ПОЭЗИЯ И ПРОЗА
Михаил
Середин
УБИЙЦЫ И ЖЕРТВЫ
Главы из повести
4.
ОСУЖДЕНИЕ
В то время как батареи полка действовали на передовой,
уполномоченный отдела Смерш старший лейтенант
Андрейчиков не бездействовал в тылу. Смерш — «Смерть
шпионам!» — это вывеска, под которой работал представитель особого отдела —
военная линия НКВД. Он не участвовал в боях, у него была другая задача: следить
за всеми, все замечать, записывать и периодически докладывать своему начальнику
об обстановке в полку и благонадежности людей, а если что не так — принимать
меры и сообщать немедленно. Находился он, как правило, на КП полка, со штабом,
но при опасности перебирался в тыл со своим секретным ящиком и ординарцем. В полку он не подчинялся никому и ему — никто, но его почитали,
старались нравиться, потому что, кто знает, что он напишет про тебя в свой
железный ящик и чем это кончится. Понадобится энное количество врагов
народа — по этим записям быстро наберут. Все помнили страшные предвоенные годы
разрушительного террора НКВД.
Получив рапорт Найдина,
командир полка проинформировал Андрейчикова, обязан
был это сделать. Тот прочел рапорт, кое-что выписал и начал думать:
«Заинтересует ли это мое начальство? Если нет, скажут, зачем лезу не в свои
дела. Если не доложу, может влететь за то, что скрываю».
Было еще одно обстоятельство. В полку он три
месяца, и ничего не произошло, то есть ничего исключительного не случилось.
Вроде бы это хорошо. Но ведь не оттого хорошо, что он хорошо поработал. Само по
себе идет хорошо. Начальник уже засомневался:
— Может, ты, Андрейчиков, ни черта не делаешь
там или, может, чутье на врагов потерял? Они у тебя под носом, а ты с ними за
ручку. Почему другие докладывают о нарушениях в их частях, а у тебя все гладко?
Не нравится мне это.
— Так ничего серьезного нет, товарищ капитан, —
возразил тогда Андрейчиков.
— Это нам решать, что серьезно, что не серьезно,
а не тебе, — отчитал его капитан. — Твое дело — докладывать. Короче, обращаю
внимание на твою слабую активность, крайне слабую.
И вот случай в пятой батарее…
По всему выходит — не докладывать нельзя. И Андрейчиков принялся за
«дело Найдина».
С вечерними сумерками бои стихали, туманы,
сползавшие с гор, скрывали местность. Немцы выдерживали распорядок и при
малейшей возможности устраивали перерывы на обед и ночной отдых. На немецком
переднем крае всю ночь взлетали осветительные ракеты, заливая землю на сотню
метров ярким белым светом, дежурные пулеметы наугад выпускали короткие очереди,
изредка ухало дежурное орудие, и снаряд, прилетев с нарастающим воем, взрывался
где-то в наших порядках. Немецкая передовая бодрствовала, а войска отдыхали до
утренних боев. Передовая советских войск была темной и тихой. И трудно сказать,
что казалось более зловещим — яркий свет и пулеметные стуки или ночная тишина и
мрак.
В эти часы командир полка возвращался на
командный пункт за новыми указаниями из корпуса. Андрейчиков тоже появлялся в
штабе узнать, как воюют батареи. Стройный, с привлекательной внешностью (вот
только взгляд прищуренных глаз был неприятно колюч), он входил неторопливо, как
хозяин, и держался так же. А в этот раз, послушав немного и перебив разговор,
сказал командиру полка:
— Слышь, майор, пусть
все выйдут, мне с тобой поговорить надо.
Всем в полку двадцатидвухлетний Андрейчиков
говорил «ты». Шло это не от невоспитанности. То было испытанием покорности
работнику «карающего меча». Непокорного, если такой
выявится, Андрейчиков будет покорять и покорит или сдаст куда надо. Но пока
никто, включая и командира полка, не запрещал ему такой вольности: связываться
боялись.
— Слушай, а где сейчас Найдин?
— Как где? В батарее.
— А почему он в батарее?
— А где ему быть?
— Он совершил преступление, ему нельзя больше
доверять батарею. Он должен быть под следствием.
— Я доложил командиру корпуса о происшествии,
комиссар доложил по своей линии в политотдел. От них никаких распоряжений нет.
Да и какие могут быть распоряжения, когда идут бои. А чего ты-то волнуешься,
боишься, что сбежит? Не сбежит, не бойся, за это я ручаюсь.
Командир полка говорил особисту
«ты», это все, что он мог себе позволить, другие и на это не решались.
Противно, конечно, было опускаться до равенства с этим пацаном, но что поделаешь,
не говорить же ему «вы» в ответ на его хамство.
— Я не боюсь. Бежать ему некуда. А сбежит, себе
хуже сделает. Военнослужащий, совершивший преступление, не может находиться на
свободе.
— Да что он, гуляет, что ли? Он рядом со смертью
ходит. Ничего себе свобода.
— Он защищает родину, это — честь. А порядок
нарушать мы не имеем права. Завтра утром сними Найдина
с батареи, я отвезу его в корпус, к следователю.
— Не могу я оставить батарею без командира на
передовой. Там люди, боевая техника.
— О людях и разговор. А если он захочет еще
кого-нибудь застрелить? Застрелил одного — сошло с рук, почему не стрелять
дальше? Что с батареей будет? Убив одного бойца на глазах у всех, он и так
ослабил боевой состав батареи и ее боевой дух тоже:
бойцы подавлены морально. Справедливое наказание виновного — единственный
способ восстановить моральное состояние людей. Я не понимаю, почему ты его
защищаешь? Удивлен твоей позицией.
— Не защищаю. Я говорю о том, что не время
отстранять от боя толкового командира.
— Это не мы решаем. Я докладывал по начальству.
Приказано немедленно начать расследование. Я не советую тебе противиться, а то
и за тебя придется взяться, — пригрозил Андрейчиков.
— За меня? — удивился майор. — За что это?
— А вот за это самое.
Они мастера расследовать даже то, чего не было,
и слова Андрейчикова — не пустая угроза, а
предупреждение о вполне реальном. Командир полка
понял. Противно засосало под ложечкой от сознания бессилия и страха перед этой
бесчеловечной механикой.
Вскоре, в первое же затишье, как было приказано,
Найдин оставил батарею и прибыл в штаб полка. После
обеда на машине командира полка Андрейчиков повез его в штаб корпуса.
Машина въехала в село и остановилась у небольшой
мазанки. Андрейчиков вылез из машины и скомандовал Найдину:
— Выходи. Иди за мной.
Он шел уверенно — знал куда — через небольшие
темные сени к закрытой двери и в комнату. Найдин тоже
вошел и остановился у двери. Комната маленькая, мебели немного: один шкаф и три
письменных столика, за каждым над бумагами сидел военный. Через небольшие
оконца проникало мало света, после улицы в комнате, казалось, полумрак.
Андрейчиков направился к одному из военных, капитану. Встретились как знакомые,
спокойно, с коротким рукопожатием.
— Привез, — сказал Андрейчиков. — Допрашивать
будешь или только познакомишься?
— Я уже познакомился, — капитан кивнул на
раскрытую папку перед ним, — дело ясное. Давайте проведем допрос.
— Иди сюда, — бросил Андрейчиков Найдину. — Садись, — указал он на обшарпанный
табурет перед столом. Найдин сел против капитана.
— Я — следователь
военной прокуратуры, — капитан назвал свои фамилию, имя, отчество. — Мне поручено вести
дело об убийстве вами красноармейца Алиева. Я изучил документы, поступившие из
полка. Вот рапорт на имя командира полка. Это вы писали? — Капитан отвернул два
листка, это были листки, исписанные им несколько дней назад в штабной машине,
он узнал свой мелкий, плохо разборчивый почерк и подпись внизу в виде буквы «Н»
с волнистым росчерком. — Вот служебная характеристика, подписанная командиром
полка и начальником штаба, вот политическая характеристика, подписанная
комиссаром полка. Обе характеристики положительные. Вот материалы дознания,
проведенного в полку. Из этих документов складывается ясная картина
происшествия и его мотивов. Тем не менее я должен
провести официальный допрос с протоколом. Но прежде сдайте личное оружие.
И обращаясь к Андрейчикову,
добавил назидательным тоном:
— Обвиняемых в следственный отдел доставляют безоружными.
Андрейчиков виновато помялся. Допрос, как и
положено, начался с формальных вопросов биографического характера, да и потом
шел формально: следователь спрашивал о фактах, изложенных в рапорте. Отвечая, Найдин подтверждал их. Это личное подтверждение только-то и
нужно было следователю.
—
Вы знакомы с разделом Кодекса законов о воинских преступлениях?
—
Нет.
Капитан сказал, обращаясь к Андрейчикову:
— Никто не знает. Полная юридическая
безграмотность. Человек не знает, что можно, чего нельзя, поэтому творит, что в
голову придет, и успокаивается фразой «Война все спишет». С этого и начинаются
преступления. — И снова к Найдину: — О том, что
незнание закона не освобождает от ответственности, тоже не знаете?
— Нет, почему же, это знаю.
Тон следователя был небрежно-поучительным, как у
экзаменатора, и располагал к доверию.
— Ну слава богу, хоть
это знаете. Прочтите и распишитесь под каждой страницей протокола.
Найдин подписал и спросил
капитана:
— Что дальше?
— А дальше я задерживаю вас в следственном
отделе. Вас отведут в помещение. И вы будете находиться там под стражей до суда
военного трибунала.
— Могу ли я обратиться к вам с просьбой?
— Обращайтесь, — согласился следователь.
— Если вы считаете меня виновным, разъясните
подробней мою вину.
— Ваша вина заключается в превышении власти. В
той обстановке не было чрезвычайной ситуации, которая оправдывала бы применение
оружия. Возникший конфликт можно было разрешить иными средствами, более
гуманными. Преступник был вами задержан и взят под стражу. Это действие
правильное и законное. Вам оставалось только передать его в руки правосудия, а
не расправляться с ним самочинно на месте. Такой вывод я делаю на основании
имеющихся в вашем деле материалов. Однако окончательную
и объективную оценку даст суд, он же решит вашу дальнейшую судьбу. Еще хотите
спросить что-нибудь?
— Да нет, все.
— Ну, хорошо.
Следователь занялся оформлением бумаг на арест Найдина.
Деятельная натура Найдина
страдала от ничегонеделания. Шести часов сна ему хватало; проснувшись, он
больше не мог лежать, если даже нужно, как теперь; хорошо было бы проспать эти
четыре дня непробудным сном и не тяготиться бездельем и мучительно медленным
ходом времени. Он всегда дорожил временем, каждой минутой, но жизнь устроена
так несуразно, что порой куски ее хочется исключить и
без жалости отбросить. Зачем эти дни ожидания суда? Судите, если уж нужно, но
не мучайте ожиданием.
Найдин встал, поднял шинель,
накинул, подошел к окну. За стеклом все то же: голые деревья за каменным
забором, небольшой двор, замусоренный облетевшими листьями, и одинокий часовой,
сейчас он медленно шагает по двору, потом зайдет в сени и
будет сидеть там какое-то время, согреваясь и подремывая. Он отвернулся от окна
и сел на скамью. У его ног на соломенной подстилке лежали три человека. Одетые,
обутые, сохраняя тепло, они сжимались калачиками, казались маленькими, жалкими,
как дети. Так, скорченные, будут они мерзнуть в полудреме до
завтрака, который принесут после девяти, а он эти три часа будет то сидеть, то
шагать по земляному полу и думать об одном и том же: о предстоящем суде, о
возможной своей судьбе после трибунала и о семье, на жизни которой эта судьба
скажется.
Эти трое тоже ждут суда. Один из них — старший
лейтенант, точнее старший техник-интендант, начпрод
дивизии, человек веселого характера. Ненадежным оказался
веселый начпрод. Продсклад
для него был как бы личной кладовкой. Общительный, он легко знакомился с
женщинами и по вечерам отправлялся в гости, прихватив со склада гостинцев: то
кусок мяса от туши отхватит, добавит буханку хлеба, во фляжку водки нальет, то
наберет консервов и опять же водку; нет консервов, найдет другое, подходящее
к случаю. За эти дела и попал под следствие. Найдин,
конечно, невзлюбил этого веселого вора. И когда тот заговорил с ним на «ты»,
оборвал:
—
Прошу обращаться ко мне, как положено по уставу.
Начпрод только на секунду запнулся.
—
Да брось ты, — весело возразил он, — мы теперь все одинаковы, какие могут быть
церемонии.
— Неодинаковые: я не воровал и воров не жалую.
—
Ну? Значит, негде было. В армии все воруют, все. Кому есть
где украсть. Комдив ворует, комиссар ворует, особист
ворует и кто помельче — тоже ворует. Не сами тащат, а
приказывают, чтобы им тащили, и пьют и закусывают с кем
придется. Знают ведь, что все выдают по нормам, ни грамма больше, а
приказывают приносить, подавать.
У Найдина мелькнула мысль: «Верно
говорит, негодяй. Но откуда берет?»
Словно
отвечая на эту мысль, старший лейтенант объяснил:
—
Мертвым спасибо. Их похоронят, а пайки их остаются. Вот за счет них и тащишь.
Начальству можно, значит, и мне можно. Все по уставу: личный пример, делай как
я. А вообще-то, если бы я не взял себе ни крошки, меня все равно посадили бы.
За то, что ворую для них, — посадили бы, за то, что не ворую для них, — тем
более посадили бы: воровали бы другие, а на меня свалили бы, чтобы избавиться
от такого не в меру честного. Так что, лейтенант, я не горюю, что иду под
трибунал. Иначе и быть не могло.
Другой
— молоденький красноармеец, шофер орудийного тягача. Совершил аварию, разбил
автомобиль, при этом погиб человек. Жизненный путь его прост. В восемнадцать
призвали, трехмесячные курсы шоферов — и на фронт. Ему бы сперва
в тылах пошоферить, а потом на передовую, да, видно,
других, более опытных, не было.
В
пятой батарее тоже есть такие шофера-недоросли. С одним из них он ехал на марше
по Военно-Грузинской дороге. Этот мальчик, почувствовав свою
значимость в общем движении полковой колонны, на глазах превращался в дерзкого,
наглого и, что совсем плохо, в небрежного шофера. Найдин
исправил его быстро и жестко. После марша он вызвал командира орудия и шофера.
Явились. Сержант держался подтянуто, шофер же —
вольготно, стоял чуть скособочась, не вынимая рук из
карманов небрежно натянутой шинели.
—
Товарищ сержант, это ваш подчиненный?
—
Мой, товарищ лейтенант.
—
Почему вы не научили его воинской дисциплине и аккуратности?
Сержант
строгим взглядом осмотрел шофера, и тот словно нехотя выпрямился и вынул из
карманов руки. «Знает, — подумал Найдин, — значит,
учили его».
—
Виноват, товарищ лейтенант, — ответил сержант.
—
Этого красноармейца я отстраняю от вождения тягача вашего орудия и перевожу в
орудийный расчет. Срочно обучите его обязанностям подносчика, действиям в бою,
а также воинской дисциплине.
—
Есть, товарищ лейтенант.
Шофер
не ожидал такого наказания, на лице его выразились испуг и огорчение.
—
Товарищ лейтенант, за что? Я плохо вожу машину?
Найдин объяснил неторопливо твердым голосом:
—
За то, что недисциплинированны, за то, что, держа руль одной рукой на трудном
участке, чуть не потеряли управление, за то, что не по уставу обращаетесь к
командиру батареи. Что касается вождения машины, то шофер из вас, может быть, и
получится, но через несколько лет, не раньше. Крутить руль и мартышка может. А
шофер — это профессия, ее еще освоить надо. Идите.
Шофер
потоптался поворачиваясь и побрел за сержантом. Найдин вернул его и заставил отойти снова. Шофер выполнил
четкий поворот и зашагал чуть ли не строевым шагом. Найдин опять подумал: «Все знает. Выполнять не хочет».
Оставляя
машину без шофера, Найдин рисковал, но надеялся, что
командир полка поймет и поддержит. Майор удивился решению комбата, однако
приказал прислать из автопарка шофера, временно.
Как-то
после боя Найдин спросил командира орудия:
—
Как шофер?
—
Переживает.
— А
как в бою?
—
Неплохо, не трус.
Недели
через две он вернул его на машину. Юноша стал заметно серьезнее: наказание и боевая
страда лишили его остатков детства — непослушания, дерзости, своеволия. Но и на
других шоферов подействовало это наказание, они поняли, что в боевой части,
сражающейся на самом переднем крае, отношения строже и безжалостней, чем они
представляли себе, потому что от жизни до смерти здесь всего лишь один неверный
шаг.
У
арестованного шофера история другая. На спуске он разогнал машину, на повороте,
чувствуя, что не удержит ее, резко затормозил, орудие пошло юзом, сложилось с
машиной и ударило ее в задние скаты, машина свалилась на борт, из кузова
полетели люди, на них ящики со снарядами, одного придавило насмерть. Шофер
вылез из кабины лежащей машины и убежал. Вскоре вернулся, сказал, что убежал со
страха — испугался, что будут бить. А когда увидел все, что случилось, увидел
кровь, раненых и мертвого, словно окаменел, потом схватился за голову,
опустился на землю и затрясся в плаче. Впереди у него трибунал и штрафная рота.
Четвертый
арестованный почти все время проводил в неподвижности, лежал или сидел на своей
соломе и молчал. Если кто-то обращался к нему, отвечал односложно и неохотно, и
то не всегда. Поросшая в сантиметр густая щетина скрывала черты лица, и
невозможно было угадать, что у него на душе.
Старший
лейтенант рассказал Найдину:
—
Он, похоже, откуда-то недалеко, может, осетин, может, чеченец. Драпанул с передовой, не один, правда, вместе с ротой. Их,
говорят, там так побили, что от роты человек десять осталось — всего ничего.
Командиры погибли, ну, эти десять не выдержали такой самостоятельности.
Задержали их во втором эшелоне. Всем вроде бы ничего, а этого вот — под суд.
Может, дальше других убежал, а может, нагрубил на допросах, не говорит. Сидит
целыми днями, в пол смотрит. Не сдвинулось ли что у него в голове? Так нет,
следствие-то прошел. В общем, не ясно.
Наконец
состоялся суд военного трибунала. После завтрака караульный привел всех
четверых к хате неподалеку, на той же улице. Вдоль хаты тянулся длинный навес,
нечто вроде открытой узкой веранды. Сопровождающий усадил их на скамью под навесом.
А сам отошел метра на три и стал там, прислонясь к
одному из столбов, поддерживающих навес, словно он хотел быть подальше от
преступников. Начпрод тут же пошутил, шепнув Найдину:
—
Подальше от нас, а то засудят по ошибке.
Это
могло бы показаться смешным, но только не теперь.
Первым
вызвали начпрода. Он ушел в дом, и вскоре оттуда
начали доноситься голоса. Они были приглушены стенами, звучали глухо, и слова
звучали глухо, неразборчиво, разговор казался ровным, спокойным.
Через час начпрод
вышел и остановился около них. На лице выражение растерянности, как у человека
при неудаче или неожиданности. Три пары глаз выжидающе смотрели на него.
Наконец он произнес:
— Строго сегодня судят и много дают. — Он держал
шутливый тон, вроде бы ничего страшного, но по лицу было видно, что это не так.
— Десять лет с заменой на три месяца. В общем, конец моей холостяцкой жизни,
заказывайте гроб.
Шофер смотрел на него с испугом, может быть,
примерял его приговор к себе. Щетинистый, не
отрывавший неподвижного взгляда от пола, казалось, не слышал ничего.
— Не торопись угадывать судьбу, она без нас решит кому что, — сказал ему Найдин.
Ничего не ответив, начпрод сел.
Шофера судили недолго, с полчаса. Выйдя уже
осужденным, он сразу же рассказал:
— А мне дали пять лет и
заменили на один месяц.
И словно радость промелькнула в глазах мальчика,
вполне возможно, что так, ведь, и в самом деле, пять лет — лучше, чем десять.
Дезертира из окопов тоже осудили быстро и тоже
на пять лет с заменой на один месяц штрафной роты. Он никак не отреагировал на
это, та же угрюмая сосредоточенность на чем-то своем владела им.
Четвертым судили Найдина.
Он вошел в комнату, освещенную неярким дневным светом, проникающим через
небольшие окна, и остановился у двери, осматриваясь: в глубине комнаты стол, за
ним — люди, трое сидели вдоль длинной стороны лицами к
вошедшему, четвертый — боком.
— Фамилия, — услышал он спокойный равнодушный
голос одного из трех, — имя, отчество?
После его ответа тот же человек произнес:
— Подойдите сюда. — Он указал на одинокий стул.
Найдин подошел и оказался совсем рядом.
— Вы находитесь перед судом военного трибунала в
составе председателя, двух членов трибунала при секретаре… — он назвал звания
военных юристов и фамилии.
Вблизи Найдин
рассмотрел их. Председателем был майор, точнее военюрист
второго ранга, человек много старше Найдина, с пухлым
лицом и рыхлым телом, которое, казалось, удобно осело на стуле. Члены трибунала
по обе стороны от председателя, военюристы третьего
ранга — капитаны, — были молоды и худощавы, несхожи лицами, но однотипны
настолько, что при случайной встрече одного можно принять за другого. Секретарь
трибунала, лейтенант, был занят бумагами, разбирал и складывал
и, казалось, ничего не слушал. В комнате холодно, все были в шинелях, словно
собрались уходить. На петлицах шинелей поблескивали красные прямоугольнички
и незнакомые фронтовикам эмблемы военных юристов.
Суд начался с обвинительного заключения, которое
зачитал секретарь ясным юношеским голосом, напряженным от должностного усердия.
С содержанием обвинительного заключения Найдин, в
сущности, уже был знаком со слов следователя при единственной встрече накануне.
— Признаете себя виновным? — все тем же
равнодушным голосом спросил председатель.
Найдин понимал, что его ответ
не повлияет на решение суда и что признание даже пойдет ему на пользу —
осознает, дескать, — и, возможно, смягчит наказание. Но все эти дни, обдумывая
случившееся, он ни разу не испытал ни угрызений совести, ни сожаления о содеянном, наоборот, его убежденность, что он поступил
правильно, укрепилась. Он видел, что батарея выздоравливает: восстанавливается
взаимное доверие, уменьшается разобщенность, а значит, боеспособность
коллектива растет. Свершенное им было осознанной необходимостью, и виниться ему
не в чем.
—
Нет, вины своей не признаю.
—
Другими словами, вы отрицаете, что застрелили человека? — В голосе председателя
теперь звучало удивление.
—
Этого я не отрицаю, но виною не считаю, так же как и не считаю виной то, что на
передовой, в боях, уничтожал врагов.
—
Вы отождествляете воров с фашистами, — сказал председатель. — Но что между ними
общего, если эти воры сражаются с фашистами, в штрафных ротах, например?
— В
штрафных ротах воюют воры изобличенные, наказанные, несвободные в своих
действиях, это совсем не те воры, которых я имею в виду. Фашисты ведут войну на
разрушение нашего государства, масштабное воровство делает с государством то же
самое. Батарея, которой я командовал, подвергалась двойному разрушению, врагами
— с фронта, ворами — изнутри, боеспособность батареи на глазах падала. В этом
смысле вор является пособником фашистов. Надо еще учесть, что вор — враг
внутренний, он таится среди нас и потому опаснее врага открытого, внешнего. Да
это ведь хорошо известно. По этому принципу вы осудили начпрода,
который только воровал, строже, чем шофера, который стал виновником гибели
красноармейца.
Люди
за столом с интересом рассматривали Найдина. Этот
подсудимый привлекал внимание уверенностью в своей правоте и этим отличался от
первых трех, которые не защищались, а отмалчивались или удрученно соглашались с
обвинениями, словно бы сдались уже до суда. Председатель, слушая его,
сопоставлял то, что он говорил, с известными политическими и юридическими
оценками воровства. В общих чертах лейтенант рассуждал верно, но узко, на
основании единичного случая.
— У
вас высшее образование. Какое?
— Я
окончил физмат университета.
—
Это сказывается на логике ваших рассуждений, она у вас, я бы сказал,
математическая. У юристов логика юридическая.
—
Разве логика — не абстрактное понятие?
— И да и нет. Ваша, математическая, основана на истинах,
которые верны везде и всегда. Например, дважды два — четыре, и только.
Юридическая основана на законах, правильность которых не может быть доказана
никакими формулами. Хорош ли закон, плох ли, соответствует состоянию общества
или нет, пока он существует, он лежит в основе юридической логики. Как
говорится, закон есть закон.
Но
не это было предметом выяснения суда, и председатель придал нужное направление
процессу:
—
Однако вернемся к делу. По существу, вы обвиняетесь не в борьбе с воровством,
точнее с конкретным вором, вы обвиняетесь в превышении власти, то есть
дозволенного вам права, что выразилось в применении оружия, когда необходимости
в этом не было.
Эти
слова председателя стали для членов трибунала знаком действовать. Начал капитан
слева:
—
Скажите, подсудимый, убитый вами Алиев был замечен в воровстве раньше?
—
Алиев отбыл срок за воровство.
— А
в батарее?
—
Был замечен в воровстве еще в период формирования.
—
Почему не задержали его тогда, сразу же?
—
Он не был уличен.
— В
таком случае почему вы полагаете, что воровал он?
—
Это выяснилось позже, когда он был задержан с поличным.
—
Как вы считаете, как следует поступить с вором, задержанным на месте
преступления?
—
Выявленный вор должен быть исключен из общества.
—
Каким образом?
—
Любым, смотря по обстоятельствам, вплоть до уничтожения.
—
Кто же, по вашему мнению, имеет право это сделать, в частности уничтожить вора?
Найдин распознал незамысловатую ловушку: если
ответить, что органы правосудия, тем самым он признает свою неправомочность и
вину. Сказал, как думал:
— Я
думаю, что уничтожать закоренелых врагов, бандитов и им подобных на месте
преступления имеет право любой член общества, страдающий от них.
Неожиданное
и категоричное утверждение подсудимого сбило капитана с позиции бесстрастного
судьи, и он возмущенно воскликнул:
—
Но это самосуд, это незаконно!
Найдин ответил невозмутимо:
—
Понятия «законно», «незаконно» в подобных случаях, по-моему, неуместны.
Поскольку закон не защищает преступление, то личность, совершающая
преступление, то есть преступник, в этот момент выходит из-под защиты закона.
Капитан
понял, что допустил оплошность: вместо выяснения обстоятельств дела дал повод
подсудимому для дискуссии, которой не место и не время. И скрывая неприязнь к
такому неудобному подсудимому, смолк. Тотчас заговорил капитан справа:
—
Значит, вы применили оружие, руководствуясь этими вашими убеждениями?
Это
был сильный вопрос. Сказанное Найдиным оборачивалось
против него же, и ему пришлось уточнять:
—
Нет, конечно, я высказал свое мнение только по затронутой проблеме.
—
Мы здесь не решаем проблем, — сухо заметил капитан. — Итак, вы, изобличив вора,
убили его. Чем же объяснить это убийство — вашей вспыльчивостью или
убежденностью?
Вопросы
этого капитана были точнее и коварнее, чем предыдущего, и Найдин
насторожился. Объяснить применение оружия тем, что сдали нервы, может быть, и
выгодно — это могло помочь в оправдании, — но он не собирался кривить душой и
был уверен в своей правоте.
—
Убежденностью, основанной на уставах Красной армии.
—
Конкретнее, пожалуйста.
—
Дисциплинарный устав обязывает командира любыми мерами обеспечить дисциплину в
своем подразделении.
—
Да, подобная статья есть, я могу привести ее точнее. — Капитан взял одну из
лежавших на столе книжечек, полистал и прочел: — «Командир обязан принять все
меры для безусловного выполнения боевого приказа, вплоть до применения оружия».
Скажите, подсудимый, в тот момент, когда вы применили оружие против Алиева,
батарея выполняла боевой приказ или нет?
—
Выполняла.
— Как
же она его выполняла, если боя не было?
—
На передовой участие в бою — не эпизод, это постоянное состояние.
—
Сошлитесь на соответствующее положение устава.
Найдин понял, что капитан загоняет его в угол, как
опытный боксер точными ударами загоняет противника, силы же не равны, — и он
предпринял попытку выйти из невыгодного положения:
— Как известно, устав — это общее руководство к
действию, он дополняется приказами начальника.
— И вы решили дополнить устав еще одним правом,
правом на самосуд.
—
Нет, я этого не решал.
—
Но вы же применили оружие вопреки положению устава.
Найдин произнес ровным
голосом:
— Древний философ высказал мысль: «Мудрому закон не нужен: у него есть разум».
Наступила пауза: капитан пытался вспомнить этого
философа, но память ничего не подсказала.
— Вы сторонник этой философии?
— Нет, я сторонник разумных действий.
Капитан вдруг почувствовал, что сбит с толку. За
этими лишними фразами ускользнула нить его рассуждений, и он замолчал, стараясь
восстановить ее.
Снова спросил капитан слева, уточняя:
— Скажите, а можно было другими способами, кроме
применения оружия, спасти батарею от вора?
— Наверное, можно было, — небрежно ответил Найдин.
— Ну вот видите. Почему
же вы стреляли?
Голос капитана выдавал некое торжество, но
лейтенант и на этот раз не поддался ему, ответив:
— Преступник пытался бежать.
Капитан примолк. Председатель взглянул на
лежащие перед ним наручные часы. Приближалось время обеда. А после обеда — еще
одно, выездное, заседание в части. Пора заканчивать. Ему, опытному юристу, все
было ясно. Применение оружия против преступника хотя и на боевой позиции, но в
обстановке затишья, когда возможно применение других мер, законом не
допускается и признается как преступление. Но в данном случае подсудимый мог
быть и оправдан. Единственным мотивом оправдания было то, что оружие было
применено при попытке арестованного бежать из-под стражи. Но для такого
оправдательного приговора нужно было отправить дело на доследование, случай
небывалый в практике фронтовых военных трибуналов. Была еще одна причина.
Наступление, которое вот уже несколько дней вели войска, шло трудно, на
некоторых направлениях не удавалось совсем. На одном из очередных совещаний
было сказано как бы вскользь, что штрафные роты и батальоны следует
использовать на самых опасных, самых убийственных направлениях, потому что
штрафники не только воюют, но несут наказание и за их массовую гибель с
командира не спросят. Это означало: осуждайте побыстрей
и побольше, штрафные роты ждут пополнения. Его помощники, он знал, настроены на
это и решения о пересмотре дела не поддержат. Так что вытягивать лейтенанта,
действия которого он лично находит по крайней мере
разумными, даже небезопасно.
Председатель обратился к
сидящим слева и справа:
— У вас есть вопросы к подсудимому?
Вопросов больше не было.
— Судебное разбирательство окончено. Суд
приступает к совещанию.
Совещание происходило тут же, за столом, и
подсудимому предложили подождать за дверью. Перед председателем лежала бумага с
текстом, отпечатанным на машинке, нечто вроде шаблона приговора. Это ускоряло
дело. Оставалось только вынести решение и заполнить пустые строчки. Капитан
справа предложил пять лет (меньшего срока за воинские преступления не давали),
капитан слева — десять. Эти десять удивили председателя чрезмерностью, сам-то он
полагал тоже пять, но, согласуя оба срока, предложил
семь. Готовый приговор был просмотрен и подписан каждым. Секретарь открыл дверь
и пригласил Найдина. Когда тот подошел к своему
стулу, судьи встали и председатель начал читать
приговор, только что рожденный легко, без споров, без мучений совести.
Спокойным голосом он произносил фразы о том, что именно установил суд, о
признании Найдина виновным, о статьях раздела Кодекса
о воинских преступлениях. Эти уже знакомые фразы как бы проходили мимо внимания
Найдина, ждал же он главного, приговора. И вот это
главное произносится:
— …приговорить к семи годам лишения свободы с
отбыванием наказания в исправительно-трудовом лагере общего режима.
И дальше, как снисхождение к осужденному,
прозвучало:
— Суд не усматривает в совершенном преступлении
социальной опасности и считает возможным заменить семь лет заключения в
исправительно-трудовом лагере на два месяца пребывания на фронте в составе
штурмового офицерского батальона.
Приговор заключался словами: «Из-под стражи
освободить, направить в действующую часть».
Вот и все. Окончились тягостное ожидание суда и
утомительные мысли о будущем. На два месяца будущее определено, и можно
успокоиться. Но в возбужденном мозгу все еще возникали разрозненные мысли: то
слова начпрода: «Строго сегодня судят и много дают»;
то утешительная: «Чем семь лет лагерей, лучше смерть в
штрафниках»; то удивившая неожиданным смыслом: «Да, вполне вероятно, что
смерть, но за что? За смерть негодяя?»; прав
председатель: «Несовершенен закон».
Трибунал ушел. Только секретарь задержался,
объясняя, куда прийти за направлением.
5. НАЧАЛО НАКАЗАНИЯ
После стремительно промчавшихся событий Найдин испытывал потребность в одиночестве, чтобы
опомниться, определиться. Но в прифронтовой полосе, набитой войсками, места для
уединения нет, а уйти куда глаза глядят нельзя, потому
что его путь определен жестко: в дивизию, в штрафбат. Найдин
выбрал самое шумное место, фронтовую дорогу, где среди движущейся массы людей и
техники никому не было дела ни до его судьбы, ни до его переживаний, и теперь
шагал по обочине размеренным походным шагом, четыре километра в час.
Фронтовая дорога жила своей жизнью. Торопились
грузовики из тыла к фронту, от фронта в тыл, устало шагали колонны пехоты с
грузом военной амуниции, лошади парами тащили тяжелые повозки, военный
регулировщик с флажками и винтовкой за спиной управлял движением. Порой
прокатывались тревожные крики «Воздух!». Движение на дороге замирало, а люди
устремлялись в стороны от нее. Строй немецких двухмоторных бомбардировщиков из
звеньев по три с гудением, похожим на завывание, неторопливо, уверенно пролетал
над дорогой. Вдали, по курсу улетевших самолетов, ухали тяжелые бомбовые удары,
на этот раз отбомбили там, но могли отбомбить и здесь.
Поначалу Найдину
невольно думалось о событиях и людях, изменивших его судьбу. К убийству Алиева
он больше не возвращался, с этим все было ясно, думалось о других: об особисте Андрейчикове, о
следователе, о трибунальной тройке. Эти люди в
военной форме, с воинскими званиями, при оружии, — не воевали, не помогали
воевать другим, а если задуматься, то мешали им, суетились среди воюющих,
спешили арестовать, осудить. Есть ли в этой их деятельности прок для победы?
Здравый смысл подсказывал: мало, больше — вреда. Как, например, в его деле: сняли
с передовой, где он был нужен, и отправили рядовым на другую передовую, где и
без него обойдутся. Такое Найдин не мог признать
разумным. Но изменить ситуацию не в его силах, и он оставил эти мысли.
Другие, более важные для него мысли о судьбе
своей семьи он отгонял до поры, пока определится его собственная.
Теперь это время пришло. Таня с двумя детьми, трехлетним Володькой и двухлетним
Николкой, живет у своих родителей, но, по существу,
живут одни, потому что отец на войне, мать целыми днями на работе. Помочь Тане
некому. Как управляется она одна? Существуют они на деньги по его аттестату.
Невелики деньги, полторы тысячи рублей, мелочь при военной дороговизне, а
теперь вот и их не будет. А сколько волнений переживет она
совсем уже скоро, как только не выплатят ей по аттестату, и будет думать о
самом страшном — о том, что муж ее убит. Конечно, пока не придет
похоронка, надежда не оставит ее, но до тех пор не будет и денежного пособия
семье за погибшего. Как им жить?
Сообщить ли ей о случившемся?
Но что писать: осужден, наказан, штрафник? Осужден судом военного трибунала —
это воспринимается как позор, значит, и на них — жену, детей — ляжет позорное
пятно, которое так и останется, даже если судимость будет снята. Нет, решил он,
письмо ничего хорошего им не принесет и сообщать не
нужно. Пройдет время, все образуется само собой. Эти два месяца тягот и
неизвестности ей придется пережить.
В семейной жизни Найдин
был счастлив. Кроме жены и детей у него родных нет, он детдомовский. Главная в
их семье, конечно, Таня, она и создала семью, взяв его в
мужья. Это произошло на третьем курсе университета. И всем тогда было
ясно: если бы не Таня, он, может, и не женился бы, по крайней мере студентом. Семья, казалось ему в то студенческое время,
не главное в его жизни, более того, она помеха в делах и занятиях. Так,
впрочем, продолжал он считать и после университета, став учителем математики в
школе. Он безропотно помогал Тане, но радовался каждый раз, когда она
освобождала его, уверяя, что управится сама. Свобода давала ему возможность
заняться тем, к чему тянуло, — работой. Таня понимала его.
Здесь, на войне, Найдин,
конечно, помнил семью, но не был сосредоточен на думах и воспоминаниях о ней,
мысли о ее будущем в случае его гибели, мысли о том,
каково будет Тане без мужа, пацанам без отца, не терзали его, вернее всего,
потому, что не терзала сама мысль о гибели. В храбрости, как в любом
естественном явлении, есть своя мудрость, она в том, что храбрые люди обладают
притупленным ощущением опасности, даже смертельной, обостренного чувства страха
не ведают, потому не теряют решительности и мужества ни при каких
обстоятельствах. Их психика устойчива: нет страха смерти, нет и тягостных дум
об осиротевшей семье, все моральные и физические силы могут быть нацелены на
одно — успех, и они достигают его.
К концу дня Найдин
вошел в большое село. Прифронтовое, оно было забито тыловыми службами, во
дворах, под стенками домов и сараев прятались машины, телеги, укрытые сверху
брезентами, соломой, сухими кукурузными стеблями — всем тем, что оказалось под
рукой. Разыскивая штаб дивизии, Найдин сворачивал в
узкие боковые улочки и в одной из них нашел в конце
концов какой-то отдел штаба. У крыльца дома стоял в шинели
под ремнем и шапке-ушанке караульный, положив обе руки на висящий на шее ППШ с
круглым диском. Ступившего на крыльцо Найдина он остановил коротким окриком:
— Куда?
Голос
караульного звучал требовательно, Найдин остановился.
— В
штаб дивизии.
—
Зачем?
—
Прибыл по направлению. Здесь, что ли?
Боец,
не отвечая, шагнул в дом, оттуда донесся его голос:
—
Товарищ капитан, лейтенант какой-то прибыл в дивизию. По направлению, говорит.
Вышел,
сказал «Идите» и чуть отступил, пропуская в дом.
В
теплой комнате было несколько военных, Найдин
различил капитана, которому, видимо, докладывал боец, и представился:
— Лейтенант Найдин,
направлен в штаб дивизии.
— Ждем пополнение, ждем. — Громкий голос говорившего звучал приветливо. — Какая специальность?
— Артиллерист.
— Артиллерист? Это по части начальника
артиллерии дивизии, это не к нам. Но у них, кажется, с кадрами благополучно.
Нам нужны ротные, взводные, в батальонах большие потери в личном составе.
Дайте-ка направление.
Капитан прочел направление, произнес
разочарованно:
— Так ты штрафник, после трибунала? А я-то думал… Нет, это не к нам, это в штрафбат, который действует в
составе нашей дивизии. Да вот писарь тебе растолкует, куда идти. — И приказал
писарю за отдельным столом: — Выпишите ему направление в штрафбат да объясните
дорогу.
Писарь тотчас принялся выписывать и объяснять.
Они как бы торопились исполнить необходимые формальности и избавиться от Найдина: все-таки преступник, еще заподозрят в сочувствии,
и Найдин впервые ощутил изменение своего положения
среди военных. На крыльце он остановился раздумывая. Приближались сумерки. Как
искать батальон ночью? Лучше уж переночевать здесь.
— Можно устроиться в селе на ночевку? — спросил
он у караульного.
— Не знаю. Вообще-то село забито, все хаты
заняты.
— А вы где ночуете?
— А вон, в сарае. — Боец кивнул на сарай в
глубине двора. — Натаскали соломы, там и отдыхаем, когда свободны от смены или
от других работ.
— Так может, в вашем сарае я и
переночую?
— Вообще-то место найдется, только у комвзвода
надо спросить, его сейчас нет, но он подойдет к ужину. Подождите.
Комендантским взводом командовал молодой
лейтенант с серьезным и внимательным взглядом.
— Направлен в полк, —
объяснил Найдин, — да ночью трудно искать. Решил дождаться утра.
Позвольте переночевать в сарае.
Командир взвода осмотрел Найдина
изучающим взглядом.
— В какой полк направлены,
товарищ лейтенант?
— В полк, с которым действует батальон
штрафников.
В глазах командира взвода погасло недоверие.
— Значит, в штрафбат. Я это сразу понял.
— Почему поняли? — полюбопытствовал Найдин.
— По внешности вашей понял: ни вещей, ни оружия
не имеете, да и веселости нет, как если бы шли в нормальную службу. Тот, кто
назначен в полк, — командир роты или взвода, скажем, — веселей смотрит,
разговорчив, перво-наперво интересуется, как дела на
фронте, потом сразу о себе расскажет, откуда прибыл… Штрафники не такие
открытые, придавленные люди, вроде вас. Вы тут не первый проходите, так что
присмотрелся. Ну что же, штрафник — тоже человек, ему и спать надо, и кушать
надо. Покажите-ка направление.
Лейтенант внимательно прочитал направление,
неторопливо сложил и вернул Найдину, отвернулся,
высмотрел кого-то и подозвал. В подошедшем Найдин узнал знакомого караульного, он уже сменился.
Командир взвода сказал ему назидательным тоном:
— Поужинаете, котелок чисто вымоете, скажете
повару, чтобы дал ужин на меня. Принесете товарищу лейтенанту.
— Есть принести ужин товарищу лейтенанту.
Разрешите идти?
Боец
довольно четко повернулся кругом и зашагал, а командир взвода опять заговорил с
Найдиным:
—
Да вы не беспокойтесь, я тут свой, я поужинаю.
Найдин удивился, что лейтенант предупредил его попытку
отказаться от не положенного ему ужина, но возражать не стал.
—
Спасибо, я сегодня, признаться, еще не ел.
Командир
взвода кивнул.
— Я
это понял. А насчет ночлега, если устраивает на соломе вместе с бойцами,
ночуйте. Другого места нет. Я тоже с ними сплю.
Среди
молодых красноармейцев, в меру шумных и беззаботных, не угнетенных ожиданием
приговоров, Найдин впервые за
несколько дней почувствовал себя легко, как среди
своих батарейцев, и спал спокойным крепким сном, а не тем тревожным, что в
арестантской. Но проснулся, как обычно, на рассвете и, с осторожностью обойдя спящих, вышел. Под взглядом караульного пересек двор и
двинулся своей дорогой.
Время
перешло за полдень, когда Найдин пришел в село,
указанное ему в штабе дивизии. Через село прокатилась война: многие дома — с
провалившимися крышами, с выбитыми стеклами, от иных остались только
закопченные глинобитные стены. Передовая заявляла о себе приглушенными
расстоянием выстрелами и взрывами. Найдин спросил у
красноармейца, торопившегося с котелком, вероятно, на кухню, о штрафном
батальоне, тот, не останавливаясь, указал рукой на уцелевший дом под серой
черепичной крышей.
Найдин поднялся по невысокому крыльцу, толкнул дверь.
Она распахнулась в темноту прихожей. Сюда доносился разговор, Найдин шагнул на голос, нащупал дверь, открыл ее и произнес
громко:
—
Разрешите войти.
Тот
же голос прозвучал недовольным тоном:
—
Кто такой, что надо?
Шагнув
за порог, Найдин доложил:
—
Лейтенант Найдин прибыл в штрафной батальон для
дальнейшего прохождения службы.
—
Какой еще «лейтенант»?
Найдин не понял вопроса и промолчал.
—
Иди сюда.
В
холодной комнате было трое военных в шинелях, говоривший
сидел на скамье, опершись спиной о стену, вытянув ноги, на петлицах майорские
знаки различия.
—
Документы, — потребовал майор.
Найдин протянул направление из дивизии.
—
Почему из дивизии, а из прокуратуры где?
— В
штабе дивизии осталось.
—
Почему?
— А
я откуда знаю, — ответил он грубо, в тон майору.
— А
копия приговора?
—
Что мне дали, с тем я и пришел, — ответил Найдин,
разделяя слова. Он испытывал неприязнь к майору, говорившему с ним грубо,
брезгливо, и подумал: «Неужели батальоном командует этот хам?»
—
Ладно, разберемся, с чем ты прибыл. — Майор передал направление сидевшему рядом.
—
Скажите, кто вы такой?
Майор,
видимо, посчитал вопрос дерзостью и повысил голос:
— Что-о?
— Я
спросил вас, товарищ майор, кто вы такой, — спокойно повторил Найдин.
Майор сказал соседу, кивнув на Найдина:
— Видал, товарищ нашелся. — А потом Найдину: — Кто я такой, узнаешь, когда повоюешь в моем
батальоне.
«Все-таки комбат», — подумал Найдин.
— Тебя трибунал лишил воинского звания?
— Лишил.
— А чего ты ходишь с кубарями и лейтенантом себя
называешь? Снять! И запомни, у всех осужденных одно и то же звание — штрафной
рядовой. Понял?
— Понял. А как к вам обращаться?
— Ко мне обращаться ты не будешь. Твое место на
передовой, там будешь обращаться к командиру взвода и командиру роты, тоже
штрафникам. Какие еще документы есть?
— Больше никаких.
— Савельев! — крикнул майор, и вскоре вошел
военный в командирской шинели без знаков различия. Майор кивнул на Найдина: — Отведи пополнение Комахину.
А от него принесешь донесение, скажешь, я приказал. Идите оба.
— Есть, — ответил Савельев и, бросив Найдину «Пошли», направился к двери.
На улице Найдин
рассмотрел Савельева: примерно одногодок, привлекательное спокойное лицо;
шапка, сдвинутая на затылок, открывает чистый гладкий лоб. Какое-то время
шагали молча, первым заговорил Найдин:
— Капитан? — спросил он.
— Почему решил?
— По следу от прямоугольника на петлице.
Савельев усмехнулся и представился:
— Командир пехотного батальона, бывший, конечно.
— По какой причине стал бывшим?
— Э, что было, то прошло. Историю пусть изучают
после нас другие, нам выпало ее делать.
Найдин подумал: «Неглупо сказано»,
— и спросил:
— Давно тут?
— Две недели.
— И в какой должности?
— Черт его знает в какой, то ли ординарец при комбате, то ли посыльный при
штабе.
— Так это что, тебе повезло или как?
— Наоборот, не повезло. Я не хотел. Попался на
глаза. Да кто нас тут спрашивает, хочешь — не хочешь? А за неповиновение
разделаются беспощадно. Вот побудешь, сам узнаешь, какая цена тут штрафнику. До
меня был такой же, погиб. Тут телефонов нет, поэтому связь командного пункта с
передовой через посыльного. В бою лучше в окопе сидеть, чем мотаться по
передовой. Да и вообще противно мне с ними на их КП. Жду удобного случая уйти в строй.
— Объясни мне, что это за часть, штрафной
батальон, какие тут порядки?
— Объясню, как сумею. Батальон сформирован из
осужденных командиров, от лейтенанта до полковника, и только. Все они воюют тут
рядовыми, и воинских званий у них нет, они остались в трибунале. Мы между собой
пользуемся этими старыми званиями, а наше начальство кличет нас по фамилиям или
просто «эй ты». В батальоне три роты, каждой командует штрафник и батальоном
тоже штрафник.
— А
майор кто такой?
—
Это постоянный командир батальона, кроме него есть еще постоянные: заместитель
комбата, начальник штаба, командиры рот, ну и хозчасть, боепитание, в общем,
службы всякие. Все они в боях не участвуют, на передовой не бывают, если надо
что приказать или выяснить, меня посылают. Бывает, раз по десять в день хожу,
два километра туда да два обратно.
— А
что же они, эти постоянные, делают?
—
Официально если, то руководят боевыми действиями, согласовывают, обеспечивают.
Но, по-моему, ничего не делают. Штрафной батальон хотя и отдельная часть, но
самостоятельно не действует, всегда при ком-то и в чьих-то интересах. Сейчас
входит в состав дивизии, а действует с одним из ее полков. От этого полка и
поступают задания, что потруднее. Полку-то
хорошо: где какая задержка — нас вперед, а полк за
нами или ждут, пока мы выбьем немцев. Так что на самом опасном направлении
всегда мы, штрафники.
—
Ясно. В этом и состоит наказание.
—
Не только. Еще и в отношении к нам и в полном нашем бесправии. Сам убедишься.
Отступать штрафнику нельзя, это считают бегством с поля боя. Побеждай или
погибай, как гладиатор. В обычной части за отступление могут судить — вот как
меня, например, за то, что часть батальона, которая не погибла под танками,
драпанула, — а здесь без суда (потому что сколько
можно судить?) или пустят по второму кругу, то есть повторят срок, или
расстреляют при попытке к бегству.
—
Это тоже ясно. А как с освобождением?
—
Живых должны освобождать по окончании срока, но комбат может не освободить.
—
Это — как наказание?
—
Нет, наказание — другое дело, это — если обстановка требует. На первый взгляд,
все правильно: идет бой, каждый боец на счету, не время для освобождения.
—
Ну, не во время боя, после него?
— В
том-то и штука, что бои иду непрерывно, особенно в наступлении, да и в обороне
тоже, если противник активно наступает. Таких неосвобожденных
постепенно набирается не один десяток. Когда же их можно освободить всех сразу?
Только тогда, когда из-за больших потерь батальон отведут на пополнение. Если,
конечно, они останутся в живых. Вот и выходит, что в штрафном батальоне уже оправдавшиеся воюют и после срока. Это так же неправильно,
как и вся идея наказания штрафным батальоном. Но есть
еще вариант: если ранят или убьют, наказание прекращается мгновенно по причине
физической невозможности продолжать бой. И судимость снимут: пролил кровь,
отдал жизнь — оправдался.
Стремительно
нарастающий вой подлетающей мины прервал разговор, разрыв прогремел за ними метрах
в ста. Оба характер выдержали, шли как шли, на землю
не бросились, да и фронтовой опыт подсказал: мимо.
—
Кто батальоном на передовой командует?
—
Бывший полковник, был то ли командиром, то ли заместителем командира
авиадивизии.
— И
за что его?
—
Знаешь, здесь о себе редко кто рассказывает: все незнакомые, все временные, а
полковник тем более не станет рассказывать младшим. Он у нас не больше недели,
пришел, когда мы еще наступали. Наступали, кстати сказать, трудно, еле
двигались, а перед этим вот городком и вовсе стали, зарылись в землю и сидим
уже три дня.
Передний край был близко, он гремел выстрелами
минометов, стучал пулеметными очередями, трещал автоматными, то и дело слышался
посвист пролетевших в стороне пуль. Теперь шли молча, настороженно прислушиваясь
к этим звукам. Наконец Савельев сказал:
— Ну все, пришли, окоп
полковника чуть правее, вон там. Идем пригнувшись,
если что, сразу ложись и — ползком.
Через несколько минут они
подошли к небольшому окопчику.
В то утро, когда Найдин стоял перед судом военного трибунала, полковник Комахин, осужденный чуть раньше тем же трибуналом к одному
месяцу штрафбата, сидел на дне небольшого окопчика, осмысливая свое новое
положение и обдумывая варианты досрочного освобождения, то есть быстрейшего
избавления от унизительного положения разжалованного и наказанного, от
оскорбительного подчинения батальонному начальству, «тупым палачам», как он
определил их.
Из всех вариантов, что приходили в голову, внимания стоили два: или добыть
«языка» или совершить военный подвиг. По батальону было объявлено: за «языка» —
медаль «За отвагу» и досрочное освобождение. Видно, разведотделы
нуждались в точных данных о противнике и «языки» нужны были позарез. Однако на
этом пути успех не просматривался: в делах пехотной разведки Комахин буквально ни черта не смыслил. Второй вариант,
военный подвиг, представлялся более реальным. Не в одиночку, конечно, подвиги
одиночек не планируются, они совершаются в боях неожиданно, а вот если всем
батальоном провести какую-либо боевую операцию, инициативную, да еще такую,
чтобы обеспечить успех полка, а то и дивизии, это будет дело. Командир
батальона за боевые успехи получит орден и на радостях представит к
освобождению кой-кого из штрафников и, конечно, его, Комахина, как инициатора и руководителя батальона в бою.
Такую операцию Комахин нащупал: впереди городок,
перед ним немцы остановили дивизию и держат, выбить из городка немцев — значит
открыть путь для наступления частям дивизии. Вот он — военный подвиг, и вот оно
— освобождение.
При этом можно взять пленных, а это — «языки»,
значит, еще один козырь для штрафников. По всем статьям выходит, надо брать
городок. А как взять? Ну как, очень просто: неожиданно
и стремительно атаковать, ворваться в окопы противника, перебить там всех… нет,
несколько немцев надо оставить… потом войти в город… ну, там будет видно,
может, дивизия пойдет в прорыв.
На передовой Комахин
чувствовал себя хозяином батальона. Здесь командовал он, а не тот майор, что
сидел на своем КП, за их спинами, и считался комбатом.
И плевал бы Комахин на того комбата, если бы мог
самостоятельно связываться с полками и с дивизией. Но нет у него ни средств связи для этого, ни такого права, потому что он — всего
лишь штрафник. Несмотря на это, план операции разработает он с командирами рот,
а комбат по его, Комахина, указаниям будет
согласовывать действия батальона с полковым начальством.
Думая так, полковник ощутил желание действовать
и почувствовал прилив энергии для этого — признаки того, что верное решение
найдено. И он собрал командиров рот на совещание.
С темнотой приходило облегчение: немецкие
минометы отстреливали последние залпы и успокаивались до утра, унималась трескотня автоматов — солдаты из окопов уходили на ужин и
ночной отдых, — и пулеметы лишь изредка отстукивали свои очереди, как бы
напоминая, что они на месте. Наступало время осветительных ракет. С мягким
звуком стремительно взлетал яркий огонек, разгораясь, достигал вершины
траектории, медленно опускался, освещая землю мертвым белым светом, и гас, не
долетев до нее. Тотчас с таким же мягким звуков взлетала следующая ракета. И
так всю ночь по всему переднему краю взлетали и гасли яркие огни, освещая
подступы. Удивляло, как могли немцы за тысячи километров от Германии, по плохим
русским дорогам доставлять такое огромное количество боеприпасов, в то время
как наш передний край, испытывая недостаток в них, был тихим и темным.
В
такое вот вечернее затишье у окопа полковника сошлись четыре человека, три
командира роты и «начальник штаба». Командир первой роты — бывший капитан, боевитый,
с эффектной внешностью фронтовика: красноармейский ватник под ремнем с
портупеями плотно облегал крепкое тело, обветренное лицо с резкими складками на
щеках казалось немолодым и суровым, и только голос, по-молодому сильный и
чистый, соответствовал двадцати с небольшим годам.
Командир второй роты — майор в шинели недавнего пошива, незаношенной, сидевшей
несколько свободно, в движениях и разговоре неторопливый. Видом своим тянул на
небольшого начальника. Командир третьей роты, бронебойной, высокий, худой и
сутулый, подполковник в возрасте, в шинели слишком свободной для него, словно
бы наспех надетой и кое-как опоясанной ремнем, имел вид одного из неприметных
тыловых снабженцев. «Начальник штаба» — сразу видно по характерной тужурке —
танкист, на крупной голове вместо танкового шлема с тремя продольными валиками
обычная шапка-ушанка. Такой должности для штрафников не было, это выдумка
полковника: толковый немногословный майор понравился ему, он почувствовал, у
этого майора есть чему поучиться, стал советоваться с ним и называть
начальником штаба. Майор и в самом деле был начальником штаба в танковом полку,
разгромленном немцами в коротком жестоком бою. Прибывшие
расселись по краям окопа, и Комахин начал совещание.
—
Мы с вами здесь застряли, сколько просидим, неизвестно, но вполне возможно, что
эти дни отсидки нам не зачтут и сроки удлинят, чтобы
мы отвоевали положенное. И правильно сделают, потому что все законно: штрафник
должен искупать вину, а не отсиживаться в окопах. Чтобы не ходить в штрафниках
лишнего, я предлагаю проявить инициативу и взять силами штрафного батальона вот
этот городишко, что перед нами. Инициатива всегда поощряется. Более того, при
этой операции можно захватить «языка»,
и не одного, это обеспечит освобождение отличившимся. Ну и медаль к нему. —
Выдержал паузу и спросил: — Ну, что скажете?
Комахин уже так был настроен на эту операцию, что
уверился в положительной реакции ротных, но четверо, не готовые к такому
разговору, молчали. И он подумал: «Не поняли или не хотят?» — но не растерялся
и вел свою линию:
—
Возражений не слышу, молчание принимаю за согласие. Давайте разрабатывать схему
боя.
Он
сказал, как принято в авиации, «схему» вместо привычного для наземных
командиров «план», невольно подчеркнув этим различие между ними.
—
Вообще-то предложение неожиданное, — неуверенно заговорил командир второй роты,
— и потом, это дело комбата, разрабатывать планы. Наше дело исполнять.
Усмехнувшись,
полковник возразил:
—
До Бога высоко, до комбата далеко. Нам брать город, нам и решать.
— А
он знает об этом?
—
Кое-что знает. Я передал со связным мои общие соображения. Теперь он ждет
подробного донесения.
Командир
первой роты сказал:
—
Взять город — дело, конечно, хорошее. Но как это сделать? У нас нет даже
сведений о противнике, которого хотим выбить. А без этих сведений как можно
планировать бой?
—
Ты, капитан, давно тут? — спросил полковник.
—
Полмесяца.
—
Значит, повоевал уже?
—
Повоевал.
— Ну и кто сообщал тебе сведения о противнике и кто планировал бои батальону?
Капитан понял полковника:
— Да, вы правы, никто и ни разу. И это плохо.
Но, может, у комбата есть такие сведения?
— Я же сказал: до комбата далеко, так далеко,
что пользы от него не дождаться. Решать и действовать
будем сами, поэтому говори по существу. Что предлагаешь?
— Не имея информации о противнике, не знаю, что
и предложить, чтобы достичь успеха с наименьшими потерями. Остается только
действовать так, как велят Боевой устав пехоты и наставления.
— И что они там велят?
— Да есть кое-что: тройное превосходство,
артиллерийская подготовка наступления, выход на рубеж атаки и сама атака при
огневой поддержке.
Прописные истины звучали как ирония в адрес
авиатора, взявшегося командовать пехотой. Но и полковник не растерялся:
— Молодец, капитан, хорошо уставы знаешь, —
иронически заметил он и продолжал серьезно: — Кто же против устава, да только
для нас в нашем положении устав — слабая поддержка. Батальон вот таким, как он
есть и численностью и вооружением, должен взять город. Эту задачу мы и решаем.
Прозвучал голос «начальника штаба»:
— В чьих интересах готовится операция?
Полковник словно отмахнулся:
— В наших, майор, в
наших.
— Я о другом: кому, кроме нас, это нужно? Полку, которому приданы, нужно?
— А черт его знает. Вопросы с полком решает
комбат. — Полковник сделал паузу. — Но вообще-то почему бы им без хлопот не
получить город?
— Вот и пусть решат, как брать город, —
настаивал командир первой роты.
— Нет, капитан, не так. Давай говорить серьезно.
Зачем нам надеяться на чью-то сообразительность? Нам виднее, что нужно. Мы
перечислим все это в донесении, а они пусть согласовывают. Если им наша
инициатива нужна, они ее поддержат и наши требования в
этом случае выполнят. Рано или поздно все равно брать город придется и все
равно нам. Они штурмовать его не будут.
— Почему так? — удивился командир второй роты.
— Жизни свои драгоценные берегут для родины.
— Я считаю, соседям надо действовать вместе с
нами…
— Ты, майор, лучше думай, как действовать твоей
роте, а дела соседей тебя не касаются. Понял?
— Так точно, — согласился командир второй роты.
За годы военной службы он выработал свое
правило: слушать и исполнять — виноватым не будешь, весь спрос с того, кто
приказал. Но вот однажды это правило подвело, и пришлось ему, заместителю
командира полка, нести наказание за безынициативность.
Полковник, чувствуя, что совещание не идет,
обратился за поддержкой к «начальнику штаба»:
— Скажи хоть ты положительное слово.
Майор выдержал паузу и заговорил неторопливо,
обдумывая слова:
— Такие отдельные операции проводятся в чьих-то
интересах. Например, захватить плацдарм для наступления полка или выбить
противника с высоты, откуда просматривается наша оборона. Или провести разведку
боем с целью вскрыть оборону противника. А такая цель, как взять город, сама по
себе неубедительна. Зачем? Просто так? Я-то понимаю — надо отличиться, но чтобы
наш результат оценили, он должен быть полезен хотя бы для полка, с которым
действуем. Предлагаю провести операцию как разведку боем в полосе полка и в его
интересах. Как провести? По плану, о котором говорил командир первой роты.
Боевой порядок при разведке боем строится в один эшелон, то есть все три роты
наступают в одну линию.
Вмешался командир третьей роты:
— У бронебойщиков тяжелые противотанковые ружья,
с ними в атаку не побежишь наравне с первой и второй ротами.
«Начальник штаба» пояснил:
— Система огня противника до конца не выявлена,
можем напороться на скрытые пулеметы. Подавить их могут ПТР с их большой
дальностью прямого выстрела, поэтому бронебойщики должны следовать в общей цепи
рот.
— Это правильно, — поддержал командир первой
роты. — Ну а потом могут атаковать и без ружей.
— И последнее, —
продолжал «начальник штаба», — так как противника знаем плохо, возможны
неожиданности, поэтому командиры рот и батальона тоже должны находиться в
ротных цепях и корректировать их действия.
— Понятно, — сказал полковник, внимательно
слушавший, и подвел итог: — Будем считать, что решение выработано и принято.
Так?
Командиры рот не возразили. Полковник, не ожидая
долго, заключил:
— Составляй донесение, «начальник штаба», завтра
отправим комбату. Предполагаю, что в наступление пойдем послезавтра на
рассвете. Готовьтесь. Все.
Так была определена судьба трехсот четырнадцати
штрафников-командиров.
Время было послеобеденное. Дежурные принесли с
батальонной кухни несколько двухведерных термосов, один с жирной кашей, другие
с рыжей горячей водой, именуемой чаем, еще — хлеб, сахар, как положено. Поели
каши из своих котелков, из крышек попили чайку и его остатками сполоснули
котелки до ужина. От горячей пищи внутри потеплело, на щеках появился румянец,
свидетельство здоровья и молодости.
Мозг человека работает постоянно, и днем и
ночью, и требует направления работе. Полковник задумался о своей дивизии.
Облачность сплошная и низкая, оценил он небо,
погода не летная. Значит, сейчас в дивизии занимаются техникой, летчики, может
быть, разбирают бои. Интересно, как разобрали они тот злосчастный бой? Тогда
поступил приказ поднять по тревоге дивизию: к городу подлетали десятка три «юнкерсов». А он смог поднять только один полк, и то с
задержкой, полк вступил в бой с уже отбомбившими
самолетами. Остальные истребители стояли без горючего, без боеприпасов. Что мог
он сделать, если не было, не подвезли? Снабжение было плохим, это все знали,
может, обошлось бы и на этот раз, но в том налете немцы разбомбили штаб фронта
(не иначе как по чьим-то целеуказаниям), большой урон
нанесли. За это многих поснимали, и его сняли, обвинив в том, что дивизия
недееспособна.
Воспоминания были неприятными и бесполезными, и
полковник постарался избавиться от них, переключившись на другое.
На мысли о предстоящем бое. Но не успел он настроиться на них, как в окоп
спрыгнули друг за другом двое, полковник еле успел подтянуть ноги.
—
Привет начальству, — весело произнес один, и полковник узнал связного из штаба.
—
Здоров, — в тон ему ответил полковник. — Предупреждать надо, когда на ноги
прыгаете, черти. Чего тебе не сидится в тылу?
—
Вот новенького привел, пополнение к завтрашнему бою. Ставьте магарыч.
Полковник
взглянул на второго. Сразу видно — новенький: ни вещмешка, ни оружия при нем.
— Надо еще проверить, стоит ли пополнение
магарыча. Завтра возьмет с нами город, там ему и магарыч найдем, — отшутился
полковник. — Что нового на КП?
— А ничего, все по-старому. Майор донесение
требует. Пишите, я отнесу.
— Ты же знаешь, у меня нет ни шиша
— ни бумаги, ни карандаша. — И засмеялся прибаутке. Савельев тоже усмехнулся. —
Все у «начальника штаба». Вот мы сейчас его свистнем… А
еще лучше, смотайся к нему, у него, наверное, уже написано. Знаешь где?
— На то я и связной, чтобы знать.
— Ну, давай дуй. А мы с лейтенантом побеседуем.
Капитан ловко выбросился из окопа и исчез.
— Так за что тебя, лейтенант, в штрафники, чего
натворил? — небрежно и весело спросил полковник.
Полковник с первого же взгляда не вызвал у Найдина доверия и теперь, рассматривая его, он думал:
«Почему?» Эффектная летная тужурка, манера говорить свободно, шутливо, не
по-уставному даже с младшими подчеркивали принадлежность его к иной военной
среде, чем та, к которой принадлежали Найдин,
Савельев и другие штрафники. Он был им чужд, но не потому, что среда военных
летчиков была привилегированной в армии, а потому, что у полковника не было
знаний и опыта военных действий в наземных войсках, столь необходимых здесь. И
еще: в авиации на большие должности выскакивает лихая молодежь. Но руководство
боем требует мудрости, а не лихости. Не по плечу полковнику пехотный штрафной
батальон, не авторитетен он для боевых командиров, и незачем ему было браться
не за свое дело. Найдин ответил неохотно:
— А ни за что.
Комахин не придал значения его
тону.
— Так не бывает. В приговоре вину формулируют
четко.
— Там, конечно, написано, а я не знаю. Охота
знать — читайте сами.
Комахин удивился дерзости
лейтенанта, но не обиделся, а усмехнулся:
— Какой нахал прибыл.
Ладно, говори специальность, если не секрет.
— Командир батареи противотанкового полка.
— Так мы с тобой оба истребители. — Комахин все пытался установить контакт с лейтенантом.
— Разные мы истребители. Вы — в воздухе, я — на
земле. Цели разные, и оружие, и тактика.
Помолчав, полковник сказал уже холодно:
— Ну, как хочешь. — И это означало: «Не хочешь
по-дружески, не надо». — Но раз уж ты истребитель танков, отправляйся-ка ты в
роту бронебойщиков. Командир роты определит тебе место и все объяснит.
Командир роты бронебойщиков, после того как Найдин доложил ему о себе, произнес серьезно:
— Для начала закурим. Доставай табачок.
Найдин растерялся:
— Какой?
— Какой есть.
— Нет у меня табачка.
— Не куришь, что ли?
— Не курю.
— Ну-у,
тоже мне вояка. Ладно, нет так нет, тогда я свой достану.
Все равно хорошо получается: не куришь — угощать не надо, мне больше останется.
А табачком нас совсем не снабжают. Докуриваем последний, потом добывать надо
как-то.
Он держался просто, говорил не спеша, с иронией.
И сразу понравился Найдину естественной простотой, за
которой обычно — мудрость. Из небольшого холщового мешочка, бывшей упаковки для
какого-то оружейного прибора, достал сложенную газетку, не спеша
оторвал прямоугольничек. Насыпал на него темно-бурого
зелья, вернее всего, самосада, аккуратно распределил по бумаге и сделал самокрутку. Затянулся, откашлялся мокрым кашлем заядлого
курильщика и спросил, выпуская дым:
— Противотанковое ружье ты, конечно, знаешь?
— Видел в пехоте.
— Это уже хорошо, — заявил подполковник,
направив на Найдина указательный палец. — Тут есть
несколько иптаповцев, все в моей роте, но ни один не
умел стрелять из ПТР. Как вы там только танки бьете?
— Хорошо бьем. Пушками.
— А у нас пушек нет, только ПТР, а танков у
немцев, между прочим, до хрена. Так что придется бить из этой штуки. Штука,
признаться, нехитрая. Она и впрямь как охотничье ружье, только длиннее и
тяжелее. Хитрость вся в том, что по танку, который несется на тебя, можно
сделать не больше двух действительных выстрелов. Не поразил — считай, пропало
ружье: танк его раздавит, ну и тебя заодно. Есть, правда, еще на вооружении
противотанковые гранаты, — продолжал болтовню подполковник, видать, засиделся
без разговоров, — но я тебе доложу, хрен редьки не слаще. Дальность броска ее —
двадцать метров, дальше не бросить. Не подбил танк, он через
несколько секунд к тебе в окоп пожалует. Да чего я тебе рассказываю? Ты сам все
знаешь. Иди к Филатову, у него второго номера нет. Он хороший бронебойщик,
подучишься. Винтовка свободная у него есть, от второго номера осталась, ее и
возьмешь. — И спросил без видимой связи: — Обедал?
— Нет.
— Что же они, отцы-командиры, тебя на КП не
накормили?
Найдин усмехнулся:
— Как вы говорите, хрен их знает.
Усмехнулся и подполковник:
— Хе-хе, верно. Но до ужина придется терпеть. Мы
уже поели, а термосы унесли, пустые, между прочим. У штрафника если что и
плохо, то только не аппетит. У меня сухарь есть. Хочешь — дам.
Найдин отказался и ушел к
Филатову.
Филатов принял Найдина
сдержанно, но доброжелательно, спокойно выслушал и сказал:
— Хорошо, оставайся.
Они подходили друг другу, даже внешне были
схожи: оба среднерослые, оба неторопливые в движениях
и словах и одеты схоже — командирские шинели, шапки-ушанки. У филатовской шинели спороты петлицы со знаками различия, и Найдин не мог решить, в каком звании Филатов, а тот не
представился.
— Вот оно, наше с тобой главное оружие. — Он
кивнул на противотанковое ружье, установленное наверху в боевом положении так,
что массивный фигурный приклад нависал над частью окопа. — Тяжелая сволочь, —
он выругался, — поэтому хорошо носить ее вдвоем, на плечах, но можно и одному,
по очереди — это по обстановке. Коробку с патронами всегда несет второй номер,
значит, ты несешь, ну и другое, что твое: личное оружие, — он кивнул на стоящую
в углу винтовку, ствол которой несколько выступал из мелкого окопа, — вещмешок.
Понял? Из винтовки стрелял?
—
На стрельбище.
—
Все равно где. Из ружья так же, только отдача сильная, надо плотней прижимать
приклад, а то разнесет плечо к такой-то матери. Теперь, как бить танк. В башню —
бесполезно, не пробьет. Лобовую броню может взять у среднего танка, если под
прямым углом. Прет на тебя танк — бей в лоб, по месту
водителя. Пробьешь броню, пробьешь и водителя, танк станет. Хорошо бить по
гусеницам, пуля разбивает ходовую часть, удачно долбанул — завертится на месте,
перед тобой будут появляться и борт и корма, добивай его, гада
немецкого. В общем, смотри, как я действую, и научишься. У них тут, правда,
танков не слышно. Пулеметов много, будем подавлять. В бою я кричу и матерюсь.
Не пугайся.
—
Ты и так материшься.
—
Это правда. От командира полка заразился. Он артист в этом деле. Разговаривает
только матом, кроме как с начальством. Но и начальство материт, только за
глаза. Я сперва удивлялся: что ему, других слов мало? А
потом понял, это он не для себя, для бойцов. Куда ни придет, обязательно
настроение подымет. От него и пошло, что материться на войне — это хорошо. Вот
я и привык, только куда мне до него.
Он
рассказывал с серьезным лицом, но как-то легко, будто шутил. Найдин тоже пошутил:
—
Так тебя за это в штрафбат?
—
За то, что матерюсь? Нет.
—
За что же?
—
За дело, — буркнул Филатов, но объяснять не стал.
От
окопа неподалеку донесся дружный хохот. Филатов от неожиданности вздрогнул.
— От дурачье, на рассвете в атаку идти, а они ржут на ночь.
— С
чего это они?
—
А… баланду травят. Вчера прибыл один, все анекдоты рассказывает, нервничает,
видать. Над тем и смеются. Ладно, спать давай. Завтра трудно будет, завтра
дурной бой.
—
Почему так?
—
Сам увидишь.
Филатов
поворочался на дне окопа, в ногах стоящего Найдина наконец устроился и затих. А Найдин еще долго смотрел из окопа туда, где взлетали и
гасли огни осветительных ракет и стучали редкие пулеметные очереди,
всматривался в ту сторону, куда пойдут завтра, но ничего разглядеть в ночи не
мог.
Завтра
начинается новая жизнь — передовая, бои, атаки, и так изо дня в день. В этой
жизни, как и везде, впрочем, свои законы, их надо понять и соблюдать строго.
Надо уметь оценивать обстановку, чувствовать движение боя, и тогда маневр будет
верным, огонь точным и смерть, уготованная врагом, пройдет стороной. Остается
одна опасность — случайность, но она есть везде, даже в мирной жизни, на
улицах, в домах. Постоянно думать о ней, остерегаться бесполезно — не
предотвратишь, на то она и случайность.
Такие
простые мысли посетили его в этот поздний час, с ними он и уснул, устроившись
на дне окопа, вплотную к Филатову.
Майор
обдумывал донесение, которое принес Савельев. «…По поведению противника за
последние сутки можно сделать вывод, что он проводит перегруппировку войск,
оставляя перед городом небольшое прикрытие…» Это совпадало с известными майору
сведениями, полученными в полку: противник, опасаясь окружения, укрепляет
фланги, для чего снимает часть войск с других
направлений.
«Эх, — думал майор, — хорошо бы воспользоваться
случаем. Прорвать ослабленную оборону и выбить немцев из города, перед которым
застряла дивизия. И будет это инициативой батальона: полки сидят, а батальон
действует. За такие дела могут наградить. — У майора потеплело внутри от близкой
возможности получить какой-нибудь орден, хоть самый небольшой, пусть Красную
Звезду. — А ведь должно получиться, все сходится. Есть, правда, одна слабина —
противника плохо знаем, системы огня его не выявили, не напороться бы на
укрепленный участок. Если напоремся, не прорвемся, только людей потеряем, что
тогда? На штрафников-то наплевать, за них не спросят, а за неудачные действия
можно погореть, — авантюра, скажут. Комахин
докладывает, что дело верное, упускать нельзя. Но с него-то не спросят, спросят
с меня. А какого черта он тут про разведку боем? — Комбат задумался. — А… —
сообразил он и засмеялся: — Ну, хитер Комахин». Майор
разгадал эту хитрость так: за разведку боем взыскать нельзя, она при любом
исходе дает результат. Прорвали оборону — отлично, отбил противник атаку —
разведали, что оборона сильная, ну там организацию выявили, систему огня
вскрыли. Сведения ценные. И даже можно отойти на исходные. Хотя штрафники не
имеют права отступать, но это не отступление. Разведка боем предполагает и атаку
и отход.
Эти мысли вернули майору уверенность в успешном
исходе. Эх, волков бояться — в лес не ходить, а без риска не воюют. И решив,
что все складывается нормально, он отправился на КП полка для согласования
действий.
Сон покинул Комахина
окончательно перед рассветом. Как обычно, после ночевки в сыром холодном окопе
побаливали застывшие мышцы, лицо, казалось, опухло. Но все же ночь для него
была лучшим временем суток, потому что при всех неудобствах окопного сна Комахин отключался от действительности. С пробуждением возвращалось и весь день не покидало чувство униженности и
бессилия. Но в это утро, проснувшись, он ощутил нечто иное: радость ожидания
хорошего, и тотчас вспомнил о предстоящем бое, который должен повернуть его
судьбу к лучшему.
Рассвело. В холодном воздухе над рекой держался
легкий туман; и не один Комахин, наверное, подумал:
«А хорошо бы начать сейчас, в тумане переправимся незаметно». Но связного из
батальона с приказанием о начале атаки не было.
Дежурные принесли термосы с кашей и чаем на
завтрак — и никаких распоряжений. Время уходило, а с ним и боевой настрой на
атаку.
Часа через полтора после завтрака появился
Савельев. Едва он спрыгнул в окоп, Комахин,
взвинченный ожиданием, набросился на него:
— Ты что, заблудился?
— Никак нет.
— Почему так поздно? — Он взглянул на наручные
часы. — На четыре часа позже, чем нужно.
Савельев пожал плечами.
— А я откуда знаю? Полчаса назад комбат сказал:
«Иди передай: пусть начинают».
— Как это «пусть начинают»? Начать должна
артиллерия, а дальше я сам знаю, что делать.
— Артподготовки не будет.
— Ты что мелешь? Мы с комбатом договорились. Что
он сказал?
— Сказал, пусть начинают. Сами. Не ждут.
Какое-то время полковник молчал, осмысливая
неожиданную новость, потом взорвался:
— Так какого черта вы там тянули? Раньше не
могли сообщить? Из-за вас время упустили. На рассвете немцы еще только
чухались, а сейчас они на позициях в полной готовности. Какая теперь, к
чертовой матери, атака? Ты понимаешь это?
— Понимаю, но я-то при чем?
— Почему артподготовки не будет?
— В полку говорят: снарядов нет. Вы это
понимаете?
Полковник наконец все понял и
окончательно вышел из себя:
— Вот сволочи, вот негодяи, снаряды им дороже… Ну, если так, пусть сами и атакуют, а мы голыми руками
город брать не будем. Так и передай на КП: не будет артподготовки — не будет
наступления. Все. Можешь идти.
Но Савельев не ушел. Они сидели в тесном окопе
один против другого, касаясь ногами. Наконец Савельев сказал:
— Да ладно, полковник, хватит нервничать, надо
начинать. Приказ есть приказ, деваться нам некуда. На КП я не пойду,
докладывать, что вы отказываетесь выполнять приказ, не буду. Я пойду в бой с
батальоном. Вот и все.
Остыв, Комахин уже и
сам понимал, что идти в атаку все же придется.
— Ну, сукин сын, убить его мало, — израсходовал
он последний заряд злобы на комбата и приказал Савельеву: — Приведи сюда
командиров рот, будем решать, как действовать без артиллерии, — и вдогонку
добавил: — И «начальника штаба» тоже приведи.
Вскоре они прибыли, зная уже от Савельева, в чем
дело, понимая, что все осложнилось, но брать город придется, поскольку
приказано. На недовольство и возмущение времени не тратили и решили быстро:
начинать немедленно, действовать по обстановке, надеяться только на себя.
Командир первой роты задержался:
— Понял, полковник, почему я был против? Влипли мы с этой твоей
инициативой.
Комахин отвел глаза:
— Там видно будет, а отступать уже некуда.
— Да, теперь, конечно, только вперед.
Река была мелкой, дно каменистым, неровным,
ступившая нога то погружалась по щиколотку, то уходила в глубину, и тогда
ледяная вода устремлялась сквозь одежду и в сапоги. Порою доносился всплеск —
кто-то не устоял, его подхватывали, удерживая в бурлящей вокруг него воде,
помогали подняться. Мерзли ноги, стыли мокрые руки, обдуваемые холодным ветром;
от физического напряжения сердце гудело в своей костяной клетке. Бронебойщики
несли длинные противотанковые ружья, вдвоем, в опущенных руках, — это помогало
устоять: если один терял равновесие, другой поддерживал его этим ружьем.
Наконец нога ступила на хрустящую гальку другого
берега, и они зашагали прочь от реки, унося в сапогах воду. Около своих, вышедших раньше, останавливались, поджидая задних.
Филатов осторожно опустил ствол на землю, сел и принялся стаскивать сапог.
— Чего стоишь? — сказал Найдину.
— Выливай воду, быстрей обсохнешь.
Найдин тоже сел. Сапог был не
командирский, хромовый, в обтяжку, а яловый, свободный на ноге, и даже мокрый
легко стаскивался. По кружке воды вылилось из каждого, да еще из портянок отжал
столько же, а когда снова обулся, показалось, что в сапогах сухо. Вокруг тоже
избавлялись от воды, некоторые, сняв шинели, на пїру выкручивали их, и вода отжималась обильно,
похоже, «искупался» человек.
Роты собрались перед небольшим кукурузным полем,
оно все — в прогалинах, оставленных прошедшими по нему танками. Уцелевшие
стебли — редкие, засохшие, посеченные пулями — были слабым прикрытием, но,
возможно, как-то маскировали батальон, потому что все оставалось по-прежнему:
короткие неприцельные пулеметные очереди впереди и нечастые взрывы мин позади,
в районах оставленных окопов. Савельев внимательно прислушался и сказал:
— А
у немцев ничего не изменилось. Неужели эта жиденькая кукуруза скрывает и они не видят нас или ждут, дают приблизиться? Как
думаете, полковник?
— Думаю, в любом случае нельзя стоять и ждать,
пока они опомнятся. Пошли. Командуйте ротам «Вперед!».
Команды последовали, и длинная цепь из трех рот
двинулась на противника.
На правом фланге батальона, во второй роте, тоже
заметили, что немцы никак не отреагировали на переправу батальона, и командир
роты посчитал, что кукуруза достаточно хорошо укрывает их. С командой «Вперед!»
он без особых предосторожностей повел роту через кукурузное поле, держа темп
движения по левому флангу батальона. «Начальник штаба», шагавший в строю второй
роты, подумал: «У нас получается что-то вроде психической атаки, без шума, без
выстрелов. Оно само по себе неплохо, только не напороться бы на пулеметы».
Так вскоре и произошло. Все началось, когда до
противника оставалось метров четыреста. Кукурузная посадка закончилась, и роты
вышли на открытую местность. Окраина города была перед ними, казалось, до ее
домиков совсем близко: чтобы дойти до них, нужно минут пять, а добежать — и
того меньше. Заманчиво было броситься вперед и, пока огонь противника редок,
бежать, заглушая шумом бега выстрелы навстречу, не
замечая падения тел сраженных, и уже по цепи звучали предложения:
— Давай бегом, пока немцы не опомнились.
— Шагать — только время терять.
Но в это время справа, с расстояния в полсотни
метров, оглушительно ударил пулемет. Это было так близко и так неожиданно после
уже привычных далеких очередей с фронта, что люди потеряли жизненно важные
секунды на осмысливание, куда стреляют и кто, наши или немцы, и свинцовый
поток, секший вдоль цепи, уложил многих, прежде всего в самой близкой второй
роте. Кто-то, сориентировавшийся раньше других, закричал, срывая голос на хрип:
«Ложись!» — и уцелевшие во второй роте бросились на
землю. За второй залегли и рота бронебойщиков, и первая, левофланговая.
Если качества рядового бойца, его умение
действовать, его выносливость проверяются всем боем от начала до конца, то
качества командира, его способность руководить — проявляются в критические,
неожиданные моменты боя. Наступил именно такой момент.
Командир первой роты
живо представил себе, что в данную минуту, вернее всего, делают немцы: их
пулеметы усиливают огонь с фронта, чтобы не дать подняться наступающим, а
держать их медно-свинцовым потоком своих пуль прижатыми к земле; минометчики
крутят маховики, устанавливая стволы своих минометов так, чтобы мины накрыли
лежащих; автоматчики в окопах готовят автоматы и ручные гранаты к отражению
атаки.
Фланговый пулемет будет бить непрерывно, убивая все больше и больше, поэтому прежде всего надо подавить правофланговый пулемет,
самый близкий и самый опасный, затем поднять роту и вывести из-под грозящего
минометного огня. Пулеметы, что бьют с фронта, тоже надо подавить, но это
потом. Пулеметы противника — это цели бронебойщиков, и командир третьей роты
знает, что делать, но все же надо кого-то послать к нему, и капитан крикнул
ближнего, лежащего в двух метрах и стреляющего из винтовки по далекому
противнику, скорее всего впустую.
— Бегом в третью! Срочно подавить пулемет на
правом фланге.
— Есть, сделаем, — отозвался тот, вскочил и с винтовкой
в руке побежал пригнувшись в третью. Это был бывший начпрод.
Полковник лежал в цепи первой роты рядом с
Савельевым и вслух принимал решение:
— Нельзя лежать. Вперед надо, вперед, бегом.
Савельев возразил:
— Куда вперед, на пулеметы? Они всех уложат на
этом расстоянии. Сперва необходимо их подавить.
— Всех уложить не успеют, метров двести
осталось.
— Если бы двести… тут все четыреста. Не добежит
никто, сил не хватит, а кто добежит из последних сил, тот уже не боец, его
палкой прибить можно.
— Мы упускаем инициативу. У нас, в авиации,
главное — внезапность и стремительность атаки.
— У нас это тоже важно, но атаку надо
обеспечить. Подавим пулеметы — пойдем.
Полковник был в состоянии отчаянной решимости
оттого, что батальон залег и под огнем не встанет, что бой, на который он
надеялся, им придуманный бой, не складывается и может быть проигран. Он не знал
тактических ходов пехотного наступления и не видел выхода, кроме как вперед,
на противника, поэтому решительно встал и принялся криком поднимать лежащих:
— Вперед, товарищи! Лежать нельзя — это гибель.
Только вперед!
— Полковник, не дури! —
кричал Савельев. — Ложись!
Но полковник, не слушая Савельева, двинулся
вперед, жестом и криком призывая идти за ним. Этот человек в летной куртке, с
автоматом в руках действовал на людей своей смелостью, уверенностью и
пренебрежением к опасности, и некоторые поднялись и пошли. Поднялись, всего
вернее, неопытные, не фронтовики, те, что не понимая,
как и полковник, законов пехотного боя, были к тому же подавлены звуками
бешеной стрельбы и гибелью товарищей вокруг — они могли лишь бездумно выполнять
приказ командира.
«Эх, погибнут зазря», — подумал Савельев и о
полковнике, и о тех, кто ему подчинился.
Командир роты
бронебойщиков оглядывался, подыскивая ближайший расчет, чтобы послать на борьбу
с пулеметом, и увидел неподалеку поднимающегося со своим ПТР Филатова, уже
смекнувшего, что надо делать.
— Мы пошли, — крикнул ему Филатов.
— Давайте. Следом еще пошлю.
Филатов отвернул назад, в кукурузу, и,
пригнувшись, прикрываясь ею, побежал на правый фланг. Найдин
с винтовкой и коробкой пэтээровских патронов спешил
следом. Вскоре Филатов запыхался с тяжелым ружьем и перешел на шаг. Торопливо
шагал между сухими рыжими стеблями и ругался:
— Ну, где ты запропастился,
сволочь немецкая? Сейчас я тебя найду и отправлю к прабабке…
Найдин слышал это его
бормотанье. То и дело улавливал ругань и понял, что Филатов кипит ненавистью к
этому замаскированному пулемету, на который напоролся батальон, разжигает и
поддерживает эту ненависть и что иначе нельзя: чтобы убить человека, надо люто
его ненавидеть. Наверное, у всех так, но одни делают это молча, другие вслух.
На краю кукурузных стеблей Филатов лег, откинул сошки и установил ружье в
боевое положение. Найдин лег рядом, раскрыл коробку. Филатов не глядя принял от него тяжелый патрон,
автоматическим движением вложил в патронник и начал искать цель и готовиться к
выстрелу.
— А вот ты где, укрылся, гнида фашистская.
Найдин проследил за взглядом
Филатова и разглядел метрах в ста неприметный холмик под ветвями кустарника —
земляной блиндаж, дзот, — и сверкающий огонек в черной щели амбразуры, и стало
ясно, что задуман он и создан для неожиданного флангового огня по наступающим и потому до поры до времени не стрелял.
Филатов действовал хладнокровно. Пару раз
примерил приклад к плечу, залез рукой под шинель, что-то поправил на плече,
чуть отодвинулся вбок, раскинул ноги, плотно прижал к плечу приклад и замер
целясь. Найдин наблюдал за этими неторопливыми
действиями и мысленно не одобрял: «Что это он, как на стрельбище? Не спешит, а
пулемет-то бьет». Поверх них, по стеблям, прошла пулеметная очередь. Найдин непроизвольно прижал голову к земле, хотя понимал,
конечно, что пули уже пролетели. А Филатов не среагировал никак, он был
поглощен своим делом — поиском точки, в которую нужно навести ружье, чтобы пуля
угодила в пулеметчика, невидимого в темной щели амбразуры. Определив эту точку
чутьем и опытом, он навел на нее ружье и начал плавно тянуть спусковой крючок. Найдин опять подумал неодобрительно, как много времени
тратит Филатов на выстрел. Наконец оглушительный выстрел хлестнул по ушам,
ружье дернулось назад, приподняв плечи стрелка. А когда через
несколько мгновений после выстрела слух восстановился,
пулеметной дроби не было и сверкающего огонька в черной щели тоже не было. Найдин, мгновенно забыв и о ругани Филатова, и о его
неторопливой подготовке к выстрелу, вдруг ощутил прилив восхищения, которое в
другом случае, не связанном с убийством, можно было выразить словами: «Вот это
работа!» Филатов все лежал, всматриваясь в темную амбразуру, готовый повторить
выстрел, если амбразура оживет. Но пулемет бездействовал, и тогда он сказал как отрезал: «Готов!» — неторопливо встал, поднял
ружье и пошел обратным путем. Найдин тоже встал,
молча забрал у него ПТР и пошел рядом.
Начпрод
ползал между лежащими третьей роты, покрикивая:
— Кто командир третьей роты? Где командир роты?
— Я командир роты. Чего тебе? — отозвался
подполковник.
Начпрд подполз к нему.
— Пулемет надо бы подавить.
— Ты откуда?
— Из первой.
— Беги обратно, скажи капитану спасибо, что
напомнил, и что пулемета уже нет, подавили. Да ты сам-то что, ничего не слышал?
— Слышал, что-то бабахнуло.
— Вот это оно и есть. И еще скажи, пусть
подымает роту и вперед, и мы тоже туда же. Понял?
— Есть, вперед, — весело ответил начпрод и тем же путем и тем же способом двинулся обратно.
Двадцать штрафников, подчинившихся приказу
полковника и теперь следовавших за ним, были растеряны. Воинское подразделение
не может действовать эффективно само по себе, без твердого командирского
руководства, полковник же не руководил ими, а только шел вперед, поэтому и они
только шли редкой толпой навстречу выстрелам, а не атаковали. Шли, обреченные,
сознавая, что зря ушли от роты, ожидающей своего часа, и что вернуться к ней,
то есть отступить, они не смеют, а будут и дальше покорно идти к гибели, как
уже прошли метров пятьдесят, потеряв на этом расстоянии половину людей. От
полного уничтожения их спасло то, что настало время и батальон, оставшийся
позади, начал действовать.
Еще не вернулся посыльный, а командир первой роты уже понял
по захлебнувшейся вдруг очереди, что пулемет подавлен и, значит, надо
немедленно, пока он молчит, увести роту, и капитан уже поднимался, чтобы
сделать это, но в тот же момент услышал далекий залп немецких минометов, а за
ним стремительно нарастающий вой мин, падающих на роту. «Дождались», — успел
подумать он с досадой, разрывы с небольшим перелетом прогрохотали за ротой.
В тот же миг капитан вскочил и голосом и взмахом
руки приказал:
— Вперед! Бегом!
Подхватив эту команду, поднялся Савельев, дружно
поднялись все, кто мог, понимая, что необходимо за считаные
секунды, пока немцы вводят в свои минометы поправки на дальность, успеть уйти
подальше. Они догнали ушедших вместе с полковником. И те тоже побежали,
слившись с ротой. Когда мины следующего залпа стремительно врезались в землю,
только что покинутую штрафниками, те уже были недосягаемы для их осколков.
Теперь, пока педантичные немцы перемолотят
минами пустое место, пока получат новые целеуказания,
пока изменят установки, надо наступать, несмотря на встречный пулеметный огонь.
Другого пути нет.
За первой ротой, по-прежнему равняясь на нее,
поднялись и бронебойщики и те, что уцелели во второй роте. Поредевший батальон
продолжал наступление.
Вторая рота проходила дзот. Он был совсем близко
— небольшой холмик с выложенной из камней амбразурой, из которой торчал тонкий
ствол безжизненного пулемета. Один из штрафников подошел к дзоту, достал из
кармана лимонку, вырвал чеку, немного подождал, укорачивая время взрыва после
броска, сунул гранату в глубину амбразуры и побежал дальше. Через
несколько шагов за его спиной прозвучал глухой взрыв в
чреве дзота. Теперь с ним было покончено наверняка.
Услышав, что роты поднялись и пошли, Найдин и Филатов, чтобы сократить путь к
своим, изменили направление, пошли наискосок и вскоре вышли на то место, где
вторая рота попала под пулеметный огонь. Страшной была
картина недавнего побоища, открывшаяся им: тут и там, одно вблизи другого,
лежали неподвижные тела — вниз лицом, как бы уберегаясь от пуль, на спине,
словно отдыхая, с закрытыми глазами и спокойным лицом, с открытым ртом,
искаженным криком страдания, с широко раскрытыми застывшими глазами, в которых
уже ничего не прочесть, в нелепо искривленных позах (признак смертельного
поражения нервных центров). Их было много, сразу не счесть, но без
сомнения, здесь полегло больше половины роты.
Невозможно без боли видеть десятки воинов,
загубленных в плохо организованном бою, превращенных в пушечное мясо, когда же
это мясо — командиры разных званий, боль возрастает, вызывает ощущение ужаса,
оттого что перед глазами результат сознательно организованного массового
убийства, подобного массовому расстрелу.
Громкие звуки близкой стрельбы множества орудий
заглушали слабые стоны раненых, трудно было распознать их среди мертвых. Только
одного разглядел Найдин. Он лежал на боку и пытался
отползти в кукурузу. Одна его нога была неподвижной, а другой он отталкивался,
но нога скользила сапогом по земле, и раненый не двигался. Найдин
наклонился к нему и увидел на петлице танкистской тужурки отпечатки двух
прямоугольников. В устремленных на Найдина глазах
была беззащитность.
— Товарищ майор, что с вами, куда ранены?
— Ноги… пулемет… сволочь…
Раненый произносил слова на выдохах, от
напряжения морща лицо.
— Вас перевязать?
— Уже перетянули.
— Чем вам помочь?
— Не надо, идите, дождусь санитаров.
Филатов удалялся, и Найдин,
оставив раненого, поспешил следом. Раненым был «начальник штаба».
Теперь не было спасения от двух пулеметов в
немецкой обороне, которые посылали одну за другой длинные очереди навстречу
атакующим, пытаясь остановить их. Прикрывали атаку только взводные ручные
пулеметы РПД огнем схода. Тяжелые, с малозарядными дисками, они при стрельбе
бились в руках шагающих пулеметчиков, как отбойные молотки, рассеивая пули; их
неприцельный огонь был слабым противодействием станковым пулеметам немцев.
Командиры все еще владели ротами и вели их в этом убийственном огне на
сближение с противником, к тому невидимому рубежу, с которого можно начать бросок
на врага. А враг отбивался всеми средствами.
До противника было еще далеко, метров двести,
когда разрывы мин накрыли вторую роту. Немцы действовали по шаблону
очередности: сперва серию залпов выпустили по одному
флангу наступающих, теперь — по другому. Но первая рота сумела выйти из-под
обстрела, а вторая залегла под ним. Первыми же минами был убит командир роты,
сверкнул огонь близкого разрыва — и майор упал. На идущих
рядом это подействовало как сигнал к спасению от новой смертельной опасности,
они бросились на землю,
и рота легла. Лежала и гибла под разрывами накрывших ее мин, не способная самостоятельно, без команды встать под огнем и
уйти с этого места.
С первыми же разрывами полковник подумал: «Если
вторая рота заляжет, то сила атаки ослабнет и противник
сможет отбить ее». Чтобы не допустить этого, он заспешил туда, где бушевали
разрывы. Савельев хоть и был сосредоточен на противнике, на ходу рассматривая
его не столь далекую уже оборону и иногда строча короткими очередями автомата,
заметил, что полковник ушел во вторую роту, понял его намерение и подумал:
«Правильно, хотя в эти разрывах он, вернее всего,
погибнет».
Появление полковника во второй роте было подобно
миражу: человек в летной кожаной куртке, с автоматом в руке, крича что-то, чего
никто не мог расслышать за разрывами, но по призывному жесту руки мог
догадаться, что он приказывает «Вперед!», ходил под разрывами, то исчезая в их дыму, то возникая вновь, был подобен
бестелесному видению, которому пули и осколки не причиняли вреда, пролетая
сквозь него, как через пустоту. Какое-то время он обходил лежащих, звал их, а
затем, невредимый, двинулся вперед, и те, что лежали, подчинились его примеру,
встали и пошли за ним. Так вместе с полковником вышли из-под минометного
обстрела десять человек — все, что осталось от второй роты.
Есть в наступательном бою критический этап, на
котором ни в коем случае нельзя останавливаться: наступающие уже достаточно
приблизились к противнику, а огневое противодействие противника их движению
достигло наибольшей силы. Если наступающие смогут сделать еще несколько шагов
вперед, навстречу этому огню, то противник усомнится в своей силе, дрогнет и
будет сломлен, но если наступающие не выдержат огня и сделать решающих шагов не
смогут, они будут разбиты. Командиры знают об этом этапе, его приход
воспринимают всеми клетками своих напряженных нервов. Именно на таком
критическом этапе наступления находился надвигающийся на врага батальон.
Стих грохот разрывов на правом фланге, и
наступила небывалая тишина. Не слышны были ни тяжелая дробь пулеметов, ни
легкая, как горох, трескотня автоматов, словно бы
частые разрывы, оглушив людей, лишили их слуха. Командир первой роты, заметив
это, крикнул Савельеву, шагавшему поблизости, как только тот оборвал свою
автоматную очередь:
— Капитан, послушай, пулеметов-то, кажись, нет.
Савельев прислушался. И верно: пулеметы впереди
молчали, и вообще, кроме жидкой стрельбы наступающих штрафников, других
выстрелов не слышно.
—
Неужели наши бронебойщики выбили? Или ушли сами?
Командир
роты, ответив:
—
Похоже, ушли, — махнул рукой — «Вперед!» — и побежал первым. Атакующие один за
другим включались в этот бег, и вскоре бежали все. Бежали молча, не выпуская из
поля зрения цели своей атаки — немецкие окопы, темные линии, плохо различимые
на темной земле. Смотрели и не видели ни вспышек выстрелов навстречу, ни людей
в касках, и это означало, что немцы отступили перед их атакой.
Почему
штрафники так упрямо шли навстречу гибели, оставляли убитых и раненых и шли к
такой же судьбе? Неужели они были готовы умереть все как один за Родину, за
Сталина? Нет, просто у них не было другого пути. Назад — это отступление без
приказа. Там их, уже осужденных, ждала позорная смерть, расстрел. Они знали об
этом, и смерть в бою казалась им лучше.
Командир
третьей роты, как только батальон занял немецкие позиции, принялся за
организацию противотанковой обороны. Все эти дни танков у противника слышно не
было — ни шума их моторов, ни выстрелов их орудий, — однако это мало что
значило, оборона должна быть. Он ходил со своими бронебойщиками по немецким
окопам, выбирая места для противотанковых ружей. Окопы еще хранили следы
противника: множество стреляных гильз наверху и на дне поблескивали латунной
желтизной, лежали куски одежд и одеял — утепление для ног. Немецкие окопы, отрытые
по линиям садов и огородов, не подходили бронебойщикам: строения за ними —
дома, сараи — скрывали город.
— Ну где тут ставить ПТР? — ворчал подполковник. — Никакой
видимости в сторону города. Ну кто так роет окопы?
—
Мы бы на их месте тоже так вырыли, — заметили ему.
— И
правильно сделали бы, но тогда хуже было бы немцам, а теперь-то нам, — сбил с
толку высказавшегося подполковник и продолжал рассуждать: — Из города к нам
выходят две улицы, если танки пойдут на нас, то только по этим улицам. Вот их мы
и перекроем. Первый взвод…
—
Здесь я, — отозвался стоявший рядом.
—
...перекрывает левую улицу. Выбрать позицию, окопаться. Потом проверю. Командир
второго взвода, вы это знаете, погиб, поэтому я пойду с вами расставлять ваши
расчеты.
В
это время со двора дома поблизости окликнул Савельев:
—
Командир третьей, комбат вызывает, на военный совет.
Подполковник
усмехнулся:
—
«Военный совет»… Веселый парень, этот Савельев, — и прокричал в ответ: — Взвод
ставлю на боевую позицию. Потом приду.
—
Не задерживайся. Дело срочное.
Пройдя
немного, подполковник сказал:
—
Если срочное, надо идти. Найдин
меня заменит, — и задержал его для короткой инструкции: — Перекройте улицу,
окопайтесь, замаскируйтесь и ждите танков. Будешь у них за взводного.
—
Почему я?
— А
почему нет?
—
Есть более опытные бронебойщики, Филатов, например.
— Это верно, Филатов толковый бронебойщик, я
тебя не зря к нему послал подучиться. А командовать взводом он не может. Зачем
ставить его в трудное положение? Подозреваю, он за такое назначение один раз
уже поплатился, попал в штрафники. Так что с него довольно. Иди, Найдин, догоняй свой взвод. Освобожусь, приду к вам.
В большой светлой комнате было грязно и хорошо
натоплено, пол завален соломою, матрацами, одеялами. Несколько
штрафников-командиров пришли сюда по вызову полковника. Казалось, это были
совсем не те люди, что час назад вышли из окопов и пошли отвоевывать город, на
их одежду налипла земля, а лица почернели от пороховой гари, от физической и
нервной усталости.
— Погреемся, — сказал один, прикладывая ладони к
небольшой печи, на которой глиняная штукатурка, окрашенная в былые времена
белым, была изрезана длинными извилистыми трещинами, — теплая еще.
— Не нагрелся в бою, — буркнул другой с хмурым лицом.
Это были взводные первой роты.
— Э… то — бой, а это
жизнь. Спали они тут, и грелись, и ели. — Он кивнул на пустые консервные банки,
светлеющие в углу. — Так воевать можно.
— Что будем делать дальше? — спросил от двери
вошедший полковник, все в комнате повернулись на голос. — Пойдем в город или
останемся здесь?
Наступила пауза раздумья.
— Здесь можно на что-нибудь присесть? — спросил
полковник, осматривая комнату.
— Ни скамеек, ни стульев, — заметил Савельев, —
все сожгли.
— И драпанули, —
добавил тот, что грел ладони. — На постели на ихние можно. — И сел, привалясь к
стенке.
— Ну да, — возразил хмурый,
— чтобы вшей немецких набраться.
— Ничего, наши побьют немецких,
— пошутил присевший, но все же встал и отошел в сторону.
Командир первой роты сказал:
— Прежде надо разобраться, что осталось от батальона.
— Да, — поддержал командир третьей роты, — это
вопрос. В моей роте от восьмидесяти осталось полсотни.
— В моей — половина,
человек шестьдесят.
Полковник добавил:
— Во второй роте хуже всего — десять и командира
нет.
— Боеприпасы на исходе, — продолжал командир
первой роты. — Их и было-то… то, что при себе несли.
Сказал хмурый:
— Раненых надо спасать. Послать санинструкторов.
И повозки срочно.
Наступило тягостное молчание.
— Ясно, идти мы не можем, — заговорил полковник.
— Правильно написал начальник штаба в донесении — разведка боем. Противника мы
разведали, установили, что он под натиском батальона бежал. Заняли его окопы и
остаемся в них. Савельев, на КП быстрым шагом, доложить комбату.
Савельев направился к двери.
— Кухню пусть сюда пришлет, — вслед ему крикнул
тот, что повеселей, — живым все-таки жрать надо.
Савельев появился на КП на исходе дня. Он спешил
доложить и потому, не заботясь о том, чтобы привести себя в порядок, вошел в
дом, внес с собой горький запах пороховой гари от одежды, а более от автомата,
из которого расстрелял два диска патронов. В комнате несколько командиров из
основного состава батальона ждали вестей с передовой. Комбат обернулся на звук вошедшего, спросил требовательно:
—
Ну, что там?
—
Батальон выбил немцев с оборонительного рубежа.
—
Где противник?
—
Или в городе, или ушел из него.
— А
батальон?
—
Батальон остался на окраине, в немецких окопах.
—
Почему не преследовали? — В резком тоне майора звучало неудовольствие.
— Я
не командую батальоном, — в тон ему ответил Савельев, — но думаю, что батальон
свою задачу выполнил.
—
Ну и шли бы себе дальше.
—
Куда там дальше, — возразил Савельев. — Идти особенно некому, и боеприпасы
кончились.
—
Все равно надо было идти, — горячился майор, но осекся, когда смысл слов
Савельева дошел до него. — Много потеряли, сколько?
—
Больше половины батальона легло перед городом.
В
словах и голосе Савельева было столько горечи и обвинения, что майор растерялся
и произнес негромко:
—
Почему так много?
—
Потому что никакой поддержки нам не было обеспечено. При такой организации боя
мог погибнуть весь батальон. Разве можно такой ценой брать города?
Майор
вспыхнул:
—
Не твое дело. В нормальных частях воевать не умели и тут не научились, вот и
бьют нас немцы.
Он хотел было добавить: «А на потери наплевать, пополнимся,
сейчас штрафник косяком пошел: в войсках порядок наводят», но язык не
повернулся оскорбить мертвых.
Савельев
сказал жестко, требовательно:
—
Раненые лежат на поле без помощи, их надо отправить в медсанбат.
—
Это надо, — согласился майор и повернулся к одному из сидящих: — Слышишь,
заместитель, организуй вывоз раненых, повозки пошли, — и опять к Савельеву: —
Еще что?
—
Обед отвезти.
—
Дежурным прийти надо за обедом.
—
Пищу бойцу положено в боевой обстановке доставлять на позицию, — заявил
Савельев в том же жестком тоне, но майор уже пришел в себя.
—
Ты чего меня учишь? С кем разговариваешь? — крикнул он, но заместителю
приказал: — Пусть отвезут обед и боеприпасы. Савельева взять с собой, он
покажет. Все. Я пошел в полк.
Командный
пункт полка размещался неподалеку, и скоро майор разговаривал с командиром
полка.
—
Слышишь, подполковник, — начал он, переступив порог комнаты, — мои выбили
немцев.
Подполковник
стоял к нему спиной и через стол разговаривал с сидевшим за ним майором,
начальником штаба. На голос обернулся.
—
А, это ты, комбат. Выбили, говоришь?
—
Точно так.
— И
где они сейчас?
— В
немецких окопах.
— А
немцы где?
—
Откуда я знаю. Может, в городе попрятались, а может, драпанули
за город. Теперь твоя очередь, посылай своих занимать город.
— Так уж сразу и посылай. А может, твоих уже и
нет там.
— Как то есть нет? Я же
говорю: сидят в немецких окопах.
— Может, их уже вышибли оттуда. Пошлю разведку,
выясню. А прежде всего доложу генералу.
— Будешь докладывать, про меня не забудь, — как бы
в шутливом тоне вставил комбат, чувствуя себя виновником начинающихся дел.
— Без его разрешения, — продолжал подполковник,
— не имею права увести с позиции ни одно подразделение
ни назад, ни вперед.
Комбат заметил тоном обиженного:
— Договаривались, что пойдешь в прорыв, а
теперь…
Подполковник перебил его насмешливо:
— Не горюй, комбат, раньше времени, сейчас все
выясним. Сперва у начальника штаба, — и повернулся к
майору за столом: — Что там за обстановка?
Майор взял небольшую бумагу.
— Последнее донесение полковой разведки: «…на
правом фланге штрафной батальон успешно атаковал противника и закрепился на
окраине города. В городе спокойно. Противник контратак не предпринимал».
Комбат оживился еще больше:
— Вот видишь, а ты говоришь «может, их нет».
Через несколько минут командир полка докладывал по телефону командиру
дивизии об успехе штрафного батальона. Но генерал не обрадовался.
— Кто их просил?
— Я же говорю, их инициатива. Я одобрил.
— Ну и дураки.
— Кто?
— Оба.
— Товарищ генерал, — пытался то ли обидеться, то
ли оправдаться подполковник. Но генерал не стал слушать.
— За орденами погнались? За такие дела не
награждают, за них наказывают, — выговаривал он подполковнику. — Если бы вы
закрыли немцам выход из города, это было бы дело. Окруженный противник — это
враг обреченный. Мы его либо уничтожим, либо пленим. Немцам — урон, нам —
польза. А какая польза выталкивать его оттуда, где его хотят окружить? Он и сам
старается уйти. А вы помогаете ему и людей при этом теряете. Нам урон, а не
врагу. Большие потери?
— Сейчас выясню, — и, не отрывая трубки, так что
генерал слышал, подполковник спросил у комбата: — Какие потери?
— Есть потери, — неохотно ответил комбат, уже
почуявший, что дело поворачивается в плохую сторону.
— Точнее.
— Еще не подсчитали.
— Говорит, еще не подсчитали.
Подполковник говорил с генералом спокойно, без
боязни, его-то вины во всем этом почти нет.
— Значит, большие, коли так
говорит. Потери, видите ли, еще не подсчитали, а радуются: «Успех,
успех». Передай этому дураку, что его надо судить за
такой «успех». Что решил?
— Направить в город разведку, за ней своих, один батальон. Прошу разрешить.
— Сегодня поздно. Ночью в городе делать нечего.
Возможно, противник за ночь оставит его. Начинай утром, на рассвете. Имей в
виду: погубишь батальон, сниму, отправлю под трибунал. Все.
Генерал был прав: утром немцев в городе не
оказалось, и пехотный батальон без боя занял его.
6.
ПРОДОЛЖЕНИЕ НАКАЗАНИЯ
Командир
штрафбата пребывал в тревожном состоянии преступника, ожидающего ареста.
Состояние это наступило сразу после того, как командир полка пересказал ему
содержание телефонного разговора с командиром дивизии, не оставляло его во сне,
и после пробуждения комбат продолжал горевать и томиться.
«Влип, — так определил он свое положение. — Ну кто бы мог подумать, что этот разжалованный полкаш сумеет уложить двести человек в такой чепуховой
операции, которую и боем-то не назовешь? А спросят, в случае чего, с меня. Оно
все бы ничего — ну, потери и потери, кто станет разбираться, да еще со
штрафниками, каждый знает: штрафников посылают вперед, их больше всего и
гибнет. Но генерал считает, что батальон своими действиями навредил дивизии.
Ну, положим, генерал этот мне не начальник, не ему решать мои дела. Но может
доложить наверх, по команде, дойдет до прокуратуры, и прицепятся следователи,
начнут копать, что захотят, то и найдут. — Майор надолго задумался. Наконец
мелькнула спасительная мысль: — Если дело дойдет до этого, надо указать им
виновного. Батальоном в бою командовал Комахин. Он и
виноват, ему и отвечать. — Этой мыслью майор несколько утешился и начал
развивать ее дальше: — Комахина немедленно сниму с
батальона, потому что обязан принять меры. Ему нельзя
больше доверять. Прямо сейчас сниму за неумелое руководство батальоном в бою.
Потом проведем дознание. Это будет материал для прокуратуры, пусть лежит на
случай, если начнется следствие. Сам-то докладывать не буду, я не дурак, чтобы доносить о непорядках в своем батальоне».
Но Комахин на передовой, и, чтобы отругать, его надо вызвать в
штаб, а майору хотелось проделать все перед строем батальона, чтобы все видели,
как возмущен комбат действиями Комахина.
«Сегодня,
конечно, не получится, но как только пойдем вперед, в первый же день сниму с
должности прямо перед строем и пригрожу как следует».
Примитивный
план быстрых и решительных действий, намеченный им, лично ему понравился, и
внутренняя тревога несколько улеглась.
После
боя за город батальон сутки простоял на его окраине, пока наверху решались
вопросы дальнейших действий. Командный пункт батальона переместился в город, и
у комбата появилась возможность произвести наказание Комахина.
Это было сделано после обеда, на который штрафники сошлись около батальонной
кухни. Капитан, заместитель комбата, суетясь и покрикивая,
собрал компактный четырехшереножный строй военных
людей, неодинаково одетых, по-разному вооруженных: шинели, ватники, тужурки,
шапки, каски, автоматы, винтовки, — все это можно было увидеть в строю.
Майор,
со стороны наблюдавший за построением, приблизился к строю. Внешне он заметно
отличался от стоявших в нем: чистая неизмятая шинель
под ремнем со звездой на пряжке, с портупеей, шапка-ушанка, хранившая свою
форму, надетая так точно, что звезда на ней находилась как раз над носом,
широким, словно расплющенным. Он помолчал, осматривая строй, остановил взгляд
на Комахине, стоявшем на правом фланге, и заговорил:
—
Вчера батальон освободил от немецких захватчиков еще один населенный пункт. Это
хороший результат ваших боевых действий. Но вместе с тем есть и плохие
результаты. Это то, что батальон не пошел на преследование, хотя должен был
прочесать город, а он дал противнику опомниться, спокойно уйти и при этом
вывезти из города все, что можно, да еще и ограбить наших советских людей, как
это принято у немцев. В случае преследования им было бы не до грабежа, они и
свое побросали бы. Теперь еще плохой результат. Сколько немцев вы уничтожили?
Никому не известно, потому что уничтоженных нигде не
видно. Значит, ни одного. Вот. А сколько уничтожили вас немцы? А двести человек
уничтожили. Это очень большие потери для такого несерьезного боя. Когда
докладывали о потерях командиру дивизии, он был очень недоволен. Почему так
получилось? Ясно, виноват тот, кто командовал батальоном в бою, а это штрафной
рядовой Комахин, которому было поручено это дело. Вот
он стоит, посмотрите на него, живой,
в своей летной куртке, прямо хоть сейчас на самолет. А двести человек по его
вине уже не в строю, и улететь от наказания за их гибель ему не удастся, и я,
как командир батальона, или отдам его под суд, или сам увеличу ему срок. Это мы
еще будем разбираться.
Комахин стоял, положив руки на автомат, висящий на шее,
ослабив в колене одну ногу и прищурив глаза, весь его вид вольно или невольно
выражал презрение к раскричавшемуся майору.
—
Короче, с этой минуты он больше не командует батальоном в бою, я снимаю его с
этой должности, будет воевать рядовым. Моим заместителем на время боя назначаю
командира первой роты. К нему же, в первую роту, войдут десять человек, которые
остались от второй роты. Временно, до пополнения, второй роты не будет, будут
две — первая и третья, бронебойщиков. Теперь о дальнейших боевых действиях
батальона. Задача еще не поступила, но скоро поступит, и это будет приказ на
преследование отступающего противника, поэтому приказываю батальону готовиться
к маршу. Товарищ капитан, дайте им необходимые указания, и пусть готовятся, —
закончил майор и отправился на КП, в дом.
Найдин
слушал корявую речь малообразованного и, как видно, глупого, а значит, скорей
всего, жестокого человека, а думал о преступлении Комахина,
о том, что поразительные смелость и мужество полковника не уравновесят на весах
справедливости двести жизней, загубленных в плохо организованном и, наверное,
ненужном бою, о безусловной его вине и о еще большей вине майора.
В
тот день, когда пехотный батальон занял город, началось отступление немцев.
Отчаянная кровопролитная атака штрафников, конечно, не могла стать причиной
этого отступления, просто она совпала с его началом. Истинной же причиной была
катастрофа 6-й немецкой армии, окруженной и уничтоженной под Сталинградом. На
выручку ей часть войск, в основном танковых, была переброшена с Кавказа в
надежде разорвать кольцо окружения и спасти гибнущую
армию. Попытка не удалась. Разгром армии стал неминуем. Реальной
стала и опасность такой же трагедии для застрявших на Кавказе, поэтому немецкое
командование начало энергичный отвод войск, объявленный как выравнивание линии
фронта.
Каким
бы ни было отступление — спланированным или неожиданным, — оно всегда похоже на
бегство, порой достигающее той черты, за которой начинаются паника, развал
дисциплины и в конечном счете — поражение. Однако
немецкая дисциплина, известная как образцовая, позволяла удерживать войска от
перехода за эту черту, и хотя их отход был быстрым — десятки километров в день,
— но в основном организованным: с контратаками, с засадами в неудобных для
движения местах, чтобы сдерживать преследующих и дать возможность отвести
подальше малоподвижные тылы.
Когда
противник отступает, его преследуют, не давая закрепиться на выгодных для него
рубежах, — таковы законы военной тактики.
Преследование
отступающего врага шло ежедневно, с утра до вечера. Легче ли стало солдату,
ушедшему из обороны в наступление?
Физические нагрузки в обороне, конечно,
невелики: выкопал окопы и отдыхай, война малоподвижная, почти сидячая. Но
круглосуточное пребывание в сырой холодной земле, дожди, вода и земляная жижа
под ногами… разве они не изнуряют человека? Сырой холод проникает до костей и
бьет тело ознобной дрожью, от постоянной сырости ноют суставы и мучительные чирьи
появляются то на ногах, то на шее. Но, может быть, больше всего терзает мысль о
том, что одной только обороной немцев не победить, оттого всякий слух о близком
наступлении вызывает радостное оживление, желание скорей выйти из окопов и хоть
немного приблизить окончание войны.
С наступлением солдаты открыты для пуль и
снарядов, оттого и гибнет их больше, чем в обороне. Огромную
работу выполняют они в наступлении: атаки, марши, в которых каждый несет свой
груз: винтовку, патроны, гранаты, противогаз, саперную лопатку, котелок,
вещмешок с пожитками, а еще или противотанковое ружье, или пулемет, или легкий
миномет, а еще и каску, и шинель, и сапоги, и плащ-накидку — все это на солдате
и давит и тянет его к земле, с каждым шагом отнимая силу, которую не восстановить походной кормежкой и тревожным
неустроенным ночлегом. День за днем постепенно выдыхаются солдаты, и их
наступление тоже. И только освобождение части родной земли, как предвестник
победы, приносит утешение и радость.
Война с ее людьми, техникой и событиями
прокатывается в основном по дорогам, тем более в гористой местности. Пехотный
полк с приданным ему штрафным батальоном двигался по
грунтовой дороге — единственной дороге в нужном направлении. Его ротные
колонны, артиллерия на конной тяге, многочисленные обозы растянулись на несколько километров. Штрафной батальон в этой воинской
массе занимал совсем мало места: сотня штрафников составляла небольшую пешую
колонну, за ней несколько пароконных повозок везли несложное батальонное
хозяйство — кухню, продукты, боеприпасы — и батальонных начальников.
В тылах полка было шумно и суетливо: покрикивали
ездовые на лошадей и на других ездовых, нарушивших порядок, покрикивали
командиры на подчиненных. Измученные маршами пехотинцы
молча и тяжело шагали по краю дороги. В направленном движении колонны можно
было увидеть военных, озабоченно спешащих с какими-то поручениями, кто в голову
колонны, кто в хвост ее, или стоящих у дороги и высматривающих кого-то. С
высоты дорога была похожа на муравьиную тропу, где среди согласованного
движения муравьев есть и движущиеся не в лад, и остановившиеся.
Настороженность, неприметная в тыловых рядах,
особенно чувствовалась впереди: на дороге, по которой недавно прошел противник,
можно в любой момент столкнуться с ним, наткнуться на засаду, ступить на
оставленные им мины. Здесь говорили короче и тише, всматривались вокруг острее.
И не напрасно.
Однажды перед придорожным селом немцы остановили
передовое охранение плотным автоматным огнем, нарушив движение на дороге,
вызвав беспорядок и панику. Командиры, заслышав выстрелы впереди, поспешили
туда, а навстречу им торопились посыльные сообщить о засаде, толком не зная,
что там, в этой засаде. Поближе к селу, в стороне от дороги, укрывались группки
растерянных пехотинцев, тоже ничего не знающих. Командир передового батальона
приказал одной роте на всякий случай выдвинуться, развернуться и занять
оборону. Рота залегла перед селом на безопасном удалении от автоматчиков и
открыла беспорядочную стрельбу по крайним домам. А по дороге покатились крики и
команды:
— Где эти штрафники?
—
Давай сюда штрафников!
—
Штрафники, вперед!
Штрафники, остановившиеся метрах в трехстах от
села, по приказу своего комбата двинулись вперед, прошли по опустевшей дороге и
на линии пехотной роты залегли. Капитан отправился к пехотинцам выяснять
обстановку. Командир роты, молоденький старший лейтенант, ответил, что сам
ничего не знает.
— Ладно, — сказал капитан, — поддержи нас.
— Чем же я поддержу?
— Огнем. Пулеметы есть?
— Есть ручные, во
взводах.
— Как мы начнем, пусть ударят по селу, и следи
внимательно за нами: подойдем — прикажи всем прекратить огонь, чтобы нам не
досталось. Понял?
— Понял. Когда начнете?
— Сейчас и начнем.
Немцы использовали для засад подвижные
маневренные отряды автоматчиков на мотоциклах с колясками. Они появлялись и
исчезали неожиданно и быстро. И в этот раз, убив и ранив несколько штрафников,
они покинули село. И когда все стихло, когда штрафники прочесали село, пройдя
через него, пехотная рота поднялась и пошла следом, а за ними двинулись те, что
на дороге, и движение возобновилось.
Комбат шагал рядом с повозкой, разминая ноги,
когда его окликнули:
— Эй, майор, постой-ка.
В окликнувшем комбат
узнал начальника штаба полка, беспокойного человека с насмешливым взглядом,
тоже майора, и замедлил шаг. «Сейчас начнет выговаривать: то не так, это не
нравится. Вечно ему больше всех надо», — подумал он с неудовольствием и
насторожился. Но майор подошел с вопросом:
— Слушай, у тебя штрафник Комахин
есть?
— Ну есть.
— У него срок кончился?
— Тебе-то какое дело?
Начальник штаба скривил в усмешке губы.
— А это не мне. Наверху интересуются, почему
держишь его, хотя срок вышел.
— Кто интересуется?
— Начальник штаба дивизии велел передать, чтобы
освобождал человека. А кто интересуется, не знаю.
— Когда найду нужным, тогда и освобожу. Это мое
дело, и право у меня есть задержать, если надо.
— Ну, смотри, твое — так твое. Только тебя опять
об этом спросят, и, может, даже сам генерал спросит.
Комбат понял, все не так просто, Комахина опекают, но уступать не хотелось.
— Сейчас батальон выполняет боевую задачу.
Выполнит — рассмотрим, кого отпустить, кого оставить. А генерал ваш мне не
начальник, меня военный совет утвердил.
— Понятно, — сказал начальник штаба, — для
осужденных законы не писаны.
— Вот именно. Мне большие права даны над ними.
Несколько шагов прошли молча.
— Ты все-таки подумай, майор, советую. Смотри не
ошибись. Один раз командир дивизии назвал тебя дураком
за тот город. Помнишь? Второй раз этим не отделаешься. Генерал — все же
генерал, он везде начальник. Ты не знаешь, кто заинтересован в Комахине. И я не знаю. А видно, где-то наверху о нем
беспокоятся.
— Беспокоились, не отправили бы сюда, — не
сдавался комбат.
— А может, он сам пошел.
— Как это?
— А вот так: не хотел унижаться — не стал
оправдываться.
Подумав, комбат согласился:
— Этот может.
— Вот видишь. Лучше без гонора выполняй, что
велят. Тем более дело-то законное: срок окончился — обязан отпустить. — И,
выдержав паузу, закончил: — А в военном совете, майор, тоже генералы. Учти.
Начальник штаба остался ждать свою повозку, а
комбат пошел дальше. Во всем услышанном была железная логика, и майор понял:
надо уступать. Но противоречия терзали комбата. С одной стороны, он чувствовал,
что Комахин — штрафник непростой, не как все, чья-то
рука его поддерживает и связываться с ним опасно, а с другой — признание этого
ущемляло комбатский гонор. И как тут быть?
Ночь провели в селе вместе с пехотой. Рано утром
— только начинало светать — дежурный будил штрафников. В домах, куда он
заходил, стоял тяжелый дух от дыхания многих людей, лежащих вповалку на
земляном полу; от острой вони застарелого пота
хотелось задержать дыхание, не травить легкие, но дежурный только огорченно
покачал головой: он и сам был таким же. Жаль было будить похрапывающих,
посапывающих в самом сладком утреннем сне. Но военная служба не признает
жалости.
Во дворе собравшиеся из двух домов немного
постояли толпой, а потом заместитель комбата построил их в небольшой четырехшереножный строй, как тогда, при наказании Комахина, только в нем стояла уже не сотня, а восемь
десятков. Каждый знал: день начнется, как все эти дни, с марша. Батальонная
кухня на колесах будет на ходу варить кашу и кипятить воду для чая. На завтрак
где-нибудь остановятся ненадолго. Но почему сегодня подняли раньше обычного?
— Штрафной рядовой Комахин,
— вызвал комбат, — выйти из строя.
— Я, — буркнул полковник, неторопливо вышел на
пару шагов, стоял вольно, невысокий. В кожаной тужурке, с автоматом на ремне,
дулом вниз, недовольно хмуря лицо в ожидании очередной неприятности.
— У штрафника Комахина,
— снова заговорил комбат, — окончился срок наказания, и я вывожу его из боя.
Возникла пауза, молчал строй, молчал Комахин. Освобождения ждали все, но никто не предполагал,
что оно придет так просто, так буднично, на рассвете, перед очередным маршем.
На глазах живых это был первый случай освобождения штрафника. Когда слова об
освобождении были восприняты каждым, люди оживились, зашептались, строй
зашумел. Надежда вдруг пришла ко всем, даже к тем, чей срок не вышел, — надежда
на досрочное освобождение. Но комбат молчал, не вызывал больше никого, и тогда
появилось подозрение, что освобождают только одного, и оживление начало
гаснуть. Из строя спросили:
— Почему одного выводите? У других тоже
кончились сроки.
— Разговоры в строю! — прикрикнул комбат. —
Когда и кого выводить из боя, я знаю без вас. Все другие, кончился срок — не
кончился, продолжают выполнять боевую задачу. После выполнения посмотрим, кому
что положено. Идите, Комахин, в штаб, получите
справку и отправляйтесь.
Комахин, не сказав ни слова,
пошел со двора, уходил неторопливо, без вещей, только автомат на брезентовом
ремне висел на плече. Комбат придирчиво осматривал уходящего
прищуренными глазами, словно целился, и вдруг крикнул вдогонку:
—
Автомат сдать в штабе!
— Я с ним пришел, — громко возразил Комахин, продолжая идти.
— Назад! — закричал майор. — Вернись!
Комахин остановился, чуть
развернулся в сторону майора, но обратно не пошел.
— Что я вам приказал?! — кричал майор.
— Ладно, сдам, зачем он мне нужен, — произнес Комахин и двинулся дальше.
Глаза штрафников провожали его, и в них — тоска
по свободе, которая неожиданно поманила их и увела лишь одного. И Найдину, в общем-то еще не
ждавшему освобождения, показалось, что Комахин забрал
у них частицу радости и грязное гиблое существование их стало еще тяжелее.
Столкновение с противником случилось на крутых
лесистых склонах, с двух сторон сжавших дорогу. Немецкие автоматчики укрылись
вверху за деревьями и, пропустив часть колонны, ударили по ней густым
автоматным огнем. От этого огня некуда было деться: путь и вперед и назад был
закрыт своими же. Забились в постромках раненые кони,
уцелевшие испуганно ржали и теснили друг друга, разворачивая и опрокидывая
повозки. Колонны рассыпались, люди бросились к единственным укрытиям — придорожным
канавам.
Вместе с другими остановилась и колонна
штрафников. Подполковник, командир третьей роты, прислушался к сплошной
трескотне многих автоматов и оценил обстановку кратко:
— Напоролись.
Командир первой роты добавил:
— Ну держись, сейчас
нас — вперед.
— Это уже как водится, — согласился
подполковник.
И точно: оттуда, из зоны стрельбы, по канавам и
дороге, от одного к другому полетели вызовы:
— Давай штрафников сюда! Чего они там прячутся?
Командир штрафного батальона стоял у повозки,
вслушиваясь в стрельбу впереди, не зная, что там, и ничего не предпринимая, но
когда долетели призывы к штрафникам, тотчас подключился к ним:
— Батальон вперед! Командир первой роты, веди
батальон! Выбить противника!
Капитан злобно выругался:
— Так и знал, сами не могут, мать их… Попрячутся и ждут, пока штрафники очистят для них дорогу.
На чужом горбу норовят ездить в рай.
Но приказ есть приказ, и капитан скомандовал
громко «Вперед, за мной» и повел батальон быстрым шагом мимо брошенных обозов и
прячущихся в канавах людей, ругая их последними словами. А те из канав
провожали штрафников недружелюбными взглядами и порой насмехались:
— Давай иди, начальник, не разговаривай. Повоюй маленько, нечего за нас прятаться.
Перед участком обстрела капитан, на ходу оценив
обстановку, приказал разделиться:
— Первая рота на правый фланг, третья — на левый! Атаковать и выбить противника!
Роты свернули и вошли под деревья. Здесь
выстрелы звучали громче, и казалось, что автоматчики где-то рядом, но за
деревьями не видны. Подполковник рассудил просто: если мы не видим их, то и они
не видят нас, а за своими выстрелами и не слышат. Тогда подымаемся вверх,
заходим им в тыл и сверху атакуем. И повел роту наверх. На крутом подъеме ноги
скользили по насту из старых листьев. Хватаясь за стволы и ветки, люди карабкались вверх задыхаясь, разогреваясь и прея под
шинелями от усилий. Наконец командир роты остановился, решив, что поднялись
достаточно, прислушался молча, махнул рукой — «За мной!» — и пошел параллельно
дороге. Там, где он снова остановил роту, стрельба была тоже громкой и близкой,
но уже внизу, под ними. Рота обошла немцев, и теперь нужно было немедля ударить
по ним. Подполковник дал сигнал к атаке. И рота двинулась вниз.
Как только среди деревьев стали видны
автоматчики, расстреливающие обозы и людей внизу, грянули винтовочные выстрелы
штрафников. Несколько немцев упали сраженными.
Нападение с тыла вызвало замешательство, и, прежде чем немцы опомнились,
нападающие успели приблизиться еще на несколько шагов
к ним. Ближайший к Филатову немец с автоматом у бедра резко развернулся. В тот
же миг Филатов выстрелил с рук, не вскидывая винтовку — на это не было времени,
— но промахнулся, а немец почти одновременно натянул спусковой крючок автомата.
Очередь из него перерезала бы Филатова по животу или груди, но автомат не
сработал. Немец нажал кнопку, и пустая обойма, вытолкнутая пружиной, упала на
землю, торопливая рука вставила запасную и заспешила к спусковому крючку. Через
секунду автомат должен был забиться в такт выстрелам в руке врага. Инстинкт и
опыт подсказали Филатову, что делать. Отпустив винтовку, он сверху прыгнул на
врага, упал на него и сбил с ног. Каска сорвалась с головы немца и покатилась подпрыгивая вниз, к дороге, а сцепившиеся,
переворачиваясь друг через друга, катились следом, пока не остановились от
удара о дерево. На счастье немца удар пришелся на спину Филатова, и хотя в
горячке смертельной схватки Филатов не ощутил боли удара, но руки его на
мгновенье ослабли. Немец воспользовался этим, освободился от их цепкой хватки и,
навалясь на противника, сжал всеми пальцами его
горло. Филатов пытался оторвать эти пальцы от горла, но они впились в него и не
разжимались, будто их свело судорогой. Через пережатое горло в легкие не
проходил воздух, и Филатов начал задыхаться, слабеть. Сознание покидало его.
Немец почувствовал, что прижатый им враг слабеет, и торжество победы пришло к
нему. Но это было последнее торжество в его жизни. Страшный удар подбитого
железкой приклада винтовки по незащищенной голове, причинив неимоверную боль, проломил
череп и разорвал нежные ткани мозга, погасив его жизнь.
Найдин, уничтоживший немца,
столкнул его с Филатова и бросился в схватку с другими. Филатов, очнувшись,
жадно вдыхал воздух, встряхивал головой, будто сбрасывая с нее невидимую
помеху, трогал задавленное горло, потом встал и пошел за винтовкой.
Неизвестно, как закончилась бы схватка
малочисленной роты с автоматчиками, но пехота атаковала немцев со стороны
дороги и вместе со штрафниками рассеяла их.
Комбат нервничал: пехотный батальон ушел куда-то
в сторону, и его батальон двигался один по еле набитой степной дороге. Но куда?
День был холодным, пасмурным, моросил дождь, дорога размокла, идти было тяжело,
ноги разъезжались на скользкой земле.
Один из штрафников, высокий, худой, нескладный,
шагал с трудом, согнувшись под тяжестью винтовки. То ли простудился вчера,
когда, разгоряченный маршем, прилег на холодную землю, то ли сыпняк начинался —
вши были у всех, а может быть, опять малярия, приступы которой мучили прежде.
Горит лицо, болит голова, предметы вокруг расплываются, и глаза не могут свести
их в четкое изображение, и сам он с трудом держится на ослабленных ногах. А в
памяти — видения прошлого: то плачущая мать провожает его, то изнурительные
полевые занятия в училище, то грохот прорвавшихся танков. В том мощном прорыве
многие были отброшены и рассеяны. Многих и судили за это. Здесь, в батальоне,
они старались держаться вместе, сосед взял у него винтовку, стало легче, но
ненадолго. Он слабел все больше, начал отставать, нечеткие, как в тумане,
силуэты один за другим медленно обгоняли его. «Почему они так спешат?» —
подумал он, не воспринимая уже реальности, не понимая, что это он отстает.
Наконец его перестали обгонять, и тогда он услышал глухой крик: «Не отставать!»
— и даже понял, что это ему, потому что никого рядом нет. Но идти он больше не
мог, опустился и сел на землю, опершись сзади руками. Через шинель, через руки
шла к нему от земли приятная прохлада.
Над ним появились двое, они что-то говорили ему,
но голоса их казались приглушенными, как в воде, и слова неразборчивыми. Это
были комбат и его заместитель.
— Встать и бегом в строй! В строй, говорю!
Приказываю встать!
— Может, болен? — произнес капитан.
— Медвежьей болезнью, — подхватил комбат, — от
страха, как бы не убили. Я этого дезертира быстро вылечу. А ну встать, когда
тебе приказывают. Ты что думаешь, мы перед тобой весь день стоять будем?
Комбат вытащил из кобуры ТТ,
передернул затвор. Сидящий поднял лицо, на нем
выражение вины и мольбы: не могу, сил нет, поверьте.
— Стоять над ним, конечно, нет времени. Может,
отвести на телегу, потом разберемся? — предложил капитан.
— Поощряешь дезертирство? Так они все
разбегутся. Инструкция требует расстреливать дезертиров на месте. Составим акт.
Как его фамилия?
— То ли Козлов, то ли Козельский,
бывший старший лейтенант, — ответил зам.
Комбат поднял пистолет и выстрелил в больного.
Страшная судорога распрямила тело, и старший лейтенант упал плашмя на спину. Через несколько секунд судорога
отпустила, тело обмякло, напряженно откинутая голова приблизилась к груди и
отвернулась вбок. Майор выстрелил еще раз, для верности. Мертвый не шелохнулся.
Вечером они подписали акт, что «штрафник Козельский расстрелян при попытке дезертировать путем
отставания от батальона с целью уклонения от выполнения боевого задания».
Однажды отстал Филатов. У него все еще болели
поврежденное немцем горло и спина от удара о дерево. Во время привала у
придорожных деревьев он удобно оперся спиной об одно из них, боль успокоилась,
и он задремал. Уставшие люди поднимались недружно и нешумно, тянулись к дороге,
на ходу разбираясь в привычную колонну. И так уж случилось — Филатова забыли.
Он пробудился от сна. Перед ним стоял комбат.
— А ты почему отстал, я
спрашиваю?
Филатов, еще не понимающий, что все ушли и он
здесь один, удивился:
— Почему я отстал? Я не отстал.
Огляделся и понял:
— А… уже ушли… Задремал
я.
— Я тебе покажу, как дремать в боевой
обстановке. Дезертировать собрался. Спрятался.
— Да иди ты к такой-то матери, — рассердился
Филатов.
— Что-о?
— грозно произнес комбат и принялся вытаскивать пистолет.
Филатов понял, что комбат собирается застрелить
его, как на днях застрелил отставшего. Кровь ударила ему в голову от этой
мысли, и, защищая жизнь, он без раздумий и сомнений подхватил винтовку и,
передернув затвор, направил ее на комбата. Комбат опешил:
— Ты что?
— А
ты что?
Майор
молчал, не отводя глаз от винтовки. Филатов потребовал:
—
Убери оружие.
Майор
вернул пистолет в кобуру и убрал с нее руку. Филатов поставил затвор на
предохранитель, взял винтовку «на ремень», произнес:
—
Воевать надо с немцами, а не со своими,
— и пошел догонять батальон.
—
Чего отстаешь? — спросил Найдин, когда Филатов,
догнав колонну, зашагал рядом с ним.
— С
комбатом разговаривали.
—
Ну и как поговорили? — с неизменным юмором в голосе спросил подполковник.
—
Он мне пистолет показал, я ему винтовку, на том и разошлись.
—
Не растерялся, стало быть?
Штрафник
за ними сказал:
— У
Козельского винтовки не было, я его винтовку нес
тогда. Да он бы и не решился.
—
Робкий, что ли?
—
Воспитанный. Студент последнего курса. Стихи нам читал. Умом не обижен, а телом слабоват, болезненный. А этому майору, если
появится на передовой, я Козельского припомню. Живым
не вернется.
Командир
первой роты, слышавший разговор, прервал их, пока не занесло слишком далеко:
—
Прекратите разговоры, тем более ненужные.
Ему
подчинились.
В
военное время обычные населенные пункты, города и села, становятся важными
объектами войны — опорными пунктами обороны, целями наступлений, и чем крупнее
населенный пункт, тем важнее это его значение. В них размещаются штабы, склады,
из них осуществляется управление войсками, их снабжение. Поэтому так упорно
обороняет города одна сторона, и так настойчиво стремится овладеть ими другая.
Среди
штрафников заговорили о приближении к большому городу. Говорили о том, что
освобождение его будет отмечено, возможно, даже поступит приказ о снятии
наказаний — если не со всех, то хотя бы с тех, у кого срок вышел, а может, и со
всех. Говорили оживленно, радостно, не думая о смертях и ранениях в предстоящем
бою.
Близость
города чувствовалась по пригородным поселкам с их домами усложненной
архитектуры, с прозрачными штакетными заборами, с
улицами, еще не городскими, но уже ухоженными в отличие от сельских.
Перешли железнодорожную ветку — тоже примета близкого города. Ветка пересекла
дорогу наискось и, чуть повернув, тянулась в сотне метров параллельно ей.
Где-то
впереди на этой ветке передовое подразделение пехотного батальона наткнулось на
немцев. Оттуда донеслась перестрелка, и штрафников, как обычно, послали вперед.
Они уже подходили к длинным зданиям — товарным складам, — как перестрелка
стихла. Осторожно приблизились и увидели у одного из зданий, перед его
распахнутыми воротами, немецкий грузовой автомобиль, длинный, тупорылый. В
кузове грузовика уже шуровали бойцы передового подразделения. Капитан послал
Савельева, батальонного связного, который в наступлении не покидал роту,
узнать, что они там творят, и привести их командира. Савельев вскоре вернулся с
молодым лейтенантом.
—
Привел, товарищ капитан.
—
Кто такие? — спросил капитан.
Лейтенант
держался с достоинством, ответил спокойно:
—
Батальонная разведка. Я командир взвода. А вы кто такие?
— А тебе что, не сказали?
— Сказали, что вызывает капитан.
— Мы штрафной батальон. Я — его командир.
С капитаном было с полсотни людей, очень мало
для батальона, да и на ватнике у него никаких знаков различия, и лейтенант
усомнился:
— Так где ваш батальон?
Капитан ответил и на это:
— Весь со мной, где же ему еще быть, — и
приказал: — Доложи, что тут произошло.
— Немцы вывозили имущество. Увидели нас — драпанули.
— Я слышал стрельбу.
— Немного постреляли.
— Сколько их?
— Человек двадцать, какая-то хозчасть.
— Где немцы?
— Я же говорю: драпанули.
— Я спрашиваю тебя, где противник?
— Так я не знаю, где он.
Бросив на лейтенанта насмешливый взгляд, капитан
сказал:
— Какой же ты разведчик? У тебя из-под носа ушел
противник, а ты не знаешь, где он. Разведчик обязан все знать — и где
противник, и что он делает, — это его служба. Вместо того чтобы организовать
наблюдение за противником, ты организовал грабеж. Вон они, твои орлы, в барахле копаются. За такие дела к нам в штрафной батальон
попадают.
— Да какой это грабеж, это же брошено немцами, —
несколько смутившись, возразил лейтенант.
— Все равно. На то есть трофейные команды, это
их дело. А ваше дело — разведка, а не трофеи. Понятно?
— Да, понятно, — согласился лейтенант.
— Почему немцы бросили эту машину?
— Мы появились неожиданно, наверное, поэтому, не
успели завести.
— Значит, у них такая же плохая разведка, как в
вашем батальоне, — продолжал капитан допекать лейтенанта.
Лейтенант промолчал. Капитан тоже молчал,
обдумывая, как действовать.
— Ладно, — решил он, — охранять склады не наше
дело. Надо идти дальше. Карта есть?
— Нет.
— Карты нет. Будем решать на местности. Вон там
какой-то пригородный поселок. — Километрах в двух теснились домики, отсюда
казавшиеся маленькими, как на макете. — От него недалеко и до городских окраин.
Так вот, мы войдем в этот поселок с двух направлений: твой взвод — от железной
дороги, а мы — по шоссе. Если там немцы, ударим одновременно и выбьем их из
поселка. Вопросы есть?
— Нет.
— Тогда иди, лейтенант, да не забывай, что в
наступлении нельзя терять темп.
— Есть, товарищ комбат, — живо ответил
лейтенант, приложил пальцы к каске, повернулся кругом и поспешил к своим.
Через полчаса штрафники и взвод разведки сошлись
в поселке. В нем была одна улица, образованная двумя рядами домов. Улица
пустынна, за заборами — никого, в поселке тишина, все это настораживало: не
засада ли? Савельев, державшийся командира роты, сказал:
— Не похоже, чтобы никого не было: вид обжитой.
—
Да. Не похоже, — согласился командир роты и подозвал лейтенанта: — Пошли своих,
пусть поищут местных жителей и приведут сюда.
Вскоре
два разведчика привели несколько пожилых женщин, одетых по-простому: старые
пальто, телогрейки, темные платки.
—
Попрятались в погребах, — доложили разведчики.
Капитан
поздоровался, спросил:
—
Почему не встречаете, не рады нам?
Женщины
заговорили дружно:
—
Рады, как не радоваться своим. Мы ждем вас как избавителей
от окаянных немцев.
—
Так почему прятались?
— Позагоняли нас в погреба силою и велели сидеть там.
Говорили, идут русские и будут большие бои. А если кто выйдет, значит, он
русский шпион и ему капут на месте.
—
Немцы давно ушли?
—
Вот только как вам прийти.
—
Сколько их было?
—
Может, двадцать, может, тридцать, — говорившая
повернула голову к своим как бы за подтверждением, — в город уехали на
грузовике. А приехали, видать, с товарной, они с утра целый
день чего-то возили оттуда. Там, слышно, стреляли. Может, это вы их
погнали?
—
Вот они погнали, — кивнул капитан на лейтенанта и бойцов за ним.
Женщины
обернулись и осмотрели всех внимательно.
—
Мужчины в поселке есть?
—
Нет. Всех мужчин угнали. Мы железнодорожники, работали на
товарной, на сортировочной. Кто с Красной армией ушел сразу, кто потом в
партизаны подался, а тех, что остались — таких десятка полтора, — немцы
работать заставили. Такой приказ объявили: кто не будет работать, тому смертная
казнь. А дня два назад всех мужчин собрали и увезли в закрытом грузовике на
срочную работу. Куда только, не знаем. Может, на сортировочную. А вы город
будете брать?
—
Будем.
—
Тогда, может, и наших мужчин освободите. Только мало вас. А немцев в городе,
знаете, сколько? Много. И артиллерия у них есть, и танки туда прошли. Про танки
точно не знаем, может их на сортировочную, грузить на платформы.
—
Ясно, женщины, спасибо, идите по домам.
—
Какой будет приказ, товарищ командир, из подвалов выходить или сидеть дальше? —
пошутила одна из женщин.
В
ответ капитан скупо улыбнулся.
—
Да разве усидишь, когда столько ребят на улицах, — отозвалась на шутку другая.
— И
все наши, — весело подхватила еще одна.
Но
ушли они подавленные пережитым и новыми страхами, что принесет бой за город.
С
окраины поселка открылась панорама большого города: в мутном воздухе пасмурного
дня — нечеткие очертания далекого многоэтажного центра, а перед ним — широкая
полоса одноэтажных домов среди деревьев, по-зимнему темных, голых. Где-то
посередине между окраиной города и поселком стояли два танка. По
неестественному повороту башни одного, по сильному крену корпуса другого можно
было понять, что они подбиты в давнем бою и брошены. Бойцы молча рассматривали
их, и каждый, наверное, пытался представить себе, что же тут произошло.
—
Вроде бы наши, — прозвучало неуверенно.
—
Точно наши, — подтвердил подполковник, — тридцатьчетверки. Не хотели ребята
отдавать немцам город, отдали жизнь.
— Так где же противник? — задал вопрос всем сразу командир
роты.
— А
вон его окопы перед домами, ближе к нам. Видите? Километр до них, не больше, —
ответил лейтенант.
У
командира роты промелькнула мысль: «Работает разведчик. Да, противник окопался
перед городом».
Вдруг
со стороны города донесся мощный артиллерийский залп, за ним — нарастающий
скрежет летящих снарядов и тотчас позади, в поселке, прогрохотали разрывы.
—
Заметили, гады, — раздалось ругательство в адрес
немцев.
—
Почему по поселку? — удивился кто-то.
—
Не волнуйся, подправят установки, прилетит и к нам, — успокоили его.
Но
немцы продолжали обстреливать поселок, и тогда Савельев предположил:
—
Они, похоже, решили, что в поселок вошла какая-то часть, а мы — ее передовое
охранение. Вот и спешат обстрелять, пока не рассредоточились и не укрылись,
потому что и последнему немцу ясно, что командный пункт разместится в поселке,
больше негде.
Капитан
согласился:
—
Похоже. Только просчитались малость, ударили по пустому.
Выходит, тут безопаснее. В поселок возвращаться не будем.
От
немецкого артналета пострадали только дома: жители скрылись в погребах,
штрафники и разведчики вышли из поселка, батальон же еще не вошел в него.
Командир роты распорядился:
—
Лейтенант, прикажи своим наблюдать за противником, изучать его и отправь пару
человек встретить свой батальон. И ты, Савельев, иди с ними. Доложишь нашему
майору все, что видел, и скажешь: ждем приказаний.
К
концу дня к штрафникам подошли две роты пехотного батальона, поступил приказ
занять оборону и окопаться.
Освобождение
большого города — задача непростая, и на командных пунктах, сделав паузу в
наступлении, принялись решать ее по картам и разрабатывать план действий.
Подполковник,
вернувшись с завтрака (батальонная кухня разместилась в поселке, в одном из
дворов), засел в своем окопе и в одиночестве переживал состояние охватившей его
тревоги. Оно появилось еще вчера, после артналета на поселок, и теперь он
пытался установить его причину, припоминал, что, собственно, изменилось в его
существовании, что могло его вызвать, надеясь, что после этого душевная
тревога уляжется.
Полтора
месяца назад он командовал ротой бронебойщиков, потом из-за больших потерь
батальон свели в одну, и то неполноценную роту, и он уже двадцать дней воюет
рядовым пехотинцем. Уже и противотанковые ружья куда-то подевали — побросали,
что ли? Состояние все время было нормальным. Что же сегодня так мучает его?
Приходили в голову только две причины. Первая — назначенные ему два месяца
штрафного батальона прошли, а его все не освобождают. И вторая — смешно
сказать, курить нечего.
Чуткая
земля донесла гулкий топот, и в окоп свалился Савельев.
—
Ух, — перевел он дыхание, — к кому попал? А, к бронебойщикам. Здорово.
—
Здорово, — отозвался подполковник. — Чего это ты, как в атаке, бежишь пулей,
падаешь камнем? Боя-то еще нет.
—
От снайпера бегаю, из полка передали: снайперы действуют. Есть потери.
—
То где-нибудь в другом месте. У нас не слышно.
—
Когда услышишь, поздно будет. А место здесь как раз подходящее для снайпера.
Устраивайся под теми танками, — Савельев кивнул в сторону подбитых танков, — и
стреляй по тем, кто зазевается. А то и в самом танке можно засесть, за броней
даже надежней.
Разговор
о снайпере был почему-то неприятен подполковнику, и он перевел его на другое:
—
Чего нового в штабе придумали?
—
Город брать будем.
—
Опять нас вперед? Нас для такого боя мало.
—
Нет, все пойдут, весь полк идет. И мы с ними.
—
Это уже веселей. Когда начнем?
—
Скоро. Сперва будет артподготовка. Сигнал атаки —
ракетами. Наша задача — захватить улицу и по ней войти в город. Комбат сказал,
на этом боевая задача заканчивается.
— И
не врет?
—
Кто его знает. Ну ладно, я — к командиру роты, там и останусь. Куда мне идти?
— В
ту сторону. Он где-то недалеко. Спрашивай по окопам.
Савельев,
опершись о край окопа руками, резко выпрыгнул наверх и исчез. Почти тотчас в
окоп спрыгнул Найдин.
—
Как вы тут?
—
Твоими молитвами, как же еще. Чего пришел?
—
Проведать пришел, соскучился.
—
Спасибо. Так ты все еще не куришь?
—
Не волнуйтесь, — усмехнулся Найдин, — закуривайте.
—
Нечего. Думал, у Найдина найдется, а ты, опять же, не
куришь. — Такой уж человек подполковник, даже в подавленном состоянии не мог не
пошутить.
—
Не понимаю я этой тяги.
— А
меня как научили в десять лет школьные дружки, так вот двадцать лет и курю. И нет сил бросить. Может, после войны. Но я хотел сказать тебе
о другом. Сидел я тут один и считал, и вот что у меня
получилось: оказывается, в этом нашем славном батальоне я провоевал уже
шестьдесят пять дней, другими словам, пять дней лишних. Вот такая у меня
бухгалтерия.
—
Так чего же вы молчите?
— Как то есть молчу? Вот тебе жалуюсь.
—
Если бы я мог вам помочь…
— Я
знаю, что не можешь, это я так… не в этом дело… Перед
тобой Савельев приходил, сказал: последний бой, на этом боевая задача батальона
заканчивается, — и добавил с иронией: — Если, конечно, новой не будет.
Подполковник
вдруг замолчал и насторожился: от пехоты в соседнем окопе донесло запах
табачного дыма.
—
Эй, кто там курит? — крикнул он в ту сторону.
— Я
курю. А что? — ответили поблизости.
—
Как что? — забеспокоился подполковник. — Сам куришь — дай закурить соседу.
—
Это можно, — согласился сосед, — я тебе кисет брошу, закуришь — верни. Лови!
Подполковник
быстро поднялся в окопе и протянул руку навстречу летящему комочку. Найдин видел, как он ловко схватил его и
как в тот же миг голова подполковника дернулась так резко, что свалилась
шапка, а сам он, сложившись в ногах и пояснице, упал в окоп, будто поспешно сел
и замер, привалившись к стенке. Найдин не сразу
понял, что произошло, и, только разглядев круглую ранку на виске и несколько
алых капелек, сочащихся из нее, догадался, что подполковник убит снайпером. Наверное,
снайпер, заметив движение, следил за окопом, ждал своего часа и дождался.
Из
окопа пехоты крикнули:
—
Эй, сосед, что кисет не отдаешь?
Найдин осторожно вынул из еще не застывших пальцев
убитого маленький замызганный мешочек и, на мгновенье
выглянув наружу, бросил его пехотинцу.
—
Держи свой кисет! — и добавил: — Он не успел закурить.
То,
что Найдин занялся ерундовым кисетом с горсткой
паршивого табака в то время, как только что погиб
подполковник, означало не безразличие к свершившейся трагедии, а сильное
потрясение, при котором действуют механически, бездумно, и что горечь потери
полюбившегося ему человека еще не осознана им до конца.
На
наблюдательный пункт пехотного батальона полковые связисты протянули связь с КП
полка. С ними пришел капитан, командир артиллерийского дивизиона, для
управления огнем своих орудий. Командир батальона вызвал на НП командиров рот и
взводов на короткое совещание, а когда они вернулись, в окопах начались
последние приготовления к наступлению: указывались цели и направления движений,
назначались секторы обстрела, проверялось оружие.
Ровно
в двенадцать где-то за поселком ухнули орудийные залпы, и снаряды, разрывая с
шумом воздух, понеслись к противнику; звонко, весело зазвучали выстрелы ротных
минометов, установленных на огородах, — началась артиллерийская подготовка. На
переднем крае противника поднялись первые султаны пыли и дыма, к ним
добавлялись новые и новые, вскоре они слились в сплошную, не проницаемую для
глаз завесу.
С
наблюдательного пункта взлетели одна за другой три красные ракеты. Пущенные в
сторону противника, они указывали направление атаки. Роты
пришли в движение: кричали ротные, приказывая идти вперед, кричали и суетились
взводные, выгоняя задержавшихся, пехота вылезла из окопов и ломаной цепью пошла
на врага.
Без
суеты и громких слов вышли из окопов штрафники и двинулись вперед вместе со
своим командиром. Грохот разрывов заглушал выстрелы обороняющихся, и идти им
навстречу было не столь страшно, как если бы молчала артиллерия; а когда
наступающие приблизились к разрывам настолько, что осколки уже могли поражать и
их, артиллерия смолкла. Отгремел последний разрыв, и в наступившей тишине
прозвучал, как приказ, одиночный клич «ура!», — подхваченный, он вскоре гремел
по всей атакующей цепи. Этот боевой клич был сигналом к решающей атаке —
стремительному сближению с противником, — и загудела земля под тяжелыми
сапогами бегущих.
Массированная
атака по разработанному плану, с артиллерийской подготовкой и огневой
поддержкой, с разъяснением задач и целей, с непрерывным руководством
командиров, была мощной, внушительной и одновременно менее гибельной, чем те
атаки, в которые посылали штрафников с ходу, с маршей, без какой-либо
поддержки, с расчетом только на себя.
Немцы
не успели опомниться от артиллерийского обстрела, как увидели цепи русских,
набегающих на них с криком и стрельбой. Застрочили
было их автоматы, создавая бреши в рядах атакующих, но критический рубеж уже
был пройден, инерция атаки велика, остановить ее было невозможно, и немцы
отступили. Они бежали по открытому полю к окраинным домам, прикрывая себя огнем
с коротких остановок. Укрываясь от этого огня, атакующие пехотинцы спрыгнули в
опустевшие окопы и остались в них, вместо того чтобы преследовать отступающих,
как требует этого тактика наступательного боя, гнать и гнать их, не давая
опомниться, и «на плечах противника» ворваться в город. Из окопов они стреляли
вслед бегущим, пули порой угадывали цели, и жертвы падали, но это были
пустяковые потери, и большинство немцев добежало до домов и
скрылось за ними.
В отличие от пехотных рот, штрафники не
задержались в пустых окопах, а, перепрыгнув их, продолжали движение к заветной
цели — улице, ведущей в город. Эта улица словно врезалась в окраину. Она уже
близко, и хорошо видно, что она безлюдна. Еще немного — и штрафники войдут в
нее, а значит, войдут в город. И тогда все — задача выполнена! Но чутье
опытного фронтовика подсказывало капитану, что затишье окраины подобно
затаившемуся зверю, ожидающему приближение жертвы: окраина — выгодный для
обороны рубеж, здесь стены скрывают и защищают. Как не воспользоваться этим,
чтобы отбить атаку? И точно: когда до крайних домов оставалось метров сто,
оттуда ударили плотным огнем. Первые пули легли ближе, казалось, перед атакующими вскипела земля. Пройти через такой огонь
невозможно, и штрафники залегли. «Вот она, ловушка, — с досадой думал капитан,
лежа под убийственным огнем. — Но как же из нее выбраться?» И Савельев уже
кричал:
— Что делать, капитан?
А что делать? По всем правилам нужно отойти
назад, к застрявшей в окопах пехоте, нанести артиллерийский удар по окраине и
атаковать снова вместе. Но от одной только мысли отойти стало жутко: за такую
инициативу жизни лишат, и капитан ответил:
— Надо прорываться в улицу.
— Может, обойти?
— Куда обойти? Мы не знаем, где их фланги. —
Помолчав, капитан добавил: — Без поддержки артиллерии нам не прорваться, хотя
бы сорокапятки или ротные минометы.
— Подтянут, только когда это будет.
К командиру роты подполз штрафник.
Запыхавшийся, он тяжело дышал и говорил, разрывая фразы:
— Капитан, вон там стоят две пушки…
— Какие еще пушки? — не понял капитан.
— Немецкие, брошенные, и снаряды есть. Из них бы
по этим домам, а? Можно?
Капитан сообразил, о чем речь.
— Не то что можно,
нужно позарез и немедленно. Давай действуй.
— Я не смогу, я не артиллерист.
— Не сможешь, — оборвал его капитан, — так чего
же мне голову морочишь этими пушками?
Штрафник не смутился.
— Я не морочу, пушки есть, надо только найти
артиллериста. А я начпрод, товарищ капитан, я больше
— по продуктам.
— Где я возьму тебе артиллериста?
— Может, кто из наших
умеет? У бронебойщиков могут быть.
— Но я-то не знаю кто, — капитан уже кричал,
злясь на начпрода.
— А мы сейчас пошлем запрос, — сказал начпрод и крикнул: — Артиллеристы, есть кто-нибудь?! А?
Артиллеристы, спрашиваю, есть?
— Есть, — откликнулся голос.
— Вот видите, есть, — обрадовался начпрод. — Сейчас мы этим автоматчикам устроим веселую
жизнь, — и крикнул. — Давай сюда, к командиру роты, быстро!
Появился артиллерист. Начпрод
всмотрелся в него и воскликнул:
— Никак это ты, комбат, а?
Найдин тоже узнал его:
— Ты, начпрод?
— Я, комбат, я. Смотри ты, воюем вместе, а
встретились в первый раз. — Начпрод рад был Найдину, как родному. — А я
высматривал тебя, думал, уж не погиб ли. А оказывается, просто не узнавал тебя,
когда видел. Так сильно изменился.
— Тебя тоже не узнать.
Командир роты прикрикнул:
— Потом будете разбираться, нашли время! Надо
срочно подавить огневые точки в домах.
— Где орудия? — спросил Найдин.
—
Да вон они, — ответил начпрод, показывая рукой назад
и в сторону, там, около уже пройденных окопов, виднелись два орудия. Найдин в пылу сражения не заметил их на полосе соседней
роты, начпрод углядел. Даже
издалека было видно — орудия не из легких.
—
Вдвоем с ними не справиться. Я возьму еще Филатова.
Капитан
согласился:
—
Если надо, пусть идет, только быстрей, пока нас всех не перебили.
Трое
сначала отползли назад, потом, пригнувшись, добежали до окопов и пошли по ним.
Здесь было почти безопасно, иногда только случайные пули с коротким посвистом
пролетали над ними. Найдин заметил, что начпрод сноровисто переползал, осторожно, но уверенно шагал
в окопе, добыл где-то автомат и выглядел как бывалый фронтовик, и сказал:
— Я
вижу, ты освоился на передовой.
Начпрод ухмыльнулся:
—
Хе-хе… еще как, — и продолжал серьезно: — Освобожусь — пойду в пехоту. Ну ее к чертовой бабушке, эту интендантскую службу. Я теперь
понял: воевать надо на передовой, а не в тылу, и совесть у тебя всегда будет
чистой.
Два
семидесятипятимиллиметровых немецких орудия были
поставлены, видимо, на прямую наводку против танков, но могли бить и по пехоте
осколочными снарядами. Однако похоже, что не стреляли,
были подавлены при артподготовке: на позиции — воронки, одно орудие завалилось
набок. Найдин быстро осмотрел другое,
по всему — исправно: замок на месте, маховики наводки действуют. Оптической
панорамы нет, но это не обязательно при стрельбе прямой наводкой. Втроем они
навалились и развернули орудие на противника. Найдин,
понимая, что здесь, у орудия, должен командовать он, распределил обязанности.
—
Филатов достает из ящика снаряд, передает начпроду.
Филатов
коротко ответил:
—
Есть.
— Начпрод берет у него снаряд и
после выстрела подносит к орудию.
—
Ясно.
— Я
заряжаю, навожу, произвожу выстрел. По местам!
Найдин, покручивая маховички,
принялся наводить орудие на один из домов.
—
Снаряд! — закричал он на начпрода, задержавшегося
у ящиков.
Со
снарядами произошла заминка.
—
Они тут разные. Какой давать?
Оба,
начпрод и Филатов, принесли по снаряду. На одно
нанесено красное кольцо, на другом — желтое. Найдин
тоже замешкался.
—
Вернее всего, один бронебойный, другой осколочный, но я не знаю немецкой
маркировки. Нужен осколочный, по нашей маркировке — с
красным кольцом. Начнем с красного, там увидим.
Найдин с силой послал в
казенник пятикилограммовый снаряд, закрыл затвор, проверил наводку и рванул
рукоять выстрела. Грохот выстрела оглушил, ствол резко откатился и медленно
вернулся в начальное положение, орудие, подпрыгнув, осело на прежнее место. Все
эти знакомые действия могучего механизма вызвали у Найдина
ощущение силы и уверенности в бою. В стене дома сверкнул разрыв, и облако пыли
и дыма окутало его.
— Точно! — радостно прокричал начпрод, торопясь с новым снарядом к орудию, которое Найдин наводил уже на следующий дом.
Огонь автоматчиков был по-прежнему плотным — на давал поднять голову, но командир роты все же следил за
ушедшими, видел, что они дошли до орудий, какое-то время суетились около них,
потом долго разворачивали одно, потом опять суетились. А выстрела все не было.
«Что у них там не ладится?» — беспокоился капитан.
И было
отчего: другой надежды, кроме как на эти орудия, не было, он не представлял,
что делать, если они не будут стрелять. Но когда грянул орудийный выстрел,
когда увидел за развеявшимся облаком пыли разрушенную стену дома, воспрял духом. А когда прогремел еще один выстрел и второй
дом был разбит, командир роты, поддаваясь вдруг охватившему его ликованию,
прокричал нечто бессвязное, на команду не похожее:
— Молодцы! Наше дело правое! Победа будет за
нами!
После нескольких орудийных выстрелов огонь
противника начал слабеть, и это означало, что немцы покидают дома, потому что
их один за другим разбивает русская артиллерия. Капитан понял: подходит их
время, и передал по лежащей цепи:
— Приготовиться к атаке!
Перед началом атаки орудие должно прекратить
огонь, чтобы не поразить своих, но связи с орудием не
было, и это затрудняло дело, однако все сложилось правильным образом. Едва стих
очередной выстрел, как с орудийной позиции донеслись совсем другие звуки: не
раскатистый — выстрела орудия, а хлесткие, как удары бича, звуки разорвавшихся
мин. Капитан посмотрел в ту сторону и увидел медленно отползающее в сторону
облачко дыма и пыли и орудие на прежнем месте, но людей около него не было. И
он понял, что немцы подавили стреляющее орудие, что ждать больше нечего и
нельзя, и поднял штрафников в атаку.
Они прорвались через ослабевший огонь в улицу,
ведущую в город. После этого прорыва немцы стали покидать дома энергичнее, уже
не только из-за орудийного обстрела, но и опасаясь нападения с тыла. Огонь
противника затихал по всей линии обороны, и пехотные роты смогли выйти из
окопов и завершить дело. Сопротивление врага было сломлено. Так несколько
артиллерийских выстрелов, своевременных, в нужном направлении, обеспечили успех
атаки. Этот успех, в свою очередь, облегчил прорыв другим частям, с других
направлений, — и освобождение города произошло.
Немецкие артиллеристы, услышав орудийные
выстрелы и взрывы на окраине города, легко обнаружили стреляющее орудие, и
минометная батарея обрушила на него свои залпы.
Найдин стоял, пригнувшись за
щитом, и через прорезь в нем наводил ствол орудия на очередной дом, когда
засверкало и загрохотало вокруг. Щит немецкой пушки прикрыл тело, голову, руки,
но по незащищенным ногам ударили осколки разорвавшихся под щитом мин. Удар был
столь стремительным и сильным, что ноги словно выбило из-под него, и он,
потеряв опору, начал падать, сперва на станину, а с
нее на землю. Падая, он понимал, что ударится, но не мог противодействовать
силе, влекущей его вниз. А с того момента, как оказался на земле, исчезло все:
и звуки боя, и свет, и ощущение жизни.
7.
ПОСЛЕ ШТРАФБАТА
К
одноэтажному многооконному зданию бывшего клуба, а теперь дивизионного
медсанбата, на что указывало висящее над входом белое полотнище с красным крестом,
то и дело пароконные повозки доставляли раненых с поля боя. Их сгружали на
небольшой площади перед клубом, на которой прежде по вечерам сходились
односельчане на киносеансы, а молодежь — еще и на танцы под гармошку и радиолу.
Тяжелораненые лежали на носилках и на земле, более легкие сидели и стояли у
стен, привалясь к ним. Несколько врачей
и санитаров в сапогах и белых халатах, уже испачканных грязью и кровью,
деловито двигались между ранеными, распоряжались их размещением и сортировали.
Тех, кого не довезли живыми, велели сразу относить в сторону, чтобы не на
глазах были. Потом их закопают во дворе за клубом. Живых осматривали, действуя
сосредоточенно и быстро.
Найдин, обессиленный болью и
потерей крови, то и дело впадал в забытье, неглубоко и часто дышал с легким
стоном на выдохе. Его обескровленное лицо под налетом пыли и копоти было серым.
Он пребывал в состоянии отрешенности от всего, что вокруг, плохо представляя,
где он и что с ним. Над ним остановились двое в халатах.
—
Что у этого? — спросил один властным голосом старшего.
—
Ранения обеих ног. — В голосе второго звучали интонации подчиненного, он
откинул на раненом полы шинели, открыв забинтованные ноги.
Еще
у орудия санитары разрезали по швам голенища и сняли сапоги, распороли обе
штанины, завернули их выше колена и толсто обмотали бинтами голени, от колен до
голеностопных суставов. Кровь, напитавшая бинты, просочилась наружу, ее пятна
превратились из алых в бурые и засохли, склеив бинты в
неразделимую массу.
—
Раскройте, — сказал старший, указывая на бинты.
Подчиненный,
работая ножницами, разрезал окровавленную корку и развернул ее. Открылись
большие раны, похожие на кратеры с запекшейся в них кровью. От причиненной боли
Найдин очнулся, открыл глаза и напрягся — старался
понять ее причину. Он увидел, что человек в белом халате наклонился над его
ногами, и почувствовал, как он жесткими пальцами ощупывает их, порой причиняя
такую сильную боль, что Найдин вскрикивал. Так врач
отыскивал больные места, чтобы определить состояние ног раненого. Он говорил, а
второй записывал.
— В
обеих голенях несколько переломов. Оскольчатые. Идет
воспалительный процесс, предположительно инфекционный. Ампутация обеих ног.
Он
выпрямился и, рассматривая следующего, ожидал, когда помощник закончит писать. Найдин все слышал и все понял. Казалось бы, силы его
исчерпаны до конца непрерывными боями, многокилометровыми маршами, а тяжелое
ранение отобрало последние, лишив способности к каким-либо действиям, даже
говорить. Но, видимо, существует у человека аварийный запас, и в самом крайнем
случае, спасая себя, например, он черпает из этого запаса, как из НЗ. Такой
крайний случай наступил теперь для Найдина. Из слов
врача он понял, что его вот-вот, может через час или два, обезножат, сделают
калекой и что спасать свои ноги он должен сам — никто не поможет. И он нашел в
себе душевные и физические силы противодействовать этому, приподнялся на локтях
и произнес как мог громко:
—
Не дам.
Голос
его был слаб, и эти слова могли быть и не услышаны, но
старший хоть и отвернулся, но еще стоял рядом и отозвался.
— Как то есть не дадите? — спросил он своим властным голосом.
—
Буду защищаться.
Эти
два слова раненый произнес с такой решительностью, что нельзя было отнестись к
ним равнодушно, хотя, в сущности, как может защищаться такой беспомощный
человек? Если бы врач не прощупал своими пальцами разбитые
ноги раненого, не видел бы застрявшего в кости большого осколка с острыми
рваными краями, возможно, даже не единственного, он, слыша слова раненого,
усомнился бы в его тяжелом состоянии, но он, прооперировавший не одну сотню
таких вот, хорошо представляя нынешнюю немощь этого человека, был поражен его
волей, встречающейся не так уж часто, и задержался.
—
Это необходимо для вас. В раны с землей проникла инфекция, вам грозит смерть от
заражения крови.
—
Лечите.
— В
медсанбате не лечат. Здесь оказывают только первую необходимую помощь. Для вас
это — ампутация.
Раненый,
тяжело дыша, смотрел в лицо врача твердым взглядом немигающих серых глаз,
молчал, набираясь сил, и наконец произнес все так же
твердо:
—
Это мои ноги. Я не разрешаю их отнимать. Я лучше умру. Но еще лучше, если меня
вылечат.
Наступила
пауза. Думая, старший смотрел на физически беспомощного, духовно сильного
человека, все больше проникаясь уважением к нему и поддаваясь его желанию.
—
Хорошо, — сказал он подчиненному, — отправляйте его немедленно. В сопроводительной укажите: от ампутации категорически
отказался.
Врач
отошел. Подчиненный чуть задержался, записывая сказанное.
—
Куда меня? — спросил Найдин, тревога все еще не
оставляла его.
—
Не волнуйтесь. Отправим в госпиталь. Может быть, там спасут ваши ноги.
В
ту же секунду силы покинули Найдина, он не лег, упал
на спину, и веки его сомкнулись.
На
одной из коек многоместной палаты полевого передвижного госпиталя, занимавшего
трехэтажное здание школы, лежал раненый. Ноги его были укутаны толстыми
окаменевшими слоями из марли и гипса, еще и обкручены бинтами. Под этой
охраной, в неподвижности и покое, затягивались раны от осколков мин и
скальпелей хирургов, нарастали новые хрящи, скрепляя куски переломанных костей,
уложенные стараниями врачей на свои прежние места. Этим раненым был лейтенант Найдин.
Остались
позади дни физических мучений, когда его перевозили, переносили, усыпляли,
оперировали, выводили из состояния наркоза, кололи морфий, чтобы сутками
пребывал в состоянии наркотического сна, чтобы не страдал от боли и невольными
стонами своими не мешал другим. Через несколько дней, придя в себя, он отказался от морфия: он слышал о
коварстве наркотика, о скверной привычке к нему, разрушающей жизнь человека.
Теперь не столько донимали боли в ногах, сколько зуд под гипсом, порой
нестерпимый. Так проявлял себя процесс заживления: новая живая ткань вытесняла
старую, омертвевшую. Зудящие раны под броней гипса
были недосягаемы, и приходилось терпеть и утешаться мыслью о начавшемся выздоровлении.
Спал он теперь мало, только ночью, а пустые дни, проводимые в постели, казались
бесконечно длинными, и ему ничего не оставалось, как жить воспоминаниями и
осмысливанием пережитого. Так он и делал.
Прежде
всего он принялся восстанавливать события последнего
боя, когда он с Филатовым и начпродом разбивал из
немецкой пушки дома с засевшими в них автоматчиками. Втроем они хорошо
поработали, в высоком темпе, торопясь произвести как можно больше выстрелов, до
того как немцы опомнятся и своей артиллерией подавят их. Помогли ли роте эти
орудийные выстрелы?
Все,
что было потом, после обрушившихся на них разрывов, он вспоминал как отдельные
события, следовавшие друг за другом без перерывов, хотя, судя по их содержанию,
они должны были быть разделены временными промежутками,
порой значительными. Провалы памяти означали, что между этими событиями он был,
вернее всего, без сознания. Он помнил, что, сраженный осколками, он падал на
станину орудия, ударился о нее и скатился на землю…
что около него стояла крытая брезентом санитарная повозка, ему, лежащему, она
казалась очень высокой, а колеса с деревянными спицами около его глаз непомерно
большими… двое красноармейцев перекладывали его с земли на носилки, причиняя
при этом сильную боль…
А
что же случилось с Филатовым и начпродом? Тогда,
вспоминал он, Филатов находился в стороне от орудия, у снарядных ящиков, и не
был прикрыт от осколков ничем. Но это еще не значит, что он погиб, он мог быть и ранен, и — могло же случиться такое — остаться
невредимым. Начпрод к тому моменту должен был
поднести снаряд к орудию, и, значит, быть прикрытым его щитом, и мог остаться
целым, но мог быть и ранен, как и Найдин,
прикрытый тем же щитом, маловероятно, но мог быть и убит. Получается так, что,
вернее всего, Филатов погиб, начпрод жив. Но это
только в общем случае, по законам вероятности, а в данном, конкретном случае
все могло быть по-другому.
К
его койке, постукивая костылями, приблизился сосед по палате. У него была
отнята по колено правая нога, израненная в бою. Он считался выздоровевшим,
научился ходить на одной ноге с костылями, ждал комиссования. Он первым подошел
к Найдину, познакомился и начал проявлять внимание:
то попоит, то поправит постель, то медсестру позовет, если надо, а то просто
присядет поговорить. Найдин сразу же ощутил его
неизменно нервное состояние. Однажды услышал от него печальное объяснение:
— Оттяпали мне ногу в медсанбате, — сказал он, указывая на
культю, — ничего не говоря, положили на стол, усыпили и оттяпали. Горюю я, что
не сумел защитить свою ногу. Как жить теперь буду? Мне всего-то двадцать один
год.
Найдин хотя и смутно, но помнил, как сам из последних
сил отстаивал свои ноги, а не хватило бы сил тогда, были бы его дела хуже, чем
у этого парня. Отгоняя эти тяжелые воспоминания от себя и
успокаивая соседа, он говорил:
—
Скорей всего, нельзя было иначе, тут выбирать приходится между жизнью и
смертью. Да ты раньше времени не горюй, сделают хороший протез, никто и не
заметит, что у тебя одна нога.
Калека
покачал головой:
—
Сельский я, какой я теперь работник.
—
Главное в работе — руки.
—
Жене написал. Ответила: приедет за мной. Как примет-то? Вот вопрос.
—
Если жена, значит, примет.
На
этот раз сосед, подойдя, спросил:
— О
чем думаешь, лейтенант?
Неторопливо,
продолжая свое занятие, Найдин ответил:
—
Трое мы были у пушки, когда немецкие минометы накрыли нас. Вот и думаю, что с
теми двумя?
— А
ты видел, как их накрыло?
— Не видел.
— В
таком разе, думай не думай, ничего не узнаешь. Надо как-то по-другому.
—
Вот и думаю: как? Если их подобрали ранеными, они попали бы в медсанбат, а
оттуда в наш госпиталь. Может, где-то лежат, в других палатах.
—
Дело говоришь, — согласился одноногий и предложил: —
Давай сделаем так: ты мне их фамилии скажи, а я сестричек поспрашиваю, может,
они знают.
—
Мало что я о них сказать могу. Один — лейтенант Филатов, как зовут, не знаю.
Второй — старший техник-интендант, был начпродом. Вот
и все.
Калека
задумался:
—
Тогда можно так: пройду я по палатам и буду спрашивать Филатова и начпрода. Кто если отзовется, тебе скажу.
Еще
двое раненых, уже способных передвигаться и томящихся бездельем, присоединились
к нему. Стуча костылями и палками, такая вот необычная бригада двинулась по
палатам. Они вернулись через несколько часов, перед ужином, и одноногий сказал Найдину:
— Слышь, лейтенант, по всем трем этажам прошли, никто в
палатах не откликнулся, сестричек спрашивали — не знают, в канцелярии были —
нет таких в списках. Может, погибли они там. Такое дело.
И Найдин понял, что о судьбах Филатова и начпрода
он, скорее всего, никогда не узнает.
Думами
Найдин тянулся к штрафным батальонам. Пережитое им
еще не улеглось и застило все другое. Но не о пережитых страданиях, не о
тяжелой судьбе штрафника думал он, его волновала проблема воинских частей, где
разжалованные командиры гибнут чуть ли не поголовно.
Трудные, рискованные вопросы порождали эти думы: оправданно ли создание таких
частей, увеличилась ли боеспособность армии, приблизился ли час ее победы?
Впервые
услышал он об этих частях, будучи на командирских курсах, им зачитывали
какой-то приказ о создании особых частей из осужденных военнослужащих. Для
командиров это были штурмовые батальоны, для рядовых — штрафные роты. Слово
«штурмовые» наводило на мысль о фашистах, о гитлеровских штурмовиках, и не
прижилось, в разговорах им не пользовались, заменяли словом «штрафные», а
осужденные были «штрафники». Найдин прослушал тот
приказ невнимательно, как не касающийся его, других забот на ускоренных курсах
хватало, и древняя мудрость — от сумы да тюрьмы заговоров нет — была от него
далека. А вот теперь, испытав на себе жестокость этого приказа, задумался.
Но
возможно ли одним только обдумыванием вникнуть в проблему, разрешить возникшие
вопросы, когда не хватает знаний и нет возможности
что-либо прочесть, куда-нибудь пойти выяснить? Дело казалось безнадежным. Но
отвлечь свой разум на что-нибудь другое он уже не мог, и он занялся
осмысливанием пережитого, того, чему был свидетель.
Преступность
в человеческом обществе существовала всегда и будет
существовать. Она неистребима, поскольку заложена в людях самой природой как
один из способов выживания и закодирована в человеческих генах. Но
несдерживаемая и неконтролируемая преступность может превратиться в стихийное
бедствие или даже разрушить общество как систему. Никакие общественные
потрясения не усмиряют преступность, скорее наоборот, нарушая установившийся
общественный порядок, они создают условия для ее развития, по закону,
аналогичному тому, как неблагоприятные изменения среды обитания создают условия
для эпидемий. Вот и война ведет к росту преступности, и не только в тылу, но и
на фронте. У миллионов мобилизованных людей появляется оружие постоянного
неконтролируемого пользования, а военная вольница увеличивает соблазн совершить
недозволенное, но желаемое. И карательные органы подчас не в силах пресечь это,
а то и закрывают на это глаза, лишь бы воевали успешно.
Что вообще можно противопоставить преступности,
чем укрощать ее? Самым действенным средством, а значит, и самым главным,
является наказание. Скорое, неизбежное, суровое — оно, взвешенное на весах
правосудия, должно быть тяжелей преступления. Никакое
наказание не устранит вред, причиненный преступлением, но неотвратимость
жестокого возмездия остановит многих. Сущность у всех наказаний одна: исключение
преступника из жизни общества либо навсегда — это смертная казнь, либо временно
— это лишение свободы на какой-то срок. Основное, конечно, — лишение свободы;
смертная казнь — наказание исключительное.
Смертную казнь осуществить на войне просто. Но
как осуществить лишение свободы на войне? Посадить в тюрьму, отправить в
лагерь? Это по меньшей мере смешно. И Найдин усмехнулся, представив себе процедуру такого
наказания: преступника выводят из боя и отправляют в тыл, подальше от фронта.
Жизнь заключенного тяжела, но что лучше: тяжелая жизнь в тюрьме, в лагере или
смерть на фронте? Из мест заключения, отбыв срок, вернется большинство, с
фронта — меньшинство, к тому же искалеченными.
Учитывая эту понятную истину, некоторые выберут жизнь, и тогда преступление на
фронте превратится в средство спасения от этого фронта. И кто же останется
воевать? Вывод простой: лишение свободы как способ наказания неприемлемо на
войне. Преступники должны нести наказание здесь же, на фронте, продолжая
сражаться. Вот и задуманы штрафные батальоны и штрафные роты и заменяют
осужденному годы заключения месяцами сражений в этих частях. На первый взгляд,
разумно и логично.
Однако у Найдина
сформировалось твердое мнение о вреде, причиняемом армии штрафными
батальонами, и он принялся обдумывать причину этого. При каждом фронте
действует один штрафной батальон. Сформированный из нескольких сотен осужденных
командиров, он все время пополняется новыми осужденными взамен убитых —
конвейер смерти. Значит, во всей Красной армии, разделенной на
несколько фронтов, тысячи командиров отстранены от
должностей и отправлены воевать рядовыми. Кому стало лучше от этого? Тем
полкам, батальонам, ротам, с которых их сняли, не могло стать лучше: смена
руководителя боя, к которому привыкли, ведет к изменению привычного порядка, к
изменению отношений в боевом коллективе. Это процессы болезненные,
разрушительные, боеспособность подразделения при этом обязательно упадет. А
если некем заменить осужденного, ну нет лишнего командира в части, их и так не
хватает? Положение осиротевшего подразделения ухудшается еще больше. Найдин невольно подумал о такой судьбе своей пятой батареи,
которая осиротела, когда особист Андрейчиков
арестовал его.
Он вспомнил, как по пути в штрафбат оказался в
штабе дивизии, где его приветливо встретил капитан:
— Ждем пополнение, ждем. В полках большие потери
командного состава, нужны ротные, взводные…
Но как был разочарован капитан, когда узнал, что
Найдин направлен не к ним, в дивизию, а в штрафной
батальон при ней. Поразительно: в частях не хватает командиров, а они, эти
такие нужные командиры, сотнями воюют как рядовые в штрафных батальонах.
Савельев рассказывал, будто командир пехотного
полка, с которым действовал штрафбат, просил комбата откомандировать в его полк
несколько штрафников, хотя бы временно.
— Не хватает командиров, а пополнение не
поступает, — пояснил он. —А тебе все равно, будут они
воевать у тебя или рядом, в моем полку.
Комбат отказал наотрез:
— Они преступники, им нельзя доверять.
Вот
и получается — наказаны командиры, наказан и полк, а в целом наказана армия: ее
боеспособность снижена.
Штрафные
батальоны обречены воевать на самых опасных
направлениях, в самых тяжелых условиях. Найдин до
штрафбата воевал в ИПТАПе, части повышенной
опасности, за что получал пятидесятипроцентную надбавку к окладу, так что
повышенная опасность была для него привычна и в штрафном батальоне не удивила,
не испугала. Поразило его другое: бесчеловечный режим, когда стараются не
снизить гибель людей, а, наоборот, погубить в боях как можно больше. А на
тяжелых маршах комбат еще и пристреливал отставших. Нельзя признать этот
жестокий режим, нет ему оправдания. Да, проштрафившиеся
командиры осуждены, разжалованы, но они бойцы армии, они ведут бой с врагом, и
нарочно губить их — значит действовать вопреки здравому смыслу, во вред своей
армии, другими словами, помогать врагу.
С
какой бы стороны ни рассматривал Найдин штрафной
батальон, все выглядело плохо. Наказание виновного не должно приносить вред
обществу, наоборот, должно служить ему на пользу, и не только предупреждением и
угрозой кары для других, но и улучшением общей обстановки в обществе после
исключения из него преступника. Введение штрафных батальонов в воюющей армии
этого не дало. Идея не оправдала себя.
Как
многие люди, оценивая какое-то явление, ищут аналоги у других, так и Найдин задумался: а существуют ли в других армиях штрафные
батальоны, подобные нашим? Например, в армии наших противников, немцев?
Казалось, должны бы быть, тем более что в государственных системах Германии и
СССР много общего. В Германии — культ личности Гитлера,
диктатура национал-социалистов, террор гестапо, массовые репрессии; в СССР —
культ личности Сталина, диктатура большевиков, террор НКВД, массовые репрессии.
Однотипность власти должна вроде бы приводить к однотипным результатам. Но
память не подсказывала ничего касательно штрафных батальонов в гитлеровской
армии. Или нет их там, или нам ничего не известно. Сомнительно, чтобы не было
известно. Журналисты разведали бы, а газеты не упустили бы случая лишний раз напечатать
о «звериной жестокости гитлеровцев, посылающих своих офицеров на верную смерть
за малейшую провинность», или что-то подобное. Вот, к примеру, выявили же они и
напечатали в газетах, что в румынской армии узаконены телесные наказания, даже
плетки, которыми бьют провинившихся, входят в штатный инвентарь каждой роты.
Вот, дескать, какое варварство у них. Так ведь это только плетки и порка, а уж
штрафные батальоны заметили бы сразу. Значит, скорее всего, нет штрафбатов у
немцев. Да оно и логично: немцы — народ расчетливый, прикинули, что невыгодно
превращать офицеров в солдат и терять их тысячами в штрафных батальонах. И
можно предполагать, что одна из причин превосходства немецкой армии над нашей в том, что они берегут свой командный состав.
Поразмыслив
о штрафных батальонах в союзных армиях — французской, английской,
американской, — он без сомнений пришел к выводу, что в армиях этих
цивилизованных народов такое организованное варварство невозможно.
В
российской царской армии таких формирований тоже не было. В те времена хотя и
наказывали разжалованием, то есть понижением в воинском звании и должности
вплоть до рядового (в литературе таких примеров хоть отбавляй), но воевали
разжалованные в обычных батальонах и ротах, на общих условиях. Это было суровое
наказание, но без лишней жестокости.
Думая так, Найдин
утвердился в предположении, что штрафные батальоны — это наше, чисто советское
явление, изобретенное, вернее всего, в военных отделах НКВД, и продолжает оно
линию борьбы с сомнительными «врагами народа», а цель остается той же: держать
свой народ в повиновении под страхом смерти. Изменен лишь способ казни
арестованных, подогнан к условиям войны: не в тыловых застенках, а на фронте —
руками противника. Так проще, экономичней и не очень заметно.
Дни жизни на госпитальной койке проходили
медленно, однообразно и, уходя, сливались в однородное прошлое, которое изредка
все же разнообразилось какими-то событиями. Таким событием стал день, когда с
ног сняли гипсовые окаменелости, уже порядком намучившие Найдина.
Дни разделились на те, что с гипсом, и те, что после него. Но лежачий образ
жизни продолжался: началась процедура растягивания срастающихся костей стропами
с грузом, перекинутыми через блоки. В пустотах, возникающих при этом, нарастала
новая костная ткань. Лежать с подвешенными ногами было неудобно, но необходимо:
ноги еще не годились ни для ходьбы, ни для стояния. В таком вот беспомощном
положении Найдин продолжал единственно доступную ему
работу — умственную, проникая разумом в проблему штрафных батальонов все дальше
и дальше.
Воюя в штрафбате бок о бок с такими же, как он,
осужденными, он как-то незаметно для себя стал считать их несправедливо
наказанными, а теперь задумался над тем, что с ними произошло. Дивизия Комахина не смогла защитить город от немецких
бомбардировщиков; батальон Савельева не выдержал немецкой атаки и отступил без
приказа; танковый полк не сдержал танковой атаки противника и был разгромлен, а
его начальника штаба отправили в штрафбат… Не
справились командиры со своими обязанностями, не обеспечили выполнение боевого
приказа. Значит, виновны? Возможно. Но прежде надо решить: а могли ли они
выполнить те боевые приказы, по силам ли? Можно ли объяснить второй год
отступления наших войск невыполнением боевых приказов командирами взводов, рот,
батальонов во всей Красной армии? Нет, такого не может быть, скорее наоборот,
они выполняют эти приказы до конца и тысячами гибнут в боях, десятками тысяч
оказываются в окружении и там тоже гибнут или попадают в плен, и только
некоторым удается вырваться из окружения и догнать своих, покинувших их и
отступивших далеко на восток. Нет, нельзя всю вину за непрерывные поражения
свалить на командиров отдельных частей. Но кто же в таком случае виновен?
Если фронтовики с переднего края боевых действий
не виновны в грандиозных поражениях нашей армии, то вся вина за это ложится на
тех, кто готовил войска к войне, занимался их оснащением, разрабатывал
стратегию войны и тактику сражений и должен был сделать многое другое для
военных успехов. То есть на руководителей армии и государства… Постоянные
военные поражения наши — это свидетельство именно их ошибок и преступлений. Немцы громят нашу армию не потому, что немецкие солдаты выносливей
и храбрей наших, а немецкие лейтенанты лучше командуют взводами, чем наши, нет,
не хуже, но, вернее всего, потому, что немецкие генералы оказались в военном
отношении образованней наших генералов, современней их; они умеют планировать
сражения с применением современной военной техники и новых тактических ходов.
Наши военные руководители, действуя по старинке, твердо знают только, что надо
стоять насмерть и что главной силой является кавалерия, а свою малограмотность
в современной военной науке возмещают безжалостной требовательностью,
разжиганием ненависти и фанатизма.
Капитан,
с которым Найдин подружился на курсах, рассказывал:
—
На второй день войны наш полк начал отступать из Прибалтики к Ленинграду.
Пришли мы к нему пехотинцами без орудий и без тягачей. Часть их потеряли в
боях, остальные побросали, когда кончились снаряды и горючее для тракторов. Я
тебе скажу, безобразно отступали войска. Неразбериха страшная, никто ничего не
знает… Где дивизия, где соседи? Где тыл, где фронт,
куда идти?.. Идем вроде бы к своим, а выходим к немцам.
Танки их появлялись с любого направления и в любой момент, а боролись с ними
винтовками да бутылками с бензином. Доводилось, нет? В бутылку наливают бензин,
затыкают пробкой, привязывают спичку, вот и все устройство. Действовать ею
просто: чиркнуть коробком по спичке и бросить бутылку в танк. По идее, бутылка
разобьется о танк, от горящей спички вспыхнет бензин, и тогда танку худо, в
щели течет огонь. Да только редко у кого получалось. То в боевой горячке спичку
зажечь забудет, то загаснет она в полете, то до танка не долетит. А танки — вот
они, уже окопы утюжат, и люди, в массе своей необстрелянные, либо гибнут в этих
окопах, либо в страхе бегут от танков и тоже гибнут. Ленинградским фронтом
вначале командовал Ворошилов, при нем мы и добежали до Ленинграда, а когда
немцы пришли на окраины города, его заменили Жуковым. Этот генерал железной
рукой действовал. Приказ отдал, кажется семнадцатого сентября: расстреливать
воинские части, и командиров, и рядовых, покинувших поле боя без письменного
приказа Военного совета фронта или армии. Представляешь, всю часть под
расстрел, и виновных и невиновных. Такого, по-моему, ни в каких армиях еще не
бывало. Вот таким путем управляли войсками.
—
Ну и были расстреляны части?
—
Не знаю, были — не были, но только горько воевать под дулами своих автоматов.
Капитан
произнес это с обидой в голосе, и возразить на его обиду было нечего.
В
сорок втором году Сталин подписал приказ № 227, известный как «Ни шагу назад»,
жестокий приказ, в котором вводились заградительные отряды за неустойчивыми, а
по существу, любыми частями, обязанные расстреливать всех, кто будет отступать
без приказа. Страшно и отвратительно было думать о делах советской власти,
способной уложить в землю всех, лишь бы выжить.
Большие
приказы для всей армии порождали подобные им более мелкие, местного значения
приказы. Летом сорок первого Новочеркасскому
кавалерийскому училищу приказали остановить прорывающиеся к Ростову танки.
Выступившие им навстречу курсанты были перебиты, передавлены этими танками.
Подобная участь постигла и курсантов других училищ, и ополченцев, и
добровольцев, наспех обученных, наспех вооруженных. Сколько же загублено жизней
по недомыслию наших генералов.
К
потерям как результату бездумной жестокости надо прибавить еще гибель людей,
доведенных пропагандой до фанатизма. Летчики, расстрелявшие боеприпасы и
лишенные прикрытия, чтобы выйти из боя, шли на последний маневр — таран.
Краснофлотцы, защитники Севастополя, обвязав себя гранатами, бросались под
танки. Двадцать шесть панфиловцев полегли на Волоколамском шоссе, пытаясь
сдержать продвижение немецких танковых колонн к Москве, но разве такое по силам
двадцати шести бойцам? Эти люди — герои, они достойны вечной памяти и славы. Но
они — жертвы других людей, побудивших героев на верную
гибель только потому, что эти люди не умели организовывать, а умели только
призывать других и требовать от них «стоять насмерть». Эти люди на высоких
командных должностях, радуясь своим достижениям в пропаганде безумной
идеологии, развернули вокруг героических поступков погибших массовую, на всю
армию и страну агитацию, призывая к таким же поступкам других, пренебрегая их
жизнями, вместо того чтобы запретить такого рода самоубийства. Разве это не
преступления высоких начальников против своего народа? Увы, это преступления!
Расследовать действия высоких начальников,
судить их не дано права ни фронтовой прокуратуре, ни фронтовым трибуналам, им
отведен участок от рядового до полковника. Генералы для них недосягаемы. По
этому признаку (как, впрочем, и по ряду других) генеральская группа в армии
составляет особую касту, защищенную от судебного разбирательства за служебные
ошибки и промахи. Для них установлены чисто символические наказания: вызовут в
Москву, в Ставку, или к командующему родом войск, укажут на неполное служебное
соответствие, или отстранят на какое-то время от должности, или переведут на другую. Наказания эти жизненных судеб не ломают и даже
несколько возвышают виновника: дескать, пострадал за нерадивых подчиненных. Бывали, правда, наказания пострашнее, даже смертью, но случаи эти
единичны, и не за ошибки, не за бездарность, а, наоборот, за активную толковую
деятельность, в назидание другим, чтобы сидели тихо, не выскакивали без
разрешения. Однако военные поражения требуют объяснений,
и тут без виновных не обойтись, и их, естественно, «находят». Вину за
проигранные сражения перекладывают с высоких начальников на тех, что внизу, под
ними, по отношению к которым разрешены в полной мере и следствия и суды. Вина
за общую беду раскладывается на многих, и обвинения оказываются помельче: полк отступил без приказа; неумелое руководство
боем, в результате чего противник захватил оборонительный рубеж; командир не
принял всех необходимых мер к безусловному выполнению приказа и тому подобная
чепуха. Таких «преступников» можно выявить сколько угодно в не подготовленных к
войне войсках и наказывать сурово в штрафных батальонах. И все это выглядит
внешне и правильно и законно. Но оттого, что снимают с должностей и осуждают
боевых командиров из нижних рядов военной пирамиды, в верхних ее рядах ничего
не изменяется, от истинных виновников внимание отвлекается, они оказываются не
обвиненными, не осужденными. Для них остается только суд народа и истории. Но
народ, как известно, бесправен, а история — далекая инстанция, и, прежде чем
наступит ее суд, истинные виновники благополучно скончаются, а мертвых не
накажешь.
Такие невеселые думы посетили Найдина, однако не породили у него ни тени сомнения в нашей
победе. Он был уверен, СССР не по зубам Германии и в конечном итоге мы победим.
Но как дорого придется заплатить народу за ошибки и преступления своих
руководителей.
Неожиданно покинул палату потерявший ногу
младший лейтенант: за ним приехала жена и увезла домой. Белоснежная медсестра
ввела в палату молодую колхозницу, одетую во все темное, будто в трауре,
которая, прикрыв за собой дверь, остановилась у косяка, осматривая палату,
отыскивая взглядом мужа, а когда узнала его, подходящего к ней на костылях,
принялась плакать, и лицо ее исказилось. Калека остановился перед ней, она
припала к нему на плечо, проголосила несколько минут, стихла, вытерла глаза
и щеки платочком, и молодое лицо ее снова стало привлекательным.
Младший лейтенант прощался обстоятельно, вместе
с женой обходил всех, пожимал каждому руку и желал поскорее поправиться, а
жена, прежде чем отойти с ним, с небольшим поклоном говорила: «Спасибо вам», —
наверное, за добрые напутствия. Около Найдина уходивший задержался дольше.
— Ну, поехал я, жена вот увозит. — В его голосе звучали и покорность такому случаю, и радость. — Буду как-то
устраиваться в тыловой жизни.
Найдин сказал в легком тоне,
подходящем к счастливому случаю:
— Человек сделан с запасом: две руки, две ноги,
только голова одна, но она у тебя на месте. Так что все будет хорошо.
— И ты поправишься, лейтенант. Может, еще и
повоюешь.
— Обязательно повоюю.
— Спасибо вам. — Женщина поклонилась Найдину и пошла за мужем.
Притихшая палата слушала, как по коридору
удалялось постукивание его костылей. Когда оно стихло, кто-то, вздохнув, сказал
с оттенком зависти:
— Да… скоро будут дома.
Начался разговор.
— Радоваться надо, что жив
остался, а она ревет. Он хоть и неполноценный по части ноги, а с двумя руками
все еще работник.
— Так ведь каждая по-своему радуется — одна
смеется, другая ревет.
— А что без ноги — привыкнут. Притом ночью-то не
видно, так что полное впечатление, что рядом нормальный мужик. Еще и детей
наделают.
— Это обязательно, надо восстанавливать
население после войны. На то ему и дано живым вернуться.
Завязался мужской разговор, переходящий с одного
личного на другое.
Найдин выздоравливал — из
разряда лежачих он перешел в сидячие, затем во
встающие и, наконец, в ходячие. Изменились и его мысли, от прошлого перешли к будушему, которое представлялось ему таким: он оправится от
ранения, научится ходить на спасенных ногах, и тогда его выпишут и направят… Куда? После тяжелого ранения должны предоставить отпуск
для амбулаторного лечения и восстановления сил. Но у него нет документов, они в
штрафном батальоне, а без них ему не выпишут ни отпускной билет, ни проездные
документы, не выдадут отпускных денег. Здесь, в госпитале, записали фамилию,
должность и звание с его слов. Но мало ли что наговорит раненый. По этим данным
ему выпишут только справку о том, что находился на излечении по случаю
огнестрельного ранения обеих ног и что ранение связано с пребыванием на фронте,
укажут, что нуждается в амбулаторном лечении, и направят в резерв.
Может случиться и так, что медкомиссия признает
его не годным к военной службе. Тогда его демобилизуют. Подумав об этом, Найдин ощутил внутреннее сопротивление такой судьбе и
решимость противодействовать ей. Он обязательно вернется на фронт! Не ребячья
тяга к опасностям, риску, наградам и не бездумный патриотизм, подобный
фанатизму, руководят им, но желание, обязанность защитить свою семью, свой дом,
в целом — страну. Вот эта сильно выраженная черта мужского характера не
позволит ему уйти с войны. Он должен вернуться в свой противотанковый полк, в
свою пятую батарею, к ее четырем орудиям, прижавшимся к земле и вытянувшим
стволы навстречу немецким танкам.
Вдруг ему пришло в голову, что совсем не
обязательно отправляться в резерв и там добиваться направления в свой полк.
Зачем идти длинным кружным путем, когда есть прямой: из госпиталя — в полк? А
уже в полку решать все формальные вопросы о восстановлении в правах и о
документах в том числе. Да, куда бы его ни направили, он пойдет в полк, прямо в
полк. Нужно будет только выяснить, где он воюет. Он хочет вернуться в полк, из
которого его увезли насильно, вопреки здравому смыслу, во вред делу, вернуться
наперекор всем, кто был против него, — особисту,
следователю, трибуналу и тем высокопоставленным, которые приказали убивать
командиров в штрафных батальонах.
Была
еще одна причина, которая влекла его обратно в полк. Однажды в штрафном
батальоне он рассказал командиру роты о своей судьбе. Подполковник слушал
внимательно, потом долго молчал, думал, попыхивая самокруткой, и наконец высказался. С тех пор сказанное им не выходило у
Найдина из головы.
— С
твоими действиями полностью согласен. Именно так
следует бороться с уголовщиной. Но
поступая так, как ты, человек сам совершает преступление, потому что, согласно
закону, никто не может быть наказан, кроме как по суду. В этом смысле наш закон
бережет воров.
—
Но в уставе есть статья, которая обязывает применить оружие при установлении
порядка в боевой обстановке.
—
Знаю, но на нее не надейся, за это судят, говорят: не было необходимости.
Другими словами, не твое дело судить и наказывать.
—
Да, это я, кажется, понял, — согласился Найдин.
—
Это хорошо, на будущее пригодится, — иронически заметил подполковник. — А вот
теперь послушай, чего ты не понял. Оперуполномоченные в частях не имеют власти
отстранять от должности и арестовывать. Их дело — следить и доносить. Командир
полка не должен был отдавать ему тебя, формально особист
ему не начальник. Ваш полк армейский или корпусной?
—
Корпусной.
—
Значит, командир полка по всем вопросам подчиняется командиру корпуса. Рапорт,
тебя касающийся, он написал, конечно, положительный, раз уж сказал, что ты, по
его мнению, поступил правильно, командир корпуса мог это дело в прокуратуру и
не передать, и, уж конечно, без его приказания тебя не имели права снять с
должности, чтобы предать суду военного трибунала. Все это козни особого отдела,
а ваш молодой командир полка растерялся и спасовал. Так что, по существу, вся
процедура следствия
и осуждения проведена незаконно, и ты, если хочешь, можешь жаловаться.
Найдин был удивлен. У него все это время сохранялось
ощущение какой-то неправильности его ареста и осуждения. Но почему — не мог
понять. Слова подполковника объяснили это. Найдин
усмехнулся:
—
Не знаю на кого.
— А
ты — не на кого, а на всех сразу, — отшутился подполковник, — и не в
прокуратуру, а здесь, штрафникам. Только здесь тебя и поймут.
В
своем полку Найдин хотел разобраться во всем, что
сказал командир роты. Не для того, чтобы жаловаться, но чтобы понять и
запомнить, потому что жить — значит осмысливать все то, что вокруг.
Киев,1986
Публикация Аллы
Житомирской