РОССИЯ И КАВКАЗ
Дмитрий ТРАВИН
Десятилетняя война
Чечня
и Россия в современном конфликте
Десять лет назад, буквально под самый Новый год началась война,
которую министр обороны того времени Павел Грачев надеялся завершить в
считанные часы с помощью одного парашютно-десантного полка, предназначенного
для штурма Грозного. На самом же деле война растянулась на долгие годы, причем
конца ее не видно и по сей день.
Вряд ли стоит сегодня в очередной раз обсуждать причины
возникновения войны, ход боевых действий и кровавые следы тех страшных террористических
актов, которыми кавказский конфликт обернулся на территории самой России. За
десять лет обсуждено уже все, что только можно.
Нет смысла агитировать за какое-либо решение проблемы (мирное
или военное). Нет смысла призывать к тому, чтобы задавить врага в его логове,
равно как и к тому, чтобы вести с ним переговоры. Рациональные соображения
решали дело в первую чеченскую войну. А сейчас события давно уже вышли из-под
контроля и развиваются вне зависимости от того, хотим мы войны или не хотим. Более
того, фактически они развиваются вне зависимости от того, хотят ли продолжения
боевых действий сам президент Путин и его ближайшее окружение. Да и у чеченских
боевиков фактически уже нет никакого выбора. Если даже та или иная сторона
захочет изменить ход действий, вряд ли она найдет реальную возможность сделать
это на практике.
Таким образом, от агитации ничего не изменится. Сейчас
интереснее другое. Во-первых, важно понять, какие могут существовать
естественные выходы из кризисной ситуации, т. е. чем в итоге завершится
кавказская война? Во-вторых, необходимо представить, чем обернулась чеченская
проблема для российской внутренней политики, насколько нынешнее, осуществляемое
Путиным усиление авторитарных начал связано со всем происходящим на юге страны?
Можно ли купить чеченцев?
Очевидные неудачи кавказской войны порождают у многих стремление
удержать Чечню в составе России экономическими методами. Мол, сытый народ
воевать с нами не станет. Посмотрим, насколько реалистичны подобные, в общем-то
не лишенные логики, соображения.
Если исключить вариант разбрасывания денег с вертолета над
горными аулами, то остается лишь два теоретически возможных способа
осуществления финансовой поддержки Чечни. Первый предполагает планомерное
наращивание бюджетного финансирования из федерального центра. Второй —
формирование благоприятных условий для частных инвестиций, создающих рабочие
места. В идеале оба эти способа должны были бы использоваться совместно, но на
практике с большой степенью вероятности можно предположить, что не сработает ни
тот, ни другой.
Дело в том, что экономика обладает одной очень неприятной для
государственных деятелей особенностью: она живет по своим законам, а не по тем,
по которым хотели бы ее развивать некие ответственные работники. С этим наша
страна столкнулась в свое время еще при попытке усовершенствовать плановую
социалистическую систему.
Лет 30 назад все советские люди охотно соглашались с тем, что
если бы мы все жили и трудились по плану, то отчизна просто расцвела бы. Но при
этом ни один из этих самых советских людей по плану жить не желал. Пролетарий
поддавал, не отходя от рабочего места. Продавец сбывал товар налево. Директор
корректировал план в сторону понижения. Министр беспокоился лишь о своей
карьере. А Генеральный секретарь уже пребывал в маразме и думал лишь о борьбе
за мир во всем мире. Для того чтобы заставить людей крутиться, пришлось менять
систему.
В некотором смысле похожая ситуация и с Чечней. В принципе
каждый из нас легко согласится с тем, что хорошо бы обеспечить работой всех ее
жителей, дабы не пришлось им хвататься за автомат ради хлеба насущного. Но
увы... Как справедливо заметили в свое время в одной киношной кавказской
республике, наши желания не всегда совпадают с нашими возможностями.
Посмотрим сначала на возможности бюджетного финансирования.
Известно, насколько много средств, идущих на восстановление Чечни,
разворовывается. Многие думают, что дело здесь лишь в плохих людях, и если наш
всенародно любимый президент подберет хороших, то масштабы воровства резко
снизятся.
Но на самом деле для того, чтобы эти масштабы снизились, нужны
специальные механизмы финансового контроля. Такого рода контроль предполагает,
с одной стороны, аккуратное ведение бухгалтерии по современным стандартам, а с
другой — наличие специальных проверяющих органов, способных определить,
сошлись ли у «ответственных работников» концы с концами.
Однако вся эта система рассчитана на условия мирного времени.
Различие между возможностями осуществления контроля в обычных и в военных
условиях примерно такое же, как различие в движении тел при гравитации и при
невесомости.
Например, центр профинансировал возведение в Чечне некоего
социально значимого объекта, а затем захотел проверить, не украли ли часом
толику народного достояния. И вот, как назло, прямо перед приездом проверяющих
это народное достояние взлетает на воздух по причине усиления террористической
деятельности со стороны неопознанных лиц.
Конечно, если бы в присланной из Москвы комиссии состояли не
спецы по дебету-кредиту, а заплечных дел мастера, они могли бы путем опроса
свидетелей выяснить, что «утраченное народное достояние» на самом деле
представляло собой не бизнес-центр с аквапарком (как значилось в документах), а
избушку на курьих ножках, возведение которой стоило 0,0001% от выделенной
государством суммы. Но одно дело — сверить циферки в конторе, другое
дело — осуществить широкомасштабное расследование под огнем противника, да
еще и в ситуации, когда то или иное народное достояние взлетает на воздух
буквально каждый день.
Есть, правда, альтернатива: денег в Чечню не посылать, но давать
помощь натурой — кирпичом и хлебом. Как бедняку на Западе дают вместо
денег продуктовые талоны, дабы не пропил. Но на самом деле эта альтернатива
лишь кажущаяся. В России — экономика рыночная, и любой товарный поток
должен где-то рано или поздно обернуться потоком финансовым. Где-то (пусть хоть
на Чукотке у губернатора Абрамовича) должен стоять тот банк, через который
будет профинансирована закупка для Чечни соответствующих товаров. А это
означает, что описанная выше схема в целом сохраняется, хотя в отдельных
деталях становится сложнее.
К двум участникам «подъема народного благосостояния в
Чечне» — тому чеченцу, который строит, и тому, который построенное
взрывает, дабы первый смог скрыть украденное — добавляется третий, боец
финансового фронта. Возможно, даже четвертый — тот, кто продаст третьему
необходимые Чечне ресурсы по завышенным в пять раз ценам. Эти парни могут уже
быть не чеченцами, а русскими, евреями, татарами или даже американцами. Любовь
к деньгам сближает народы.
Разочаровавшись в возможностях такого рода подходов, президент
недавно пошел по иному пути, предпочтя отдать все нефтяные доходы правящим там
банди... Пардон, всенародно избранной власти. Логика в этом есть. Пусть сами
строят, сами охраняют, сами проверяют и сами же карают... по законам шариата и
военного времени. Глядишь, ради самовыживания эти... избранные правители
вынуждены будут снизить процент «усушки и утруски».
Но опять нестыковочка получается. Кроме одних избранных
правителей в Чечне есть и другие избранные правители. А также в большом числе
имеются просто правители — хотя и не избранные, но зато хорошо вооруженные.
Возникает вопрос: как объяснить этим другим, что те одни являются единственно
законными распорядителями нефти и всего прочего? Боюсь, что ссылок на Коран,
Конституцию РФ и волю президента здесь будет недостаточно.
Для того чтобы чеченцы сами охраняли свое народное достояние и
повышали свое народное благосостояние, надо, чтобы они сначала навели порядок в
собственном доме и пришли к консенсусу насчет того, кому и сколько разрешается
красть. Но навести порядок можно (если руководствоваться нашей исходной
посылкой), лишь подняв благосостояние. Образуется порочный круг, из которого
вряд ли сможет выйти даже наш всенародно любимый президент.
Таким образом, как бы ни приходили бюджетные средств в Чечню,
каждый, находящийся в здравом уме и твердой памяти получатель (вне зависимости
от национальности, пола, возраста, материального положения и отношения к
Путину) прекрасно понимает: надо красть и переводить деньги за рубеж. Не
украденное тобой сегодня, будет украдено завтра твоим же товарищем по партии
власти. Народу все равно достанутся лишь крохи.
Рассмотрим теперь иной способ финансирования Чечни —
посредством частных инвестиций. Здесь нам, увы, долго рассуждать не придется.
Если бюджетные средства по воле президента еще можно принудительно направить в
регион, где они бесследно исчезают, то частные инвестиции туда не пойдут ни за
какие обещанные им в неопределенной перспективе коврижки. В данном случае
абсолютно очевидной становится необходимость сначала получить стабильную Чечню
с четкой системой управления и с народом, предпочитающим работать, а не
воровать. Лишь после этого частный бизнес даст народу кусок хлеба.
В период недолгого мира, возникшего после заключения
Хасавюртских соглашений, российская власть собиралась идти как раз по такому
пути. Не случайно ведь заместителем секретаря Совета безопасности некоторое
время был Борис Березовский — человек, не имеющий отношения к безопасности,
но зато умеющий организовывать финансирование. Прибавились ли в тот момент в
Чечне инвестиции?
Опять-таки можно все свалить на персоналии. Мол, если бы вместо
Березовского уполномочили Дубровского, Буковского, Сосновского или, лучше,
Баобабовского, то инвестиции пошли бы. Но уж в чем, а в стремлении упустить
выгоду Бориса Абрамовича обвинить трудно. Если бы имелась хоть малейшая
возможность нажиться на Чечне с помощью созидательного труда, Березовский ее не
упустил бы. Но даже в относительно стабильную эпоху Хасавюрта этот регион
оставался черной дырой, где любые деньги, товары и благие пожелания исчезали
бесследно.
Таким образом, получается, что никакого чеченского
экономического чуда у нас не будет. Народ, который нищ, наг и бос, постепенно
превращается в «чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй».
Но, впрочем, даже если бы мы и могли решить хозяйственные
проблемы Чечни, проблема в целом не разрешилась бы. Шахид озабочен отнюдь не
ростом благосостояния. Человека нельзя свести к одной лишь экономике, тем более
в обществе, которое во многом живет еще иррациональными понятиями. Отсюда
вытекает следующая возможная идея — договориться с чеченцами, найти способ
замирить их.
Можно ли замирить чеченцев?
В демократических кругах по сей день господствует идея ведения
переговоров с истинными представителями чеченского народа. Не так давно и автор
этих строк полагал, что таков единственный реальный путь к миру. Но, увы,
сегодня идея переговоров представляется не более реалистичным способом решения
проблемы, чем все остальные.
Столь пессимистический вывод не означает, конечно, что не надо
вообще вести никаких переговоров. Вести их надо. Более того, делать это
необходимо, отказавшись предварительно от любых априорных установок. Мол, с
приличными чеченцами мы переговорим, а вот с теми, у кого руки кровью
запятнаны, — нет.
Ведь если мы действительно хотим достичь успеха, встречаться
следует именно с теми, кто контролирует ситуацию. Вне зависимости от того,
приятны ли нам эти люди. Если мы достигаем соглашения с чеченскими «лидерами»,
от которых ничего не зависит, то новая ситуация ничем не будет отличаться от
нынешней — когда группировка Кадырова—Алханова лишь занимается решением своих
собственных проблем, но не делает Чечню менее опасной для россиян. Если же мы
достигаем соглашения с теми, кто действительно способен обеспечить его
выполнение чеченской стороной (будь это Басаев или любой другой самый кровавый
бандит), Россия реально оказывается в меньшей опасности, чем сегодня.
Однако это все теория. Самый главный вопрос: велика ли
вероятность реализации данной теории на практике? Способны ли мы найти
чеченцев, реально контролирующих ситуацию, даже при условии нашей готовности
вести переговоры хоть с самим чертом? Боюсь, что в результате любых переговоров
лишь выявится их полная бесперспективность.
Сторонники жесткого курса полагают, будто переговоры
бесперспективны из-за неспособности чеченцев отыскать в соглашениях с Россией
свой интерес. Мол, они там все — фанатики, думают лишь о победе ислама в
мировом масштабе.
Это, конечно, полная чушь. С семейкой Кадыровых прекрасно
договариваемся. Раньше договаривались и с другими чеченцами—ставленниками
Кремля. А уж насколько договороспособны тысячи чеченцев, занятых по всей России
бизнесом, и говорить не приходится. Только исполнители низшего ранга
невменяемы, тогда как люди, организующие сопротивление, распоряжающиеся
миллионами и планирующие теракты, мыслят абсолютно рационально. Они способны
искать выгоду в переговорах с Россией, если, конечно, нам есть, что им
предложить.
Проблема бесперспективности переговоров возникает из-за того,
что десятилетняя война довела Чечню до предельной атомизации, до полного
разрушения зарождавшегося при Джохаре Дудаеве молодого государства, до
абсолютного устранения единых чеченских авторитетов. Тех сил, которые
действительно контролируют положение, мы, скорее всего, в ходе переговоров
просто не найдем.
С 1991 г. Чечня прошла в своем развитии несколько этапов.
Первый — дудаевский — отличался тем, что в Грозном еще
сохранялись многие признаки советской системы, на которую, правда, интенсивно
навешивались элементы авторитарного режима, шариатского права и бандитского
беспредела при одновременном возрождении влияния тейпов. Отдельные составляющие
этой мешанины во многом противоречили друг другу, что мешало становлению
чеченской государственности, но повышало вероятность сохранения политического
влияния Москвы.
И действительно, в тот момент все по-настоящему влиятельные люди
(и прежде всего генерал Дудаев) были еще по менталитету советскими людьми. Не в
том смысле, что хотели власти Советов. Ее и в Москве-то хотели лишь маргиналы.
А в том, что мыслили не в категориях «набег», «шахид», «лесной лагерь»,
«исламская солидарность», а в значительно более привычных — «руководящее
кресло», «откат», «банковский счет», «государственный визит в Париж». С людьми,
мыслящими подобным образом, всегда можно договориться, если, конечно, трезво
осознавать, к чему приведет возможная неуступчивость.
Если бы Москва в тот момент признала советского армейского
генерала Дудаева, как признала советского генерала КГБ Алиева или советского
партийного работника Туркмен-баши, чеченский режим все равно остался бы очень
неприятным. И даже многие бандитские элементы в нем отчетливо присутствовали
бы. Но все же, положа руку на сердце, вряд ли кто-нибудь решится сегодня
утверждать, что дело дошло бы до «Норд-оста», Беслана, взрыва домов и падения
самолетов.
Дудаеву оставили бы вместе с независимостью доходы от чеченской
нефти (те самые, которые сегодня Путин с легкостью оставил Алханову), а также
помогли бы бороться с ваххабитами, которые для Грозного представляли боvльшую
опасность, чем даже для Москвы. Кроме того, мы (как обычно бывает в отношениях
с развивающимися странами) поставляли бы оружие и инструкторов, способствовали
бы обретению молодой чеченской «демократией» международного признания.
Вместо этого Россия начала войну и убила Дудаева —
единственного человека, который так или иначе мог контролировать ситуацию.
После гибели своего бесспорного лидера Чечня вступила во второй — масхадовский —
этап развития.
Масхадов не был признанным лидером, как Дудаев. Он был лишь
первым среди равных, и это объективно выводило ситуацию в Чечне из-под
контроля. Без Дудаева урегулирование неизбежно требовало больших сроков и
жертв. Но все же оно было возможно. Масхадов победил на президентских выборах,
имевших хотя бы некоторые признаки легитимности в глазах мировой
общественности, и мог, опять-таки опираясь на российскую поддержку, бороться с
внутренними врагами. Что он, кстати, и делал, препятствуя по мере своих
скромных сил развитию ваххабизма.
Сотрудничество с Масхадовым лежало в основе Хасавюртских
соглашений, заложенных боевым генералом Лебедем, который, в отличие от
паркетных генералов из КГБ, понимал невозможность победы в войне с горцами.
Это был реальный шанс. И хотя вторжение Басаева в Дагестан таким
образом все же не было предотвращено, никто, скорее всего, не сможет сказать,
что тот бандитский рейд был страшнее рейдов нынешних.
Масхадов был кровно заинтересован в политическом ослаблении
Басаева и его нейтрализации. Москва могла этим воспользоваться, но вместо
тонкой политической интриги своими прямолинейными действиями мы объединили всех
сторонников независимости. Причем отвергнутый Москвой Масхадов перестал быть
даже первым среди равных.
Начался третий период развития Чечни. Государство рухнуло,
возникла полная анархия. Выросло постсоветское поколение чеченцев, не знающее
другой жизни, кроме как с автоматом в руках. Вдовы погибших боевиков освоили
«ремесло» шахида. В дальнейшем боевиков будет становиться все больше, а по мере
их истребления российскими войсками станет увеличиваться число шахидов.
Но самой главной особенностью нынешнего этапа стало усиление
автономии отдельных вооруженных формирований. Кто может навязать им свою волю?
Масхадов? Алханов? Кадыров? Муфтий? Старейшины тейпов? Скорее всего — никто.
Попробуем абстрагироваться от привычных стереотипов (таких, как
«Чечня — субъект РФ») и непредвзято дать оценку ситуации. Если в Чечне уже
столько лет не действуют российские законы, если Чечня фактически не платит
налогов, если доллар там играет большую роль, чем рубль, если ни один россиянин
в здравом уме и твердой памяти не поедет просто так в Чечню прокатиться, то
какой же она субъект?
Следовательно, напрашиваются два вывода. Первый — Чечня уже
независима. Второй — в Чечне идет гражданская война (как раньше в
Афганистане), и российские войска выступают на стороне одной из конфликтующих
группировок (тоже по афганскому сценарию).
Давно уже не актуальна проблема — стоит ли отпускать Чечню?
Желающему поразмышлять на данную тему лучше задать себе другой вопрос —
способны ли российские войска снова завоевать независимую Чечню и сделать
послушным население, состоящее из боевиков, шахидов, а также мальчишек,
мечтающих стать боевиками?
Что же касается политического решения вопроса, то стоит
вспомнить опять-таки афганский опыт. Когда советские войска уходили, они
оставляли власть нашим союзникам. Те быстро были разбиты моджахедами, которые в
свою очередь вскоре пали под напором талибов. Кто мог спрогнозировать этот
успех талибов?
Восток — дело тонкое. Мы не знаем, кто способен удержать
Чечню под своей властью. Поэтому вне зависимости от политических переговоров,
как только Россия устанет держать там свои войска, гражданская война перейдет
из скрытой стадии в открытую. Скорее всего, война будет долгой и кровавой. И
только тогда, когда выявится победитель, мир поймет, с кем можно вести
дальнейшие переговоры.
В итоге остается вопрос: коли мы не можем никак повлиять на
чеченцев, коли они «успокоятся» лишь после завершения естественного для
развития их государства периода гражданской войны, то можем ли мы хотя бы на
период этой войны каким-то образом прикрыться от осуществляемых ими терактов?
Можно ли спастись от чеченцев?
В отношениях с Чечней Россия однозначно взяла курс на силовое
решение проблемы. Вот уже десять лет как курс этот проводится, но себя не
оправдывает. В чем же дело? Провалы действительно неизбежны или же нашу силовую
политику все-таки можно скорректировать?
Чеченская угроза четко подразделяется на две части. Во-первых,
боевики наносят постоянные удары по российским войскам, расположенным на
Кавказе (и по их местным союзникам). Во-вторых, за пределами Чечни террористы совершают враждебные действия в
отношении мирных граждан.
Будем откровенны. За исключением солдатских матерей, общество
всерьез обеспокоено лишь второй угрозой. Если бы не теракты, россияне (особенно
после введения цензуры на основных телеканалах) думали бы о чеченских разборках
не больше, чем рядовые англичане XIX века думали о восстаниях в Индии. Наше
весьма избирательное сочувствие жертвам хорошо видно по тому, как отличается
эмоциональная реакция на «Норд-ост» и Беслан от реакции на ставшие уже
привычными ежедневные боевые потери.
В гражданском обществе массовые захваты заложников или
уничтожение пассажирских самолетов оказываются весьма действенным способом
давления на власть, демонстрирующую неспособность справиться с терроризмом. Но
в нашем обществе все по-другому. Надо отдать должное кремлевским мыслителям:
они рассчитали верно. Сколько ни гибнет россиян, народ лишь больше объединяется
вокруг Путина, проникаясь ощущением войны.
В значительной степени эта реакция связана, конечно, с малой
вероятностью для отдельного сторонника войны лично попасть в переплет. Легко
быть воякой, когда гибнут другие. Но в то же время, наверное, у людей
сохраняется надежда на повышение эффективности антитеррористической
деятельности, на то, что Путин рано или поздно наведет порядок в своих службах
и спецслужбах.
Действительно, терроризм — не новое явление. С тех пор, как
он появился, мир каким-то образом с ним борется. И главным принципом такой
борьбы стал отказ от переговоров с террористами. Нельзя стимулировать их
дальнейшие действия удовлетворением каких бы то ни было требований. Разбивши
лоб о твердость властей, террористы поймут бессмысленность и бесперспективность
своих усилий.
Данная логика в общем-то верна, но, увы, не для нашего случая.
Со времен Буденновска мы ни разу не шли на компромисс с террористами, а
жестокость и интенсивность терактов все больше усиливаются. Накопилось уже
столько жертв, что пора бы прийти к мысли о явной неслучайности всего
происходящего.
Террористы совершают очередные преступления и жертвуют своей
жизнью, несмотря, казалось бы, на полную бессмысленность их действий. Все это
никак не вписывается в логику, по которой функционируют наши спецслужбы. Им
представляется, что чеченцы, упершись в «стену», должны отступить, замириться и
зажить обычной жизнью. Но с точки зрения самих боевиков, отступать им некуда. В
пределах России жизни для них нет, а потому все больше людей готово стать
шахидами.
И вот мы видим, что все изощренные меры антитеррора, имеющиеся в
распоряжении даже лучших спецслужб мира, оказываются бессильны перед
готовностью шахида отдать свою жизнь. Все меры рассчитаны только на то, что
террорист — это человек, щадящий себя, что он намерен скрыться после
совершения теракта. Но на самом деле это не так, а потому ни введение самой
полной диктатуры, ни оснащение спецслужб самой лучшей техникой ничего принципиально
не изменят.
Впрочем, есть один способ решения проблемы, и мы в России о нем
знаем лучше, чем где бы то ни было. Дело в том, что шахидами не рождаются, ими
становятся. Шахида формирует социальная среда, в которой он живет, борется,
теряет близких и проникается иррациональными идеями, обеспечивающими ему легкий
уход в мир иной. Разрушь эту среду — разрушишь и «фабрику» по производству
пушечного мяса для Шамиля Басаева.
Иначе говоря, для того чтобы не было шахидов, надо установить
реальный контроль над чеченской территорией. Борьба с террором никогда не будет
эффективна в Москве или в Беслане. Она начинается с Чечни. Чеченцы, живущие вне
родных гор, могут поддерживать терроризм финансово, могут даже организовывать
преступления, но сами они слишком «окультурены», чтобы стать шахидами.
И вот здесь-то мы упираемся в самую сложную проблему. Любые
жестокие зачистки могут лишь вырывать отдельных людей из формирующей шахида
среды. Но они не устраняют саму эту среду: предания веков, слезы матерей,
обычаи мести, ненависть к поработителям, стремление быть свободным. Нельзя
изменить дух общества, борясь с отдельными боевиками. Напротив, лишь изменив
дух общества, можно победить отдельных боевиков.
Привычка упрощать историю жестоко наказывает нас. Даже по
отношению к тиранам упрощения такого рода недопустимы. Какими бы личными
психическими проблемами не отличался Сталин, он переселял народы не сдуру, а
именно для решения той проблемы, которая сформулирована выше. Как
истинный русский националист, он разрушал антироссийскую среду. Вырывал с
корнями те «деревья», которые могли бы превратиться в лес.
Оказавшиеся в другой местности, вырванные из родной среды,
потерявшие связи с кровными родственниками чеченцы, конечно же, не представляли
той угрозы целостности России, которую представляют сегодня. Наверное, они были
способны на отдельные акты сопротивления, но не на ту чрезвычайно жестокую и
эффективную деятельность, которую сейчас осуществляют.
Борются не отдельные террористы, борется народ. Путин этого
упорно не хочет признавать, Сталин же это понимал прекрасно. Поэтому и
антитеррористическая борьба по Сталину предполагала осуществление мер не по
отношению к отдельным чеченцам, а по отношению к народу в целом. Вне
зависимости от конкретной вины каждого. И уж, конечно, без суда и следствия,
без малейшего проявления милосердия, без малейших поблажек столь характерному
для ХХ века гуманистическому мировоззрению.
Давайте расставим все точки над i. Не будем прятать голову в
песок и делать вид, будто знаем какой-то иной способ решения проблемы, кроме
того, что был предложен в свое время «отцом народов». Давайте отдадим себе
отчет в том, что если Россия идет по пути силового решения чеченского вопроса,
то рано или поздно над нами начнет вставать тень Сталина. Или же все
применяемые меры окажутся не решением проблемы, а лишь профанацией.
Тот, кто этого не говорит, просто недоговаривает. Придерживает
главный аргумент до того момента, когда народ «дозреет», вздохнет и скажет: «Ну
что ж... Мы хотели как лучше, но они сами нарывались. Если нет другого способа,
то вперед, к победе сталинизма».
Сталинизм отвратителен, и даже сама мысль о возможности возврата
к такого рода методам сегодня ужасает. Но не станем поддаваться иллюзиям, будто
для всех россиян сталинские методы неприемлемы. Скорее всего, многие люди,
тоскующие по твердой руке и напуганные террористической угрозой, в душе готовы
были бы одобрить такого рода «мягкий геноцид». И, наверное, число тех, кто
склонен согласиться на крайние меры, со временем будет возрастать.
Словом, сталинизм ужасен, но для многих довольно привлекателен.
Однако для реализации идей сталинизма нужен Сталин, нужен тот монстр, который
возьмет на себя ответственность за преступления, превышающие по жестокости даже
преступления террористов. Но, как и в случае с террористами, для появления
подобного человека (а точнее, даже целой группы лиц: ведь понадобятся ежовы,
кагановичи и тысячи мелких сошек) требуется определенная среда.
Нынешний российский политик мелковат для того, чтобы ужаснуть
мир своей жестокостью. Этот политик любит себя, свой комфорт, своих детей, свое
обеспеченное будущее. Он никогда не окажется в обстановке типа «Норд-оста». Он
укрывается за рядами охраны и высокими стенами. Любит ездить на Запад. Много
говорит и мало делает. Очень эмоционален, но при этом трусоват.
При всех имеющихся между политиками различиях, думается, данную
характеристику можно отнести как к правым, так и к левым, как к москвичам, так
и к регионалам, как к откровенным путинцам, так и к скрытым антипутинцам. Ушла
эпоха, рождавшая уникальных по своим масштабам злодеев, упивавшихся самим
фактом своей беспредельной власти. Даже если кто-то и захочет разыграть из себя
Сталина, куража хватит лишь на то, чтобы отравить парочку журналистов.
А значит, получается, что силового решения чеченской проблемы у
нас нет. Как нет силового решения проблемы мирового рекорда у штангиста, не
способного поднять даже собственный вес.
Следовательно, мы будем гибнуть от терактов до тех пор, пока не
выведем войска из Чечни, пока не сбежим позорно с той войны, которую неспособны
выиграть. Более того, скорее всего, теракты будут какое-то время продолжаться и
далее. До тех пор, пока не уйдет инерция антироссийского озлобления. До тех
пор, пока боевики не увязнут в междоусобной вражде. До тех пор, пока
коррумпированные политики, чиновники и генералы не осознают все же
необходимости оборудования нормальной, хорошо укрепленной чечено-российской
границы (или стены, типа той, которую выстраивает в Израиле между евреями и
арабами Ариэль Шарон).
Больно признавать все это, но трудно прийти к каким-либо иным
выводам, не осуществляя насилия на историческими фактами и над обычной
человеческой логикой. Перспективы развития чеченского кризиса не внушают
оптимизма.
Не внушает оптимизма и развитие внутриполитической ситуации в
России. Ведь для того, чтобы власти приняли решение о выводе войск из Чечени
(тем более, если по форме этот вывод будет представлять собой позорное
бегство), нужны очень серьезные мотивы. Однако на данный момент у Кремля
имеются, скорее, серьезные мотивы для того, чтобы как можно дольше продолжать
ведение войны. Продолжать даже в том случае, если в самом Кремле уже нет
никаких надежд на возможность достижения победного результатата.
Главный просчет Басаева
Не парадокс ли, что триумф Владимира Путина на президентских
выборах 14 марта 2004 г. имел место на фоне становящейся все более очевидной
беспомощности российских спецслужб в борьбе с террористами? Нет не парадокс.
Как беспомощность, так и триумф вполне закономерны.
Проблему чеченской войны обычно увязывают с вопросом о
популярности президента. Логика рассуждений примерно такова: Путина любят,
Путину верят, а потому считают, что нет иного решения проблемы, кроме того,
который предлагается им. То есть ведения войны до победного конца, до полного
уничтожения террористов. Причем по мере того, как мы уничтожаем этих
террористов, народная поддержка, выражаемая главе государства, становится все
крепче и крепче.
Налицо чисто рациональные соображения. Грубо говоря: мы знаем,
что Путин хорош, а Путин знает, как решить проблему; следовательно, надо
поддерживать предлагаемую им стратегию, т. е. сражаться и не отступать.
В первые годы президентского правления Путина такого рода логика
казалась неопровержимой. Экономика давала неплохие результаты, росли реальные
доходы населения, устранялся олигархический произвол, повышалась степень
управляемости государством. Естественно было склоняться к мысли, что, коли наш
президент такой хороший управленец (помимо того, что просто обаятельный
человек — молодой, энергичный, умный), то и с Кавказом он разберется как
надо.
Однако сегодня, спустя пять лет после прихода Путина в Кремль,
мы уже не можем безоговорочно принять такого рода трактовку проблемы «президент
и Чечня». В ней вырисовывается явная логическая нестыковка. Все возрастающая
эффективность действий террористов должна наводить рационально мыслящего
человека на соображения о том, что в стратегии Путина есть какие-то ошибки.
Очевидно, часть россиян действительно меняет свои взгляды на решение кавказских
проблем, но столь же очевидно, что для подавляющего большинства граждан страны
успехи террористов служат лишь очередным аргументом, заставляющим сплотиться
вокруг президента.
Иначе говоря, чисто рациональная схема не срабатывает. Что-то в
общественном сознании функционирует по-иному, нежели кажется многим аналитикам
и, в первую очередь, самим организаторам терактов. Эти люди, вероятно,
полагают, будто чем больше нас взрывать, тем скорее мы отвернемся от
правителей, выступающих за войну. А на самом деле оказывается, что увеличение
числа жертв лишь усиливает Кремль. С каждым новым успешно подорвавшим себя
шахидом Басаев (или кто там за этим стоит) одерживает очередную пиррову победу.
На наш взгляд, схема работы общественного сознания гораздо
сложнее, чем видится Басаеву. Причем включает она как рациональные, так и
иррациональные элементы. Начинать разбор этой схемы следует издалека.
Когда в 1992 г. у нас начинались экономические реформы, многие
ожидали совершенно иррациональных действий со стороны населения. Мол, русские
рынка не примут, работать не будут, останутся нищими и голодными, а под конец
устроят социальный взрыв. Сегодня нет необходимости доказывать, что этот
сценарий оказался полностью не соответствующим действительности.
Другие аналитики ожидали совершенно рациональных действий. Появление
рыночных стимулов заставит людей работать на себя, а постепенный рост доходов
утихомирит страсти, вызванные трудностями реформ. Этот сценарий в значительной
степени реализовался (что особенно наглядно проявилось в последние пять лет),
но страсти не утихомирились. Они, грубо говоря, спрятались.
Рациональные мотивы — трудиться, зарабатывать и жить
по-европейски — не уничтожили иррациональные порывы — крушить, мочить
и срывать на ком-нибудь злость за свои жизненные неудачи. Стремление получить
рубль соседствует со стремлением дать в морду (желательно чужой рукой).
Иррациональное просто оказалось вытеснено в иную область — в сферу
межнациональных отношений.
Одно с другим запросто сосуществует. Мы вкалываем и начинаем
жить лучше, но при этом нам чертовски тяжело из-за непривычного напряжения,
из-за унижений со стороны начальства или клиента, а самое главное — из-за
осознания того печального факта, что, как ни крутись, как ни стремись
достигнуть европейского качества жизни, настоящая Европа придет в Россию еще не
скоро. А потому «жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе».
Хочется найти виноватого. «Очевидный» виновник — это наш
буржуй, работодатель, начальник. В 1917 г. дикое, недостаточно
модернизированное российское сознание заставило этого виновника расплатиться за
все. Но сегодня рационализма уже хватает на то, чтобы понять, какие печальные
последствия для нас же самих повлечет за собой социальная революция.
Кроме того, «буржуи», за исключением, может быть, совсем уж
«оборзевших» олигархов, не так сильно подчеркивают свое отличие от масс. У нас
мало примеров откровенной демонстрации богатства на фоне столь же откровенной
нищеты. Если в 1917 г. дворцы соседствовали с хижинами в рамках одного города,
то сегодня элита либо ограничивается скрытыми от посторонних глаз
комфортабельными квартирами, либо удаляется со своими особняками за город, за
высокие заборы.
Зато отличие «инородцев», напротив, бросается в глаза гораздо
больше, чем в старой России. Они не скрыты за «стеной Кавказа» или за «чертой
оседлости». Они живут в столицах той же жизнью, что и основная масса людей, но
сохраняют при этом свою культуру, свой особый образ жизни. Видя это, обыватель
мысленно проводит границу, разделяя людей на «мы» и «они». Социально чуждый
элемент совсем не обязательно попадет в «они», зато национально или, точнее,
культурно чуждый — попадет с большой долей вероятности.
И это не удивительно. Модернизация общества во многих странах в
прошлом порождала подобное сочетание вполне разумных экономических действий с чисто
импульсивными выбросами агрессивности в сторону представителей непонятных
народов или культур. Самый яркий пример — антисемитизм в Германии,
Австрии, Польше, Венгрии, Румынии, да и у нас в России.
Еврей XIX века, в отличие от нынешнего, был в культурном плане
очень не похож на представителя коренной народности. Он по-другому выглядел, подругому
питался, занимался другим бизнесом, жил особняком, предпочитая сторониться
представителей «не избранных Богом народов». А уж о том, насколько велики были
тогда религиозные различия, не стоит и говорить.
Евреи, постоянно проживающие в странах, где они были
национальным меньшинством, неизменно подчеркивали свою самобытность. Грубо
говоря, «нарывались» — в данной констатации не содержится никакой этической
оценки. Это не хорошо и не плохо. Это объективно. Глупо сегодня рассуждать о
том, что культурное меньшинство должно вести себя потише, или о том, что
большинство должно быть терпимее. Нетерпимость в сосуществовании культур —
не вина народов, а их беда.
Вполне рационально действующий в экономической сфере (и в
некотором смысле достаточно культурный) немец или венгр находил выход своей
иррациональной агрессивности в антисемитизме. Последствия хорошо известны.
Люди менее агрессивные могли не поддаться психозу, а люди более
сильные, более крепкие морально способны были данную агрессивность в себе
подавить. Но это не отменяет того факта, что антисемитизм был явлением массовым
и отнюдь не порождением злой воли Гитлера, Хорти или Петлюры.
Точно так же сегодня иррациональность модернизирующегося
российского общества находит свое выражение в столкновении с чуждой нам
восточной (или южной) культурой, проступающей буквально повсюду: на улицах, на
базарах, на отдыхе в Турции или в Египте, в разборках преступных группировок. А
самое главное — в той войне, которую Россия ведет с Чечней.
Впрочем, агрессивность эта принимает несколько иные формы,
нежели агрессивность людей XIX — середины ХХ веков. Тогда — в эпоху
растущего национализма и еще не родившейся политкорректности — признать,
что ты жидов не любишь, было не столь уж трудно. Даже в элите общества.
Но мы-то все воспитывались на идеях дружбы народов, которые даже
с падением СССР не были отброшены общественным сознанием. За исключением
скинхедов, смело выражающих то, что находится в их обнаженных «хедах»,
наследники «новой исторической общности — советского народа» тщательно
маскируют свой национализм (и тем более нацизм) даже от самих себя.
Таким образом, получается, что популярность Путина есть продукт
российской модернизации, ставшей катализатором
национализма широких масс. На механизмах связи национализма с политикой
мы подробнее остановимся далее.
Выход из безвыходной ситуации
Трудно признаться в том, что ты просто не любишь «черных». И еще
труднее осознать, что эта нелюбовь есть иррациональное выражение твоих же
собственных проблем. Проблем, возникших вообще не в области межнациональных
отношений, а на работе, в семье, в сфере каждодневных болезненных «разборок» с
самим же собой. И вот в этой ситуации появляется человек, который говорит, что
тех, кого ты скрыто ненавидишь, надо мочить.
Естественно, этот человек бережет нашу моральную чистоту и
трижды оговаривает, что речь не идет о войне с народом или, тем более, о
каком-либо проявлении шовинизма. Более того, речь идет о том, чтобы помочь
самому этому народу избавиться от бандитов, мешающих ему нормально жить.
И наконец, самое главное. Этот лидер — кровь от крови,
плоть от плоти народной — сам, скорее всего, верит в произносимые им
слова. Не ощущая того, насколько слова эти связаны с его собственными
нерешенными психологическими проблемами. А от этого слова становятся еще более
убедительными.
Конечно, по ту сторону фронта и вправду полно мерзавцев.
Конечно, война с каждым годом умножает в чеченских селах число профессиональных
убийц. Относительно пониsмания данных фактов вряд ли могут быть споры, и люди
типа Елены Масюк, несколько идеалистично относившиеся к чеченским борцам за
свободу, могли на себе убедиться в том, какова настоящая бойня. Но эти строки
пишутся не для того, чтобы толковать об очевидном. Сегодня важнее разобраться в
ином.
Почему мы имеем конфликт с Чечней и почему мы так любим Путина?
Потому ли мы готовы терять людей на фронтах и в терактах, что уверены в
правильности предложенного президентом пути? Или мы потому так уверены в
правильности этого пути, потому так любим Путина, что внутренне проникнуты
«одной, но пламенной страстью»? Эта страсть говорит нам: все, что исходит из
чуждой культуры, — ложь и мерзость. Все, что замышляют представители этой
культуры, — зло. И, значит, все, что делается для борьбы с ними, —
это добро.
Если мы размышляем рационально и допускаем, что с Чечней можно
жить в мире, коли не загонять чеченцев в угол, то рост наших потерь вызывает
сомнение в правильности избранного курса. Но если мы руководствуемся
иррациональным чувством ненависти, изначально отторгающим чужую культуру, тогда
каждый теракт воспринимается как знак приближения апокалипсиса, а человек,
стоящий на пути сил тьмы, — как святой. Даже если он действует неэффективно.
Точнее, в данном случае его действия воспринимаются как
эффективные, поскольку кажется, что, не будь этого святого, отрубающего змею
одну голову за другой, чудище давно бы уже пожрало нас, а затем принялось и за
другие народы с целью установления всемирного халифата, воспринимаемого как
царство тьмы.
Россия опять играет в истории мессианскую роль, избавляя мир от
исламских фундаменталистов, так же как в свое время избавляла от монголов. Эта
мысль тоже крайне важна для сознания модернизирующегося общества. Мы хотим жить
так, как живут европейцы. Мы ощущаем, что пока еще наша страна хуже, грязнее,
запущеннее. Мы ощущаем свою ущербность. Но взамен культивируем чувство
превосходства над Западом, сознание того, что без нас «старушка Европа» была бы
уже захлестнута полчищами озверевших варваров.
Все сказанное выше можно интерпретировать в психологических
категориях: расщепление, проекция и идеализация1 . Мы
искусственно расщепляем мир на абсолютное добро (наша культура) и абсолютное
зло (чужая культура), затем проецируем наши внутренние нерешенные проблемы на
внешний мир (на инородцев) и, наконец, идеализируем человека, предлагающего нам
решение.
Если приведенные выше рассуждения
верны, то, значит, бойня не кончится под воздействием терактов, как полагают
люди (или неvлюди),
управляющие шахидами, и те российские аналитики, которые считают, что народ
рано или поздно разочаруется в режиме, не имеющем сил защитить его от взрывов.
Наоборот, режим будет лишь крепнуть по мере того, как станут нарастать силы
террористов.
И, естественно, маловероятно, что это
укрепление вдруг наведет Кремль на мысль о заключении нового соглашения типа
того, что появилось на свет в Хасавюрте. Людей, конечно, всем жалко, но
существуют же и высшие государственные цели — стабильность, управляемость,
госбезопасность.
Таким образом, получается, что все
это у нас надолго. По крайней мере, до тех пор, пока не трансформируются
культурные основы нынешнего кризиса.
Первый вариант возможного развития
событий связан с успешным укреплением российской экономики и благоприятным
завершением модернизации общества. В свете данного варианта наше нынешнее
поколение, фрустрированное реформами, постепенно сходит со сцены. На смену
приходит новое поколение людей, чьи жизненные устремления с молодости находятся
в большем или меньшем соответствии с теми возможностями, которые предоставляет
им общество.
Рациональный элемент в сознании этого
поколения постепенно усиливается, тогда как иррациональный — постепенно
сходит на нет. Иначе говоря, значительно меньше оказывается потребность в том,
чтобы канализировать скапливающуюся внутри у человека агрессию в сферу
межнациональных отношений. Общество постепенно становится не то чтобы
противником ведения войны, но, скорее, более последовательным защитником своих
же собственных интересов. А эти самые интересы состоят в том, чтобы не гибнуть
от терактов.
Лидер, который сегодня благодаря
противостоянию террористам становится в глазах почитателей чуть ли не святым, в
перспективе окажется при трезвом рассмотрении просто-напросто плохим администратором
и близоруким политиком, не способным выбрать тот вариант решения проблемы,
который быстро рационализирующееся общество признает наиболее разумным.
Соответственно, лидеру, если он захочет остаться таковым, придется
адаптироваться к изменившимся требованиям общества.
Второй вариант возможного развития
событий связан с культурной трансформацией самих чеченцев. Ведь их общество
тоже модернизируется. А по мере модернизации будет все труднее находить шахидов
для осуществления террора.
Правда, понятно, что общество,
оказавшееся в состоянии осажденной крепости, модернизируется гораздо медленнее,
чем сотрудничающее с Западом и принимающее тот культурный вызов, который от
него исходит. Шахид в Чечне воспринимается как герой, тогда как любой человек,
стремящийся к вестернизации, рискует оказаться в шкуре коллаборациониста.
Тем не менее, думается, что Чечня
будет меняться и агрессивность населения по мере смены поколений может начать
медленно снижаться. Усталость от войны накапливается у любого народа. Даже у того,
который очень агрессивно настроен.
По-видимому, культурная трансформация
в России и Чечне будет идти параллельно, и это обеспечит постепенное (скорее
всего, в течение десятилетий) движение навстречу друг другу. В конечном счете
число людей, видящих в представителях иной культуры таких же людей, а не
монстров, достигнет критической массы и обусловит кардинальные перемены.
Наконец, до наступления момента
кардинальной культурной трансформации не исключен и политический (если можно
так выразиться) выход из кризиса.
Если благоприятное экономическое развитие России застопорится и
материальное благосостояние начнет ухудшаться, естественным образом упадет и
популярность вождя. Рациональное в головах людей в очередной раз вступит в
столкновение с иррациональным. И первое, скорее всего, несколько потеснит
второе.
Наметившиеся изменения вызовут трансформацию в элите. Единая
партия власти начнет искать пути для выживания и реанимировать внутри себя,
казалось бы, уже отмершие фракции. «Недобитые» демократы осмелеют и станут
решительнее критиковать власть. Словом, то, что сегодня представляется
невозможным — смена лидера, — будет вновь поставлено на повестку дня.
И тогда в качестве одного из инструментов осуществления поворота
часть элиты захочет использовать «чеченский фактор». Вспомним, как в 1956 г. на
ХХ съезде партии было объявлено, что у вождя, в общем-то правильно двигавшегося
по пути к коммунизму, имелись отдельные недостатки. Точно так же, году этак в
две тысячи каком-то, стране поведают об иных возможных путях решения
кавказского кризиса. Если к тому времени вождем будет уже не Путин, а некий его
преемник, к которому «святость» перейдет по наследству лишь частично, появятся
дополнительные возможности для того, чтобы разрубить чеченский узел.