ПОЭЗИЯ И ПРОЗА
АЛЕКСАНДР
КУШНЕР
ЗАМОК
А. В. Кулагину
Если ты почему-либо должен остаться в городе,
На поездку, допустим в Италию, денег нет,
Или старость пришла — и во всем ее долгом опыте
Разъездной больше прочих тебя утомил сюжет,
Или ты одинок — и тебе одному не хочется
Путешествовать, не перемолвясь ни с кем словцом,
Или мало ли что, скажем, тень за тобой волочится
Неизжитой беды, наливая ступни свинцом, —
К замку, к замку пойди, что с одной стороны Фонтанкою,
А с другой узкогрудою Мойкою окаймлен.
К замку, к замку, с английской надменной его осанкою,
Бренна был итальянец, и все же романтик он,
В замок, в замок, во двор его внутренний, — нечто странное
Ты увидишь, такое, чего не видал нигде, —
Замкнутое пространство граненое, восьмигранное,
Ни на что не похожее, как на другой звезде,
И, поставленный сбоку, в горящем на солнце золоте,
Шпиль, — как зодчий додумался, чтобы он так стоял?
Кто-то спрашивал: ваше любимое место в городе?
Не хотел никому говорить, а сейчас — сказал.
НА ПАРОМЕ
1
От дебаркадера в ночь на пароме,
Крадучись, медленно мы отошли.
Кажется, делаясь все незнакомей,
Все непонятней для твердой земли.
Только что самым высоким из зданий
Были — и вот нас у пристани нет:
Стали одним из разрывов, зияний,
Все ощутимей и шире просвет.
Словно внезапно отпал от России
Пирамидальный скалистый кусок,
Подняли якорь и в ночь заскользили,
Сделали воздуха свежий глоток.
Дело не в Хельсинки и не в Стокгольме,
Как поначалу рассчитывал ты,
Странную, тайную выбрали роль мы
Призрака, тени, плавучей звезды.
Мимо пакгаузов, верфей и доков,
Прочь от привычек, страстей и забот,
Скорбно, торжественно и одиноко
В Финский залив, в мировой небосвод.
2
А дальше в укромной каюте, вдвоем,
В двухместной каюте, увы, без окна,
Казалось, что мы никуда не плывем,
Ни с места — такая была тишина.
Казалось, что все измерения вдруг
Исчезли, пространства и времени нет,
При этом сознаньем владел не испуг,
А чувство отсутствия зримых примет.
И зримых и слышимых; нет ни земли,
Ни моря, ни неба, мы выпали, нас
Ни люди, ни птицы найти б не могли,
Но нам оставалась любовь про запас.
И мы, безусловно, прибегнули к ней.
Такого покоя, такой тишины
Не будет нигде. Ни о чем не жалей,
Не бойся. И Хельсинки нам не нужны.
* * *
«Остались детали», — Кузмин говорил Юркуну
В больнице, когда навестил его друг перед смертью.
А если б не умер, не знаю, простил бы страну,
Способную к самому лютому жестокосердью?
На том же проспекте попал бы в застенок глухой
В начале Литейного, а не лежал бы в больнице.
Тогда и последняя фраза была бы другой,
И кто б рассказал нам о ней, неужели убийцы?
Люблю Кузмина, обойденного славой. Знаток
В «Сетях» и «Форели» расслышит любовь и смиренье.
В стихах его Гринок — шотландский мелькнул городок,
Но он не уехал в Шотландию — нам в утешенье.
Никто не бессмертен. Подумай, как нам повезло:
В палате, при клене, в окне шелестящим на воле!
«Остались детали» — не самое страшное зло.
Спасибо скажи Кузмину, как учителю в школе.
* * *
Море ходит здесь по потолку.
Я забыл задернуть занавеску,
Блик за бликом, словно на бегу,
Впопыхах рисуют арабеску,
Разгадать легко ее могу,
Переливам радуясь и блеску.
Обещанье солнечного дня,
Предложенье райского блаженства.
И никто при этом от меня
Добрых дел не ждет и совершенства.
Хорошо морская простыня
Постлана — спасибо, турагентство!
В прошлом веке кто-то, говорят,
Кажется Бердяев, выступая,
Зачитал собравшимся доклад
И назвал его «Проблема рая».
Лучше б в море он зашел, как в сад,
Волны, словно ветви, раздвигая.
ДВА СТИХОТВОРЕНИЯ
1
Мечты о бессмертье тем более странны,
Что умерли все, даже вечные боги,
Имевшие столь грандиозные планы,
Внушавшие столь вдохновенные строки,
Умевшие на море вызвать волненье,
Корабль потопить, если он почему-то
Не нравился им, предоставив спасенье
Всего одному из команды, как чудо.
Мечты о бессмертье тем более дики,
Что выцвело, высохло, вымерло столько
Воистину славных и вправду великих,
Дойдя в виде торса до нас и обломка,
И трудно им встать с каменистого ложа,
Уйти от душицы и чертополоха,
Бессмертию, может быть, тоже положен
Предел — и, наверное, это неплохо!
2
— Как страшно подумать, — сказал я на зное,
Июньском, — подумать, — сказал, — о зиме!
— А ты и не думай! — сказала, за мною
Идя по заросшей травой колее.
— Не думай, — сказала, — смотри на фиалки,
Еще, синеглазые, не отцвели!
Они ж не растут, не цветут из-под палки,
Им нравится быть украшеньем земли.
Они же не портят себе настроенье.
Какая зима? Не бывает зимы!
Смерть тоже ошибка, недоразуменье,
Обмолвка… Запомнить бы это мгновенье:
Однажды бессмертными были и мы.
* * *
Летала бабочка одна
И перед нами на дорогу
Садилась, словно смущена
Тем, что одна летать должна,
Скрывая страх свой и тревогу.
И поминутно раскрывать
Свои узорчатые крылья,
Потом их складывать опять
И восхищать нас, развлекать,
Употребляя все усилья.
Всю смелость вкладывая в свой
Полет — не для себя, дрожащей,
Как палый лист, — для нас с тобой,
Чтоб знали мы, кто здесь, живой,
Владеет тайной настоящей.
* * *
Памяти В.
С. Шефнера
— Саша! — он мне говорил, позвонив однажды,
Было ему лет за восемьдесят уже:
— Саша! — И каждое слово, с заминкой каждой,
Врезалось в память, оставив свой след в душе:
— Саша, я вот что хотел вам сказать, другому
Я не сказал бы, а вам, дорогой, скажу:
Жизнь замечательна! Вот я хожу по дому,
Радуюсь, сяду за стол — и в окно гляжу.
Чудо какое, не правда ли, вы согласны?
Ни одного нет на свете пустого дня.
Клены шумят, и оправданны все соблазны.
Мой дорогой, понимаете вы меня?
Я потому и звоню вам сказать об этом,
Что понимаете. — Да, — я ответил, — да!
Вскоре он умер. Предсмертным его приветом
Страх посрамлен и подсвечена темнота.