен помнить, что ты на службе. В нашей работе жалость — это брак. Ты
меня понимаешь?
—
Понимаю. Анатолий Васильевич.
—
Ну, тогда давай иди работай.
Трошев
на прощание похлопал Решетова по плечу и задумчиво смотрел ему вслед, пока за
ним не захлопнулась дверь кабинета.
15
Маску
беззаботной самоуверенности Виктор Решетов стер со своего лица, как только
вышел из управления. Не было никаких чувств и мыслей. Им овладело оцепенение.
Он вдруг ясно понял, что если он сейчас не остановится, то этот путь приведет
его в лучшем случае за решетку, а скорее всего — к
стенке. Он пытался прислушаться к себе и не понимал: он заигрался или это
действительно его судьба?
Виктор
медленно открыл дверь квартиры, молча разделся, снял пиджак, ослабил галстук, затем
налил себе полный стакан рислинга и выпил его сразу, будто это была водка.
Потом он опустился в кресло и замер. Не хотелось двигаться, не хотелось думать.
Очнулся
Виктор от звонка в дверь и тут же вспомнил, что сегодня собиралась забежать
старшая сестра за советом о том, как получить заграничный паспорт, чтобы летом
поехать в Болгарию. Ирина жила с мужем под Москвой, преподавала историю в
старших классах и мечтала хоть разок побывать за границей.
Виктор
взял себя в руки и стал играть роль гостеприимного хозяина. Кому
какое дело до его переживаний? Даже и родной сестре. У каждого хватает своих
забот.
Они
пили в кухне чай с «Невским» пирогом, обсуждали семейные новости, родных,
будущую Ирину поездку. Виктор обещал помочь ей с получением загранпаспорта. Ира
добродушно шутила по поводу его холостяцкой жизни. Они были очень близки в
детстве и доверяли друг другу многое из того, что редко доверяют друг другу
братья и сестры.
Ира
уже собиралась уходить, но заметила, что с братом творится что-то не то. Она почувствовала
его настроение и спросила прямо, что с ним происходит и не связано ли это с
работой. Виктор некоторое время колебался и не знал, что ответить. Не потому,
что он не доверял сестре, а потому, что не хотел занимать ее своими проблемами.
Однако сестра была настойчива, и Виктор спросил:
—
Помнишь, ты мне рассказывала, что твои ученики на уроках истории говорят тебе
одно, а на переменах между собой — совсем другое?
—
Да. Но это не только мои ученики.
—
Значит, на твоих уроках они говорят не то, что думают?
—
Наверное. А кто же сейчас будет вслух говорить что думает? Все так делают.
—
Все?
—
Наверное.
—
Так вот, я занимаюсь теми, кто делает не как все. Мы их должны профилактировать, а если не получается, заводить дела.
—
Ну, так это же другое дело — они же это за западные деньги делают.
—
Ирка, ну о чем ты? Какие деньги? Не смеши меня.
Виктор
снял галстук и швырнул его на диван.
— Я
не знаю, — испуганно согласилась Ира, — тебе виднее. Но в газетах пишут, что
они все с западными разведками связаны.
—
Слушай, эти газеты — как твои уроки. А настоящая жизнь — на переменах.
—
Может быть. А почему ты вдруг об этом?
Виктор
дотянулся до бутылки, но раздумал и поставил ее на место.
—
Знаешь, я устал от этой работы. Ты думаешь, я исключение? Такой текучки, как у
нас, нигде нет. Все норовят увильнуть от пятой службы, работать по другим
направлениям. А ведь я закончил второй факультет, я могу за границей работать,
я турецкий знаю, уж не говоря про английский. Я могу в
заграничной резидентуре
работать.
—
Ну, так попробуй перевестись. Подай рапорт.
—
Да разве туда пробьешься? В Первое управление простых оперов не берут. Надо большую лапу иметь
где надо. Нет, Ирка, я — рабочая лошадка. Нам пахать положено. Но мы еще
посмотрим…
—
Что посмотрим?
Виктор
встал и порывисто взял ее за руки.
—
Ирка, со мной всякое может случиться. У нас очень не простая работа. Но что бы
ни произошло, ты должна верить мне, что я не трус и не подлец.
Что бы там про меня не говорили!
— Я
бы так никогда о тебе не подумала. Но ты меня пугаешь. Я за тебя боюсь.
—
Не бойся за меня, Ирка. Не бойся. Все будет хорошо.
16
Легко
сказать «действуй через других», думал Марков. А где их взять — других? Ведь
это не скажешь любому знакомому, которых в
диссидентской среде у Маркова было множество. Тут нужен верный человек. Тут
нужен друг.
Друзей
у Маркова почти не было. Он никак не мог понять — почему. Он очень хотел быть
полезным демократическому движению, был готов рисковать ради него, но ему не
доверяли и некоторые двери перед ним непонятно почему закрывались. Это было
несправедливо. Павел Александрович считал, что многие известные люди просто
важничают, не желая поддерживать с ним тесные отношения. Да и черт с ними,
думал Марков, я и без них сделаю такое, что все помнить будут.
Он решил поговорить откровенно с самым близким
ему из диссидентского круга человеком — Владимиром Славиным. Они встретились у
памятника героям Плевны, долго проверялись во дворах и переулках Солянки, нет
ли слежки, и только убедившись, что все чисто, Павел Александрович перешел к
делу.
— Володя, ты помнишь, я тебя об обыске
предупреждал?
— Еще бы не помнить! — обрадовался Славин. — Я
столько всего нужного уберег. Ты, кстати, мне так до сих пор толком и не
рассказал, как ты это узнал. Все только намеками да загадками.
— Это длинная история, Володя, и я не могу тебе
все рассказать. Но слушай, в КГБ есть человек, который нам сочувствует. Он
много знает. Он про твой обыск знал и про многое другое. Я кое с кем из наших делился информацией, но мне не верят.
— Если честно, Паша, некоторые считают, что ты с
гэбухой связался и тебе верить теперь нельзя.
— Но ведь все подтверждается! Все, о чем я
предупреждаю, правда. Все так и происходит.
— Вот именно, такая информация только от КГБ
может идти. А ты — посредник. Кто он такой, твой доброжелатель?
— Ну, как тебе сказать? Зови его Клеточников.
— Почему Клеточников?
— А был такой у «Народной воли» агент во времена
Александра Второго. Народовольцы заслали его служить в Третье отделение, и он им информацию поставлял. Об обысках,
об арестах.
— Так это твой агент? — иронически улыбнулся
Славин.
— Ничего смешного, Володя, — раздраженно ответил
Марков. — Нет, не агент. Он сам на меня вышел.
— Может, у него задание такое?
— Володя, ну все может быть, все, но он ценную
информацию передает. А я один не могу со всем этим справиться. Тем более что
мне не верят.
— И что теперь у тебя?
— Это важно. Через неделю арестуют Орлова и
Гинзбурга. За ними плотная слежка сейчас. Я не могу к ним идти. Да и не
очень-то они мне поверят. Предупреди их, пожалуйста.
— И Орлова арестуют? Они совсем рехнулись? Шум на весь мир будет!
— Им, по-моему, уже все равно. Так ты
предупредишь их?
— Конечно. Но ты, Паша, подумай, стоит ли эта
игра свеч. Тебе кажется, что это ты их дуришь, а на
самом деле, может быть, они тебя вокруг пальца обводят.
Марков сокрушенно кивнул головой. Все может
быть. Но он рискует ради общего дела.
17
Постоянные встречи стали частью жизни Маркова и
Решетова. У Маркова это было приложением к открытой диссидентской деятельности,
у Решетова — приложением к службе. Они часто меняли места встреч. Разговаривали
недолго и только о деле.
Вскоре после разговора Маркова со Славиным они
встретились на выходе из метро «Кировская», около памятника Грибоедову.
Решетов никак не мог понять, почему его сведения не вызывают того эффекта, на
который он рассчитывал. Ему казалось, что полученная диссидентами информация
должна перевернуть их планы. Этого не происходило. Решетов начал сомневаться в
Маркове: может быть, он не всю информацию передает, боится последствий? С этого
он и начал:
—
Павел Александрович, вы передали Гинзбургу об аресте?
—
Конечно, и Орлову тоже.
—
Почему же Гинзбург ничего не предпринял?
— А
что он мог предпринять? Вот, собрал пресс-конференцию, рассказал о работе Фонда
помощи политзаключенным. А что еще?
—
Он мог скрыться, как Орлов, выгадать время.
—
Зачем? Все равно арестуют. Как говорится, раньше сядешь — раньше выйдешь.
—
Ну и шуточки у вас, — покачал головой Решетов.
—
Это не у нас, это у зэков, — возразил Марков. — А вообще, Виктор Алексеевич, многие
не так охотно принимают ту информацию, которую вы передаете.
—
Почему?
—
Да как вам сказать? Многие считают наше движение открытым и всякие
конспиративные штучки отвергают. Я с этим совершенно не согласен. Я считаю,
надо использовать любые возможности, в том числе и нелегальные. Но многие
думают иначе. Даже, пожалуй, большинство. Так что в их отказе от нашей помощи
есть своя логика.
—
Так выходит, я напрасно рискую?
—
Вовсе нет! Вот Орлов перед арестом скрылся на неделю. Славин перед обыском
почистился. Лаевский микрофон из дубленки вытащил.
—
Да, о Лаевском. Его должны скоро арестовать. Сейчас
готовится против него публикация в одной из центральных газет. Как только
напечатают, сразу арест. Я, собственно, затем и позвал вас сегодня, чтобы это
сказать.
Когда
они разошлись, Решетов медленно побрел по Чистопрудному
бульвару. Что-то начало проясняться в его голове. Его информацией пользуются,
но это для них не главное. По существу это ничего не меняет. «А каких бы
изменений ты хотел?» — спросил сам себя Решетов и не знал, что ответить.
Он
дошел до катка и, стоя у его края, долго глядел на резвящихся
на льду детей. Некоторые размеренно катались по кругу, другие разгонялись по
льду и с визгом и хохотом прыгали с разбегу в высокий сугроб. «Совсем как в жизни,
— подумалось Решетову, — одни живут размеренно и правильно, а другие ныряют
головой в сугроб. И я не из числа первых», — усмехнулся Решетов. Картина такой
мирной жизни умиротворила его, и он подумал, что не надо впадать в уныние. Он делает правильно и чем бы это ни кончилось, он все сделает
по максимуму.
Через
месяц они встретились на «Кропоткинской», на бульваре
напротив бассейна «Москва», где когда-то стоял храм Христа Спасителя.
—
Среди вас есть наши осведомители, — поделился добытым Решетов.
—
Наверняка, — согласился Марков.
—
Вы меня не поняли. Я знаю, кто это. Правда, не по фамилиям. Вам тоже надо это
знать. Я иногда получаю доступ к агентурным сообщениям. Некто Волгин работает
по Гинзбургу, точнее, уже только по его семье. Настоящую фамилию агента в
сообщениях не пишут, а псевдоним у него такой, скорее всего, потому, что
Гинзбурги живут на улице Волгина. Еще один — инвалид, после аварии, с протезом
вместо ноги. Знает всех диссидентов, но сам никуда не входит. Обычный
наблюдатель. И, наконец, третий, о ком я знаю — психиатр. Оперативный псевдоним
у него, не смейтесь, Моча.
—
Почему Моча?
—
Откуда я знаю? Наверное, больная фантазия. А может, почки. И еще вот что. Мой
совет — разоблачать их не надо. Их надо знать.
18
Вечером
Павел Александрович печатал на машинке. Размеренная работа и сознание того, что
он работает руками, успокаивали его. «И кто сказал, что „Эрика“ берет четыре
копии? — думал он. — У меня вот одиннадцать страниц в закладке. Правда, чтобы последнюю разглядеть…»
Пришли
Лапуля и Леша.
—
Павел Александрович, мое почтение. Вы опять что-то антисоветское печатаете? —
осведомился с некоторым ехидством Леша.
—
Здравствуй, Леша. Привет, Лапуля! Да, Леша, печатаю.
Это мое хобби, как ныне принято говорить. Кто любит футбол, кто — девушек, —
тут Павел Александрович выразительно посмотрел на Лешу, — а я — самиздат.
— А
я вот — и футбол, и самиздат, и девушек. Ой, что это я говорю? Только одну
девушку. Ну, вы ее знаете.
—
Леша, хватит болтать, — прервала его Лапуля. — Тем
более что девушки у тебя на третьем месте, после самиздата и футбола. Мне это
обидно!
—
Не обижайся, Лапка, — начал выворачиваться Леша. — Это вообще девушки на
третьем, а ты — на первом.
В
дверь позвонили, и все тревожно переглянулись. Марков поднял указательный
палец:
—
Это, наверное, Славин, я звал его. Я открою.
Пришел
действительно Славин. Он был, как всегда, в замечательном расположении духа.
—
Сколько людей, и все хорошие! А то к вам в другой раз зайдешь, так черт те кого застанешь — ходят по комнатам, смотрят книги, чемоданы
открывают.
—
Не преувеличивай, один раз только обыск был, — возразил Марков и продолжал: —
Послушайте, друзья мои, хорошо, что вы все здесь, потому что у меня есть
проблема, которую я один решить не могу. Вы знаете,
конечно, что в следующий понедельник в Люблино
начнется суд над Орловым. Он, разумеется, как всегда, будет закрытым. Идти
будет два дня. Пускать в зал будут по специальным пропускам. Так вот, у меня
есть пропуск. Что скажете?
—
Здорово, — отозвался Славин.
—
От Клеточникова? — поинтересовался Леша.
—
Откуда ты эту фамилию знаешь? — остолбенел Марков.
—
Папа, я тебя умоляю, — вмешалась Лапуля. — Пол-Москвы
знает, что некто по фамилии Клеточников дает
информацию из КГБ. Другая половина Москвы в курсе того, что информация приходит
через тебя. Какие уж тут секреты?
—
Это все не очень хорошо, — пробормотал Марков. — Ну ладно. Надо найти, кто
пойдет по этому пропуску.
—
Давай я пойду, — вызвался Славин.
—
Нет, это должен быть человек, которого КГБ еще не знает.
— А
разве такие в нашей стране еще остались? — рассмеялся
Леша. — Разве что я? Давайте я пойду.
—
Глупо, — заметил Славин. — Если они знают Павла и Лапулю,
то и ты наверняка засветился.
—
Это верно, — согласился Марков. — Кто же пойдет?
После некоторого молчания заговорила Лапуля.
— У меня есть девочка знакомая из Подмосковья,
Марина Золотова. Она в десятом классе учится, к нам на День открытых дверей
приезжала, мы тогда и познакомились. Она умненькая, самиздат читает, горит
что-нибудь героическое совершить. Может, ее попросить?
—
Ну вот, только детей не хватало на такие дела посылать! — вздохнул Славин.
—
Семнадцать лет — уже не ребенок, — заметил Леша.
—
Да уж, не лучший вариант, — согласился со Славиным Павел Александрович. —
Может, еще кого?
Все
задумались. Выходило так, что не было у них знакомых, на которых не могло бы
обратить внимание КГБ.
—
Ничего в голову не приходит, — признался Павел Александрович.
—
Давайте Марину попросим, — сказала Лапуля. — Я
уверена, она согласится. Причем с радостью.
—
Да, похоже, больше некого, — задумчиво протянул Славин. — Все вокруг засвечены.
Дожили!
—
Хорошо, — решил Марков.
Он
достал из внутреннего кармана пиджака красную карточку размером с паспорт и
протянул Лапуле.
—
Пусть придет к Люблинскому районному суду
пятнадцатого мая в девять утра с этим пропуском и паспортом. Паспорт-то у нее
есть?
—
Думаю, есть, — ответила Лапуля.
—
Если увидит кого из знакомых, пусть ни с кем не здоровается и не разговаривает,
— наставлял Марков. — Проходит в зал суда, а после суда выходит и тоже ни с кем
не разговаривает. Договорись встретиться с ней где-нибудь попозже, и пусть все
расскажет.
—
Да, ребята, такого в нашей жизни еще не было, —
удивлялся Славин. — Свой игрок в чужой команде! Что будет, что будет?!
— Я
лучше скажу тебе, что будет в день суда, — торопливо ответил ему Марков. — Сашу
Рябинина из «Комитета двенадцати» арестуют около здания суда в первый же день
процесса. Его заберут как за хулиганку и посадят сначала на пятнадцать суток,
но на самом деле это будет арест по статье об антисоветской деятельности, за
его книгу о политической психиатрии. Пятнадцать суток дадут для отвода глаз,
чтобы сразу большого шума не было. Надо сообщить ему это.
— Я
передам ему, я его знаю, — вызвался Леша.
—
Может, он скроется на время? — предположил Марков.
— А
зачем ему скрываться? — возразил Славин. — Ему еще в прошлом году предлагали за
границу уезжать — он отказался. Неужели ты думаешь, что он теперь от них бегать
будет?
—
Меня это донкихотство достало! — взорвался Павел Александрович. — Если есть
возможность их обыграть, надо этим пользоваться. Это у многих диссидентов
страсть такая — продемонстрировать всему миру свое благородство и порядочность.
Во всем надо знать меру, особенно в красивых поступках.
—
Паша, тут ты не прав, — мягко возразил ему Славин, — в порядочности меры нет.
Чем порядочнее человек, тем лучше.
—
Ну да! Встать в позу — это порядочно, а год таскать информацию из КГБ — это
пустячок, этим можно пренебречь.
—
Да никто тобой не пренебрегает, не преувеличивай. Просто некоторым такие методы
нет нравятся. Имеют право.
—
Что ты меня успокаиваешь? А то я не знаю, как ко мне относятся. В лучшем случае
— как к чудаку, а большинство — как к опасному человеку, от которого надо
держаться подальше.
—
Ну что ты истерики устраиваешь? Тебя кто-то заставлял идти на это? Или хотя бы
упрашивал? Нет, ты сам вызвался. На свой страх и риск. Взялся за гуж… А вообще-то, можешь и остановиться. Тебя никто за это не
попрекнет.
— Как это — остановиться? Ведь это же уникальная
возможность! Да мы с Клеточниковым сделали за один
год больше, чем «Комитет двенадцати» за свои два!
— Не преувеличивай. Вы, как бы это сказать,
действуете в разных жанрах. И то, и другое важно.
Видя, что отец не на шутку разнервничался, Лапуля взяла его за руки. Это всегда помогало.
— Папа, успокойся. Время все расставит по своим
местам.
— Да, Павел Александрович, не переживайте, —
подхватил Леша. — История вас рассудит.
И чтобы разрядить обстановку, он взял гитару и
начал напевать недавно сочиненную им песню: «И в этот день светлее небо, и
руководство ИТК дает по лишней пайке хлеба, по лишней кружке кипятка, литовцы,
русские, евреи, живут, где жить совсем невмочь, за
убежденья и идеи полгода — день, полгода — ночь…»
19
В это воскресенье дежурить по следственному
отделу выпало Решетову. Он сидел в дежурной части за огромным столом,
уставленным телефонными аппаратами, коммутатором внутренней связи, папками с
бумагами и всякой канцелярской ерундой. На стене висела огромная подробная
карта Москвы и области.
Из приемника раздавались веселые позывные
передачи «С добрым утром». Виктор сделал радио тише и поднял телефонную трубку
внутренней связи.
— Седьмой отдел, пожалуйста… Оперативный
дежурный Следственного отдела капитан Решетов, здравствуйте…
Да… Это ты, Вика?.. Ну, а кому же еще в воскресенье дежурить, как не
мне?.. Ох, не говори, не говори… Чего я хочу? Да
совсем немного — большую зарплату, много орденов и страстных любовниц!.. Ну, уж
так уж и все… Если серьезно, то мне нужны данные по
«Сергею» на Рябинина и что известно о его передвижениях на завтра… Как это у него
завтра не будет? Его же завтра будут брать в Люблино… Перенесли на сегодня? На сколько?.. Нет я еще не смотрел,
я только смену принял… Сейчас посмотрю… Нет, тогда все
еще проще, меньше работы. Спасибо, Викуля… И тебе того же.
Виктор медленно сел за стол и задумался.
Рябинина арестуют сегодня, но он ничего об этом не знает. Хуже того, он уверен,
что его арестуют завтра; я же сам его об этом через Маркова и предупредил.
Очень нехорошо все складывается.
Виктор неуверенно снял трубку городского
телефона, но тут же спохватился и положил ее на место. Затем поднял трубку
внутреннего телефона:
— Сережа, это ты? Не в службу, а в дружбу —
посиди за меня на дежурстве минут двадцать, я в аптеку схожу, куплю себе
чего-нибудь от изжоги… Нет, Сережа, изжога — это не от
похмелья, а от неправильного питания… Ты молодой, тебе до изжоги еще дожить
надо. Ну, так посидишь?.. Спасибо, жду.
Решетов взял с полки толстый служебный журнал и
начал листать его от последней заполненной страницы к началу. Через несколько минут в кабинет
зашел Сергей — проходящий стажировку молодой сотрудник, совсем недавно
перешедший на службу в КГБ из ЦК комсомола.
— Двадцать минут, — попросил Решетов.
— Да хоть тридцать. Не торопитесь. Я посижу, — с
легкостью согласился Сергей, которому посидеть в кресле дежурного по отделу
было все равно что получить повышение по службе.
Выйдя
на улицу, Решетов мельком глянул на камеру слежения, направленную на двери
подъезда, и направился в сторону площади Дзержинского. Около «Детского мира»,
как всегда, толпился народ, галдели дети, с озабоченным выражением лиц
суетились приезжие с большими сумками — все было как обычно в воскресный день.
Рядом с центральным входом в универмаг стоял ряд телефонных будок. Очереди не
было, будки были пусты. Виктор зашел в одну из них. Набрав номер Маркова, он
долго слушал длинные гудки, надеясь, что сейчас ему ответят. Повесил трубку,
снова бросил в автомат двухкопеечную монету и снова услышал длинные гудки. «Ну где ты, Марков, где? Подними трубку», — мысленно умолял
Решетов, но никто ему не отвечал. После третьей попытки он повесил трубку и
пошел обратно. Однако, не дойдя несколько шагов до подземного перехода, он
вдруг решительно повернулся и стремительно направился к той же самой телефонной
будке. Она была пуста.
Он
набрал другой номер, и ему ответили. Виктор быстро достал из кармана носовой
платок, прижал его ко рту и стал говорить приглушенно, искажая голос.
—
Алло, здравствуйте, мне нужен Александр Рябинин… Это
неважно. Слушайте, вас арестуют не завтра около суда, а сегодня, через несколько часов. Вы меня поняли?.. Я знаю. Но так
получилось. Вас заберут из этого дома сразу после обыска… У
вас есть возможность уйти? В окно выпрыгнуть?.. Как-нибудь по-другому?.. Жаль.
Желаю удачи.
В
трубке раздались короткие гудки. «Слишком долго разговаривал», — подумал
Решетов. Он тщательно протер телефонную трубку тем же самым носовым платком и
вышел.
20
У
Марины Золотовой был паспорт. Она получила его еще в прошлом году. Теперь ей
было уже семнадцать и начиналась взрослая жизнь. Она
мечтала стать адвокатом и бороться с несправедливостью. Поэтому, когда ее новая
московская подруга предложила ей пойти на закрытый судебный процесс, к тому же
политический, Марина с восторгом согласилась. Подруга дала ей диктофон и
попросила незаметно записать на него ход процесса.
В
понедельник в девять утра она уже показывала милиционерам, оцепившим здание Люблинского суда, свой паспорт с вложенным
в него красным бумажным пропуском. Вокруг стояло несколько десятков человек,
которых в здание суда не пропускали. Марине показалось, что смотрят они на нее
неприязненно, а некоторые откровенно враждебно. Милиционеры пропустили ее,
потом ее пропуск и паспорт проверили еще раз в самом здании и показали, куда
пройти.
Она
сидела в зале суда в окружении странной публики — молчаливых, сонных людей, на
лицах которых не отражалось никаких мыслей и чувств. Они сидели, тупо уставившись кто куда, и было видно, что пришли они сюда не
по собственной воле, а отбывая какую-то повинность.
Потом
в зал суда ввели подсудимого — невысокого человека лет пятидесяти. Он тихим и
уверенным голосом отвечал на вопросы судьи. Он все время пытался что-то
объяснить, но судья раздраженно прерывала его: «вы не на лекции», «повернитесь
к суду», «вас об этом не спрашивают». Марине было жалко подсудимого, но еще
больше ей было жаль, что суд оказался таким странным, грубым и вульгарным
представлением. Ей хотелось, чтобы правосудие выглядело красиво.
Не
прошло и часа, как для вынесения решения по ходатайству подсудимого судья
объявила перерыв. Марина вышла в коридор, рассчитывая в туалете переставить
кассету в диктофоне, который лежал у нее в сумочке. В коридоре к ней сразу же
подошли два молодых человека в костюмах и при галстуках. Подчеркнуто вежливо
они попросили ее пройти с ними для беседы. В какой-то маленькой тесной комнатке
с выцветшими обоями и засохшим фикусом на подоконнике они расспрашивали ее о
том, кто она такая и как
у нее оказался пропуск в суд. Марина, понятия не имеющая, откуда взялась эта
бумажка, на ходу придумала, что пропуск этот ей дал один ее знакомый,
работающий в КГБ. Она тут же придумала фамилию, и один из молодых людей
мгновенно умчался, видимо, что-то проверять. Через час он вернулся с
невообразимо толстым человеком, который весь колыхался то ли от волнения, то ли
от негодования. Он задал все те же вопросы, и Марина повторила все те же
ответы. Потом толстый человек ушел, а еще минут через пятнадцать в
сопровождении все тех же двух молодых людей Марину вывели на улицу. Ее даже не
обыскали, диктофон с кассетой так и остался при ней.
Марина
снова прошла через милицейское оцепление, но документов у нее уже не
спрашивали. Друзья подсудимого проводили ее недобрыми взглядами. Марина не
обижалась на них — душой она была с ними, но ей было строго-настрого запрещено
даже подходить к ним. В тот же вечер она встретилась со своей подругой, отдала
ей диктофон с кассетой и рассказала обо всем, что видела в суде.
21
Анатолий
Васильевич Трошев сидел в своем любимом кабинете на Малой Лубянке в дурном
настроении. Ничего подобного за всю его карьеру не случалось. Ему казалось, что
Дзержинский и Андропов смотрят на него со своих стен укоризненно и выжидающе.
Он должен был предпринять что-то значительное, что поправило бы его авторитет в
глазах родной службы.
В
дверь постучали. Зашел лейтенант Каталов.
—
Вот, Анатолий Васильевич, как вы просили. Переписали с бобины на кассету.
Звонок зарегистрирован в десять часов семнадцать минут. Звонили из автомата
около универмага «Детский мир» на площади Дзержинского. Там у центрального
входа пять будок стоит. Все отпечатки сняли, но времени много прошло, «наши»
почти наверняка затерлись.
Он
положил кассету на стол и стал выжидательно смотреть
на Трошева.
Анатолий
Васильевич подошел к столу, вставил кассету в магнитофон. Сначала раздался
непонятный треск, потом длинный гудок, затем стал слышен диалог:
«—
Алло, здравствуйте, мне нужен Александр Рябинин.
—
Да, это я. А с кем я говорю?
—
Это неважно. Слушайте, вас арестуют не завтра около суда, а сегодня через несколько часов. Вы меня поняли?
— Я
понял. Но вы напрасно на этот телефон звоните, он прослушивается.
— Я
знаю. Но так получилось. Вас заберут из этого дома сразу после обыска.
—
Спасибо, что сказали.
— У
вас есть возможность уйти? В окно выпрыгнуть?
— В
окно? Можно, конечно, но это десятый этаж! И потом, внизу две машины наружки стоят.
—
Как-нибудь по-другому?
—
Зачем?
—
Жаль. Желаю удачи.
—
Спасибо. И вам тоже. Будьте осторожны».
Трошев
выключил магнитофон. Он уже не мог сдержаться.
— Мерзавец! Через тряпку, наверное, говорил, чтоб не узнали.
Ах, гнида! В Московском управлении! Твою мать! Голос узнаешь?
—
Нет, Анатолий Васильевич, — недоуменно ответил Каталов.
—
Кто в воскресенье днем по отделу дежурил?
—
Капитан Решетов.
—
То-то.
—
Не может быть, — тихо выдавил Каталов.
У
Трошева никаких сомнений уже не было. Доказательств не хватало, но интуиция сыскаря еще никогда его не подводила. Доказательства нужны
прокуратуре и суду, а ему всегда хватало собственной уверенности.
—
Проверили, он покидал здание во время дежурства? — спросил он Каталова.
—
Надолго — нет. Один раз на двадцать минут вышел в аптеку. Его Сергей, стажер
наш, подменял.
—
Ах, в аптеку. Ну, тогда другое дело, — непонятно в чей адрес язвил Трошев. —
Лечиться, конечно, надо. Я бы на его месте лучше цианистого калия себе купил. В
какое время стажер его подменял?
—
Говорит, утром, но точно не помнит.
—
Не помнит? Память отшибло? На пару работали? Ну
ничего, все вспомнит! Ах Решетов, ах мерзавец! Я так и
думал, что это он. По госизмене пойдет, под вышак. И связных его законопатим на пятнашку!
Во Владимир или лучше в Сычевку! С психами.
На вечную койку. Ах гнида! Твою мать, вот подарочек!
22
Решетов
позвонил за полночь, когда Марков уже спал. Павел Александрович поднял трубку,
выслушал какую-то чепуху и поставил будильник на восемь. В десять утра он уже
ждал Решетова возле памятника Лермонтову в сквере у Красных Ворот. Минут пять
он поглядывал в сторону выхода из метро в первом этаже сталинской высотки, а
потом развернул свежую «Литературку»,
вынул серединку, постелил ее на скамейку и сел, а читать газету начал, как и
все, с последней страницы.
Павел
Александрович не волновался, что Решетов опаздывает. При всей его
пунктуальности такое изредка случалось — положение у Виктора Алексеевича было
непростое. Марков это понимал. Его вообще перестали волновать эти конспиративные
встречи, он к ним привык, они стали частью его повседневной жизни.
Впрочем,
все складывалось не совсем так, как хотелось бы. Бесценная информация об
оперативных планах госбезопасности не производила на диссидентов того
впечатления, на которое рассчитывали Решетов и Марков. Ее выслушивали — кто с
благодарностью, кто отстраненно, — но по-настоящему она ничего не меняла. Ни в
замыслах диссидентов, ни в планах КГБ.
Ожидая
Решетова, Павел Александрович закурил уже вторую сигарету, когда к нему подошел
скромного вида молодой человек в черной спортивной куртке. Он сел на скамейку
рядом с Марковым и, улыбаясь, негромко спросил:
—
Павел Александрович?
—
Да, — ответил Марков и вопросительно посмотрел на незнакомца.
—
Виктор Алексеевич просил передать, что не сможет сегодня прийти.
— А
что случилось? — не раздумывая, спросил Марков.
— У
него работа срочная, его на дежурство поставили внеурочно, вот и не смог. Меня
послал.
— Понятно. Ну что ж, спасибо.
Марков поднялся с намерением уходить, но молодой
человек остановил его.
— Постойте, Павел Александрович, куда же вы?
— А что еще?
— Как что? Он просил передать информацию об
очередном аресте.
— Через вас?
— Через меня.
— Я слушаю.
— Виктор Алексеевич просил передать, что сегодня
в Москве арестуют некоего Маркова. Вы его знаете?
— Не понял…
Маркову на секунду показалось, что произошла какая-та смешная ошибка, накладка, какое-то
недоразумение. Но не выяснять же это у незнакомого молодого человека в
спортивной куртке! И Павел Александрович самым невозмутимым тоном продолжил:
— Ну да, конечно, знаю. Я… да, я передам.
— Точно передадите? — настаивал неожиданный
собеседник. — Дело важное, сами понимаете. Что Виктору Алексеевичу сказать?
— Скажите, что я передам. Я все понимаю.
— Тогда до свидания, — опять чему-то
улыбаясь, попрощался парень в куртке.
— Да, до свидания. — Марков вежливо наклонил
голову и поднялся. — Постойте, а во сколько Маркова
арестуют, он не сказал?
— Сказал, конечно, — ответил парень с
готовностью, будто только и ждал этого вопроса.
— И во сколько же?
— Да сказал, что вот прямо сейчас и арестуют.
У Маркова перехватило дыхание, и мелькнула
мысль, что все это похоже на розыгрыш. Он молча кивнул и пошел к выходу из
сквера. Но не успел он дойти до тротуара, как с двух разных сторон к нему подошли
два человека. Один — помоложе и в плаще; другой —
постарше, плотный, в коричневой кожаной куртке. Тот, что в плаще, лейтенант Каталов, подошел к Маркову первым.
— Павел Александрович, куда же вы так спешите?
— Вы кто? И что вам надо? — Марков начинал понимать,
что все кончено, но была еще слабая надежда на ошибку. Надежда обмануть судьбу.
— Да я боюсь, вы все перепутаете и как-нибудь не
так Маркову передадите. Давайте уж лучше мы сами
скажем, — начал издалека Каталов.
— Говорите. А я здесь при чем?
— Но вы же Марков и есть?
— Я? Нет, вы что-то путаете, — противился Павел
Александрович своей судьбе из последних сил. — Я не Марков. Извините, у меня
сейчас нет времени беседовать с вами. Как-нибудь в другой раз.
— Ну вот, сразу в несознанку!
— огорчился Каталов.
Павел Александрович решительно направился прочь
от надоедливого собеседника, но второй, коренастый, в кожаной куртке, грубо
схватил его за плечо.
— Отпустите, мне некогда, — стал повышать голос
Павел Александрович, надеясь привлечь внимание прохожих. Он попытался вырваться
из цепких рук коренастого, но тот еще сильнее сжал
плечо и процедил сквозь зубы:
— Не дергайся! Еще раз дернешься — по асфальту
размажу.
— Что значит некогда, Павел Александрович?
Времени у вас теперь много будет, — как бы успокаивая его, пообещал Каталов. — Вы даже не представляете себе, как много.
—
Кто вы и что вам надо? — опять спросил Марков, уже не пытаясь вырваться из
цепких лап коренастого оперативника.
—
Мы все товарищи Виктора Алексеевича по работе. Я же вам говорил, — ответил
Маркову подошедший к ним парень в спортивной куртке, тот, что разговаривал с
ним на скамейке.
—
Нам надо побеседовать с вами, Павел Александрович, — миролюбиво произнес Каталов. Почти попросил.
— Я
задержан? — официальным тоном осведомился Марков.
—
Ну что вы? — картинно удивился Каталов. — Разве
кто-нибудь говорит, что вы задержаны? Задержание — это на три часа, а вы, Павел
Александрович, арестованы. Это теперь надолго. Постановление о взятии под
стражу в машине почитаете, — добавил он сухо.
Оба
сотрудника в куртках подхватили Маркова под руки и быстрым шагом направились к
припаркованной у тротуара неприметной «Волге» салатного цвета — точно такой же,
как все московские такси, но только без шашечек.
— И не дергайся! Размажу, — цедил Маркову на
ухо коренастый в коричневой куртке.
23
В
этот день Решетов на службу опоздал. С утра он поехал на встречу с Марковым, но
самым безобразным образом не успел. Он вышел из дома за полчаса, взял такси и
наверняка приехал бы вовремя, если бы таксист, желая
услужить, не поехал в объезд пробок на Садовом кольце по переулкам и проходным
дворам, известным только московским таксистам. В одном таком дворе выезд из
арки оказался загорожен огромным мусорным контейнером, и тут сзади них, как
назло, остановилась «скорая помощь» — у машины спустило колесо, и она
загородила единственный выезд. Шофер «скорой» затеял замену колеса, но потом
выяснилось, что проколото и второе. Шофер нещадно матерился и решил ждать
приезда техпомощи. Решетов, поняв, что опаздывает, расплатился с таксистом и
заспешил дальше своим ходом. Долго не удавалось поймать новое такси, и в конце концов он плюнул и поехал на метро. Вдобавок ко
всему на перегоне между «Дзержинской» и «Кировской» поезд остановился и стоял в
темном тоннеле минут пять. Пассажиры нервничали и тревожно переглядывались.
Впрочем, паники не было, в метро такое время от времени случалось. Решетов
приехал на «Лермонтовскую» в двадцать минут
одиннадцатого. Маркова уже не было.
Цепочка
случайностей не смутила Решетова, но ему было досадно, что он опоздал. Это было
не в его правилах.
Зайдя
в кабинет, он бросил свой дипломат на стул, достал из сейфа папку с
оперативными документами, нашел нужную ему бумагу и уже собрался звонить, когда
вдруг обнаружил, что телефоны не работают. Ни городской, ни внутренний. Такого
на его памяти еще не случалось. Телефонная связь в КГБ не ломалась никогда.
«Кажется,
сегодня день неудач», — подумал Виктор и начал нервно постукивать по рычагу
телефонного аппарата. В этот момент в кабинет вошел майор Трошев.
—
Что, Виктор, дозвониться не можешь?
—
Да, Анатолий Васильевич, что-то с телефонной линией.
— А
зачем тебе телефон?
—
Надо звонок сделать.
—
Вряд ли так уж надо. Теперь у тебя звонок не скоро будет.
—
Почему? — не понял его Решетов.
—
Потому что кончилась твоя игра, — тихо ответил ему Трошев.
В
кабинет без стука вошли лейтенант Каталов и с ним еще
три человека. Не сказав ни слова, они заломили Решетову руки за спину и надели на них наручники.
Виктор
сразу все понял, не сопротивлялся и не задавал вопросов. Когда-нибудь это
должно было случиться, думал он, но трудно было представить, что его арестуют в
его собственном кабинете. Потом в голове мелькнула смешная мысль «Я же
чувствовал, что сегодня день неудач!»
Виктора
тут же обыскали и достали из карманов все содержимое — служебное удостоверение,
кошелек, бумажник, всякую мелочь.
—
Ключи от сейфа? — коротко бросил Трошев.
— В
ящике стола, — так же коротко ответил Решетов.
Каталов взял из ящика стола ключи, открыл сейф, достал
из него табельный пистолет, вынул обойму и положил пистолет на стол вместе с
содержимым карманов.
Решетов,
оправившись от первого впечатления, смотрел на все происходящее с презрительной
улыбкой.
—
Будешь ухмыляться, когда тебе лоб зеленкой намажут, — не выдержал Трошев. — У
тебя статья расстрельная. И Маркову такую же сделаем.
— Я
только выполнял ваши указания по оперативной разработке, — все так же улыбаясь,
ответил ему Виктор.
—
Военному трибуналу это расскажешь. — И, уже обращаясь к Каталову,
добавил: — В Лефортово его.
24
На
следующее утро Виктор проснулся, как всегда, моментально и первые секунд пять
непонимающе смотрел на свою изменившуюся квартиру. Посереди комнаты стоял
привинченный к полу длинный деревянный стол со скамейками по бокам. По другую
сторону стола стояла пустая кровать с металлическими полосами вместо матраса. В
нише над дверью, в кирпичной кладке тускло светила электрическая лампочка. В
углу комнаты стоял бачок с питьевой водой. Через матовое стекло окна, закрытого
снаружи каким-то щитом, едва пробивался дневной свет. Камера. Тюрьма.
Виктор
сразу вспомнил события вчерашнего дня, и на какое-то мгновение ему захотелось
снова заснуть, чтобы не видеть всего этого. Но это было лишь мгновение. Он не
мог позволить себе расслабиться. Это было не в его привычках.
Откуда-то
из репродуктора продолжали нестись звуки советского гимна, от которого он,
собственно говоря, и проснулся. «Это у меня теперь такой будильник?», —
подумал, усмехнувшись, Виктор, даже не предполагая, насколько точно он угадал.
В
коридоре гулко разносился металлический треск — надзиратель проводил ключами по
решеткам, и был слышен его негромкий голос с нарочито неприятными интонациями:
«Паа-дъем! Паа-дъем!»
Виктор
поднялся, аккуратно сложил постель и оделся в то, в чем его вчера арестовали.
Не хватало только галстука, шнурков в туфлях, и у самих туфель были разрезаны
подошвы. Когда прапорщик вчера разрезал острым ножом его туфли, Виктор с
удивлением обнаружил, что где-то под подошвой каждой из них спрятано тонкое
металлическое полотно. Их-то прапорщик и забрал. Никогда Виктор не думал, что в
его дорогой кожаной обуви есть что-то металлическое.
Ни
зубной щетки, ни пасты не было, и Виктор почистил зубы пальцем и прополоскал
рот водой. Затем он умылся, воспользовавшись маленьким кусочком хозяйственного
мыла, выданным ему вчера вместе с оловянной миской, кружкой, алюминиевой
ложкой, вафельным полотенцем и постельным бельем.
Умывшись
холодной водой и почувствовав прилив бодрости, Виктор улыбнулся началу своей
новой жизни и стал вышагивать от стенки к стенке. Как будто он всегда только
это и делал. Как будто это был обычный день его обычной тюремной жизни.
25
Тремя
днями позже от того же гимна, в такой же камере, но этажом выше, проснулся и
Павел Александрович Марков. Хотелось еще поспать, но советский гимн впивался в
мозги и требовал подниматься. Поворочавшись немного в кровати, он сел,
прислонившись к стене, взял со скамейки пачку «Примы» и с удовольствием
затянулся. Эта первая утренняя затяжка была самым большим удовольствием в его
жизни. Тут он вдруг сообразил, что в пачке осталось всего три сигареты, и
только он собрался выразить вслух свое недоумение, как с кровати напротив
раздался глухой голос его сокамерника Лехи:
—
Извини, Паша, я ночью две твоих сигаретки выкурил. Просто уши опухли, как
курить хотелось. Я тебе с отоварки
верну.
—
Да ладно, — миролюбиво согласился Марков, удивляясь, что Леха, разговаривая с
ним, продолжает лежать лицом к стене. — У меня еще пачка есть. Может, сегодня наконец передача будет?
—
Да пора бы уже, пора.
Леха
повернулся и спустил ноги на пол.
—
Тебе жена носит?
—
Дочь. Но еще ни разу не приносила. А я здесь четвертый день уже. Три дня в КПЗ
— и сюда.
—
Уже! — хмыкнул Леха. — Я здесь пятый год уже, а мне дачки вообще никто не
носит.
—
Нет родных? — участливо спросил Марков, боясь задеть больную тему.
—
Родных? Да хоть отбавляй! А толку? Жена, как только меня загребли, развелась со
мной и быстренько замуж выскочила, шлюха. Сын на
Сахалине живет. Сестры меня ненавидят. Короче, ничего у меня нет — ни стыда, ни
совести; ни отца, ни матери; ни родины, ни флага. Сирота я!
—
Ну, вы не отчаивайтесь.
— И
не думаю! И знаешь, Паша, в тюрьме на «вы» только к начальникам обращаются, так
что забудь свои интеллигентские штучки и будь поближе к народу.
— А
вы что же… то есть ты... все пять лет здесь и сидишь?
—
Нет, конечно. Меня, как и тебя, сюда вчера привезли. Новое расследование по
старым делам. Покурим?
—
Что?
—
Покурить оставь?
—
Ну да, возьмите. То есть на, возьми.
—
Эх, Паша, тяжко тебе на зоне будет с твоими столичными привычками. А москвичей
там не любят, ой как не любят.
— У
меня семидесятая статья, я на политическую зону попаду.
—
Ну, это как знать. Бывает, что и с политическими статьями на общие зоны
попадают. Это как повезет. Вернее, как начальство распорядится. Будешь себя
хорошо вести — попадешь в Мордовию или Пермь, на политические зоны; плохо — на общие, с уголовниками. А они, Паша, ох как москвичей не
любят, особенно интеллигентов.
— Почему не любят-то?
— За зазнайство, за то, что Москва жирует, за
то, что здесь все есть, а там ничего нет. За то, что хлеб тонкими ломтиками
режете и на «вы» ко всем обращаетесь. Сначала, Паша, тебе хреново
на этапах будет. Там ведь все вместе едут — и урки, и
политики. В пересылках в общих камерах сидят. Как узнают, что ты из Москвы, так
и хана — обуют сразу.
— Не понял, что сделают?
— Не что, а кого! Петухом сделают, чего тут
непонятного. Опустят в первой же хате.
— Да за что?
— А за то, что вид у тебя слишком
московский. Или начальство кому надо шепнет, чтоб тебя опустили. И так
бывает.
— Что же делать в таких случаях? Вы ведь сидели,
все знаете.
— До таких случаев лучше не доводить. Таким, как
ты, лучше в тюрьму вообще не попадать.
— Уже попал…
— Ну, сам думай, как выбираться. У вас, у
политических, я слышал, всегда есть возможность выкрутиться. Я в ваших делах не
разбираюсь. Я — цеховик, у меня свой цех пошивочный
был, с миллионным оборотом. Тут я знаю, что к чему. А в ваших делах — это ты
сам разбирайся.
Марков уже хотел было
рассказать Лехе, в каком нелегком положении он находится, но вдруг с лязгом
откинулась дверца кормушки и в маленьком проеме показались две буханки черного
хлеба. Леха моментально подлетел к кормушке, принял одну пайку хлеба, затем
другую, передал их, не глядя, назад Павлу, затем принял одну и другую миски с
кашей.
— Паша, кружки давай! — все так же не поворачивая головы, крикнул Леха. Протянув поданные
Пашей пустые кружки, Леха что-то горячо шептал баландеру,
затем принял обратно кружки с чаем и вдобавок несколько кусков хлеба.
Сев за стол, Леха расстелил на нем носовой платок,
положил на него свой хлеб и с аппетитом набросился на овсяную кашу. Павел
нехотя ковырялся в своей миске, стесняясь сказать с восторгом уплетающему свою
кашу сокамернику, что гадость эту он есть никак не
может.
— Ты чего, Паша, не хаваешь?
— заметил наконец Леха. — Не хочешь?
— Хочу. Только еда
здесь какая-та... непривычная.
— Привыкнешь, — и не подумал обижаться сосед. —
А не лезет, мне отдай. Я давно привык! Здесь, в Лефортово, клево кормят. Через день пшенка или картошка. В
баланде даже мясо иногда встречается. Хлеб без ограничений. Такого больше нигде
нет. Все-таки не зря тюрьма за КГБ числится. А в Матросской Тишине, например,
только горячую воду с рыбными косточками дают — это у них супом называется, да
сечку на гидрожире.
— На чем? — не понял Марков.
— На гидрожире. Из
него комбикорм делают для свиней и всякую химию. Гадость та еще. Темный ты
человек Паша, хоть и профессор. Но ничего, жизнь тебя обломает, а тюрьма
человеком сделает. Если, конечно, не убьет раньше.
Марков отодвинул от себя миску с кашей, лег на шконку, повернулся лицом к стене и замер.
26
За
все время своей службы в КГБ Виктор Решетов ни разу не был в Лефортовской тюрьме. Занятый в основном на оперативной
работе, он мало соприкасался со следователями. Теперь он попал в знаменитую
тюрьму, но оказался на месте тех, на кого раньше охотился.
Виктор быстро осваивался. Он уже понял, что
ходить в тюрьме можно только со сцепленными сзади руками. Его это не угнетало,
даже наоборот, добавляло некоторого щегольства к его новому положению. Когда
его повели на допрос, шедший рядом надзиратель странно цокал языком, и сначала
Виктор не мог понять зачем. Догадался он, когда раздалось
встречное цоканье и надзиратель втолкнул Виктора в какую-то нишу, велев
стоять лицом к стене. «Правильная система, — мысленно оценил Виктор, — чтоб не
мог ни с кем из подельников встретиться».
Кабинет для допросов, в который ввели Решетова,
был маленький и совсем простенький — обычный канцелярский стол, пара
незамысловатых деревянных стульев и тумбочка в углу комнаты. На окнах были
решетки, но не такие, как в камере, а фигурные, в каком-то восточном стиле.
За столом сидел следователь Валерий Иванович
Серегин, грузный человек лет сорока пяти, которого
Решетов не раз встречал прежде и даже пару раз сопровождал на следственных
действиях. Виктор давно приготовился к откровенно неприязненным отношениям со
своими бывшими коллегами, но Серегин совершенно спокойно, даже как-то буднично
пригласил его присаживаться. Он смотрел на Решетова с откровенным любопытством
и, покачивая головой, рассуждал:
— Удивляюсь тебе, Виктор. Чего ты добился? Вот,
сидишь теперь и вряд ли выйдешь. Статья у тебя 64-я, а это, как ты знаешь,
«Измена Родине», и верхний предел у нее — вышак.
Жалеть тебя никто не будет. Руководство в ярости. Когда мы антисоветчиков
сажаем, нам за это звездочки на погоны падают, а за тебя — наоборот, у кого-то
слетят. Так что дадут тебе по полной. Намажут лоб
зеленкой, как пить дать. На, почитай обвинение и подпишись.
Виктор прочитал напечатанное на одной страничке
обвинение и подписал его.
— Эпизодов тут немерено,
— продолжал Серегин. — И все связаны с разглашением государственной тайны в
ущерб безопасности страны. Сразу на несколько
расстрелов потянет.
— Видишь, беда какая, —
улыбнулся Виктор, — а расстрелять-то только один раз можно.
— Ты еще шутишь? Ну, шути, шути, если не
нашутился.
— Я государственную тайну не разглашал.
Оперативные данные — это не государственная тайна. Да даже если бы и была гостайна, то для измены родине ее надо передать
иностранному государству, а я с иностранцами дел не имел. Не выходит у вас,
Валера, 64-я статья! Максимум 75-я — разглашение гостайны
без признаков измены родине. И то доказать надо.
— Ты это серьезно? — удивился Серегин. — Да кто
ж на это смотреть будет? Кто в такие тонкости станет вникать? Ты на каком свете живешь, Витя? Очнись! Тебе расстрел
корячится, а ты в законность хочешь поиграть? Лучше о родных подумай, о сестре
своей. На ней лица нет.
— Ты видел ее?
— Видел сейчас в приемной, она передачу тебе
принесла, сегодня получишь.
— А ты можешь передать ей, что я…
— Остановись, — оборвал его Серегин,
приподнимаясь из-за стола и выдвигая руку ладонью вперед. — Я — следователь, ты
— подследственный. Ты порядок знаешь.
— Ладно, — быстро согласился Виктор, уже
пожалевший о своем порыве.
— Слушай, — продолжал Серегин, — мой тебе совет
— явку с повинной писать уже поздно, но полное и чистосердечное раскаяние,
может быть, тебе жизнь и сохранит. Не шути с этим. Признавай вину по 64-й, и я
лично, слышишь, лично обещаю тебе набрать в это дело все смягчающие
обстоятельства, какие найду. А нет — пеняй на себя.
— Валера, не трать время попусту, — мягко, почти
по-дружески попросил Виктор. — Делай свое дело. Я о себе как-нибудь сам
позабочусь.
— Ну, как знаешь. Я хотел как лучше.
Серегин надавил на кнопку звонка на стене. Вошел
конвойный.
— Можно забрать, — бесцветным голосом буркнул
Серегин, будто речь шла о ненужной ему теперь вещи.
Конвойный повернулся к еще сидевшему Решетову:
— Руки назад. Выходим.
27
Серегин смотрел вслед выходившему Решетову и
недоумевал: «Идиотизм чистой воды! Ну чего ему не
хватало? Тридцать три года, капитан КГБ — впереди вся жизнь, карьера. Все псу
под хвост! Придурок!».
В комнату вошел майор Трошев.
— Здравствуй, Валерий Иванович! Как с Решетовым?
— Здравия желаю, Анатолий Васильевич! Предъявил
обвинение. Но он непробиваем. Уперся как осел, не сдвинешь.
— Да, это не тот случай. Но пока все-таки
поведем его по 64-й, а потом уж посмотрим, на что менять. Что с Марковым?
— Вас жду.
— Ну, так зови.
— Да он здесь уже, в стакане сидит на этаже.
Серегин поднял трубку внутреннего телефона:
«Маркова давайте».
— На пару допросим, как обычно? — предложил
Трошев.
— Как обычно, Анатолий Васильевич, — согласился
Серегин.
Через минуту конвой ввел в кабинет Маркова.
Павел Александрович много раз бывал на допросах, но сейчас он в первый раз
ощутил, что приходить на допрос из камеры совсем не то же самое, что из дома.
Былого задора не было. После допроса уже не прибежишь к друзьям делиться
впечатлениями и обсуждать, каким редкостным тупицей
оказался сегодняшний следователь. Никто не поддержит и не успокоит, что КГБ
просто выполняет план по количеству допросов, так что можно особо не
беспокоиться.
Нет, теперь беспокоиться было отчего. И даже
очень. Марков был напряжен и старался не упустить ни одной мелочи.
Сидевший за столом грузный человек молча копался
в своих бумагах, а еще один, сидевший сбоку, читал какой-то машинописный
документ. Время от времени он отрывался от чтения, вскидывал голову и оглядывал
всех вокруг, будто хотел с кем-то поделиться восторгом от
прочитанного. Павел Александрович пытался определить, насколько все это
относится именно к нему, но понять ничего не мог.
Наконец тот, что сидел за столом, обратился к
нему неожиданно и без всяких признаков вежливости.
— Садитесь, гражданин Марков. Садитесь и
слушайте внимательно. Я — следователь Серегин и расследую ваше дело. Вы
обвиняетесь в измене родине, антисоветской агитации и пропаганде, а также в
сопротивлении представителю власти при исполнении им служебных обязанностей, то
есть по статьям 64, 70 и 191 Уголовного кодекса РСФСР. Вот постановление,
прочитайте и подпишитесь.
Марков сел, начал читать предъявленное ему
обвинение, но тут же в недоумении пожал плечами и покачал головой.
— Это бред какой-то. Какая измена родине? Какое
сопротивление властям? Вы мне можете объяснить, что это такое?
— А
вы что, читать не умеете? Или придуриваетесь здесь? —
совершенно по-хамски ответил ему Серегин. — Там черным по белому написано. Как гадить родине, так это мы можем, а как отвечать, так нет? Ты
давай, дурака-то не валяй, читай и подписывай, что ознакомился.
Марков
продолжил читать, лихорадочно обдумывая, что ему делать дальше. Дочитав до
конца, он положил бумагу на стол.
— Я
с этим совершенно не согласен. Это все неправда.
—
Что неправда? — начал повышать голос Серегин. — Измена родине налицо. С
Решетовым сотрудничал? Сотрудничал! А он как раз обвиняется в измене родине —
воинскую присягу нарушил, с диссидентами снюхался,
передавал им оперативную информацию. Вот так. Теперь дальше. Самиздат
распространял? Распространял! Даже сам печатал на своей машинке, факт. Вот тебе
и антисоветская агитация и пропаганда. Что еще непонятного?
—
Откуда тут сопротивление милиции?
— А
это уголовная составляющая, — гаденько усмехнулся Серегин. — Довесок к делу. Вы
при аресте сопротивление нашему сотруднику оказывали, вырывались, когда вас к
машине вели. Было такое? Было! Теперь придется отвечать.
—
Бред какой-то. — Марков вдруг начал понимать. — Вы хотите из меня уголовника
сделать?
—
Уже сделали! — весело отозвался Серегин. — А что, вам хотелось бы в
политический лагерь попасть? Не выйдет. С уголовной статьей в уголовный лагерь
поедете.
— Я
не оказывал сопротивления. Просто он меня больно за плечо схватил.
—
Не знаю. В деле рапорт имеется о сопротивлении при задержании. Да вы не
бойтесь, уголовники политических любят. Особенно на завтрак! Ну и для всяких
прочих нужд. Все же люди. Кто без слабостей?
— Я
это не подпишу.
Марков
отодвинул от себя лежащее на столе постановление.
—
Напрасно вы так, Павел Александрович, — вмешался в разговор тот, что сидел
сбоку от стола. Не представляясь, он продолжил: — Только свое положение
ухудшаете. С тем, что написано, спорить уже бесполезно. Мы ведь свои документы
не переделываем. Вам сейчас свои поступки надо так объяснять, чтобы суд к вам
отнесся снисходительно. И чтобы ваш следователь — товарищ Серегин — вас понял.
Это в ваших же интересах.
—
Да зачем ему это? — возразил Серегин. — Он лучше героя из себя будет корчить.
Ничего, урки объяснят ему, какой он герой. Доходчиво
объяснят, на пальцах. Или на чем другом…
—
Нет, Валерий Иванович, — мягко перебил Серегина Трошев. — Павел Александрович
человек умный и зла себе не желает. Я уверен, что он подумает и сделает
правильные выводы. Я бы посоветовал вам, Павел Александрович, постановление
все-таки подписать.
—
Но это значит, что я с ним согласен? — неуверенно возразил Марков.
—
Не обязательно. Вы даже можете приписать внизу, что с обвинением не согласны.
Но я бы вам не советовал это делать. Этим вы себе все пути отрезаете. Вы еще
можете выбрать себе разные линии защиты. Написать, что вы не согласны с
обвинением, вы всегда успеете. Просто подпишите, что ознакомлены,
только и всего. Впрочем, как хотите.
Марков
недоверчиво посмотрел на Трошева и начал перечитывать постановление заново. Он
тянул время и думал. Сам факт того, что я подписываю постановление о
предъявлении обвинения, ни о чем не говорит, рассуждал про себя Павел
Александрович. Это просто подтверждает факт того, что я бумагу прочитал. Потом
надо будет посмотреть, что у них на меня есть, и соответственно действовать.
Выбирать линию защиты. Сейчас упираться по мелочам не обязательно. Этим я
ничего не добьюсь и ничего для себя не выиграю. Надо подписывать.
Марков
молча положил постановление на стол и подписал его лежащей на столе шариковой
ручкой.
28
О
Маркове словно забыли. Проходили дни, недели, а его никуда не вызывали, не
допрашивали. Соседа по камере уголовника Леонида, который почему-то звался Лехой, вызывали на допросы чуть не каждый день, а Марков,
особо опасный государственный преступник, никому не был нужен! Павел
Александрович не знал: радоваться этому или огорчаться. Одно было
несомненно — это его волновало. Хотелось хоть какой-нибудь определенности.
Целыми
днями он валялся на кровати, перечитывал старые затрепанные журналы да играл с Лехой в нарды.
—
Интересная игра. Никогда раньше не играл, — признавался Павел Александрович,
высчитывая пальцем, куда ему поставить шашку.
—
Ты еще много чего в своей жизни не делал, — успокаивал его Леха. — Наверстаешь!
— А
в лагере разрешают в нарды играть?
—
Конечно. Только под интерес не играй. Проиграешься — не расплатишься. Порядки
на зоне суровые, пацаны там — не подарок. Накосячил — отвечай. Кому-то с рук и сойдет, может, а тебе навряд ли.
— Я
на уголовную зону не поеду.
— А
куда ты денешься? У тебя, ты говоришь, 191-я, сопротивление милиции, значит, на
уголовную.
—
Надо найти способ, — твердо сказал Марков. — Надо найти.
—
Можно попробовать в хозобслуге на тюрьме остаться, —
предположил Леха. — Напиши заявление после суда, может, получится.
— А
от чего это зависит — оставят, не оставят?
—
Надо у начальства на хорошем счету быть. С кумом дружить. На суде не залупаться. Если получится на
тюрьме остаться, это лафа. Хавки
здесь вдоволь, режим сносный, телки под боком.
—
Откуда здесь женщины? — удивился Марков.
—
Чудак-человек, здесь баб полно — дубачки, лепилы, бухгалтерши, персонал всякий. Со всеми можно
договориться. На зоне этого нет, а здесь — пожалуйста!
—
Да ты сочиняешь, — смеялся Марков. — Не может быть такого.
—
Отвечаю, — клялся Леха. — Ты Люську, лепилу нашу, что таблетки раздает,
видел?
—
Медсестру? Видел, конечно. Правда, только через кормушку.
— Клевая телка, скажи? А буфера какие! Ну так вот, чтобы ее
трахнуть, нужно старшему контролеру четвертной отдать. А чтобы она сеанс
засветила — чирик.
—
Сеанс чего? — не понял Марков.
—
Ну, чтоб дойки показала или лохматушку засветила, —
начал объяснять Леха.
—
Да ладно.
—
Отвечаю. Было бы у меня десять рублей, не пожалел бы, чтоб тебе доказать.
— У
меня тоже нет.
— А
давай твою олимпийку дубаку за чирик загоним? — предложил Леха, уже давно
приглядывавшийся к Пашиной олимпийке с высоким воротом и красно-белыми
полосками.
— А
я в чем буду? — недовольно возразил Павел Александрович.
—
Ну что ты такой кисляк смандячил?
В футболке походишь, пока лето, а в передаче новую
подгонят.
—
Ну не знаю. Да чего ради?
—
Паша, у меня уж года два бабы не было. Я уж забыл, как они устроены! Хоть
взглянуть на них, в натуре. Я с тобой поделюсь. Ну?
—
Ладно, валяй, — согласился Марков, не особо доверяя способностям Лехи
осуществить задуманное. Но выглядеть жмотом не
хотелось. Он снял олимпийку, оставшись в футболке.
Леха
подошел к двери, некоторое время слушал, что происходит в коридоре, а затем
постучал в дверь своей кружкой.
—
Чего надо? — раздался из-за двери голос дежурного контролера.
—
Позови старшого по смене.
—
Зачем тебе?
—
Это я ему скажу.
И
вернулся дальше играть в нарды.
—
Я, Паша, тебе честно скажу: если бы у меня была хоть какая-то возможность, я бы
на зону не поехал. — Леха даже заулыбался мечтательно. — Что угодно, только не
туда. Хоть к куму в лапы, хоть к черту в задницу —
только не на общак. Насмотрелся я там всего.
—
Мне, чтобы тормознуться, как ты говоришь, надо со
следствием сотрудничать, — тяжело вздохнул Марков.
— Ну так и сотрудничай, что за дела? Чего они от тебя хотят?
—
Хотят, чтоб я показания на других давал.
— А
эти другие в тюрьме сидят?
—
На воле. Пока на воле.
—
Так чего же ты? — удивился Леха. — Они же фраера! Они
на воле, а ты в тюрьме. Кому сейчас хуже? Фраеров за положняк под сплав пускать.
В
этот момент открылась кормушка и раздался недовольный
голос старшего по смене:
—
Кто меня звал?
Леха
подскочил к кормушке, изогнулся около нее в виде буквы «г» и стал что-то
торопливо объяснять надзирателю. Затем он метнулся к столу, схватил Пашину
олимпийку и просунул ее в кормушку, которая вслед за этим сразу захлопнулась.
—
Все путем, добазарились, — похвастался Леха,
вернувшись к столу. — Теперь жди сеанса!
—
Вот ты, Леха, говоришь «фраера», «под сплав», — вернулся
к прерванной теме Марков. — Это воровская какая-то психология. Я ведь и сам
вчера на воле был.
—
Про это забудь. Ты теперь в тюрьме. Здесь другие законы. Умри ты сегодня, а я
завтра. Здесь никто никого не жалеет. Особливо тех, кто на воле. Если ты их потопишь,
а сам на этом выскочишь, то и думать нечего. Здесь тебе за это никто ничего не
предъявит.
—
Но ведь они ни за что пострадать могут.
—
Они могут, а ты уже страдаешь. А за что? Не за них ли часом?
—
Да пожалуй, что и за них. Я много чего для них сделал, но они это не очень
оценили.
—
Вот видишь! А они за тебя сейчас сильно бьются?
—
Не знаю. Наверное, не сильно.
—
Так о чем думать, Паша? Пользуйся моментом, пока есть возможность. Потом ее,
может, и не будет. Однова живем! Как сказал какой-то
умный писатель, жизнь дается нам один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было
мучительно больно. И точка!
29
За
все время этой «авантюрной затеи», как называл ее про себя Решетов, он не раз
пытался представить себя на допросе. У него не получалось. Он иногда допрашивал
кого-нибудь, но всегда сидел по другую сторону стола, на месте следователя.
Представить себя на месте обвиняемого он не мог. Но наступил день, когда его
привели на допрос.
За
столом сидел Серегин. Был он настроен если не благодушно, то
по крайней мере беззлобно.
—
Хоть работа у нас с тобой и не получается, а дело делать надо.
—
Спрашивай, — также буднично ответил Виктор.
— Я
тебя хочу сначала не для протокола спросить. Почему ты не хочешь признать вину
и добиться смягчения приговора?
—
Валерий Иванович, ну сколько можно? Я же знаю всю эту кухню. И что такое
смягчение приговора — тоже знаю. Знаю, чем платить за это надо. Я к таким
сделкам не приспособлен. Давай уж побыстрее
допрашивай, да я пойду в камеру книгу дочитывать.
—
Ладно, — смирился Серегин. — Где, когда и при каких обстоятельствах вы передали
Маркову Павлу Александровичу сведения о предстоящем обыске в квартире
гражданина Славина?
—
Отказываюсь отвечать на этот вопрос.
—
Где, когда, кому и при каких
обстоятельствах вы передали сведения об оперативно-технических мероприятиях в
отношении гражданина Лаевского?
— Я
отказываюсь отвечать на этот вопрос.
—
Где, когда и при каких обстоятельствах…
—
Отказываюсь отвечать…
Валерий
Иванович наперед знал, что все так и будет. Нет ничего хуже, чем вести дела
против своих. Они все знают, все приемы и уловки, все
недоступные пониманию гражданских хитрые ребусы и
многоходовые комбинации. Работать с ними скучно и, в сущности, бесполезно.
Поэтому Серегин ограничился формальной стороной допроса и без сожаления
расстался со своим бывшим сослуживцем.
То
ли дело штатские! Здесь есть простор для фантазии, здесь стоит прилагать
усилия. Здесь можно щегольнуть профессионализмом. Особенно на пару с
каким-нибудь толковым следователем. Анатолий Васильевич Трошев был как раз
таким человеком. Настоящий профессионал. Работать с ним было большим
удовольствием.
Он
зашел в кабинет Серегина минут через десять после того, как увели Решетова.
Двум следователям не надо было договариваться, они понимали друг друга без
слов.
Приведенного
через несколько минут Маркова Серегин огорошил вопросом с самого порога:
— У
меня для вас плохие новости, гражданин Марков. Ваш информатор Решетов дал
исчерпывающие показания, в том числе и на вас. Ваше участие в передаче
информации по цепочке от Решетова к разведслужбам стран, враждебных советскому
государству, теперь доказано. Вы можете и дальше упираться, никакого значения
это уже не имеет. Нам даже ваши признательные показания не особенно нужны, у
нас и без них материалов достаточно, тем более что теорию товарища Вышинского
мы сейчас не практикуем.
—
Решетов дал на меня показания? — опешил Марков. Он совершенно не был готов к
такому повороту событий. Ему всегда думалось, что если кто-то из них
когда-нибудь и сломается, так это он, Марков.
—
Да. А что тут удивительного? — спросил Серегин. Он полистал том уголовного
дела, нашел нужную страницу и стал читать вслух:
—
Вот, пожалуйста: «Сознательно и отдавая отчет в своих действиях, желая нанести
ущерб Советскому государству, я передал Маркову Павлу Александровичу сведения
оперативного характера относительно Лаевского
Анатолия Борисовича». Вот еще: «Накануне начала суда над Орловым Юрием
Федоровичем я передал Маркову Павлу Александровичу служебный документ,
позволяющий беспрепятственно проходить в здание Люблинского
районного суда». Вот еще… а впрочем, хватит. Он все
рассказал, понимаете — все.
—
Можно я посмотрю? — недоверчиво попросил Марков.
—
Конечно, можно. Но не сейчас, а когда будете с делом знакомиться, перед судом.
А что сами по этому поводу скажете? Только без вранья.
— Я
не знаю… Мало ли чего он на меня наговорил.
—
Вы можете подтвердить показания Решетова?
— А
зачем? Какая разница — подтверждаю я их или нет?
—
Павел Александрович, — мягко вступил в разговор Трошев. — Вы ведете себя
неразумно. Ну, я понимаю, если бы вы скрывали от нас то, чего мы не знаем. Но
то, что мы уже знаем, какой смысл отрицать? Решетов подтвердил, материалы дела
это подтверждают, оперативные данные имеются, свидетели это тоже подтверждают. Один вы стоите на своем, хотя именно вам о себе больше всех думать
надо. И именно сейчас. Вы думаете, на воле о вас очень беспокоятся?
—
Он думает, что в его защиту организована международная кампания. Ни хрена
подобного, дорогой мой, — хамовато отозвался Серегин. — Вы не Сахаров и не
Солженицын, за вас никто пальцем о палец не ударит.
—
Да, Павел Александрович, вы ведь знаете, какая у вас репутация в диссидентских
кругах, — подтвердил Трошев. — Эти идиоты считают, что
вы наш человек, поэтому вас никто не защищает. Это несправедливо, конечно, но
что поделать?
— С
другой стороны, а чего нам с ним время терять? — заторопился вдруг Серегин. —
Материалов у нас уже хватает, передаем дело в суд, и счастливого пути на
Крайний Север!
—
Ну, погоди с Крайним Севером, — осадил коллегу Трошев. — Ему ведь в уголовных
колониях нелегко придется. В конце концов, у Комитета государственной
безопасности задача не сгноить человека, а образумить.
—
Давай, попробуй образумь. А я бы так сгноил, — тихо
возразил Серегин.
Трошев
придвинул свой стул поближе к Маркову и даже наклонился к нему.
—
Павел Александрович, надо правильный выбор сделать. Никто не просит вас друзей
закладывать, но, подтвердив показания Решетова, вы уже никого не подведете, а
себе поможете. Больше вам никто не поможет, только вы сами.
— А
разве «Комитет двенадцати» заявления по поводу моего ареста не принимал? —
как-то невпопад, но думая о своем, спросил Павел
Александрович.
Оба
следователя дружно развели руками.
— Я
должен подумать, — тихо произнес Марков после некоторого молчания.
— Я
же говорил, зря время теряем, — раздраженно начал Серегин. — На кой нам вся эта
канитель? Оформим дело без его показаний, все равно он свои годков двенадцать
получит.
—
Если он все честно расскажет, суд зачтет ему это как смягчающее обстоятельство,
— возразил Трошев. — Но вы, Павел Александрович, думайте прямо сейчас. Другого
времени не будет.
Серегин между тем ждать решения Маркова не
собирался.
— Давайте
допрос заканчивать, мне надо в управление ехать, — сказал он, обращаясь к
Трошеву.
— Погоди, — попросил его Трошев. — Павел
Александрович, закуривайте, вот хорошие сигареты, и давайте сконцентрируйтесь
на проблеме. Вы же ученый, вы должны уметь концентрироваться на решении задач.
Он пододвинул ему пачку «Столичных». Серегин
встал, отошел к окну. Марков нервно закурил, напряженно думая, время от времени оглядываясь и что-то взвешивая в уме. В
конце концов, что ужасного в том, что он подтвердит показания Решетова?
Действительно, то, что следствию известно, уже не скрыть. Решетову это
повредить не может, и мне тоже. Может, даже мне в чем-то и поможет. Может быть,
они не врут. А Решетов хорош, так быстро раскололся! Так чего мне упираться,
когда уже все сказано?
— Хорошо, — твердо сказал Марков, встав и
держась за спинку стула. — Я подтвержу, но только то, что говорит Решетов.
Этого вам будет довольно?
— Павел Александрович, дорогой мой, — с
сожалением ответил Трошев, — я вам еще раз говорю — нам и этого не надо. Это
вам надо для защиты.
— А Решетову это точно не повредит?
— Ну как это ему может
повредить, если он сам же это все и рассказал? Вы сами подумайте.
— А очную ставку с ним можно сделать?
— Конечно, можно, — согласился Трошев. — Даже
нужно. Мы по закону просто обязаны будем ее провести. Вы свои показания
напишите, он свои уже написал, вы встретитесь и подтвердите друг другу все
написанное. Это просто и честно. А сейчас, Павел Александрович, садитесь, вот
бумага, и собственноручно напишите все, о чем Решетов уже написал, — все обстоятельства
вашего знакомства и по всем эпизодам, связанным с передачей информации.
— Я должен идти. Вы сами закончите? — спросил
Трошева Серегин.
— Конечно, — понимающе улыбнулся Трошев. — На
совещание нельзя опаздывать. Начальство этого не любит.
Серегин вышел. Марков продолжал писать, не
обращая внимания на происходящее. Он был совершенно поглощен новым и
неожиданным для него делом.
— Да, чуть не забыл, — встрепенулся Трошев. — До
окончания следствия закон не позволяет обвиняемому с материалами дела
знакомиться, так что вы, Павел Александрович, постарайтесь сами все вспомнить и
в полном объеме изложить. Чтобы на очной ставке не получилось, что вы вспомнили
меньше, чем Решетов. А то некрасиво получится — будто вы нас обхитрить хотите.
Марков, не отрываясь от бумаги, кивал головой.
30
Решетов сидел в своей камере за столом. Перед
ним стояли шахматы. Он играл сам с собой. Передвинув фигуру, он садился с
другой стороны стола и думал над ответным ходом. Партия не складывалась — ни
выиграть, ни проиграть было невозможно. Знание намерений противника неизбежно
вело к ничьей.
«Вероятно, то же самое будет и с моим делом, —
думал Решетов. — Я знаю все их ходы, они — мои. Но что такое ничья в моем деле?
Мой выигрыш — оправдательный приговор, их выигрыш — мой расстрел. Ничья — это
лет десять срока. Надо тянуть на ничью. А что сейчас делается с Марковым? Павел
Александрович человек слабый, — думал Решетов с сожалением. — Слабый и
неопытный. Небось сидит в камере с наседкой, изливает
ему душу и ни о чем не догадывается. Представляю, как на него следователи
насели. Да, ошибок он навалять может, но показаний на меня давать не будет. Не
должен».
Виктору хотелось передать Маркову, который
сидел, конечно, где-то здесь же, поблизости, свою уверенность в нем, хотелось
поддержать его, хотя бы мысленно. «И почему я не рассказал ему о хитростях следствия,
о тюремных обычаях, о том, как в КГБ ломают людей? Ведь собирался же несколько
раз поговорить, но в последний момент отказывался — не хотелось запугивать
раньше времени. Вот и дождался, что времени уже нет», — корил себя Решетов.
Он снова пересаживался за другую сторону стола и
думал над ответным ходом.
31
Вернувшись в камеру, Марков не мог успокоиться.
Он ходил от стенки к стенке, сосредоточенно о чем-то размышляя и время от времени кривясь, как от зубной боли. Леха валялся
на шконке, листая старый «Огонек», и
наконец не выдержал:
— Ну что ты мечешься, как тигр
в клетке? Что тебе следак сказал?
Марков остановился, уперся руками в стол и
уставился на Леху.
— Мой подельник дал на
меня показания. Следователь мне их зачитывал.
— Ой, ты меня удивил! На то они и подельники! А
ты что?
— Я не знаю теперь — может, я неправильно
поступил? Я подтвердил его показания.
— Ну, подтвердил и подтвердил. Никому от этого
ни тепло ни холодно. Что следак
знает, то скрывать уже бесполезно.
— Тогда зачем им мои подтверждения? Их там двое.
Тот, который больше на человека похож, говорит, что мне это на пользу будет. Но
что-то я не очень верю, что они мне добра желают.
— И правильно делаешь, что не веришь. Здесь
никто никому добра не желает. Никому в тюрьме не верь, особенно следователю.
Ты-то, конечно, с этого можешь для себя чего-нибудь получить, но им это надо
для себя, для отчетности. Им дело надо закрыть так, чтобы начальство за него
премию дало и звездочку на погоны. Поэтому они в твоих показаниях и нуждаются.
А больше ни для чего, поверь мне. Чтоб человека посадить, никаких показаний не
нужно. Только человек, судья и Уголовный кодекс. А можно и без кодекса.
— Это я знаю.
— Все знают. Это как дважды два.
Они замолчали.
— Давай в кеш-беш
партийку? — предложил Леха.
— Расставляй, — согласился Марков.
Маркову выпало бросать первым.
— Пять кулей! Ну, везет же тебе, — позавидовал
Леха.
— Да уж, дальше некуда, — горько усмехнулся
Марков.
— Я тебе скажу: везение — это полдела, — начал
Леха. — Другие полдела — как этим везением воспользоваться. Одному всю игру
кули приходят, а он проигрывает с марсом. А другому пару раз выпадет — и он в
выигрыше. В жизни, Паша, точно так же. Удачей надо уметь пользоваться. Вот мне
не везет. Зато тебе сейчас судьба лыбится, а ты
сидишь, как лох печальный, и киснешь.
—
Почему это я лох печальный?
—
Потому что, я чувствую, у тебя есть шанс отсюда выбраться, а ты им
воспользоваться не можешь. Эх, был бы я на твоем месте, я бы уже через
месяц-другой пивко попивал да с телками оттягивался.
Леха
даже мечтательно закрыл глаза и заулыбался.
— А
ты сидишь, как та ворона с сыром, и ждешь, когда мимо лисица пробежит.
—
Какая еще ворона с сыром? — не понял Марков.
—
Да ты что, басню не знаешь?
«Ворона
где-то сыр у фраера помыла, и села гужеваться
на суку, а снизу ей лиса: „Ку-ку“…»
И в
тот же самый момент, одновременно с «ку-ку», раздался двойной лязг шпингалета,
и кормушка открылась.
—
Ни хрена себе ку-ку, — удивился совпадению Леха.
Он
моментально подскочил к кормушке, присел перед ней на корточках и начал тихо и
горячо говорить с надзирателем, изредка оглядываясь на Маркова.
—
Да, начальник, без базара, в метре от двери.
Он
тут же отскочил от двери примерно на метр, и сел на корточки, уставившись в
кормушку.
—
Давай сюда! — махнул он рукой Маркову, не оборачиваясь.
Павел
Александрович подошел к Лехе, но не сел на корточки, а наклонился так, чтобы
можно было заглянуть в кормушку. Там медленно появилась сначала женская фигура
в белом халате, потом халата не стало, а вместо него стало видно грудь в белом
бюстгальтере. Потом ухоженные женские руки очень медленно расстегнули застежки
спереди, и глазам арестантов предстала обнаженная женская грудь. Они
зачарованно смотрели — Леха, изнывая от похоти; Марков — ошарашенный
такой необычной стороной тюремного бытия. Грудь у Люськи
была в меру налитая, еще не обвисшая, и она поднималась и опускалась в такт с
дыханием. Два арестанта не видели Люськиного лица,
они видели только это женское чудо, которое, как им казалось, живет своей
отдельной, самостоятельной жизнью.
Через
некоторое время кормушка захлопнулась. Марков с Лехой
медленно выпрямились и вернулись за стол с нардами. Леха не мог сдержать
эмоций.
—
Вот это Люська! Нет, ты видел? Вот это да! Чей ход?
—
Не помню.
—
Значит, мой.
Подкидывая
кости, Леха приговаривал:
—
Вот это да! Ништяк! Эх, я
бы, я бы…
—
Что бы ты?
— Я
бы на твоем месте не раздумывал. Есть возможность — вали отсюда. Гори оно все
огнем! Свобода дороже всего. Пока твои дружки на воле будут кайфовать, ты
будешь гнить на какой-нибудь гиблой зоне и каждая сука
будет тобой командовать. Там пацаны уголовные — у них
полторы извилины на двоих и интеллект на уровне орангутанга. Будешь у них на
побегушках бегать или сдохнешь от тубика
в лагерной больничке. Оно тебе надо?
—
Так что же делать? Я сквозь стены ходить не умею.
—
Думай! — презрительно отозвался Леха. — От тебя следак
чего-то хочет? Дай ему. Но не просто так. В обмен на свободу, или пусть статью
уголовную снимут. Торгуйся с ними, подарков не делай. И помни — в тюрьме никто
никого не жалеет. Здесь каждый сам за себя.
32
Удивительно,
раньше Марков ходил на допросы, как бы отбывая повинность; теперь он ждал
допроса с нетерпением. Ему хотелось поскорее все закончить, уже неважно как, но
поскорее. Хотелось поставить точку. Оставить в прошлом и забыть.
В
кабинете его, как обычно, ждали Серегин и Трошев.
—
Садитесь, гражданин Марков, — бесцветным голосом приветствовал его Серегин. —
Наши с вами приятные встречи подходят к концу.
Марков
вопросительно посмотрел на Трошева.
—
Да, Павел Александрович, следствие заканчивается — нас сроки поджимают, —
объяснил Трошев. — Вы решили что-нибудь окончательно про свою защиту? Как
дальше себя вести будете? Я бы вам посоветовал на полпути не останавливаться.
Будьте до конца честны, и суд пойдет вам навстречу. Мы об этом позаботимся, даю
вам слово.
— В
чем это будет заключаться? В чем мне пойдут навстречу?
— Смотря как вы себя поведете. Но если вы дадите исчерпывающие
показания по делу и по всем смежным эпизодам, то мы переквалифицируем обвинение
на одну 70-ю статью, без измены родине и сопротивления милиции. Кроме того, мы
будем ходатайствовать за вас перед органами прокуратуры, чтобы обвинитель на
суде попросил применить к вам условное наказание.
—
Вам дадут условный срок, и вы выйдете на свободу, — пояснил Серегин.
—
Мы поможем вам снова устроиться на работу, — добавил Трошев.
— Ну хорошо, допустим, я сейчас все напишу, что вы просите, а
потом на суде я вас даже не увижу. Какие гарантии?
—
Гарантия — мое слово офицера, — веско произнес Трошев. — Других нет. Чтобы
доказать вам искренность наших намерений, еще до окончания следствия мы дадим
вам свидание с дочерью.
—
Когда?
—
Как только вы закончите давать показания. На следующий день.
Марков
сидел молча. Внутренне он уже все решил — он ни за что не пойдет в уголовный
лагерь, ему там не выжить. Иногда в жизни приходится идти на уступки, думал
Павел Александрович. Это только в романах герои никогда не сдаются и всегда
побеждают. Жизнь сложнее. В конце концов, здесь действительно каждый сам за
себя.
Но
так не хотелось говорить последних и неотвратимых слов. Так хотелось побыть еще
хоть немного в том замечательном образе, который рисовался ему все последние
годы. Жалко было с ним расставаться, жалко и обидно. Но никуда не денешься.
Марков
тяжело вздохнул:
— Я
согласен.
Ему
не хотелось ни на кого смотреть, иначе он заметил бы, какими торжествующими
взглядами обменялись Трошев и Серегин. Хотя это уже ничего не меняло.
В
голосе Трошева между тем не было и намека на победные нотки.
—
Пожалуйста, обстоятельно и подробно: где, когда, от кого и при каких
обстоятельствах вы получали антисоветскую литературу, особенно изданную
зарубежными антисоветскими центрами; кому передавали ее; характер и
обстоятельства знакомства со Славиным, Лаевским,
Рябининым и другими антисоветски настроенными
гражданами. Пишите все, не упускайте никаких мелочей. От того, что вы
вспомните, зависит ваше будущее.
—
Если вы что-то сознательно упустите, мы будем считать наши договоренности
расторгнутыми, — предупредил Серегин. — Вы это понимаете?
—
Понимаю. Я все вспомню, — тихо ответил Марков.
Он
сел за стол и стал неторопливо писать, заполняя ровными строчками один чистый
лист бумаги за другим.
33
Они
встретились. Очная ставка проходила в обычном кабинете для допросов. Но все
вокруг будто отступило и осталось в какой-то другой реальности. Казалось,
Москва исчезла и не стало ни Лефортовской
тюрьмы, ни заключенных, ни камер, ни длинных гулких коридоров и цокающих
языками надзирателей. Исчезли дома и улицы, вечно грязная Яуза,
торопящиеся по своим делам пешеходы и мчащиеся по московским улицам машины. Все
куда-то провалилось, даже понятые, а остался только стол под бескрайним темным
небом и три человека около стола — Марков, Решетов и Трошев. Каждому из них
предлагалось поставить точку в чужой судьбе.
—
Проводится очная ставка между гражданином Решетовым Виктором Алексеевичем и
гражданином Марковым Павлом Александровичем, — деловым и бесстрастным тоном
начал майор Трошев. — Гражданин Решетов, вы знаете этого человека?
—
Да.
—
Где, когда и при каких обстоятельствах вы с ним познакомились?
—
Года полтора назад, в Следственном управлении УКГБ по Москве и области, где я
допрашивал его в качестве свидетеля по уголовному делу.
— В
каких отношениях вы находитесь с гражданином Марковым, и есть ли у вас причины
оговаривать его?
—
Отношения — служебные. Причин для оговора нет.
—
Замечательно, — отозвался Трошев. — А вы, — сказал он, обращаясь к Маркову, —
знаете этого человека?
—
Знаю.
—
Где, когда и при каких обстоятельствах познакомились?
—
Он допрашивал меня в позапрошлом году.
— В
каких отношениях вы с ним находитесь?
— В
дружеских.
— У
вас есть какие-либо причины оговаривать его?
—
Нет, конечно.
—
Отлично, отлично. Гражданин Марков, встречались ли вы с гражданином Решетовым
вне Следственного управления, сколько раз и для чего?
—
Встречался много раз, точно не помню сколько. Виктор Алексеевич передавал мне
разного рода информацию.
—
Какую именно?
— Разную — о предстоящих обысках, арестах, слежке, о прослушках.
—
Вы понимали, что эта информация имеет закрытый характер и не подлежит
разглашению?
—
Да.
—
Гражданин Решетов, вы подтверждаете показания, данные гражданином Марковым?
—
Нет.
—
Что именно вы не подтверждаете?
— Я
не передавал ему никакой закрытой информации и встречался вне Следственного
управления только в рамках оперативной разработки. Все мои разговоры и действия
в отношении Маркова отражены в служебных рапортах.
—
Что ты говоришь? — возмутился Марков. — Мне же читали твои показания!
—
Не тыкайте мне, мы не настолько близко знакомы, —
холодно ответил Решетов.
Марков
вопросительно посмотрел на Трошева. Тот пожал плечами.
—
Гражданин Решетов, — невозмутимо продолжал Трошев, — ваша противозаконная
деятельность убедительно разоблачена показаниями гражданина Маркова, который
благоразумно согласился сотрудничать с правосудием. У нас есть восемнадцать
страниц подробных показаний на вас. Стоит ли упорствовать?
— В
самом деле, почему не сказать правду? — встрял Павел Александрович. — Чего нам
скрывать? Ведь мы же всегда действовали открыто.
—
Чем они вас купили? — поинтересовался Решетов.
—
Прекратить разговоры! — повысил голос Трошев. — Все вопросы друг к другу только
с моего разрешения.
Но
Решетов уже не обращал на него внимания.
—
Вы еще можете отказаться от своих показаний, — торопливо начал он говорить
Маркову. — Еще не поздно.
— И
поехать в уголовный лагерь?
—
Молчать! — уже по-настоящему заорал Трошев. — Никаких разговоров! Гражданин
Марков, вы подтверждаете свои показания, данные ранее на предварительном
следствии и сейчас, во время очной ставки?
—
Да, — понуро ответил Павел Александрович.
—
Все, — выдохнул Трошев. — Мне твои показания не нужны, — сказал он,
повернувшись к Решетову. — Сиди себе на здоровье. Вот уж действительно — дуракам закон не писан. Каждый получит свое.
Мы слово держим. Мало того, что ты присяге изменил и получишь за это срок, ты
еще и глуп. Ты сделал ставку на призрак, на пустоту, на глупые и неосуществимые
мечты. Ты не понял одной простой вещи, которую знает каждый, даже начинающий
сотрудник органов.
Трошев
был в ударе. Он говорил вроде бы Решетову, но обращался куда-то вдаль, то ли к
потомкам, то ли к тем, кому он всегда мечтал объяснить свое призвание и
историческую миссию госбезопасности. Он продолжал:
—
Мы — не просто сила, на которой держится наша страна. Мы — ее суть. Мы — ее
стержень. Мы — тот цемент, который скрепляет воедино кусочки огромного
государства. Без нас бы все давно развалилось. Говорят, что мы держим страну в
страхе. Пусть так. Но сегодня это единственное, чем ее можно удержать. Это
единственное, чем можно уберечь людей от соблазнов свободы и
безответственности. Мы защищаем наш строй, и это наша работа. Но наше призвание
больше. Дело не в социализме и даже не в КПСС. Когда-нибудь не станет социализма и КПСС заменят другой партией, а мы
останемся. Мы здесь навсегда. Без нас не стоит земля русская. Это наша
ответственность, наше призвание и наш долг — перед теми, кто был до нас, и
теми, кто придет после. Наши люди всегда будут на ключевых местах, мы всегда
будем контролировать ситуацию. Мы никогда не допустим, чтобы мусор вроде вас,
одержимый вздорными и антигосударственными идеями, взял верх в нашей стране. Мы
создадим для вас специальные трибуналы и будем судить
вас по нашим законам. Ваше место — в лагере. Наше — здесь. Мы — опора той власти, без которой России быть не
может. И так будет всегда.
34
Уже
настала весна, когда прозвучали приговоры.
Марков
стоял перед скамьей подсудимых в зале того самого суда, куда он когда-то достал
пропуск для Марины Золотовой. Тогда судили Орлова, теперь — его.
—
Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики. Судебная
коллегия по уголовным делам Московского городского суда, рассмотрев настоящее
дело в открытом судебном заседании, приговорила: Маркова Павла Александровича
признать виновным в совершении преступления, предусмотренного частью 1 статьи
70 УК РСФСР, и с применением статьи 43 УК РСФСР назначить наказание 5 лет
ссылки.
Марков
был раздавлен. Он до последнего момента верил, что ему дадут условный срок, как
обещал майор Трошев. «А как же слово офицера? А как же чистосердечное раскаяние
и помощь следствию? Обманули! Обманули!» — в душе Маркова мутной волной
поднималась беспомощная злоба. Его использовали и выкинули. Если бы он только
мог увидеть сейчас Трошева или Серегина, он бы высказал им все, что о них
думает. Он мысленно бросал им в лицо дерзкие слова и убийственные обвинения.
Но
их не было. Они остались в своем мире, а Маркова ждали этап и дол-гая северная ссылка.
В
те же дни, но в другом месте Москвы — в военном суде на Арбате — зачитали приговор Решетову:
—
Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики. Судебная
коллегия по уголовным делам военного трибунала Московского военного округа,
рассмотрев настоящее дело в закрытом судебном заседании, приговорила: Решетова
Виктора Алексеевича признать виновным в злоупотреблении властью, превышении
власти и халатном отношении к службе, то есть в совершении преступления,
предусмотренного частью «а» статьи 260 УК РСФСР, и назначить наказание в виде 8
лет лишения свободы в исправительно-трудовой колонии общего режима.
Это
была ничья. Трошев не выиграл, Решетов не проиграл. Могли расстрелять, думал
Виктор, выслушав приговор, а дали всего восемь лет. Можно сказать, подарили
жизнь. Ему было легко. Будущее его не страшило.
Начиналась новая жизнь.
35
В
тюрьме совсем другой отсчет времени. Дни здесь тянутся медленно и мучительно.
Марков сидел в двухместной камере Чистопольской
тюрьмы. Сокамерник его, московский диссидент, которого он даже несколько раз
встречал в Москве еще в той, досудебной жизни, знал его историю, но не попрекал
предательством. Он его жалел, но говорил с ним только о насущном.
Павел
Александрович страдал от одиночества и заброшенности. Когда сокамерник уходил
на прогулку, он говорил с воображаемым собеседником, которого ему так недоставало.
Он рассказывал ему историю своей жизни.
—
Они обманули меня. Слово офицера — чего оно стоит? За все, что я сделал для
них, за все мои показания они отплатили мне черной неблагодарностью. Я получил
не условный срок, а ссылку. Я жил в Воркуте, в холодной развалюхе,
без работы, без друзей. Это было странное время — я оказался никому не нужен.
Только моя Лапуля с Лешей
иногда приезжали ко мне. А ведь я дал показания и на Лешу. — Тут Павел
Александрович обычно тяжело вздыхал, но тут же успокаивал своего воображаемого
собеседника: — Слава богу, по моим показаниям никого не посадили. Кажется,
никого…
Это
было гнусное время — моя жизнь в ссылке. Тоска и
одиночество. По «Радио Свобода» читали «Архипелаг ГУЛАГ», и я записывал его на
магнитофон, а потом перепечатывал на машинке. От старых привычек, знаете ли,
трудно отказаться. Но кто-то настучал, и меня снова арестовали. Вы думаете, они
учли мое прежнее сотрудничество с органами? Ничего подобного! Они сказали, что
я идейно не разоружился. Мне пришлось снова давать показания. Но не на всех, не
на всех — на хороших людей я ничего не говорил. Меня снова судили и дали девять
лет лагерей и пять лет ссылки. Четырнадцать лет — это остаток моей жизни!
Девять лет в холоде и голоде, в этом рваном бушлате и без всяких надежд…
Я
попал в зону. Это был политический лагерь, не уголовный. Но, может быть, в
уголовном мне было бы легче. Мне почти никто не подавал руки. Ну как же: я — стукач, а они — герои. Но ведь это же все в
прошлом, разве нет? Разве мы не все зэки здесь?
Я
думал завоевать авторитет, заслужить уважение. Я стал протестовать. Меня
перевели в крытую тюрьму. И вот я здесь, в холодном каменном бетонном мешке,
без всякой надежды на будущее.
Я
устал. У меня болит сердце, распухли суставы и не сгибаются пальцы. Кум обещал
мне лечение, если я буду стучать на других. Они думают, что со мной можно
сделать все, что угодно. Но они ошибаются. Я так больше не могу. Это не жизнь.
У меня есть еще один выход, последний. Я освобожусь от них навсегда.
Так
Павел Александрович говорил много раз, убеждая себя и своего придуманного
собеседника, что он способен на решительный шаг.
Той
осенью днями напролет лил дождь. В камере было так холодно, что при дыхании изо
рта шел пар. Невыносимо болели суставы пальцев. Как-то, в один из таких
тоскливых холодных дней, когда сокамерник ушел на ежедневную получасовую
прогулку, Павел Александрович достал припасенный шнур, сплетенный из
распущенного носка, привязал его к решетке окна, а на другом конце завязал
петлю. Затем негнущимися пальцами он зацепил за ручку бачок для питьевой воды
и, плача от боли и тяжести последних усилий, подтянул его под окно. Потом он
залез на бачок, надел на шею петлю и с наслаждением оттолкнулся от бачка сразу
обеими ногами.
36
Решетов
приехал отбывать свой срок в специальный лагерь для бывших работников
правоохранительных органов, недалеко от Йошкар-Олы. Это была голодная зона.
Здесь неделями давали только кильку. Иногда ночью Решетов выходил из барака и
смотрел на звезды. Они как бы связывали его с волей, потому что одинаково
светили всем — и вольным, и зэкам. Такими ночами он не раз видел, как голодные
заключенные — бывшие помощники прокуроров и офицеры милиции — выходили будто бы
в туалет, а на самом деле бежали к помойке около столовой и рылись в ней в
поисках объедков. Лагерная жизнь ломает слабых.
Решетов
ни на что не жаловался. Голод и изнуряющая работа на него уже не действовали.
«Меня этим не возьмешь», — говорил он себе каждый раз, когда сталкивался с
тяжестями лагерной жизни. Только здесь, за проволокой, он почувствовал себя
человеком. Он начал себя по-настоящему уважать. «Как глупо было потратить
столько лет жизни на такую чепуху, как работа в госбезопасности, — думал
Виктор. — Какое счастье, что я оттуда вырвался. Путь даже такой ценой, как
восемь лет этой каторги».
Единственное,
что не давало ему покоя, так это то, что все можно было сделать лучше, умнее,
осторожнее. Ему казалось, что, начни он сейчас все заново, он бы продержался
дольше.
Но
теперь главное было — продержаться здесь. Замереть, заледенеть, затаить дыхание
и дождаться того чудесного дня, когда за ним захлопнется дверь лагерной вахты и он шагнет в свою новую жизнь. Он ни минуты не
сомневался в том, что она наступит и будет прекрасна.
Тогда
Решетов даже не предполагал, что вскоре после его освобождения коммунистический
режим рухнет. Он встретится со всеми, кому старался помочь; о ком знал только
по служебным рапортам, агентурным отчетам и протоколам допросов. Он увидится и познакомится наконец с Лаевским,
Славиным, Рябининым и многими другими. Некоторые из них станут его друзьями. Он
еще столкнется с генералом Трошевым, который к тому времени станет заместителем
директора Федеральной службы контрразведки. Апологет госбезопасности не успеет
воплотить в жизнь свою заветную мечту о создании специальных трибуналов. Его
убьют в мафиозных разборках около подъезда собственного дома. Но в одном он,
похоже, окажется прав — его каста так и останется у власти.
Поэтому
через некоторое время Решетову придется эмигрировать, и он уедет в Америку, где
будет жить тихо и незаметно в небольшом городке близ Денвера в штате Колорадо.
Он будет работать на скромной работе — развозить по домам пиццу, а в выходные
дни удить рыбу на потрясающе красивом озере поблизости. Его добрые соседи будут
удивляться странному русскому, который шумному Нью-Йорку и возрождающейся
России предпочел тихую американскую провинцию. На Рождество он будет, как и
все, ставить елку, а в Новый год вспоминать свои сумасшедшие годы в Москве,
оставшихся в России друзей и эту промерзшую голодную зону общего режима, в
которой ему теперь предстояло выжить.