ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Нина Савушкина

Выигрыш

Когда были в моде легкая хрипотца,

болгарский «Опал», опавший овал лица,

ты был идеал… И пухлая канарейка —

уютная дама, с которой едва знаком,

в пиджак твой вцепилась розовым коготком,

да так и застряла… Теперь ускользнуть посмей-ка —

непризнанный гений, свободолюбивый бард.

Небесная манна в перхоти бакенбард

почудилась ей, едва очутилась рядом.

С тех пор ты ее невзначай на пути встречал —

оставленный тыл, постылый ночной причал,

привал на развилке промежду раем и адом.

Она тебя все ждала, западню ткала,

взлелеяла образ, вставила в зеркала,

где спаяны вы, как в пазле, друг друга возле,

когда променад по западным авеню,

визиты поддатых друзей, податливых ню

затормозит внезапный цирроз, тромбоз ли.

Ей лет через тридцать грезится при грозе,

что ступни свои, опухшие, как безе,

пихает в ботинки и движется к той больнице,

где идол поверженный к ней одной обратит

свой профиль обледенелый, как сталактит,

и больше не улетит, и мечта продлится.

Ты кашляешь, реагируешь на бульон,

слегка оживлен, ей кажется, что влюблен,

сложилась в конце марьяжная лотерея.

На лестнице черной скрипит целлофан бахил,

ее провожает сраженный, хромой Ахилл.

Уходит она, от выигрыша дурея.

Приморский город

Лиман мелковат, население хамовато,

фольклор небогат — едва ли пятЛк историй.

И к вечеру тянет лечь простыня заката

с заплатами туч над вечным матрасом моря.

Вообразив себя Афродитой в пене,

простив себе недалекий полет фантазий,

на берег вползи, о камни содрав колени,

замыленным взором местный пейзаж облазай.

За водной стеною, пеленою степною,

меж сумерками и светом падет запруда,

и вспыхнет Луна, как будто глазок в иное

пространство недосягаемое, откуда

приходят такие ветры, что сносит разум,

такие картины, от коих давно отвыкли —

то крейсер в порту щетинится дикобразом,

то байкер летит на сумрачном мотоцикле.

Электрокардиограмма огней портовых

пульсирует вдалеке, не видны разрывы.

Не думай о затонувших судах, о вдовах —

на грани волны и мглы все условно живы.

Сбиваемся в небесах, будто тени — в стаи,

из-под воды мерцаем — бледны, как блики

в том городе, что разлегся, волны листая,

над морем, над миром, на сломе — точней, на стыке.

Золотая рыбка

Старуха была потлива и хлопотлива.

Худою рукой в кобальтЛвых прожилках вен

она собирала щепки в момент отлива,

и ветер взбивал ей волосы, словно фен.

Старик поутру — в движениях слишком зыбок —

побрел на причал, до вечера там торчал.

Закат нерестился икрою солнечных рыбок,

и взгляд старика нездешний свет излучал.

Пришел он домой — стремительный, точно циркуль,

цветущий, как фикус, будто сквозь быт пророс,

уселся за стол и странные строчки чиркал

на старых газетах, пачках от папирос.

Старуха мала, как нэцке, лишь веки-клецки

набухли, плывя в соленом бульоне слез.

Она обижалась по-детски, а дед по-скотски

с ней поступал — не воспринимал всерьез.

Она бормотала: «Рукопись золотая,

волшебною рыбкой вынырни под пером!

Тогда, чешуей монет прорехи латая,

мы премии всевозможные соберем.

Нахлынут халява, слава, эссе, буклеты,

в глазах зарябит хвалебных статей петит.

Мы так на волне взлетим, что в лакуны Леты

забвенье нас не затянет, не поглотит».

Глаза старика моргали, с трудом вникали,

застыл в них непонимания вязкий ил,

а после прикрылись веками-плавниками…

Он снова схитрил — он раньше нее уплыл.

Измена

Проснешься, нарвешься своей утонченной ноздрею

на приторный запах подаренной мужем сирени,

и — сердцебиенье, смятенье в душевном настрое.

Итак — уравненье с одной неизвестной: «Нас — трое».

Итог — подозренье в измене.

С тобою он важен, небрежен, с ней — нежен, вальяжен.

Трещат отношенья, что были прозрачны, стеклянны.

Лишь похоть, как нефть, из глазных изливается скважин.

Разрушен красивый марьяж, безнадежно изгажен.

Наружу всплывают изъяны.

Пока эдельвейсом ты произрастала над бездной,

то плоть утончала, то творческий дух источала,

супруга манило в объятия той — неизвестной,

не слишком духовной, местами — излишне телесной —

иное — земное начало.

Тебе удавались эссе, экзерсисы, этюды,

а ты все букеты, буклеты, конфеты, награды

сложила к ногам ренегата, зануды, Иуды…

Теперь между вами — соперницы груди, как груды,

как горные гряды…

Ты — на высоте, и тебе там не то чтобы тошно,

но душно, как в туче, пока не пробило на ливень.

Ты тише голубки, но есть голубиная почта.

Клейми же неверных небесным пометом за то, что

их рай примитивен!

Недостижимый

Когда он втянул тебя в богемную тьму,

он был твой гуру, а ты для него — Муму.

Когда вас накрыл вдохновенья девятый вал,

он выплыл скорей — он лучше всех рифмовал.

Пришел он, собранье улыбкою оросив.

Не более мелок, не менее некрасив, —

ты тоже включил обаянье на триста ватт.

Недооценили. Тогда ты стал хамоват.

Уже не лиричный — харизматичный герой,

хабарик тушил в жестянке с черной икрой.

«Бифитер» глушил, поблевывал на палас…

Недооценили. Тогда ты стал ловелас.

Поклонниц завел, как будто ручных шиншилл,

брутальною лирикой души им потрошил.

Приятель молчал, но казус необъясним —

в финале банкета они уходили с ним.

Ты столь же пузат, носат, бородат, броваст,

но если в контексте упомянут про вас,

то, встретив на фото лица твоего овал,

заметят: «И этот рядом с ним стартовал».

Вы строили вместе лестницу из словес.

Вдруг он воспарил — без перил на Парнас залез!

Исчез его силуэт. Ты, прищурясь зло,

так бы и плюнул вслед, да челюсть свело.

Монолог гусеницы

С ажурного листа слетев на дно оврага,

ползу упорно ввысь, проталкивая слизь,

туда, где в облаках вальсируют имаго,

которые давно на небо вознеслись.

Парящие вверху достигли озаренья.

И мне издалека мерещится впотьмах —

жасмина перламутр, александрит сирени,

горящий на крылах, чей вдохновенный взмах

мой приземленный торс ввергает в злые корчи.

Я ненавижу тех, которым удалось,

распотрошив хитин, стать ярче, легче, зорче

в обличье нимфалид, лимонниц и стрекоз,

за то, что не постичь курсирующим в кущах,

сосущим задарма нектар иных миров,

как чешутся во мне осколки крыл растущих,

скребущих изнутри непродранный покров.