ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

АЛЕКСАНДР КУШНЕР

ЗАМОК

А. В. Кулагину

Если ты почему-либо должен остаться в городе,

На поездку, допустим в Италию, денег нет,

Или старость пришла — и во всем ее долгом опыте

Разъездной больше прочих тебя утомил сюжет,

Или ты одинок — и тебе одному не хочется

Путешествовать, не перемолвясь ни с кем словцом,

Или мало ли что, скажем, тень за тобой волочится

Неизжитой беды, наливая ступни свинцом, —

К замку, к замку пойди, что с одной стороны Фонтанкою,

А с другой узкогрудою Мойкою окаймлен.

К замку, к замку, с английской надменной его осанкою,

Бренна был итальянец, и все же романтик он,

В замок, в замок, во двор его внутренний, — нечто странное

Ты увидишь, такое, чего не видал нигде, —

Замкнутое пространство граненое, восьмигранное,

Ни на что не похожее, как на другой звезде,

И, поставленный сбоку, в горящем на солнце золоте,

Шпиль, — как зодчий додумался, чтобы он так стоял?

Кто-то спрашивал: ваше любимое место в городе?

Не хотел никому говорить, а сейчас — сказал.

НА ПАРОМЕ

1

От дебаркадера в ночь на пароме,

Крадучись, медленно мы отошли.

Кажется, делаясь все незнакомей,

Все непонятней для твердой земли.

Только что самым высоким из зданий

Были — и вот нас у пристани нет:

Стали одним из разрывов, зияний,

Все ощутимей и шире просвет.

Словно внезапно отпал от России

Пирамидальный скалистый кусок,

Подняли якорь и в ночь заскользили,

Сделали воздуха свежий глоток.

Дело не в Хельсинки и не в Стокгольме,

Как поначалу рассчитывал ты,

Странную, тайную выбрали роль мы

Призрака, тени, плавучей звезды.

Мимо пакгаузов, верфей и доков,

Прочь от привычек, страстей и забот,

Скорбно, торжественно и одиноко

В Финский залив, в мировой небосвод.

2

А дальше в укромной каюте, вдвоем,

В двухместной каюте, увы, без окна,

Казалось, что мы никуда не плывем,

Ни с места — такая была тишина.

Казалось, что все измерения вдруг

Исчезли, пространства и времени нет,

При этом сознаньем владел не испуг,

А чувство отсутствия зримых примет.

И зримых и слышимых; нет ни земли,

Ни моря, ни неба, мы выпали, нас

Ни люди, ни птицы найти б не могли,

Но нам оставалась любовь про запас.

И мы, безусловно, прибегнули к ней.

Такого покоя, такой тишины

Не будет нигде. Ни о чем не жалей,

Не бойся. И Хельсинки нам не нужны.

* * *

«Остались детали», — Кузмин говорил Юркуну

В больнице, когда навестил его друг перед смертью.

А если б не умер, не знаю, простил бы страну,

Способную к самому лютому жестокосердью?

На том же проспекте попал бы в застенок глухой

В начале Литейного, а не лежал бы в больнице.

Тогда и последняя фраза была бы другой,

И кто б рассказал нам о ней, неужели убийцы?

Люблю Кузмина, обойденного славой. Знаток

В «Сетях» и «Форели» расслышит любовь и смиренье.

В стихах его Гринок — шотландский мелькнул городок,

Но он не уехал в Шотландию — нам в утешенье.

Никто не бессмертен. Подумай, как нам повезло:

В палате, при клене, в окне шелестящим на воле!

«Остались детали» — не самое страшное зло.

Спасибо скажи Кузмину, как учителю в школе.

* * *

Море ходит здесь по потолку.

Я забыл задернуть занавеску,

Блик за бликом, словно на бегу,

Впопыхах рисуют арабеску,

Разгадать легко ее могу,

Переливам радуясь и блеску.

Обещанье солнечного дня,

Предложенье райского блаженства.

И никто при этом от меня

Добрых дел не ждет и совершенства.

Хорошо морская простыня

Постлана — спасибо, турагентство!

В прошлом веке кто-то, говорят,

Кажется Бердяев, выступая,

Зачитал собравшимся доклад

И назвал его «Проблема рая».

Лучше б в море он зашел, как в сад,

Волны, словно ветви, раздвигая.

ДВА СТИХОТВОРЕНИЯ

1

Мечты о бессмертье тем более странны,

Что умерли все, даже вечные боги,

Имевшие столь грандиозные планы,

Внушавшие столь вдохновенные строки,

Умевшие на море вызвать волненье,

Корабль потопить, если он почему-то

Не нравился им, предоставив спасенье

Всего одному из команды, как чудо.

Мечты о бессмертье тем более дики,

Что выцвело, высохло, вымерло столько

Воистину славных и вправду великих,

Дойдя в виде торса до нас и обломка,

И трудно им встать с каменистого ложа,

Уйти от душицы и чертополоха,

Бессмертию, может быть, тоже положен

Предел — и, наверное, это неплохо!

2

— Как страшно подумать, — сказал я на зное,

Июньском, — подумать, — сказал, — о зиме!

— А ты и не думай! — сказала, за мною

Идя по заросшей травой колее.

— Не думай, — сказала, — смотри на фиалки,

Еще, синеглазые, не отцвели!

Они ж не растут, не цветут из-под палки,

Им нравится быть украшеньем земли.

Они же не портят себе настроенье.

Какая зима? Не бывает зимы!

Смерть тоже ошибка, недоразуменье,

Обмолвка… Запомнить бы это мгновенье:

Однажды бессмертными были и мы.

* * *

Летала бабочка одна

И перед нами на дорогу

Садилась, словно смущена

Тем, что одна летать должна,

Скрывая страх свой и тревогу.

И поминутно раскрывать

Свои узорчатые крылья,

Потом их складывать опять

И восхищать нас, развлекать,

Употребляя все усилья.

Всю смелость вкладывая в свой

Полет — не для себя, дрожащей,

Как палый лист, — для нас с тобой,

Чтоб знали мы, кто здесь, живой,

Владеет тайной настоящей.

* * *

Памяти В. С. Шефнера

— Саша! — он мне говорил, позвонив однажды,

Было ему лет за восемьдесят уже:

— Саша! — И каждое слово, с заминкой каждой,

Врезалось в память, оставив свой след в душе:

— Саша, я вот что хотел вам сказать, другому

Я не сказал бы, а вам, дорогой, скажу:

Жизнь замечательна! Вот я хожу по дому,

Радуюсь, сяду за стол — и в окно гляжу.

Чудо какое, не правда ли, вы согласны?

Ни одного нет на свете пустого дня.

Клены шумят, и оправданны все соблазны.

Мой дорогой, понимаете вы меня?

Я потому и звоню вам сказать об этом,

Что понимаете. — Да, — я ответил, — да!

Вскоре он умер. Предсмертным его приветом

Страх посрамлен и подсвечена темнота.