ВОЙНА И ВРЕМЯ

 

Георгий Орлов

Дневник дроздовца

Фрагменты дневника Георгия Александровича Орлова (1895—1964) за 1918—1919 годы были напечатаны в № 11—12 журнала «Звезда» за 2012 год. Сегодня мы публикуем за­ключительные записи 1920 года, повествующие о последних боях Добровольческой армии, об отплытии из России и начале жизни за границей в лагере Галлиполи (Турция), где были размещены эвакуированные из России войска. 27 августа 1918 года Г. А. Орлов был зачислен в 3-ю отдельную дивизию легкой артиллерии полковника Дроздовского и вел свой дневник с той поры ежедневно. Из Галлиполи он переехал в Прагу, где закончил Политехнический институт и работал по специальности в Земгоре. Позже он стал известным инженером. Дневник Орлова хранится в г. Могилеве, в архиве его родственника О. Б. Макаренко.

 

 

<...> 14. 08. 1920. <...> Около полудня красные, заняв Эристовку, подошли к Гринталю. Вышли на позицию и стали позади колонии в просвете между деревьями. В этом районе кроме нас стали еще четвертая и пятая батареи. Нашу позицию красные довольно быстро нащупали и обложили, пришлось перейти шагов на 200 влево. Второй и третий полки пока стояли на месте и оборонялись, первый же часов в 15 начал наступать слева. Около 19 часов и мы выдвинулись вперед, имея целью очистить Эристовку и пугнуть красных. Третий полк остался на месте, так как Гейдельберг к этому времени уже был в руках красных.

Сбив противника, мы уже подходили к последнему бугру перед Эристовкой. В это время аэроплан сообщил, что в лощине Эристовки сосредоточилось до 1500 сабель конницы красных, собирающейся перейти в контратаку. Становилось темно. Первый полк начал уходить, мы тоже свернулись и ушли на старые квартиры в Андребург.

Только мы стали на место, как со стороны Гейдельберга послышалась ружейная стрельба. Мы подождали минут десять. Стрельба заметно приблизилась. Стреляли уже у самой окраины колонии. С нашей стороны не было слышно ни одного ответного выстрела. По улице неслись обозы, ничего нельзя было понять. Наша батарея двинулась из колонии. Со стороны Гейдельберга начался артиллерийский обстрел колонии, причем один из снарядов ахнул у запряжки первого орудия. Ружейная стрельба, бывшая до сего времени справа, почти затихла, зато слева, у Гринталя, стреляли чуть ли не в упор.

Когда мы выехали на дорогу на Розенталь, между Гринталем и Андребургом, началась какая-то каша. Со всех сторон неслись обозы, батарея сразу попала между 4—5 рядами обозов, стреляли прямо под носом, раздавался не­истовый крик. Пехота бежала из колонии вразброд, не слушая криков командиров, остановилась она только после того, как броневик выпустил несколько очередей из пулемета, затем ее удалось собрать.

Страшный крик продолжался и продвигался вперед по дороге к Розенталю. Стрельба велась на дороге между повозками, причем можно было расслышать: «куда», «стой», «вертай назад», «ай, не руби». Среди этого хаоса мы двигались дальше и наконец въехали в совершенно непонятную кашу. Вокруг были крики «Товарищи!», свистки и стрельба. Видимо, кто-то стрелял из револьвера прямо в лошадей орудия. Куда ехать дальше, было совсем непонятно.

Я был уверен, что панику произвели обозы и наши стреляют друг в друга, не разобрав в чем дело. Но услышав последние крики, убедился, что на нас наскочили красные. В этой каше стрелять из пулемета было нельзя, так как везде в несколько рядов двигались наши повозки. Мы свернули влево, причем комбат сказал круто влево не брать, так как там нет наших. Слева тоже стреляли. Наконец в полуверсте перед нами раздался орудийный выстрел. Теперь можно было хоть немного ориентироваться. Мы двинулись в том направлении и подошли к орудию пятой батареи, стоявшему на позиции на дороге.

С полной очевидностью было установлено, что на нас налетела кавалерия красных. Она шла вслед за нами между нашей колонией и первым полком и вошла в Гринталь в тот момент, когда мы становились на квартиры. Поднялся страшный кавардак: красные налетели на штаб дивизии. Начальник дивизии удирал в автомобиле, попал в яму и перевернулся, красные порубили шины и испортили машину. Штаб дивизии и управление бригады выскочили на конях под пулеметный огонь. Первая батарея, слыша выстрелы в свою сторону, встретила наших штабных картечью (ранено несколько человек, среди них адъютант бригады капитан Пинчуков).

Часть красных появилась на дороге у Андребурга в то время, когда батарея только сворачивала на нее. Они налетели на обозы, начали их заворачивать (крики «стой», «заворачивай», «назад» исходили от них) и рубить пехоту и обоз. Эти крики наши понимали как голоса своих и тоже кричали «стой», в то время как другие кричали «куда стой, нас рубят». Это происходило в двадцати шагах правее батареи на дороге, но благодаря шуму, темноте и пыли никто не представлял себе, что рядом разыгрывается такая история.

Тут же, недалеко, красные наскочили на пятую батарею, окружили ее и начали рубить. Одно орудие выскочило и удрало, а три остались. Тогда красные посадили соскочивших ездовых, в один из передних выносов сел даже красный кавалерист, и, повернув их обратно, повели в колонию. Наш разведчик Ермилов зарубил одного из конных, ведшего батарею в тот момент, когда в это дело уже вмешивалась наша пехота, благодаря ей все три пушки и ящики были отбиты. Когда красные натолкнулись на пехоту, они начали подавать свистки и удирать. Захватить и вывезти им ничего не удалось, но переполоху наделали много. В этой суматохе они сняли брюки с телефониста нашей батареи, а с ездового Вильчака — шинель. К счастью, у них поднялась какая-то паника и они ускакали, а то зарубили бы их.

Чтобы выпутаться из этой каши, мы все отошли версты на две по дороге на Фридрихсфельд, постояли там около двух часов и снова возвратились на преж­нее место. На этот раз ночевать мы остановились не во дворе школы, а в поле позади колонии. Спать оставалось немного — был уже четвертый час утра.

Такое скопление обозов в случае подобного «гармидера»* совсем связывает руки: из пушки и пулемета стрелять нельзя, так как своих перебьешь больше, чем красных. В данном случае могли отстреливаться только одиночные люди, на которых непосредственно нападали, потому что разобрать ничего было нельзя.

За этот «гармидер» у нас зарублен кошевар Соколов, в лицо навылет ранен и получил шашечный удар по голове штабс-капитан Лепорский, осколком ранен штабс-капитан Стадниченко, пулей в ногу ранен поручик Люш, также ранено несколько лошадей. Из обозов боевого и первого разрядов пока налицо только две повозки, из телефонистов пока видно только двоих — не хватает еще несколько человек. В управлении дивизиона пострадал все время ловчившийся и избегавший фронта поручик Иванов: у него в двух местах порублена голова, отрублен палец и разрезана ладонь. В общей сложности потери в дивизионе за ночь составили: четверо убитых и 98 раненых. Красные оставили у нас около 20 трупов.

Вот и надейся на нашу охрану: без выстрелов кавалерия противника ворвалась в колонию. Все-таки много у нас излишней самоуверенности, ведь красные уже давно представляют собой не банду, а хорошо организованное войско, наши же с этим до сих пор не хотят согласиться. Если мы одним полком бьем 4—5 полков противника, то из этого не следует, что с большевиками не следует считаться. В следующий раз мы будем умнее, беда только в том, что нам нужно очень много таких «следующих разов» для того, чтобы стать умнее и не делать элементарных ошибок.

Ночью Донцы в районе Гейдельберга и Коробочки, в свою очередь, причинили красным «гармидер». Красные побросали пушки, броневики и многое другое, но наши практически ничего не успели вывезти, так как быстро были отозваны обратно.

Сегодня на Марковцев все время наседала кавалерия красных, но ее каждый раз отбивали.

Прямо можно выдохнуться: столько времени каждый день вести упорные бои и отбивать настойчивые атаки красных по всему фронту. Легко и приятно читать в газете о том, что новая попытка красных прорвать фронт не удалась,
а останавливать эти попытки скоро станет превыше сил. На кого ни посмотришь — у всех на лице вполне ясно написано «необходимо отдохнуть». <...>

18. 08. 1920. По сводке от 17-го в районе Нижестеблиевской продолжаются упорные бои. В Таманском районе без перемен.

С утра на позицию вышло только одно мое орудие. Несколько дней я временно заворачиваю пушкой, так как капитан Гудим, после истории с полковником Слесаревским, арестован и отправлен в обоз второго разряда.
У нас опять все тихо и никого не видно. Слева тоже все тихо, не слышно нигде выстрелов. Только около 16 часов взвод красных начал постреливать из Розенталя по нашей колонии. Около 18 часов на позицию вышли все орудия. Донцы начали наступать на Новомонталь, и мы будем помогать им отсюда своим огнем. За какой-нибудь час красные были выбиты из Новомонталя и под натиском казаков начали удирать из Розенталя. Снова стало приятно и спокойно, в особенности на ночь, когда очистили обе эти колонии.

Относительно второй конной армии противника имеются следующие сведения. Продвигаясь к Каховке, она натолкнулась на нашу кавалерию (правее Корниловцев), которая разрезала ее на две части. Причем одна рассеялась на мелкие группы, местонахождение которых не известно, а другая ринулась обратно на север и хотела прорваться через Марковцев. Вечером она вела там бой, но не прорвалась и пошла на юг в направлении на Большую и Малую Белозерку. По ее пятам последовала конная группа Татарникова. Пока не выяснилось дальнейшее движение второй армии красных, у нас было несколько неприятное состояние: а что если они вздумают ночью прорваться через нас, 2000 сабель и четыре автоброневика — вещь нешуточная.

Корниловцы заняли Рубановку, разбили 51-ю пехотную дивизию, захватили ее штаб, рассеяли перед собой красных и продвигаются на Каховку. Второй корпус, стремительно наступая, занял Натальино в то время, когда обозначился обход его правого фланга крупными силами. Тогда генерал Витковский, оставив заслоны, отскочил назад и с главными силами, танками и автоброневиками двинулся ликвидировать эту группу.

В Кавказском районе нами занята станица Старотировская. В районе Старонижестеблиевской продолжаются упорные бои.

Для проведения дознания о временном оставлении пятой батареей трех орудий во время «гармидера» ночью 14 июля в Андребурге в штаб дивизии от батареи ездил полковник Петров. Генерал Манштейн всецело защищает пятую батарею (она относится к его полку). Действительно, в той каше трудно было что-либо сделать.

Полковник Петров привез из штаба дивизии телеграмму командующего первой армией генерала Кутепова за № 0842 от 16. 8. «В связи с благоприятно складывающейся обстановкой в Румынии и на Польском фронте, где большевистская армия разгромлена и потеряла свыше 120 000 пленными и интернированными и находится накануне капитуляции, главнокомандующий категорически требует напряжения всех сил для ликвидации врага и обязательного удержания Северной Таврии. Необходимо вновь собрать всю энергию и обрушиться на врага. Внушить это всем. В непродолжительном времени к нам прибывают новые подкрепления. Сейчас идет борьба на нервах, и, если противник будет сломлен нами, наш удар будет решающим для всей компании. Кутепов».

Разговоры об отходе за перешеек сами собой прекращаются. Говорят, что приказ об отходе должен был прийти на днях, но теперь все круто изменилось. <...>

20. 08. 1920. Опять тихо на нашем участке. Ввиду того что казаки оставили Новомонталь, на всякий случай с утра на позицию у нас стала первая пушка.

Из штаба достали общую сводку на утро 20-го. «На Волновахском и Александровском направлениях редкая артиллерийская перестрелка. На Каховском направлении, продолжая преследование разбитого противника, части генералов Татарникова, Барбовича и Витковского к ночи 19 августа вышли на линию Константиновка — Дмитриевка — Марьевка — Тельников — Черная Долина — Черленька. Сегодня с рассветом наше наступление на Каховку возобновляется по всему фронту. Прорвавшаяся конная армия красных, пройдя Рубановку, двигается из Стрежелова на Чакрак».

Относительно Польского фронта и Кубани сведений нет. В данный момент наши полукругом, радиусом в 20 верст, со всех сторон приближаются к Каховке.

Около 19 часов над нами пролетел громадный аэроплан красных типа «Илья Муромец». По нему открыли здоровенный пулеметный и залповый, но, несмотря на то, что летел он невысоко, стрельба осталась безрезультатной. Аэроплан сбросил много здоровых бомб в районе ст<анции> Пришиб и улетел обратно.

На этих днях Донцы на своем участке ружейным огнем сбили аэроплан красных, который снизился в 10—15 верстах от Федоровки. Наши летчики на автомобиле подъехали к месту его падения, но ни летчика, ни наблюдателя захватить не удалось, те успели уже удрать. <...>

25. 08. 1920. По утренней сводке вчера Донцы, с целью предупреждения наступления красных, сами перешли в наступление и в районе Скелетоватая—Очереватая, полностью захватили в плен 124-ю бригаду 46-й дивизии в составе 371-го, 372-го и 373-го советских полков со всеми обозами, штабами, канцеляриями и пулеметами. Командир бригады оказывал сопротивление и был убит. На Каховском направлении перегруппировка закончена.

У нас на рассвете части второго конного полка снова пошли на Розенталь, но были встречены сильным пулеметным огнем и возвратились обратно. Часов в 17 наши опять повели наступление на Розенталь и заняли его без боя (около 12 красные сами ушли в Новомонталь) и вечером возвратились опять.

Сюда приезжал командир корпуса генерал Писарев, с ним были англичане. Говорят, что они снова возвращаются к нам и будут нам помогать, но теперь уже через посредничество Франции. Сложна и темна международная политика.

Сегодня на ночь перешли на южную окраину. По агентурным данным, последнее время (и ночью, и на рассвете) ожидаем наступление красных.

26. 08. 1920. Говорят, что вчера перебежал какой-то офицер и сообщил ценные сведения. Не знаю, в связи с этими данными или независимо от них, но на сегодня на участке Донцев было назначено короткое наступление. Мы тоже перешли в наступление, чтобы облегчить им задачу и привлечь внимание противника на себя.

Подняли нас в три с половиной, и вскоре мы двинулись. Первый полк пошел на Андребург, мы — на Розенталь и Новомонталь, а третий полк несколько выдвинулся из Пришиба. На рассвете мы заняли Розенталь (красных там не было) и повели дальнейшее наступление на Новомонталь. Донцы тоже начали очень рано: у нас еще не начиналось «дело», а справа уже были видны вспышки. Второе и третье орудия стали на открытую позицию впереди Розенталя, а четвертое пошло в цепи третьего батальона с целью отражения атак автоброневиков. После довольно упорного двухчасового боя красные оставили Новомонталь, и мы выдвинулись на его северную опушку. Стреляли прямой наводкой по пулеметным тачанкам и цепям. Интересно, что красные в Монтале окопались с двух сторон: в сторону Розенталя и в сторону Молочной. Ночевали они в окопах. Довольно странно было увидеть, когда на восточной окраине из окопов встала цепь красных, по отношению к которой мы наступали. После трех-четырех удачных попаданий она очень быстро испарилась. Редкое упорство проявили пулеметные тачанки противника, которые оставались на местах даже тогда, когда цепи начали драпать.

Третий батальон нашего полка после Гейдельбергских боев на днях был вновь сформирован и состоял исключительно из красноармейцев. Сегодня для него был первый бой. Наступали они роскошно, не останавливаясь и не залегая под сильнейшим огнем.

В Новомонтале наши захватили 23 пленных, среди которых разведчик нашей батареи Мохов нашел своего двоюродного брата. Наши потеряли 15 человек ранеными.

С окраины Монталя мы постреляли по цепям на окраине Гейдельберга и часов в 10 ушли во Фридрихсфельд. Первый полк к этому времени тоже начал возвращаться, выполнив свою задачу, то есть выбив красную кавалерию из Андребурга. От этого боя у меня не осталось впечатления принесенной помощи наступлению Донцев — слишком скоро мы вернулись. Нужно было еще занять Гейдельберг и оттуда постреливать часов до 18, с целью привлечь
к себе внимание, а то мы на своем участке, не считая нейтрального пространства, отбросили красных всего только на пять верст. Монталь занимали части 46-й дивизии, которая только вчера сменила западносибирских стрелков (за свою неустойчивость они были отведены в тыл).

Жители страшно жалуются на красных. В Розентале одна немка накормила меня роскошным борщом и рассказала, что всех девушек из колонии жители отправили к нам в тыл, а то красные все время насилуют.

Донцы занимали хутор Куркулак и Сладкую Балку. Они подходили к Блюменталю, но были встречены сильным огнем бронеавтомобилей и отошли в исходное положение. За эту операцию они захватили 700 пленных, шесть орудий и два зарядных ящика. Наша дивизия сегодня взяла 100 пленных. В первом дивизионе ранен его командир полковник Протасович.

На Каховском направлении у второго корпуса артиллерийская и ружейная перестрелка. Получены сведения, что атаман Володин (из повстанческой организации имени батьки Махно) занял город Никополь и захватил там бронепоезд. Отряд этого Володина формировался недалеко от Симферополя и недавно проследовал через фронт в тыл красным. В своем воззвании Володин звал к себе «подходящих» ребят и говорил, что Главнокомандующий лично обещал ему, что простит старые грехи всем записавшимся. При следовании на фронт в железнодорожных вагонах компания эта вела себя довольно вызывающе, офицеров в глаза называли «золотопогонниками» и пр. Теперь дальнейшая запись в этот отряд прекращена, он уже выступил в составе ста человек, а многие любители тыла, записываясь туда, думают словчиться.

О Махно официально передавали, что в районе Кременчуга он разобрал железную дорогу и со своими «частями» двинулся на Лозовую.

Привожу только теперь дошедший до нас приказ Дроздовской артиллерийской бригады от 16. 8 за № 99, параграф 1: «Из произведенного расследования выяснилось, что при нападении красных в ночь с 14 на 15 августа на Андребург—Гринталь только часть офицеров пятой батареи оказалась у головного орудия, а остальных двух офицеров не было. Ни пыль, ни какие другие причины не должны побуждать офицеров оставлять свои места в батарее, особенно в тяжелую минуту. Были офицеры, которые оказались в эту ночь во Фридрихс­фельде. Не называю их фамилий — батарея их знает и должна оказать на них соответствующее воздействие. Молодцам ездовым, повезшим орудия на голос командира третьего полка генерала Манштейна, и бомбардиру третьей батареи Ермилову, помогшему орудиям пятой батареи уйти от красных, объявляю от лица службы благодарность. Приказываю представить их к наградам. Генерал-майор Ползиков».

На фронте по-прежнему сплошная тишина, красные укрепляются у Андребурга, роют окопы, ставят проволочные заграждения и пр. Вчера первый полк взял там несколько повозок с проволокой и кольями.

У нас в батарее публика пристрастилась к шахматам и шашкам. Солдаты все время вырезают различные фигуры.

Читали беседу генерала Врангеля относительно событий текущего момента. Он указал, что все это время армия сдерживала натиск 77 пехотных и 16 ка­валерийских бригад противника. В июле, по его словам, внешняя обстановка сложилась таким образом, что мы оставались совсем одни, это заставило его начать переброску сил на Кубань. Теперь же обстоятельства переменились в благоприятную для нас сторону, и очистить Кавказ заставило не только одно давление со стороны красных. Говоря об армии, он указал, что силы наши сейчас сконцентрированы и русская армия в данный момент уподобляется тигру, готовясь сделать новый прыжок.

Вечером пришло первое орудие, а на отдых ушло третье. Эти дни с утра до вечера играли в преферанс, а сегодня же с утра зарядили игру в покер.

28. 08. 1920. Около 17 часов по приказанию командира наше орудие ушло на пять дней в обоз второго разряда в колонию Карлсруэ (в 12 верстах от Фридрихс­фельда). Командир хлопотал, чтобы на батарейный праздник разрешили всю батарею снять с фронта и отвести в Карлсруэ, но это, кажется, не удастся.

Расстояние до Карлсруэ мы покрыли легко и свободно, меньше чем за два часа, пройдя через Гохштадт. В Карлсруэ, против обыкновения, мы попали на самую лучшую квартиру. Поужинали знатно. Спал совершенно голым на постели с простыней, одеялом и двумя подушками. Такая простая вещь, а доставляет истинное наслаждение, особенно после того, как два месяца валялся на соломе безо всего. <...>

31. 08. 1920. После обеда первый взвод ушел во Фридрихсфельд. На участке нашего корпуса продолжается затишье. Красные сосредоточивают силы против Донцев, которым поставлена задача овладеть Мелитополем. Все это время Донцы переходят в короткие наступления и последовательно разбивают одну группу за другой.

По сводке от 31 числа, «Наша конница на Бердянском направлении произвела внезапный налет на красных, занимавших город Нагигайск, захвачено несколько десятков пленных, пулемет и 20 тачанок. На Днепре у села Широкое нашим артиллерийским огнем потоплен катер красных».

Говорил с полковником Перекрестовым относительно общего положения дел. С Кубани вернулись все наши части, причем состав их увеличился в два с половиной раза. Из Алексеевской дивизии, расформированной после десантной операции в начале апреля у Геническа, на Кубань отдельной частью был послан Алексеевский полк, который также основательно пополнился. Говорят, что Алексеевцы снова будут разворачиваться в дивизию.

На Каховском направлении наше командование отказалось от мысли овладеть Каховкой и отбросить красных на противоположный берег. Там тоже затишье. Наши отошли в район Димитриевки верст на 25 и закапываются
в землю. Корниловская дивизия и Донская бригада (бывшие Морозовцы) сняты с того направления и перебрасываются сюда к нам. В районе Андребурга и Гейдельберга красные начали усиленно окапываться против нас. В Розентале и Новомонтале бывают то наша, то красная разведки.

Генерал Врангель объезжает фронт и завтра ожидается у нас.

Вечером приехал штабс-капитан Зиновьев и привез самогону, таким образом, опоздав на сутки с доставкой этой «прелести», которую я совершенно не пью. Несколько странно получилось, что часть офицеров вечером «нарезалась», в то время как другим ничего не было сказано о предполагающейся выпивке. Вообще, офицеры у нас совсем не представляют одну дружную семью. Кстати сказать, что во время походов или боев если на одной квартире располагаются офицеры нескольких орудий (об офицерах-разведчиках даже упоминать не приходится), то и едят они все отдельно, по орудиям. Откуда такой сепаратизм, невозможно понять.

01. 09. 1920. Вторник. Ночью несколько солдат и офицеров второго полка перебежало к красным. В десять часов во Фридрихсфельде была репетиция парада, мы же оставались в Карлсруэ, о чем я сильно жалею. К пяти часам ожидается смотр.

В 14 часов прилетел большой аппарат и семь обыкновенных красных аэропланов и начали усиленно сбрасывать бомбы на колонию. Параллельно с этим красные обкладывали колонию тяжелыми с бронепоездов. Удачно вышло, что налетели они в промежутке времени между репетицией и смотром, а то могли бы наделать беды, от налета у нас пострадало 20 человек.

К 17 часам дивизия, кроме третьего полка, который стоял в Пришибе, была выстроена за колонией по дороге в Гохштадт, начиная от паровой мельницы. Около 18 на автомобилях прибыли генералы Врангель и Кривошеин, а также командующий первой армией генерал Кутепов, командир нашего корпуса генерал Писарев. Сопровождали их: адмирал американской службы МакКоли, полковник английской службы Уолш, майор французской службы Этьеван, полковник американской службы Нокс, капитан второго ранга британского флота Вудварт, майор сербской службы Стефанович, майор японской службы Такахоси, поручик польской службы Махальский. Кроме них было семь корреспондентов наиболее распространенных заграничных газет. Главнокомандующий был в Дроздовских погонах, а генерал Кутепов в Дроздовской форме.

Во время смотра красные с бронепоездов обстреливали район паровой мельницы тяжелыми снарядами, но ближе 30 сажень от стоявших частей разрывов не было. Все это время над Фридрихсфельдом кружили два наших аэроплана.

Врангель ничего особенного не говорил. Благодарил «доблестнейших» Дроздов и артиллеристов за славную работу. Начальнику дивизии генералу Туркулу и его помощнику генералу Манштейну (несколько дней тому назад Манштейн расстался со своим полком, которым теперь командует полковник Дрон) генерал Врангель сам приколол ордена Святого Николая Чудотворца. Первой, второй, седьмой и нашей батареям он выдал ленты ордена Святого Николая в хороших футлярах с надписями на серебряной дощечке к серебряным трубам. На нашем футляре стояла надпись: «Третьей батарее Дроздовской артиллерийской бригады 24. 6. 1920». Выдавая их, он сказал: «Даю вам трубы. Пусть они протрубят атаку, а атака — это победа».

На смотре от каждой батареи было представлено по взводу, седьмая гаубичная к этому времени успела перевооружиться германскими гаубицами, которые раскопали где-то в Крыму (говорят, они остались в 1918 году после ухода германцев). Все батареи проходили мимо Главнокомандующего рысью и очень стройно.

После парада генерал Врангель был на обеде в штабе дивизии. Там он, как говорят, сказал, что в этом году на зимних квартирах мы будем стоять в Харькове.

Интересно то, что сегодня красные аэропланы кроме бомб сбрасывали листовки примерно следующего содержания: «Сегодня у вас будет Врангель. Не верьте тому, что он будет говорить».

Два полка Донской кавалерии прошли сегодня в районе Б<ольшого> Токмака из Серогоз через Карлсруэ. Правее нас Донцы уже начали пошевеливаться. На Пологском направлении уже взято несколько орудий и пленные; Донцы перешли железную дорогу Бердянск — Б<ольшой> Токмак, сегодня к 14 часам там взято 300 пленных, два орудия, два пулемета и обоз интендантской роты.

02. 09. 1920. Начались разговоры о нашем предстоящем грандиозном наступлении, которое на днях должно начаться по всему фронту. Правее нас Донцы уже начали и весьма успешно работают. Наши тоже начали беспокоить красных. Сегодня из Фридрихсфельда на Андребург ходила с орудием усиленная разведка первого полка и второй роты. Абсолютной тишины, которая была последние две недели, уже нет: в течение дня понемногу постреливают.

Среди офицеров нашей батареи началась тяга и стремление к теплым тыловым местам. После ранения капитан Неручев не вернулся в батарею и устроился у инспектора артиллерии армии. Туда же пристраивается барон Майдель, сейчас он уехал в комиссию по отправке тыловых офицеров на фронт, а оттуда уже направится к инспектору артиллерии армии. Полковник Гриневич также собирается куда-то словчиться. Капитан Гудим-Левкович и мичман Миронович вызвались ехать на автомобильные курсы и там собираются устроиться: один — на броневик, другой — во флот.

Перед заходом солнца у нас в Карлсруэ произошел довольно комичный переполох. Недалеко от колонии, вследствие порчи мотора, опустился аэроплан красных. В этом районе наши ездовые рвали кукурузу для лошадей. Один из них прискакал верхом в колонию и сообщил, что недалеко упал аппарат красных, к нему опустилось еще двое красных, которые обстреляли наших ездовых, когда те хотели приблизиться к ним. Все, кто услышал об этом, устремились
в указанном направлении: одни верхом, другие пешком, с винтовками и без оружия, некоторые даже захватили с собой пулемет. Было уже почти темно, до места назначения мы не добрались, так как выяснилось, что аппарат уже захвачен, летчик скрылся в направлении на Карлсруэ и успел поджечь аппарат. Два других аппарата были нашими, это они обстреляли пулеметным огнем удиравшего летчика, чем и заварили у нас кашу.

03. 09. 1920. По официальному сообщению, второго сентября наши разведывательные суда вели бой с вооруженными судами красных в Азовском море. В результате упорного боя три корабля наших были подбиты и уведены
в Мариуполь на буксирах, куда после боя отошел и весь морской отряд красных. Наши потери в личном составе незначительны.

В Северной Таврии первого и второго сентября совершенно разгромлена Верхнетокмакская группа красных. Наши части заняли район Верхний Токмак — Гусарско-Семеновка. За два дня боя было взято до 2000 пленных, причем 357-й советский полк пленен полностью. В наши руки попали орудия, пулеметы и три бронепоезда красных, отрезанных нами на станции Верхний Токмак.

Сегодня ночью на Гейдельберг ходила усиленная разведка с орудием и наделала там приличный переполох.

В 15 часов во Фридрихсфельд ушло третье орудие. Через час и я получил приказание вести свое орудие туда же. Наш срок отдыха кончался только завтра, не удалось один день достоять в спокойной обстановке. Теперь уже нескоро снова удастся поспать совершенно раздетым, как я практиковал здесь, в Карлсруэ.

Прибыли мы во Фридрихсфельд около 20 часов. Все говорят о предстоящем наступлении. Когда оно начнется на нашем участке — еще не известно (справа, как я говорил, начали наступать еще с первого числа). Предполагают, что это ночью третий полк пришел сюда из Пришиба.

Настроение у всех несколько повышенное. Каждый по-своему набрасывает планы нашего предстоящего движения. Почему-то всем хочется, чтобы на этот раз наше движение вперед носило характер большого наступления, а не короткого удара, но это едва ли возможно, если сообразоваться с нашими силами.

04. 09. 1920. В два с половиной ночи по новейшему времени (по солнцу в 12 с половиной) мы двинулись на Розенталь. Последние дни Розенталь оставался нейтральным, здесь приказано сосредоточиться всей нашей дивизии
и второму конному Дроздовскому полку и отсюда ночью начать наступление.

Было еще темно, когда мы прошли Новомонталь (красные его тоже не занимали). На рассвете подошли к Гейдельбергу и ввязались в бой. На Гейдельберг наступали третий и наш полк; первый должен был брать Андребург, но так как последний был защищен глубоким окопом и проволокой в два кола, которая была протянута на большом пространстве и направлена в сторону Фридрихсфельда, Розенталя и Новомонталя, то первый полк двигался за нами на Гейдельберг, чтобы атаковать Андребург со стороны последнего. После короткой, но весьма приличной перестрелки, во время которой наша артиллерия работала не умолкая, наши цепи подошли к опушке колонии. В этот момент слева в обход колонии было пущено 150 сабель второго конного полка, которые навели там панику. Красные бросили 4-орудийную батарею полностью, с четырьмя ящиками, запряжками, номерами, телефонной двуколкой, батарейной тачанкой и пр. В колонии было захвачено около 600 пленных. Пятая батарея выскочила за колонию вместе с кавалерией, прежде чем наша пехота прошла Гейдельберг. Тут красные со стороны Коробочки насели на нее. Кавалерия наша ускакала, а батарее минут 20 пришлось отбиваться на картечь, пока мы не вышли за Гейдельберг и не отбросили красных за Коробочку.

У Андребурга все было тихо, нас оттуда не обстреливали, хотя мы по отношению к нему двигались совсем открыто. Мне эта тишина у Андребурга была непонятна, казалось, что красные оттуда уже драпанули.

К десяти часам мы заняли Коробочку и выдвинулись за лежащие за ней бугры. Отсюда мы повернули круто влево и пошли по хребту севернее Эри­стовской лощины на Эристовку. Только в это время у Андребурга поднялась стрельба. Артиллерия первого полка и гаубица развили небывалый по интенсивности артиллерийский огонь и вскоре заняли колонию, захватив пленных.

Теперь мы двигались вдоль нашей, бывшей основной, линии фронта. Первый полк — южнее лощины, а наш и третий — севернее. У Эристовки наша батарея прямой наводкой с открытой позиции сбила взвод батареи противника, который обстреливал нашу колонну. После этого движение наше было почти безостановочным, если не считать, что мы несколько раз на ходу становились на позицию.

К 17 часам мы заняли Карачекрак и лес севернее его, таким образом, отрезали левую группу красных, бывшую против Марковцев. Отсюда мы артиллерийским огнем разогнали драпающих красных кавалеристов и на этом успокоились.

Около 18 часов к нам на автомобиле приезжал наш комкор генерал Писарев, поздоровался с батареей: «Здравствуйте, доблестнейшие артиллеристы», а затем указал стоявшему здесь командиру второго полка полковнику Харжевскому на то, что мы рано остановились. По его мнению, нам надо было резать красных севернее, у Янчекрака. Харжевский ответил, что дорога левой группе красных уже отрезана, что значения нет, в каком месте припереть их к Днепру, если вся группа уже не может отходить на север. Двигаясь же севернее, мы понесли бы несравнимо большие потери, так как пришлось бы идти по ровному полю под огнем бронепоездов. Это удовлетворило комкора.

До вечера красные тяжелыми орудиями обстреливали Карачекрак и наконец успокоились. За день наша дивизия взяла всего около 1200 пленных и четыре орудия. Марковцы вышли к Васильевке. Конница Бабиева вышла на линию Ольгополь (недалеко от железной дороги) — Орехов — Пологи — Копани. Донцы заняли станции Пологи и Гуляйполе, захватив 1200 пленных и 15 пулеметов. Всего же с первого сентября взято 4100 пленных, около 100 пулеметов, 11 орудий, три бронепоезда, большое количество обозов и разного инженерного имущества.

Сегодня с Марковским полком произошел довольно интересный случай. Красные были выбиты из Васильевки первым Дроздовским полком, который оставался там до подхода Марковцев. Командир корпуса поехал от нас к первому полку и был в Васильевке в тот момент, когда туда втягивался Марковский полк, командир которого полковник Гравицкий не замедлил отправить донесение, что «вверенный ему полк ворвался в Васильевку». Говорят, что, получив донесение, комкор сказал: «Странно, странно, ворвались». Потери нашей дивизии за сегодняшний день крайне малы. Ранен начальник дивизии генерал Туркул. В батарее у нас все благополучно. Выбыла из строя одна лошадь.

Утром Марковцам было приказано занять Янчекрак, что они и сделали, к 12 часам стрельба в том направлении уже стихла. <...>

09. 09. 1920. На рассвете мы подошли к Михайловке, голова колонны (мы шли за первым полком) в это время втягивалась в Васильевку № 2, которая занималась красными. После нескольких коротких очередей наши ворвались туда и захватили всю компанию в 80 человек, которая занимала Васильев­­ку № 2. Во время атаки второй полк зарубил на улице деревни несколько человек. Когда мы подходили к Васильевке № 2, наши конники провезли мимо повозку с красной сестрой милосердия, громадным красным флагом с надписью «Да здравствует непобедимая рабоче-крестьянская Красная Армия!» и несколько захваченных лошадей с седлами. С этого момента начался бой, но наши наступали столь стремительно, что красные не успевали задерживаться.

Почти одновременно с нами, правее железной дороги, у третьего полка начался бой. В районе Афанасьевки второй конный захватил орудие и два зарядных ящика, пушку с замком и панорамой и тремя лошадьми. Расстояние в 18 верст от Михайловки до Синельниково мы пролетели прямо в момент. Верстах в четырех от станции мы стали на позицию и обстреляли цепи красных, после чего двинулись к железной дороге Синельниково—Екатеринослав. Два бронепоезда красных успели проскочить на Екатеринослав, и теперь послед­ний состав, в котором находилось станционное красное начальство, на всех парах улепетывал под огнем наших гаубиц. Второй полк свернулся и колонной пошел в Синельниково, а второй батальон и наш второй взвод были посланы занять разъезд.

Казалось, что все красные уже драпанули, но когда мы поднимались на горку к разъезду, оттуда нас неожиданно начали обстреливать. Одним из первых выстрелов пулеметной очереди я был ранен в правую руку. Пуля застряла в мышцах, не задев ничего серьезного. Я перевязал себе рану и остался в строю. Слева сзади тоже поднялась стрельба, и начали показываться конные красные, которые задержались в хуторе в полутора верстах от дороги, по которой пришли мы. Через каких-то полчаса все было ликвидировано, и мы заняли разъезд. Простояли мы у разъезда часа три, после чего смотались и, пройдя через станцию Синельниково Малое, пришли в колонию Гейденфельд (по карте немецкая колония), в полутора верстах севернее станции, куда выдвинулся второй полк. Отсюда мы с сестрой поехали искать перевязочный отряд дивизии, где предполагал извлечь пулю. Мы изъездили весь поселок и всю станцию Синельниково Большое и только тогда узнали, что перевязочный отряд остался в Софиевке.

Когда мы ездили по станции, туда пришли Кубанцы. Оказалось, что они опоздали и участия в бою не принимали. Перед выступлением они солидно выпили и задержались в Александровске. Говорят, что в самый разгар выпивки в каком-то саду им было объявлено о выступлении. Командир бригады там же скомандовал: «По коням», и они начали собираться. Из-за водки основательно сократили размер победы. Без кавалерии мы взяли сегодня около 1500 пленных, одно орудие, два зарядных ящика и пулеметы. Если бы кавалерия была на месте, успели бы отрезать заставы и бронепоезда, которые ушли на Павлоград. Кроме того, пленных было бы взято неизмеримо больше. Дело в том, что сегодня в одной из линий окопов красные стрелки около каждого окопа побросали винтовки, а сами ушли. Появись у них на фланге 10—15 конных — и все сдались бы. Непростительное упущение.

Когда мы выходили из Сергеевки, говорили, что идем мы всего только на два дня. Так и оказалось. В 22-м часу мы всей дивизией двинулись обратно. На станции взорвали пути и стрелки. Жаль, что не остались здесь и не пошли в сторону Екатеринослава.

Говорят, станция Екатеринослав начиная с пятого числа не принимает той массы эшелонов, которая движется туда. По этой причине примерно от станции Илларионово (верстах в 20 от станции Синельниково) вся дорога до самого Екатеринослава забита эшелонами. Эти эшелоны вполне легко могли бы достаться нам, так как красные в этом районе сильно расстроены и едва ли сейчас способны к серьезному сопротивлению. Но ничего не поделаешь, и без того сегодня красных порядком потрепали.

Здорово досталось нашим лошадям: за сутки сделали больше 50 верст, и теперь еще предстоит переход в 35 верст до Новогуполовки. Хорошо еще, что возвращаемся не по той ужасной дороге с бесконечными оврагами, по которой шли сюда ночью, а по ровному пути вдоль линии железной дороги Синельниково—Александровск.

Ехал я уже не верхом, а в тачанке. Руку пришлось подвязать, она все-таки дает о себе знать. Раньше как-то не верилось, что меня может задеть, хотя пятого августа мне уже стукнуло в ногу шрапнельной пулей. Затвердение от нее до сих пор не рассосалось, несмотря на компрессы. Просто мне казалось, все, что летит — пули, осколки, снаряды, — это предназначено не для меня. Не хочу сказать, что я их вовсе не боялся (нет людей, которые были бы к ним равнодушны и не боялись), а просто была какая-то уверенность, что я останусь невредим. Рана, в общем, легкая и никаких особых неприятностей, надеюсь, мне не доставит. Скверно то, что некоторое время нельзя будет писать свои заметки. Я пока решил не эвакуироваться, на что имею право, и не ехать даже в обозе, а остаться в строю в своем орудии.

10. 09. 1920. Около семи утра прибыли в Новогуполовку. Разместились очень тесно: на батарею дали всего шесть хат. Первым делом пришлось, конечно, слегка выспаться, а в четыре часа я с сестрой Тартель поехал извлекать пулю на станцию Софиевка в перевязочный отряд при дивизии. Разрезали мне руку весьма основательно. Проделали все это довольно быстро и без особой боли, под кокаином.

На станции все еще стоят эшелоны, работа там продвигается медленно. Почти все пакгаузы сгорели, стоит много обгоревших вагонов, налицо картина войны и разрушений. Масса ценного имущества, и особенно медикаментов, которые оставались в эшелонах, растащена, испорчена или уничтожена. Из двух летучек, брошенных красными, наш перевязочный отряд практически ничего не смог раздобыть: все перемешали, потоптали люди, рыскавшие по вагонам.

Рассказали мне возмутительный случай, относящийся к эвакуации красными Александровска. Часть эшелонов, и среди них санитарный поезд с ранеными, красные пустили на взорванный Кичкасский мост, чтобы все провалилось
в Днепр. Говорят, им некогда было производить маневры, а санитарный поезд стоял впереди тех эшелонов, которые красные хотели уничтожить. Красные, не разгружая поезда, только скомандовали: «Выходи, кто хочет спастись» и пустили его полным ходом. Многие были тяжело ранены и, конечно, не могли исполнить приказ; теперь, по словам жителей, около моста всплывают их трупы. <...>

16. 09. 1920. В 12 ночи выступили. На этот раз во главе колонны шел второй полк. Батарея шла непосредственно за передовым батальоном. Ночь была замечательная: светлая полная луна, только несколько холодно, у меня все время замерзает большой палец на левой ноге, должно быть, в прошлом году я его отморозил. <...>

Уже светало, когда мы, выдвинувшись севернее балки, в которой расположены Терновое и Славгород, круто повернули направо и пошли в направлении на последний. В это время в районе Новогуполовки, в которой оставался третий полк нашей дивизии и куда вчера пришло пять броневых машин, шел бой. Третий полк с помощью автоброневиков отбросил красных, наступавших на Новогуполовку, и стал их преследовать в то время, когда мы вышли этой группе в тыл. Красные приняли нас за резервную бригаду и сначала не выражали особого беспокойства. Мы рысью прошли хутор Алексеенко и, став на открытую позицию рядом с четвертой батареей, сразу в восемь орудий начали обрабатывать густую цепь красных. В это время наша конница, незаметно проскочив между деревьев и зданий хутора Ремнена и Рита, быстро развернулась в лаву и вскочила в цепи красных. Все целиком сдались, подавленные нашим артиллерийским огнем. Красные, будучи в четыре раза многочисленнее нашей конницы, не сделав ни одного выстрела, сложили оружие. Это был редкий по красоте бой. Все происходило на очень небольшом расстоянии, у нас на глазах.

Пока часть конных собирала по полю сдавшихся красных, часть кавалерии вместе с нашим вторым взводом понеслась к ст<анции> Славгород. Наши конные уже подскочили к вокзалу, когда оттуда вовсю драпанули бронепоезда красных. Мы двигались совершенно открыто, но они нас даже не обстреляли. Бронепоезда ускользнули, больше делать тут было нечего, и мы решили присоединиться к общей колонне, которая уже вытягивалась в направлении на Новогуполовку, поскольку задача была выполнена. В это время шедший позади нас первый полк вел бой: на его хвосте вышла резервная бригада красных, которую первый полк без труда отбросил назад. Пошли мы по дороге верстах в четырех с лишним от железнодорожной линии. Бронепоезда красных, увидев, что мы уходим, вновь вернулись на станцию, а один даже вышел за нее и начал нас обстреливать. Правее нас была закрытая дорога, но мы почему-то на нее не свернули. Можно было тут же недалеко стать на закрытую позицию и отогнать бронепоезд, который был виден как на ладони, но и этого сделано не было. Вместо этого мы шагом двигались по открытому месту и дали бронепоезду возможность не торопясь к нам пристреляться. Только непонятно было, почему красные стреляли очень вяло, они имели полную возможность взять нас в серьезный оборот из четырех орудий бронепоезда. Даже когда через нас был очень маленький перелет, приказа прибавить шаг не было. Следующий снаряд попал прямо под мое орудие. Он пролетел между спицами, попортив две из них, и разорвался под казенной частью. В куски разорвало чехол, слегка попортило тормоз и пробило щит, все остальное осталось целым. На месте были убиты мл<адший> ф<ейерверкер> Беляев и кан<онир> Геллер. Кано­ниру Обухову оторвало ногу, раздробило руку, ранило другую ногу и еще в живот попал большой осколок; серьезно ранены подпоручик Куландин, мл<адший> ф<ейерверкер> Хохлов, контужен мл<ладший> ф<ейерверкер> Бочаров. Совершенно напрасные потери и крайне неприятное впечатление. От этого разрыва меня чем-то основательно ударило по голове, должно быть твердым комом земли. Нога Обухова отлетела на несколько сажень, рука Геллера перелетела через меня и кровью забрызгала мне фуражку. Весь лафет моего орудия залит кровью. Бедный Обухов, сначала он кричал: «Спасите меня!», а затем: «Пристрелите меня, я бедный человек, кто меня без ног кормить будет». Сестра, отвозившая раненых в перевязочный отряд, передала, что Обухов через несколько часов должен умереть. Кроме названных еще сегодня контужен штабс-капитан Люш. Вообще же потери в дивизии крайне малы. За операцию взято более 1100 пленных, два орудия, два зарядных ящика, 20 пулеметов, зарублен командир 69-й бригады и взят в плен командный состав 205-го советского полка во главе с командиром. Планы красных прилично расстроены. <...>

25. 09. 1920. <...> Ночью в районе города Александровска была слышна сильная артиллерийская стрельба.

К 15 часам была получена сводка. На рассвете наши части переправились в район острова Хортица, на правый берег Днепра. Больше недели тому назад Марковцы не совсем удачно переправились через Днепр. За эту операцию слетел с места командир одного из Марковских полков. На этот раз дела в том направлении развиваются успешно. 23-й советский полк взят целиком, с 17 пулеметами. К 12 часам наши части вышли на линию ст<анция> Хортица — станция Канцеровка — колония Шенеберг. На Каховском направлении спокойно. На Николаевском направлении наша артиллерия разрушает наведенный красными мост на острове Орлова. После эвакуации наши части оставили Каменноугольный и Мариупольский районы. Из Каменноугольного района Донцы вывели много донских казаков, работавших там на рудниках.

Говорил с командиром относительно предстоящих операций. Как видно, все внимание нашего командования теперь обращено на запад. В сторону во­с­тока смотреть уже перестали. Кубанская операция с десантом уже один раз не удалась, вторичная попытка в этом направлении делаться не будет.

Генерал Абрамов, командующий всеми донскими частями, просил у Врангеля разрешить ему поход на Ростов с Донцами, но ему в этом было отказано. В тех местах Донцев могло основательно притянуть к родному дому.

26. 09. 1920. Оперативная сводка к 22 часам 25 сентября: «На фронте Дроздовцев день прошел спокойно. Доблестные Марковцы и Корниловцы, сосредоточившись к пяти часам к Бурвальдскому, под сильным ружейным, пулеметным и артиллерийским огнем противника начали переправу через реку Речище. Доблестные полки, невзирая на сильный холод, в неудержимом порыве устремились вперед по бродам, которые местами доходили выше колен. В пять часов пятнадцать минут овладели высотами правого берега реки Речище. Удар частей корпуса был настолько стремительным, что противник, после короткого упорного боя, был сбит по всему фронту и начал беспорядочный отход, оставив в наших руках до 500 пленных, в числе коих 23-й советский полк в полном составе и много пулеметов. Продолжая развивать успех, Марковцы к 18 часам 40 мин<утам> овладели Лукашевкой, где предполагают ночевать, выслав свой конный дивизион на Высокое. Корниловцы к 19 часам подходили к Романовке. Кубанцы, переправившись в пять часов через реку Речище, прорвались в направлении на Токмаковку, к 14 часам овладели вышеуказанным селением и продолжают движение в юго-западном направлении. Дальнейшее донесение от частей корпуса и Кубанцев не получено. За отсутствием подробных донесений, трофеи выясняются. Благодаря стремительному натиску потери корпуса незначительны. 26. 09. 1920, Новогуполовка, № 01119. Полковник Лебедев».

На Днепровском фронте успешно развивается наступление. Идут упорные бои с конницей противника. По дополнительным сведениям вчера при форсировании Днепра в районе Александровска взяты в плен кроме 23-го еще 19-й
и 29-й полки. У нас на участке ничего не слышно относительно присутствия красных ближе сорока верст. Наши бронепоезда «Волк» и «Севастополец» стоят на станции Славгород.

Сегодня через разъезд Новогуполовку на Славгород проезжал инспектор артиллерии армии генерал Репьев. С ним ехал барон Майдель, он мимоходом заехал к нам. Майдель рассказывал про действия комиссий по отправке тыловых офицеров на фронт. Эта комиссия была в управлении инспартарма. Васю Неручева и Дзиковицкого они отправили в строй и вручили им предписание, барон избежал этой участи, так как в это время его не было в управлении (это называется ревизия). На следующий день Неручев и Дзиковицкий получили другие предписания, по которым они остались в управлении. От этих комиссий никакого толку. Слишком основательно засела на местах тыловая публика.

Получил оперативную сводку к 15 часам 26 сентября: «На Таганрогском направлении противником занят Бердянск. Наш флот направлен к Таганрогу. На Волновахском направлении передовые части противника заняли станцию Покровскую, ст<анцию> Розовку, Новопетриковку и Васильевку. 24 сентября наши части выбили красную конницу из Новоуспенского. На Екатеринослав­ском направлении красная конница, прорвавшаяся в ночь с 25 на 26 сентября между нашими частями, произвела налет на Шенберг, район Бурвальдской переправы, колонию Розенталь, район колонии Хортица, причем у Шенберга противнику удалось захватить часть обозов Корниловской дивизии. Меры к ликвидации приняты. На Каховском направлении переправа наших частей через Днепр успешно продолжается. № 01135».

Как говорят, для ликвидации этой прорвавшейся конницы красных послали четвертый полк нашей дивизии. Этот прорыв считается серьезным, в нем обвиняют Марковцев.

27. 09. 1920. По газетной сводке от 27-го на Бердянском и Цареконстантиновском направлениях действуют передовые части. На правом берегу Днепра, на участке Александровск—Нововоронцовка, успешно развивается наше наступление. Мы разбили 16-ю и 21-ю кавалерийские и часть третьей стрелковой дивизии красных, полностью захватив в плен один полк третьей стрелковой дивизии, шесть орудий, бронеавтомобили, четыре грузовика, значительное количество боевых припасов и обозы. На нашем участке цепи противника пытались, двигаясь вдоль железной дороги, подойти к Славгороду, но огнем бронепоездов отгонялись обратно.

Поляки успешно продвигаются и захватывают большие трофеи. Мирные переговоры продолжаются успешно и как будто подходят к концу.

Сегодня посмотреть нашу дивизию приезжали иностранные корреспонденты. Среди них были: англичанин, француз, итальянец и двое русских — Горлов и Ксюник, издающие какую-то газету в Берлине. Иностранцы снимали генерала Туркула, артиллерию, кавалерию, пехоту нашей дивизии во всех видах. Они собираются правдиво осветить за границей наше положение дел; до сего времени там никто не знает нашей действительной ситуации. Все искажено, переврано, запутано. В журнале «Иллюстрасион» перед статуей Дантона были помещены: с одной стороны Врангель в старом гвардейском мундире, а с другой Ленин, под ними надпись: «Старая и новая Россия», причем тут же указано, что и в старой, и в новой России режим поддерживается исключительно плетками. Горлов и Ксюнин, как они сами говорят, собираются издать в Берлине книгу относительно правительства Врангеля на девяти языках.

В 16 с половиной часов стало известно, что около 22 часов мы выступаем в обход Славгороду. Как я ни старался подкрепиться сном до похода — ничего не удалось; валялся-валялся, но не уснул, да и не спалось, а с другой стороны, все время мешали. Настали приличные холода, ночью вода уже замерзает, а под утро земля покрыта инеем.

В 21 час мы выступили по предыдущей дороге на Александровку, Богдановку, Бочары, Николаевку, Ивковку, Варваровку, Первозвановку, Новогуполовку. Впереди шел третий полк, он несколько задержался, благодаря чему мы, вытянувшись из села, ожидали более двух часов, пока он прошел мимо нас.

Было очень холодно. Сегодня я впервые под шинель надел полушубок, который раздобыл 26 августа в окопах красных, после овладения колонией Новомонталь. И тем не менее я замерз.

Были сведения, что в этом районе болтается кавалерия красных, поэтому нам было приказано все время быть готовыми к отражению конной атаки, вставить панорамы, уровни, развязать чехлы.

28. 09. 1920. Первое столкновение предполагалось в Бочарах, но красных там не оказалось. Вчера было человек сорок пехоты, но они ночью ушли. Жители говорили, что часов в десять вечера наши сняли у них заставу, после чего
у красных поднялся переполох, и они ушли в Николаевку. Было уже светло, но голова нашей колонны все еще не вошла в связь с красными. Казалось, что на этот раз красные успеют удрать, не приняв боя, но вскоре началась перестрелка.

В Николаевке наши взяли два орудия и почти всех красных, которые там ночевали. Наш полк рысью, на повозках был выдвинут правее хуторов, но тут же выяснилось, что и без нашего участия другие успели взять все, что было возможно. В хуторе Тредьякова вторым конным взято два полка и четыре орудия. Сразу после этого пошли домой в Новогуполовку. Начал моросить дождь. Третий полк перешел железную дорогу и возвращался в Новогуполовку через Варваровку. Мы пошли в Славгород и Новогуполовку вдоль линии железной дороги. Вернулись мы около 17 часов, проделав свыше сорока верст. Почти у села встретили целую компанию беженцев из Калужской губернии. Они с семьями, спасаясь от голода, едут в Таврическую губернию — здесь неурожай и страшный голод. Говорят, что едят даже сухие листья с деревьев. Красные их задерживали, но сегодня, благодаря «драпу» красных, мирным жителям удалось проскочить в наши края. Нельзя сказать, чтобы для нас они были желанными гостями. За операцию взято более 800 пленных и шесть орудий. Перед нами снова некоторое время не будет фронта.

Вчера с донесениями был захвачен ординарец красных, из которых было усмотрено, что сегодня красные должны были наступать, и было указано расположение их сил. Все, что было правее железной дороги, мы взяли. Только левее железной дороги, у Днепра, остался отряд коммунистов невыясненной численности и немного кавалерии.

Как видно, красные сильно напуганы действиями нашей дивизии. В хуторе Тредьякова один крестьянин, у которого на квартире стоял командир одного из советских полков, передал мне разговор между этим командиром и комиссаром. Последний все время нажимал на командира, чтобы тот быстрее, смелее и увереннее продвигался вперед, на что командир полка ответил комиссару: «Подожди-подожди, они тебе покажут, как воевать здесь». Да, красные здесь совсем подавлены последними поражениями.

На Мариупольском, Волновахском и Чаплинском направлениях завязались бои с наступающими частями красных. На правом берегу Днепра наше наступление успешно развивается, нами освобожден город Никополь. В Каховском районе бои местного назначения (газетная сводка за 28. 9).

Казалось, что в сентябре у нас уже не будет боев. Поэтому, вернувшись домой, мы, несмотря на усталость, не сразу легли спать, а занялись разговорами. Ко мне в орудие явился подпоручик Адамович, переведшийся из-за личных несогласий из второй батареи первой гвардейской артиллерийской бригады. Он рассказывал много интересного про гвардию. До сего времени термины «Лейб-гвардии» и «Его Величества» остались в наименовании частей, печатях, бланках у нашей ничем не отличившейся гвардии. Там же все время только и заняты тем, чтобы снова завоевать себе те преимущества и привилегии, какие были у прежней гвардии до революции. Относительно наших: Дроздовской, Корниловской и Марковской дивизий они говорят, что пусть первый корпус не рассчитывает но то, что он будет новой гвардией. «Гвардия как была старая, так ею и останется, а больше никаких других гвардейских частей быть не может. Пусть эти разные Корниловцы, Дроздовцы, Марковцы и не рассчитывают ни на что». Себя они считают весьма ценным элементом, что таких людей нужно беречь для будущей России. «Нужно сохранить кадры», — говорят они про себя. Если бы можно было не иметь частей на фронтах, они бы с громадным удовольствием не воевали. Только печальная необходимость заставляет их принимать участие в гражданской войне: они не будут ничем, если на фронте у них не будет воинских частей. Странно то, что в данное время они все-таки пользуются преимуществами. У них громадные запасы обмундирования в цейх­гаузах, все хорошо одеты в то время, как действительные воины полураздеты. Им на все наплевать, лишь бы у них все было хорошо. «Пусть у нас останется одна Москва, лишь бы мы были в ней», — говорят они. На все высшие должности они стараются пропихнуть только своих, чтобы везде иметь заручки и проводить свои заветные цели — жизнь и права гвардии должны быть те же, что и до революции, если не еще выше. Инспектор артиллерии не может им прямо назначить офицера, его принимают только с согласия командира и офицеров части. Служить там могут только потомственные дворяне. В общем, гнусности много. После победы над большевиками они хотят играть первую роль. Прослушав этот рассказ, я сказал, что если мы и победим красных, то еще одна революция будет обеспечена, если гвардии дадут возможность распоряжаться. Хороших дел ее мы что-то не помним, зато полный «драп» на гражданском фронте видели уже не один раз. Многое еще у нас нуждается в основательной чистке, и как можно неотложнее.

Наши разговоры прервал дежурный офицер, который сообщил, что в час с половиной мы выступаем. Было уже около 22 часов, пришлось поскорее лечь. На этот раз, после бессонной ночи и целого дня, проведенного в походе на холоде, я уснул сразу.

29. 09. 1920. На этот раз мы пошли вправо, на юго-восток, с целью ликвидировать ударную группу красных в районе Новониколаевки. Шли мы в голове колонны, двигались довольно быстро. Было здорово холодно. На рассвете мы подошли к Новомиргородовке. Из 20 с лишним верст, которые мы сделали до рассвета, я, вследствие холода, пешком прошел более 15 верст.

Красных в Миргородовке не оказалось. Последние дни эту деревню занимал отряд партизан «батьки Махно» под начальством Чалого. Красные вытеснили их оттуда и вчера весь день маячили по деревне и обыскивали квартиры. В одном из домов они нашли две шашки и после какого-то спора с хозяином зарубили его. Еще одного поселянина этой деревни постигла такая же участь, только не знаю за что.

В лежащей рядом с Новомиргородской деревне Антоновке было захвачено несколько конных красных, после чего движение наше беспрепятственно совершалось до хуторов, лежащих верстах в семи от Антоновки. Тут на буграх перед нашей колонной довольно неожиданно выросла солидная и густая цепь противника. После небольшой заминки фланг правее ее и центр атаковал второй конный полк во главе с генералом Туркулом, а левый — разведчики второго полка. Красные своим огнем могли бы снести нашу жидкую лаву (из боязни этого полковник Слесаревский приказал первому взводу сняться с передков и два раза ахнул по цепи), но вместо этого противник бросился за бугор и лишь отдельные стрелки поддерживали редкий ружейный огонь, да пулемет пустил две очереди. Все, что было на бугре, за исключением конных, было взято в плен. Набралось до 600 человек. Целым лесом стояли воткнутые штыками в землю винтовки. Совсем слабо стали воевать красные, только слева отстреливалась группа в 12 человек.

Покончив здесь, мы двинулись на Новониколаевку. Перед нами появилась неприятельская конница, но вскоре испарилась. Вправо была пущена наша конница с бронемашинами, которые несколько запоздали. Батарея, которая некоторое время обстреливала нашу батарею, в то время как мы становились на позицию и передвигались, успела уйти. Пехота же была практически полно­стью захвачена нами.

Около 14 часов мы прошли через Новониколаевку и заняли бугры к востоку от нее. Операция на сегодня была закончена. Прошли мы от Новогуполовки больше 50 верст, взято более 2000 пленных. Первый и третий полки сегодня не разворачивались. В данный момент мы очутились в тылу у ударной группы красных, которую будем ликвидировать совместно с Донцами. Кстати скажу, что последнее время между нами в Новогуполовке и Донцами на этом участке был разрыв верст в 70, если не считать бродившего в промежутке между нами отряда Чалого в 200 шашек.

Новониколаевку занимали части снова воскресшей 42-й дивизии красных. Запасной полк красных развернули в четыре полка и только вчера, выдав стрелкам винтовки, пригнали сюда эту компанию. В бою был изрублен командир 125-й советской бригады. Туркул и на этот раз принимал участие в конной атаке. Уж очень он часто и много рискует собой в каждом бою.

Часов в 16 в районе нашего расположения опустился наш аппарат, который привез приказ о дальнейшем движении на юг сегодня ночью, после чего мы ушли отдохнуть в Новониколаевку. По словам летчика, нами занята ст<анция> Апостолово.

Официальное сообщение за 29 сентября: «На всем фронте продолжались упорные, успешные для нас бои. На северо-восточном участке Северной Таврии наши доблестные части сильными ударами нанесли красным крупное поражение; нами разбиты морская экспедиционная, вторая Донская, девятая и 42-я стрелковые дивизии, взято более 5000 пленных, 12 орудий и значительное количество пулеметов. На правом берегу Днепра, к северо-западу от Алексан­дровска, и в районе к северо-западу от Никополя нами снова нанесено противнику сильное поражение. Взято свыше 3000 пленных, восемь орудий, шесть автоброневиков, зенитная батарея, захвачена понтонная рота с моторными понтонами. В районе Каховки попытки красных перейти в наступление успешно ликвидированы». Не особенно теряются красные: на правом берегу их бьют, а у Каховки они наступают.

30. 09. 1920. Сегодня мы по очереди шли в хвосте колонны. Голова колонны выступила из Новониколаевки около 12 ночи, наш полк вышел в два часа ночи. Двинулись мы на юг. Приказано было не курить и быть готовыми
к отражению атак кавалерии. Есть сведения, что в этом районе болтается до 2500 шашек красной конницы. Двинулись мы в направлении на станцию Гайчур на линии железной дороги Чаплино—Пологи. Еще ночью верстах в 12 от Новониколаевки, в хуторе Самойловском, голова колонны вошла в соприкосновение с красными. Там целиком был взят в плен советский полк, с санитарами и сестрами. Жители страшно удивлены, что мы появились со стороны Новониколаевки. «Откуда это вы взялись, — говорили они. — Фронт аж под Ореховым, а вы сзади идете». Плененный советский полк только вчера сменился и встал в Самойловке в резерв, поэтому для него наше нападение было весьма серьезным сюрпризом.

Когда начало светать, стало настолько холодно, что во время остановки все подмерзали. Интересно было, что по дороге по всей линии колонны во время остановок зажигались костры из соломы, разъезды и дозоры тоже буквально вовсю дымились версты на две-три в сторону. Здорово «скрытно» мы шли, дым этот, верно, на много верст был виден.

Прошли мы Самойловский хутор часов в восемь. Вскоре артиллерийским огнем противник начал обстреливать хвост нашей колонны. Предполагалось захлопнуть красную конницу, поэтому шли мы довольно быстро и не особенно обращали внимание на то, что делается в стороне от дороги. Впереди у первого полка шел бой, мы же пока не разворачивались и только изредка артиллерий­ским огнем обкладывали удиравших по сторонам красных. Отдельные группы красных удирали в районе мелких селений Тенеты, Кущевы и др. Мы захлопнули бы всю эту компанию, если бы наш полк развернулся, но дивизии была дана другая задача, сопряженная со временем, поэтому пришлось не разворачиваться и идти вслед за колонной.

Первый полк вел бой в районе Рождественской, захватил много пленных и продвинулся дальше к югу. Когда мы проходили к Рождественской, произошел интересный случай. Из первого полка разворачивался только один батальон, который и работал совместно со вторым конным полком. Двигались мы с севера на юг узким фронтом. Справа по нашему ходу довольно внушительная группа противника решила обрезать хвост нашей колонны, рассчитывая, что там идут обозы. На самом деле обозы наши шли в середине, а в хвосте — второй полк. В тот момент, когда мы подходили к Рождественской, часть этой группы, среди которой были красные курсанты, неожиданно встретила нас огнем с близкой дистанции и пробовала атаковать. Первый батальон сейчас же соскочил с повозок и со своей стороны атаковал красных. Наша батарея открыла огонь на прицеле 10, четвертая батарея выехала несколько вправо, причем разведчики ее бросились в конную атаку во главе с полковником Самуэловым. Такой оборот для красных был совершенно неожиданным, но, несмотря на это, на окраине Рождественской они оказали упорное сопротивление (были раненные штыками). Наш бронеавтомобиль, выйдя во фланг красным, ускорил решение боя в нашу пользу. Красные бежали, оставив в наших руках 112 курсантов.

Прошли Рождественскую и остановились на бугре перед Воздвиженской. Все это время около штаба дивизии снижался аэроплан. Он летал от нас к Донцам и обратно — таким образом освещал обстановку и там, и здесь. Воздвиженка уже была занята нашим первым полком, таким образом, мы вышли из большевистского тыла, так как дальше на юге противника уже нет. Вскоре после нашего прохода через Рождественскую красные заняли ее и начали взводом прикрывать отход уцелевшей колонны пехоты на север в направлении на железную дорогу. К ст<анции> Гайчур подошел бронепоезд красных, который взялся было за нас, но вскоре после того, как взвод четвертой батареи специально занялся им, отошел к северу. Наша батарея, встав повзводно, согнала взвод противника и основательно, совместно с другим взводом четвертой батареи, обложила драпающую колонну в две тысячи красных. Нас тоже немного обстреляли, так как второй взвод стоял на полузакрытой позиции.

Через час-два мы ушли в Воздвиженку, оставив на буграх батальон второго полка и четвертую батарею. Никакой кавалерии в этом районе не оказалось, операция закончена, и мы остаемся на ночлег в Воздвиженке. Ударная группа красных в этом районе разбита. Из состава 42-й и девятой армии за вчерашний и сегодняшний день нашей дивизией взято до 5000 пленных. Донцы тоже много отхватили. Генерал Туркул был недоволен операцией. Если бы его сверху не торопили (на что я указывал выше), мы бы шире развернулись и захватили бы все, что было. Попалась бы вся артиллерия (которой у красных здесь очень мало, непропорционально числу пехоты) и тысячи на три больше пленных. Шутка ли, наступать с тыла сплошным фронтом. Успех, конечно, громадный, но было бы значительно больше удовлетворения, если бы удалось снять весь участок фронта этой ударной группы. Красные совсем деморализованы. Сего­дня в первом полку разворачивался только первый батальон, у нас — два, а пленных уйма. Чуть что-либо — и красные уже сдаются.

Наши потери крайне малы, исчисляются единицами. Сегодня весьма серьезно ранен генерал-лейтенант Субботин, последнее время состоявший при штабе дивизии в качестве командира бригады. Его спешно отправили в Орехов, куда потребовали специальный вагон из Александровска. Во время конной атаки в четвертой батарее убит штабс-капитан Бодовской, окончивший Могилев­скую гимназию в 1916 году. Мы отделались благополучно — в батарее ранена только одна лошадь. Вечером говорили, что если все будет спокойно, то завтра в шесть утра мы полным ходом пойдем к «себе домой», т<о> е<сть> в Новогуполовку. За последнее время наша дивизия совершает прямо-таки кавалерийские переходы: за сутки проходим верст 50. Здорово устаем. Обычно ходим ночью, все время недосыпаем, мерзнем, поэтому и ходим пешком. Зато все эти трудности и лишения окупаются громадными успехами, которые нам сопутствуют.

В 24 часа перевели стрелки часов на один час назад.

01. 10. 1920. Четверг. Весь день простояли в Воздвиженке. Донцы из этих мест ушли в район Цареконстантиновки ликвидировать другую ударную группу красных. На правом берегу Днепра красные, стянув превосходящие силы, вынудили наши войска отойти за Днепр. Вообще последние дни было заметно усиление красных по всему фронту, причем нажим ясно обозначился почти на всех направлениях. С одной сильной группой мы основательно разделались,
с другой сейчас успешно справляются Донцы; некоторый успех красные имеют у Каховки, Алешек и по правой стороне Днепра. Там вчера у деревни Шелохово шрапнельной пулей был убит генерал-лейтенант Бабиев, командовавший конной группой. Он был ранен 17 раз, а на 18-й пуля не пощадила храброго генерала. Кубанцы и наша вторая армия понесли там потери, которые главным образом объясняются тем, что в связи со смертью генерала Бабиева было нарушено управление.

У Новогуполовки спокойно. Там остался батальон третьего полка, броне­автомобиль, бронепоезда, теперь туда пошли гаубицы, бывшие в это время в распоряжении Марковской дивизии. Туда являлись делегаты от чеченцев, служащих у красных, которые собирались сдаваться; но в реальную форму эта сдача не вылилась. Здесь у нас тоже поговаривали, что в районе станции Гайчур красные численностью до тысячи штыков сложили винтовки и хотят сдаться. Туда будто бы ездили наши конные, но дальше разговоров дело не продвинулось. Более действительными и весьма неприятными оказываются разговоры о перемирии Польши и Совдепии, которое, увы, подписывается. <...>

03. 10. 1920. Стояли в Воздвиженке.

После обеда был на похоронах штабс-капитана Бодовского. Пришли в церковь, проводили на кладбище, похоронили и с холодным спокойствием разошлись. Даже смерть хорошо знакомых людей не оставляет почти никакого впечатления. Нервы все больше притупляются.

Донцы под орех разделали всю группу у Цареконстантиновки. Здорово они работают. За последние операции ими взято до 9000 пленных, 12 орудий. Подошедшую сюда девятую армию красных уже порядком обработали, не так много ее осталось.

Польша заключила перемирие. Сегодня до нас дошли официальные сведения об этом факте. Первое перемирие было подписано 6/23 октября, но оно продолжалось всего 12 часов. Красные нарушили его, после чего поляки продолжили наступление и заняли Минск. Фактически перемирие начинается по новому договору 18/5 октября.

В Москве, говорят, на этих днях была грандиозная манифестация в пользу прекращения войны. В Александровске за грабежи арестован атаман Володин, командовавший отрядом Махновцев. Говорят, что сам батька Махно дал согласие на его арест. Батальон нашего четвертого полка послали ликвидировать его отряд. Печально, если такие комбинации будут получаться с другими отрядами Махно. <...>

05. 10. 1920. В пять утра выступили. Шли мы во главе колонны. Идем в район Рубановки, как говорят, в резерв. Весь наш корпус перемещается влево по фронту к линии реки Днепр. На прежнем участке нашего корпуса пока будут стоять Донцы и части второй армии. Часов до 12 стоял сильный туман, в трехстах шагах уже ничего не было видно.

Шли мы через Новоандреевку, колонию Юренталь (Велихово), мимо Розенгофа на Барбараштадт и Эристовку. Тут большой привал для обеда и кормежки лошадей. Часов в 15 с половиной зарядил приличный дождь, который почти не прекращался до поздней ночи. Дорога очень быстро размокла, так что к вечеру грязи уже было достаточно. В этом отношении почва здесь паршивая, все лето было сухое, и, несмотря на это, всего один дождь сразу испортил все дороги.

Около 22 часов мы наконец прибыли в большое село Михайловка, сделав переход в 60 верст. Все основательно промокли и замерзли. Под конец этого «приятного» путешествия даже пошел снег, который, падая, сейчас же таял.
В Михайловке предполагается дневка. Говорят, что мы к утру девятого должны всей дивизией сосредоточиться в Рубановке.

По сводке от 14-го наступление красных к югу от Каховки остановлено. По сегодняшней сводке в районе Каховки без перемен, а на остальных участках ничего существенного. В конце сентября и первого октября, когда нашими частями оставлялся правый берег Днепра, основательно пострадали наши танки (целых семь штук, причем два из них остались на той стороне). Вообще, нашу вторую армию за те дни на Днепре порядком потрепали, но не так уж сильно, как об этом говорили в тот момент.

06. 10. 1920. Весь день простояли в Михайловке (большое село в десяти верстах от ст<анции> Бурчаук, верст девять в длину и шесть в ширину, 4500 на­селения, смешанная гимназия).

Только сегодня вечером получили жалованье за сентябрь. С сентября оклад содержания для офицеров увеличен до 24 000 рублей и, кроме того, с 15. 9 будут давать еще кормовые. Вместе с пособием сегодня получили по 75 480 рублей. Это еще туда-сюда, а то все прошлые месяцы фронтовые офицеры, тратя все содержание на пищу, еще влезали в долги. Офицерских долгов в батарее было на сумму до миллиона рублей. Это уже было форменное безобразие, если для того, чтобы относительно сносно питаться на фронте, приходится еще влезать в долги. Каждая командировка, по существовавшим окладам, выбивала офицера из денег по меньшей мере на полгода, а то и на целый год.

По сводке от 6. 10 на Волновахском направлении наши части в районе Святодуховки (верстах в 30 северо-восточнее от Полог) атаковали пятую Кубанскую конную дивизию красных, разбили ее и захватили семь орудий, много пленных, пулеметы, обозы и другую добычу. Преследование остатков дивизии продолжается. Это та самая конная группа, которая занимала Б<ольшой> Токмак и которую мы четвертого числа должны были ликвидировать у Щербаковки. Ей не удалось благополучно выскочить, как нам это казалось тогда в Орехове. В районе Каховки наши части перешли в наступление и отбросили красных в исходное положение. В районе Алешек переправившиеся части противника отброшены на правый берег Днепра. Наши взяли 200 пленных.

По поводу заключения перемирия Польши с Совдепией генерал Врангель сегодня опубликовал приказ: «Севастополь, № 3697, 6/19 октября 1920 года. Русские воины, Польская армия, сражавшаяся рядом с нашей против общего врага свободы и порядка, ныне прекратила борьбу, заключив предварительный мир с насильниками и предателями, именующими себя правительством совет­ской России. Мы остались одни в тяжелой борьбе, где решается судьба не только нашей Родины, но и всего человечества. Мы защищаем родную землю от ига красной нечисти, не признающей Бога и Родины, несущей с собой смуту и позор. Предав Русь потоку разорения, изверги надеются зажечь мировой пожар. Скоро три года, как Русская Армия несет свой крестный путь. Малые числом, но твердые духом, несли мы крест свой, неизменно веря в конечное торжество нашего правого дела. Еще полгода тому назад мы были на краю гибели, и безбожники уже готовились править тризну на нашей крови. Дружным усилием всех честных сынов Родины мы вырвали еще раз победу из рук врага и вот уже шесть месяцев неизменно бьем его. Воины, с любовью смотрит на вас освобожденная Русская земля, с надеждой — братья, томящиеся в за­стенках красных палачей, и с верой в своих непобедимых орлов — я, ваш старый соратник. Не первый раз выдерживать нам неравный бой. Не в силе Бог, а в правде. Генерал Врангель».

Много труднее будет нам теперь в борьбе с красными. Странно то, что это известие не произвело на меня сильного впечатления, хотя громадное значение этого факта не замедлит сказаться в полной мере.

07. 10. 1920. Простояли весь день в Михайловке. Днем выдавали теплое и холодное белье, первый раз за последнее время в более или менее нормальном количестве — каждый получил хотя бы по одной вещи, а то раньше присылали, например, 20 рубах и 13 кальсон на всю батарею, т<о> е<сть> на 200 человек.

Днем затеяли основательную игру в 21, которая дала мне около 100 000 рублей. Вечером основательно закусили, съев компанией в восемь человек целого гуся и утку с соленым арбузом. Цены здесь уже не те, что существуют в районе Александровска: гусь стоит 12 000, утка — 6000 рублей, небольшое яблоко — 500 рублей. В этом районе дело с посевом обстоит благополучно, встречается много зеленеющих полей, в то время как в районе Александровска все голо, пусто, не засеяно, не видно даже вспаханных полей.

Узнал некоторые отрывочные сведения о причинах последней перегруппировки. Красное командование стягивает большие силы в районе Каховки и Днепра. Первая конная армия Буденного уже больше месяца как снята
с Польского фронта и в скором времени заканчивает свое сосредоточивание в указанном районе. В том же районе концентрируется кроме частей, ранее бывших на фронте, еще шестая советская армия. Наш поход на правый берег Днепра, целью которого было занятие Каховки, которая была постоянной угрозой для всего нашего фронта, так как отстояла всего только в 60 верстах от Перекопа, окончился полной неудачей. Каховку не взяли, красных там не потрепали, а сами сильно «влипли». Вторая армия сильно пострадала, потеряла артиллерию, танки и с треском была выставлена обратно. Командующий второй армией, генерал Драценко, увлекся такими комбинациями, как командование ротой, общее управление отсутствовало, части действовали порознь. После гибели генерала Бабиева, командовавшего конными частями, там совсем все нарушилось, и результат не замедлил сказаться. Вообще, как говорят, штаб второй армии производит на всех опереточное впечатление. Серьезных людей там не было. Ясно, что после этой неудачи, со стороны красных нужно было ожидать ответного похода. Вследствие этого наше командование решило сократить фронт и подтянуть к наиболее угрожаемому — Каховскому — направлению самый сильный и крепкий — наш первый корпус. Линию Софиевка—Пологи приказано было оставить и отойти на линию Васильевка—Орехов. У железной дороги, начиная от Днепра, участок должны будут занять Донцы, а в районе Б<ольшого> Токмака — третий корпус.

Отход и перегруппировка уже начались, но в данный момент фронта в полном смысле этого слова нет, все части находятся в движении: мы идем справа налево, третий корпус — слева направо. Из района Александровска отходят последние части. То направление для красных сейчас не является важным, сил там у них уже немного.

В 17 часов, во время начала выступления из Михайловки (в десяти-пятнадцати верстах юго-восточнее ст<анции> Софиевка) четвертый полк нашей дивизии подвергся неожиданному нападению со стороны Махновского отряда под командованием Чалого. Благодаря этой истории «ухнула» чуть ли не половина полка. Выбираться ему было тяжело, сначала пришлось отступить на север, а потом пробиваться на юг. Седьмая гаубичная батарея потеряла до 17 человек. Из четвертого полка около 200 человек попало в плен. Как оказалось, еще с третьего числа у нас с Махно произошел разрыв и между нами и его отрядами начались военные действия. В прочность этого союза никто не верил, и все удивлялись, как Врангель выбрал себе такого союзника.

Володин в Александровске был повешен не только за грабеж. Был раскрыт его заговор с крымскими зелеными, которые уже открыто назывались совет­скими партизанскими полками, причем таких регулярных полков у них было целых пять. Последнее время против зеленых была направлена вновь формирующаяся вторая кавалерийская дивизия. Зеленые занимали ряд пунктов между Феодосией, Ялтой и Севастополем. Определенных пунктов, где они базировались, у них не было. Они близко подходили к Алуште, занимали Судак и т. п. Наши части расположились в населенных пунктах примерно по линии Карасубазар—Алушта, имея целью дальше этой линии их не пропускать. Эту линию к зиме предполагалось сузить с тем, чтобы переловить их, так как предполагалось, что пребывание зимой в горах станет невозможным.

Передают интересный факт: наши как-то, когда зеленые были близко от Алушты, обращались к военному английскому судну с просьбой обстрелять зеленых, на что англичане ответили, что войска зеленых есть не что иное, как партизанские полки Советской России, с которой англичане в войне не состоят, потому и отказываются исполнить просьбу. Теперь вторая кавалерийская дивизия снимается с зеленого фронта, спешно получает лошадей и ввиду ближайшего наступления красных перебрасывается в Северную Таврию. Наше командование надеется разбить эту сильную ударную группу красных у Днепра. <...>

08. 10. 1920. В семь с половиной часов выступили всей дивизией. День был хороший, слегка морозный и солнечный. У выхода из Михайловки проходившие части провожались музыкой военного оркестра нашей дивизии. Шли мы двумя колоннами: первый и третий полк через Тимашевку в Минчекур, а мы со вторым полком через М<алую> Белозерку в Нескошено.

В М<алой> Белозерке привал для обеда. В одном из домов наша компания словчилась на солидное количество сытного борща из молодых голубей (первый раз ел такое блюдо, и оно очень понравилось) с хорошим хлебом, молоко и арбузы, так что казенная пища совсем не понадобилась. Хозяйка была настолько любезна, что абсолютно ничего не взяла. М<алая> Белозерка — очень большое и богатое село. Живут тут чисто и хорошо. Дворов здесь больше пяти тысяч. Следов от боев нет, кроме окопов с северной и западной стороны, в которых, по-видимому, пехота ни разу не помещалась. Поля кругом засеяны, и всходы хороши.

В Нескошено мы прибыли в 17 часов, сделав переход в 35 верст.

Прибывшие из тыла говорят о том, что в Крыму, под влиянием неудачи на той стороне Днепра, развивается паника. Ничего не делающая публика до того избаловалась нашими крупными победами, что не особенно кричащий успех нашей армии никого не удовлетворяет, а маленький неуспех уже порождает панику. Теперь же, в связи с последней перегруппировкой, в тылу начали говорить, что «отступают даже Дроздовцы» и настроение у всех уже — бежать из Крыма. Большевики в Крыму распространяют и усиливают такие слухи, вздувают на все цены и пользуются этим в своих целях.

09. 10. 1920. В восемь часов двинулись дальше. Шли через Гавриловку в Покровку. Переход сегодня небольшой, всего 25 верст. Разместились в Покровке, примерно восемь-десять человек на хату. Вся дивизия сосредоточилась в двух селениях: Новоалександровке и Покровке, расстояние между которыми не превышает четырех верст. Корниловская дивизия перешла в Верхний Рогачик. Марковцы в районе Днепровки. Как говорят, наш корпус пока будет находиться на этих местах в резерве.

Участок по Днепру против Никополя, в районе Водяное — Б<ольшая> Знаменка, занимают Донцы и несколько партизанских отрядов, оставшихся пока еще верными нам. Южнее, примерно на участке против Рубановки, на берегу Днепра, расположена Терско-Астраханская бригада генерала Агоева. От Каховки и южнее, вплоть до самого моря, по линии Черненька — Тельников — Дмитриевка находится второй корпус.

10. 10. 1920. Стояли в Покровке. Приводили себя, амуницию и материальную часть в порядок. Определенно стало известно, что пока наша дивизия будет стоять в резерве.

Корниловцы заняли прибрежные селения: М<алую> Лепетиху, Нижний Рогачик и таким путем получили участок от Б<ольшой> Знаменки до Б<ольшой> Лепетихи. В М<алой> Лепетихе, еще со времени июльского отхода красных, в складах остались миллионы пудов зерна. От нашей батареи туда ездили подводы и привезли немного зерна. Говорят, что там стоят Корниловский конный дивизион и отряд Махновцев, причем комендантом является Махновец, он не особенно охотно отпускает зерно. Прямо непонятно: одни отряды Махно воюют с нами, другие пока в союзе.

Привожу приказ Правителя Юга России и Главнокомандующего Русской Армией № 0010843, г. Севастополь, 9/22 октября 1920. «Славные войска и доблестный флот Русской Армии. Мною получена следующая телеграмма от генерала Семенова, сообщенная им одновременно французскому и японскому правительствам: „Оценив настроение казаков, иногородцев и крестьян, населяющих российскую восточную окраину, пришел к неуклонному решению, во имя блага Родины, не только признавать Вас как главу правительства Юга России, но и подчиняться Вам на основании преемственности законной власти, оставаясь во главе государственной власти Российской восточной окраины, главнокомандования и выборным походным атаманом казачьих войск — Забайкальского, Амурского, Уссурийского и перешедших на ту же территорию во главе с их войсковыми правительствами — Енисейского, Сибирского, Оренбургского и Башкирского. Отрезвление сельского населения, вкусившего прелесть большевизма, уже сказалось: прибывают добровольцы казаки, инородцы и крестьяне. Части моей армии находятся в Забайкалье, Уссурийском крае и Северной Монголии. От имени своего и подчиненных мне войск и населения приветствую Вас в великом подвиге служения Родине. Главнокомандующий и походный атаман генерал-лейтенант Семенов“. Отныне все казачество с нами. Польша заключила перемирие с врагом России, но главный союзник протягивает нам руку. Этот союзник — русский народ. Генерал Врангель».

Интересно, что в прошлом году генерал Деникин признал адмирала Колчака перед началом конца последнего, не получилось бы теперь такой аналогии, тем более что ожидается решительное наступление со стороны красных, которые на этот раз введут в бой громадные силы пехоты и преобладающие массы кавалерии.

11. 10. 1920. По официальному сообщению нашими частями снова заняты Алешки, причем потоплена баржа с красными, переправлявшимися на ту сторону. Не представляю, когда второй корпус успел сдать Алешки. Воюет он довольно слабо. Говорят, нет никакого сравнения между его частями и частями нашего корпуса. О личных военных качествах военачальников, офицеров, солдат и о духе говорить уже не приходится. Даже в смысле вооружения те части сильно уступают нашим. В то время как в тех полках количество пулеметов достигает 15—20, в нашей дивизии оно доходит в среднем до 100 на полк, а в первом полку, например, сейчас 130 пулеметов. При таких обстоятельствах немудрено, что во всех серьезных делах приходится отдуваться только одному нашему корпусу, который все время мотают.

Здесь пока все тихо. Слышны отдаленные, очень редкие выстрелы. Говорят, что в нашем главном штабе имеют точные сведения о подтягивании конницы Буденного на Каховский участок. Знают, где, когда и сколько кавалерии ночует и сколько у Каховки перешло на наш берег.

Интересно, что перед наступлением красных на Польском фронте, которое проводил Брусилов, усиленно распространялись слухи, что он открыто стал противником советской власти. Эти слухи даже поддерживались советскими работниками и некоторыми советскими газетами. Под прикрытием этих слухов готовилось наступление, после чего Брусилов благополучно ударил по Польше, причем настолько основательно, что она едва не лишилась Варшавы. Теперь усиленно заговорили об измене Буденного, якобы занявшего Киев. Слухи эти идут из Советской России, они находят подтверждение в советских газетах, причем приводятся даже слова Троцкого, который якобы сказал: «Пора Красную армию избавить от Наполеонов». Наши газеты тоже полны этими слухами и разными выдержками из советских газет относительно измены Буденного.
А между тем переброска армии Буденного беспрепятственно продолжается и будет закончена на этих днях. Несомненно, существует вполне определенная связь между этими явлениями, и здесь, в этих усиленно циркулирующих слухах, скрыты вполне определенные намерения советского командования.

12. 10. 1920. <...> Сегодня почувствовал себя довольно скверно. Приходила сестра и нашла у меня признаки серьезной болезни, вроде брюшного тифа.

13. 10. 1920. Утром первый взвод батареи ушел, согласно приказанию, в г. Мелитополь, чтобы перевооружиться там французскими пушками. Теперь в бригаде нечетные батареи будут постепенно перевооружены французскими пушками, а четные номера батарей останутся с русскими пушками. В этом отношении теперь будет очень удобно со снарядами, так как французские пушки высверлили под русский снаряд, от настоящих французских они отличаются только калибром. Французский калибр — 75 миллиметров, а калибр этих — три дюйма, или 72,2 миллиметра. Говорят, что пушки приличные.

Сегодня почему-то вернули обратно те подводы, которые были отправлены за зерном в М<алую> Лепетиху, говорят, что там не все благополучно, но что именно — нам не известно. Как будто подгуляли партизанские отряды
и пропустили красных.

14. 10. 1920. С утра красные повели наступление по всему Днепровскому фронту. На участке Донцев, партизан и Марковцев красные переправились и закрепили за собой переправы на Скельке, Водяное и Б<ольшой> Знаменке. До вечера положение там не было восстановлено.

На участке Корниловцев красные было переправились и заняли Нижний Рогачик. В этом районе все время шел упорный бой. За день Нижний Рогачик девять раз переходил из рук в руки и под конец остался за Корниловцами, красные были отброшены на ту сторону Днепра.

На участке второго корпуса положение за сегодняшний день резко ухудшилось. Там наши не выдержали натиска превосходящих сил противника и откатились по всей линии Днепра. Второй корпус отошел примерно на линию Чаплинки, совершенно ясно, что своими силами в том районе он не в состоянии удержаться даже одну минуту. Среди нажимавших частей противника преобладала кавалерия: конная армия Буденного пущена в дело, и этот день нужно считать началом грандиозного наступления красных.

У нас сегодня ничего об этом не было слышно, и о наступлении красных по всему фронту Днепра никто не узнал. Здесь был слышен бой на участке Корниловцев, к вечеру же были получены сведения, что у них все атаки отбиты
и положение на участке полностью восстановлено.

Неудачно, что начало этого наступления совпало с началом облачных и туманных дней в этом районе. Аэропланы наши вследствие этого не летают, и точных сведений о перегруппировках и передвижениях неприятельской конницы у штаба нет. Кроме разведки аэропланы могли бы еще своими бомбами сыграть немаловажную роль в деле борьбы с конницей.

Состояние моего здоровья не улучшается. Сегодня сестра нашла у меня уже почти определенные признаки брюшного тифа и хотела эвакуировать меня, но я предложил ей подождать еще день, сославшись на то, что на этот раз у меня нет предчувствия серьезной болезни.

15. 10. 1920. Никакой стрельбы не слышно, слухов тоже нет. Казалось, что везде все так же спокойно и благополучно, как у нас здесь, тем более что об отходе второго корпуса Марковцев и Донцев у нас еще никто не знал.

Вечером у нас раздавали обмундирование: кожаные куртки, перчатки, теплое и холодное белье, френчи, брюки, носки и шинели. В общем, в этом году видна забота об армии, в смысле обмундирования, и, несмотря на то что запасов у нас меньше, чем в прошлом году, мы получаем его гораздо больше и чаще, чем при генерале Деникине. Только мало присылают обуви, а так почти все уже одеты по-осеннему, вернее, не будут страдать от холода, не превышающего -8 градусов.

В состоянии моей болезни наступил перелом, стало ясно, что нет ничего серьезного, дело ограничится непродолжительной болезнью. Я остался в батарее, отказавшись уехать в обоз второго разряда для поправки.

В действительности положение военных дел не было таким благополучным, каким казалось нам здесь благодаря нашей неосведомленности. Марковцы очутились в районе Б<ольшой> Белозерки, о чем не успели своевременно сообщить Корниловцам, и последние довольно неожиданно были атакованы пехотными частями противника в районе Ольгофельда и Верхнего Рогачика. В этом месте почти полностью погиб третий Корниловский полк, больше батальона сдалось, было много раненых. «Драп» был настолько основательным, что бросили всех раненых, все запасы и закупки, которые производились Корнилов­ской дивизией в том районе. Два других полка Корниловцев в этот же день были сильно потрепаны в районе Нов<ого> Рогачика. В штабе армии были такие сведения относительно потерь, понесенных сегодня Корниловцами: во всей дивизии осталось 550 штыков. Цифра эта, несомненно, сильно разнится с действительностью, но ясно, что потери у Корниловцев за сегодняшний день огромны. Легко ранен начальник Корниловской дивизии генерал Скоблин, вместо него дивизию принял генерал Пешня, который должен был принять Марковскую, там же временно остался генерал Манштейн.

Корниловцы отошли в район Зеленая, Рубановские хутора. Со вторым корпусом дела обстояли не лучше: его трепанули у Чаплинки, после чего, под угрозой быть совершенно уничтоженным, он безостановочно покатился на Перекоп.

Красная конница своей главной массой прошла через Аскания-Нова на Громовку, оставив в Агамане, в качестве заслона, две конных дивизии — это против нашей кавалерии, группировавшейся в районе Торгаевки. Таким образом, сегодня красным удалось значительно углубиться в прорыв, продвинуться во всех пунктах Днепровского фронта и основательно потрепать наши части. Кроме конницы красные начали переправлять значительные силы пехоты в этом весьма выгодном для них месте. Остальные фронты для них сейчас не важны, и оттуда все, что могло ими в данный момент быть снято, брошено сюда на нас, на Каховское направление.

День сегодня опять облачный и туманный, из-за этой мглы летчики совершенно не могли летать.

16. 10. 1920. Ночью в нашем селе начали появляться повозки и обрывки обозов Корниловской дивизии, от которых впервые и были получены довольно неопределенные сведения о катастрофе Корниловцев. Было довольно не­ожиданно, когда в шесть с половиной часов нас разбудили и сообщили, что в восемь приказано выступать в Рубановку. Я чувствовал себя еще не совсем здоровым, но двинулся вместе с батареей. Определенного в батарее ничего не было известно: куда и по какому случаю дальше из Рубановки, никто не знал. Относительно Корниловцев ходили такие слухи, что они подверглись неожиданному ночному нападению и потеряли почти всю артиллерию, но как первое, так и второе было неверно. Ночь у них прошла спокойно, а вчерашнее поражение произошло, как было описано мною.

Шли мы через Новоалександровку и часов в 14 были в Рубановке, покрыв расстояние в 25 верст. День сегодня холодный, морозный, по всем данным, -12 градусов. В Рубановке остановились на обед. Говорили, что часа в два двинемся в направлении на Горностаевские хутора. Тут, в Рубановке, мы соединились с нашей дивизией, которая сегодня здесь полностью сосредоточилась (нас наконец догнал четвертый полк, остававшийся в Новогуполовке в то время, когда мы ходили на Новониколаевку, и те батареи, которые были с ним), а также соединились с Терско-Астраханской бригадой генерала Агоева. Постояли до вечера, но о движении на Горностаевские хутора ничего не было слышно. В 23 часа приказано было выступить на Вознесенку, чтобы выбить оттуда до 2000 сабель красной конницы.

После наступления темноты Рубановку атаковала пехота красных, но вторым батальоном второго конного полка была отброшена. Когда мы двинулись из Рубановки, я увидел конных Корниловцев, которые говорили, что их дивизия вслед за нами пройдет через Рубановку на В<ерхние> Серогозы. Тут сразу заговорили о том, что мы пойдем на юг, что в этом районе больше 10 000 красной конницы, которая прорвалась к Сивашам и т. д. Для меня это были первые сведения о надвигающейся катастрофе.

На Вознесенку мы пошли двумя колоннами: первый и наш второй полк со вторым конным в правой колонне, чтобы атаковать Вознесенку с северо-запада; третий и четвертый полки и Терско-Астраханская бригада — в левой колонне, намереваясь атаковать с востока. Ночь была на редкость холодная, все время приходилось мерзнуть, даже на время минутных остановок по всей колонне разжигались костры из сухой полевой травы, несмотря на запрещение делать это, чтобы скрыть наше движение от противника.

Через несколько часов, еще до наступления рассвета, красные без боя заняли оставленную нами Рубановку. Идешь для ликвидации в одну сторону, а в это время «гармидер» готовится с другой: хвост втянули — нос увяз, вытащили нос — хвост увяз.

Облачность сегодня была несколько меньше, один из летчиков рискнул полететь и вернулся с целым открытием для всех: в 40 верстах от Новоалексеевки обнаружена колонна кавалерии в 10 000 сабель. Под влиянием этой новости все раскрыли рты, хорошая получилась комбинация: в самом центре нашего тыла у железной дороги — единственной магистрали — свободно передвигается неприятельская конница.

17. 10. 1920. На рассвете подошли к Вознесенке. Первой вступила в бой наша колонна, во главе которой шел первый полк. Особенно долго красные там не удерживались. Почти сейчас же начала бой и левая колонна. Часа через два все было кончено. Было захвачено несколько пленных и лошадей. Вознесенку занимали два полка кавалерии, численностью до 1800 сабель, и одна рота третьего латышского полка. Досадным получилось, что под конец сражения часть третьего полка обстреляла первый полк, уже вступавший в село, и выбила больше 30 человек. Холодно было зверски, хотелось есть и спать. В хаты для временного отдыха набилось до 50—60 человек, повернуться было нельзя.

Красные заняли Вознесенку вчера после обеда, говорили, что теперь уже возь­мут Крым и что в этом месте через Днепр их переправилось до 50 000 ка­-валерии и пехоты. После трехчасового отдыха двинулись дальше на Агайман двумя колоннами: одна от другой на расстоянии от одной до полутора верст, т<о> е<сть> почти рядом. Все время справа по нашему движению нас обстреливали артиллерийским огнем, а мы шли по совершенно открытому месту и временами даже останавливались, если голова колонны задерживалась. Хорошо, что временами шел мелкий снег и все время была «кура», благодаря чему видимость была отвратительная. Кроме того, красные почему-то усиленно обстреливали пространство между нашей и идущей рядом левой колонной, для стрелявшего, благодаря рельефу местности, мы почти сливались. Эта обкладка продолжалась беспрерывно и за день основательно надоела. В особенности назойливо вела себя одна конная батарея противника, передвигавшаяся параллельно с нами. Наш второй взвод один раз попытался сбить ее с открытой позиции, но она согнала нас с позиции раньше. Справа нас охраняли только слабые разъезды, и видно было, что нашему командованию или не интересен этот противник, или нам нужно спешить и не отвлекаться по сторонам. Эта группа красных не рисковала атаковать нас серьезно, только в сумерках в районе Новорепьевки она сделала слабую попытку атаки, но ее быстро ликвидировали. Во всяком случае, от обстрела у нас пострадало немало людей и лошадей.

В Агайман мы пришли около 19 часов. Тут уже были части генерала Барбовича, который сегодня выбил отсюда конницу красных. Здесь же сосредоточились и Корниловцы. Генерал Кутепов тоже прибыл сюда вместе с корпусом Барбовича. Тут я встретил подполковника Гудим-Левковича и мичмана Мировича. Из автомобильной школы они устроились в автопулеметный эскадрон, переданный вновь сформированной второй конной дивизии конного корпуса генерала Барбовича. Этот автопулеметный эскадрон состоял из 22 легких машин системы Форда. На четырех из них кроме пулеметов были пушки Гочкисса, а остальные вооружены пулеметами: более легкие машины имели один Виккерс и один Льюис, а тяжелые — два Виккерса и один Льюис. Форд представлял собой площадку с четырьмя бортами в две доски толщиною в полтора-два пальца, поставленную на колеса, иными словами, вещь совсем не бронированная. В 15-х числах, когда вторая дивизия вместе с автопулеметным эскадроном выступила из Крыма на фронт (с этого момента Форды впервые были пущены в дело), генерал Шатилов обратился к ним примерно с такой речью: «В ближайшие дни на полях Таврии разыграются великие события. Там предстоит столкновение двух конниц: многочисленной красной и меньшей числом, но сильной духом — нашей. Надеюсь, что в этом столкновении вы, господа, сыграете не последнюю роль». Интересно то, что конный корпус генерала Барбовича к этому времени насчитывал до 4000 сабель (1300 в первой дивизии, 1700 во второй и около 1000 в Кубанской, бывшей генерала Бабиева). Армия Буденного же насчитывала около 20 000 сабель, полки состояли из шести эскадронов, в среднем по 150 сабель в каждом. Встреча, как отсюда ясно, должна была произойти в неравных условиях. Наше командование все-таки рассчитывало справиться с этим новым серьезным нажимом красных, с такой целью мы только сократили фронт, но не оставили Северной Таврии. Главный удар предназначено было принять нашему первому армейскому корпусу и корпусу генерала Барбовича. Со слов Гудима и мичмана я выяснил, что сегодня Барбович вел бой с заслоном красных силою в две дивизии кавалерии, оставленных
в Агаймане. Бой разыгрался между Агайманом и Н<ижними> Серогозами. Сначала на Агайман наступала первая кавалерийская дивизия и подошла было к нему вплотную. Ее обошли справа, она отскочила назад и задержалась.
К этому моменту обнаружился обход слева. Из резерва туда была брошена вторая кавалерийская дивизия, артиллерия второй Кавказской дивизии смешала конницу красных, приблизившуюся к нам менее чем на 1000 шагов. В этот момент на левом фланге были пущены Форды, и красные драпанули сначала слева, а потом по всей линии, оставив Агайман. Несколько машин догнали около 30 всадников, которые без замедления были расстреляны. По словам мичмана, генерал Кутепов уверенно смотрит на современную военную обстановку и говорит, что на днях наша армия перейдет в наступление и красных удастся зажарить.

К сегодняшнему дню общее положение дел на всем фронте было примерно следующее: для противодействия этому прорыву конницы наше командование сняло все, что было на фронте севернее и правее Мелитополя, причем Мелитополь приказано было очистить. Предполагалось, что это временная мера и что дня через два он снова будет занят нами, так как на том направлении, по сведениям наших штабов, у красных почти не было сил. Таким образом, в этот момент фронт как более или менее определенная линия перестал существовать, отдельные группы шли против отдельных групп противника, или, вернее, кулак на кулак.

Третья Донская дивизия, которой был передан первый взвод нашей батареи, уже с французскими пушками, была двинута на юг вдоль линии железной дороги. Красные в этот день подошли к Новомихайловке. Там стоял запасной Корниловский батальон, сформированный в четвертый полк (люди были обучены, но еще недостаточно одеты), и конвой командующего армией с конвойным артиллерийским взводом. Для оказания сопротивления красным этот батальон, или, вернее, полк, который насчитывал до 2000 штыков, рассыпался фронтом на запад. Красные в лоб пустили небольшие силы, а главной массой прошли южнее Новомихайловки по берегу моря. Не особенно интересуясь Новомихайловкой, главные силы они пустили дальше на Сальково, а оставшуюся часть во фланг четвертому полку. Левофланговый батальон сдался, а остальные оказали упорное сопротивление и были полностью уничтожены, т<о> е<сть> многие были перебиты и расстреляны, большинство уведено в плен. У Сальково красные были задержаны на четыре часа командой огнесклада в 30 человек под начальством чиновника, имея в своем распоряжении только один пулемет на укрепленной линии у самого перешейка. После четырех часов боя они в полном порядке перешли за перешеек, потеряв одного человека убитым и одного раненым. Интересно, что к этому моменту у ворот Крыма, т<о> е<сть> на перешейке, кроме этой команды огнесклада, не было ни одного вооруженного солдата.

В этот же день конница красных заняла Новоалексеевку, т<о> е<сть> еще в одном месте перерезала линию железной дороги. Группа противника тысячи в четыре прошла дальше на восток и заняла Геническ. В Новоалексеевке красные захватили базу летчиков, перед отходом наши были вынуждены сжечь до 20 аппаратов. Что составляет около ²/₃ всего числа. Занятие Новоалексеевки было настолько неожиданным, что не успели подготовить аппараты для полета. Кроме того, в этой базе погибло много бензина, газолина и много другого. Там же они захватили эшелоны со снарядами, обмундированием и пр. Попавшихся офицеров красные расстреляли, а прочих раздевали, приказывали все сложить в одно место и зажигали. Все это происходило на морозе в -15 градусов.

Вдоль линии Днепра, т<о> е<сть> где-то совершенно отдельно от других частей, сегодня наступали Марковцы и Донцы. В районе Балки ими было взято в плен до 2000 человек переправившейся пехоты. К Перекопу уже подошли пешие части противника, и сегодня они уже атаковали вал. Но были отбиты вторым корпусом, понеся потери.

18. 10. 1920. Вчера я настолько устал, натер ноги и промерз, что думал, что сегодня буду не в состоянии двигаться. Утром еле разгибал ноги, но потом размялся, ехать дольше 10—15 минут трудно — все замерзало. Выступили мы на рассвете и пошли в направлении на ст<анцию> Сальково четырьмя колоннами: одна от другой на расстоянии от двух до трех верст, а иногда и ближе. Слева шла кавалерийская дивизия, затем первый и четвертый полк, правее — наш, второй, и третий, еще правее — опять кавалерийская дивизия. В том же направлении позади нас шли Корниловцы.

Около 11 часов пришли в Салбрунн, где был большой привал для обеда. С едой, в особенности с хлебом, прямо беда. Мы оторваны от обоза второго разряда, где он находится — не известно, и вообще не известно, выскочил ли он, так как последняя его стоянка была в Калке, северо-восточнее Агаймана. Выпекать хлеб не удается, т<ак> к<ак> мы все время двигались, запас обоза первого разряда уже истощился. Уже и другие продукты в обозе первого разряда подходят к концу, денег нет — и получить их нет никакой возможности. Раздобыть или купить что-либо у местного населения чрезвычайно трудно, так как мы такой массой движемся по одной дороге, что в одну хату, следовательно, ища еду, заскакивает слишком много людей. Я посылаю солдат на своей лошади в сторону от дороги, таким путем, хотя и с трудом, но кое-что удается раздобыть, это делится на всех.

После полуторачасового отдыха мы двинулись на село Отрада. Шли теми же четырьмя колоннами через Кучкогусь, хутора Кутузова и Сорокона. Когда мы выходили из Салбрунна, верстах в шести от нас появились разрывы со стороны Агаймана. Это Корниловцы вели арьергардный бой с наседающей сзади кавалерией. Красные довольно энергично шли по нашим пятам. Часов около 17 мы подошли к Отраде на расстояние артиллерийского огня. Подход совершенно открытый, по чистому ровному полю. Высыпали мы целой кучей, шли не разворачиваясь. Наш взвод двигался несколько впереди пехотной цепи. По нашей колонне открыли огонь три батареи противника, но они страшно разбрасывались, видя такое множество великолепных целей, и благодаря этому не нанесли нам существенного урона. Сначала четвертая батарея, затем наша стали на открытую позицию. Через полчаса кавалерия красных вовсю драпала в направлении на Новотроицкую. Разъезды второго конного полка уже были на окраине Отрады. Мы подвинулись вправо, причем генерал Туркул покрыл нас матом за то, что не особенно быстро сменили позицию. Красивая была картина: почти все батареи нашей бригады с открытой позиции крыли по удиравшей вправо густой лаве красных, от разрывов все было в дыму. Наша пехота старалась выйти ей наперерез и залпами открыла огонь из пулеметов, но цели они не достигали, так как расстояние превышало три версты. Некоторые пули от залпов ложились в 10—20 шагах от стрелявших — настолько у стрелков от мороза окоченели пальцы и руки. Через полчаса здесь все уже было окончено, и артиллерию потребовали на левый фланг, там у первого полка поднялась сильная стрельба, но и в том месте все быстро ликвидировали.

Вошли мы в Отраду уже сумерками. Красные с северо-запада перешли было в контратаку и в темноте подошли близко к селу, но были отброшены. Во время этой последней перестрелки у нас в батарее была убита лошадь и сильно напуган обоз первого разряда, который шел позади и чуть было не попал в переплет. Его разыскивали до ночи. Долгое время мы стояли на улице, так как не могли выяснить, где будем ночевать. Генерал Кутепов хотел было ночью послать нашу дивизию брать Рождественское, но генерал Туркул решительно этому воспротивился, и туда были посланы Корниловцы, которые ночью атаковали село, взяли там восемь орудий и до 270 конных пленных. Ночью туда же перешли части генерала Барбовича.

Днем правая колонна кавалерии тоже вела бой северо-восточнее Отрады и захватила до 1000 пехоты в плен.

Мы всей дивизией остались ночевать в Отраде, и генерал Кутепов с нами. На батарею было отведено всего три хаты. За сегодняшний день в автопулеметном эскадроне выбыло из строя семь Фордов, машины были испорчены ружейным огнем. Подбить их простой пулей совсем легко. Вещь эта не практичная, а стоимость ее громадная.

Все слухи и сообщения о Буденном оказались сплошной ложью. Достоверно удалось установить, что лично он сам со своим штабом был в Отраде и только после начала боя выехал оттуда. В доме остался приготовленный для него обед. Из членов его штаба был захвачен офицер, ранее служивший в Дроздовском полку.

На перешейках дела обстоят так: у Перекопа наши занимали позицию по валу, причем город Перекоп оставался в руках красных. Перешеек у Сальково занимался запасными батальонами нашей дивизии, которые благополучно пришли туда. Третья Донская дивизия выбила красных из Новоалексеевки и, двигаясь дальше на юг вместе с Кубанским пластунским батальоном, основательно пощипала отходившую из Геническа группу конницы, которая переходила через железную дорогу у Сальково. В этом деле участвовал первый взвод нашей батареи под командованием полковника Слесаревского. Взводу пришлось делать переходы по 75 верст менее чем за сутки.

Будет небезынтересным указать, что в этот день была наибольшая запутанность в расположении наших сил и сил противника. Получилось пять слоев: на Чонгарском перешейке — Дроздовские запасные батальоны; севернее Сальково — кавалерия красных; севернее, у Новоалексеевки, — третья Донская дивизия; севернее, у Мелитополя, — конница противника; севернее Мелитополя — наш отступающий третий корпус; потом опять красные, затем части Донского корпуса и Марковцы; и у Днепра — пехота красных, двигающаяся на юг.

Хочу сказать еще о том, что сегодня на рассвете красные с боем вошли в Мелитополь. Есть основания предполагать, что кроме конницы Буденного на город наступали конные отряды Махно. В Мелитополе остались длиннейшие эшелоны, снаряды, два бронепоезда, вещевые и бельевые склады, все лазареты и аптеки, кроме лазарета нашей дивизии, казначейство с 900 миллионами рублей, семьи и жены офицеров, служивших там. Хотя Мелитополь и был практически оставлен, но занятие его так быстро не предполагалось.

19. 10. 1920. С рассветом начался бой у села Рождественское. Сплошной пулеметный и ружейный огонь не прекращался часа три. Потом все затихло, но через полчаса снова началось. Около 11 часов нашему взводу было приказано пере­двинуться на полверсты влево в село Александровское (красные сегодня наступали с той стороны, с которой мы вчера атаковали Отраду, т<о> е<сть> с севера).

В Александровском мы вошли в подчинение командиру четвертого полка. С четвертым полком утром, до нашего прихода, произошел странный случай: на роту, бывшую в карауле, неожиданно налетела кавалерия и захватила ее практически целиком.

Около 13 часов красные перешли в атаку по всему участку этого фронта и почти кольцом охватили район Рождественское, Отрада, Александровское. Оставался только небольшой сектор градусов в 20 в направлении на Сальково, с которым была уже восстановлена связь, там не было боя. До позднего вечера красные беспрерывно атаковали нас в конном строю, сопровождая атаки ураганным артиллерийским огнем (бывали минуты, когда в район нахождения нашего взвода падало до десяти снарядов). Мы тоже стреляли почти беспрерывно, а пехота выдержанными залпами останавливала порыв красной конницы и отбрасывала ее. Был момент, когда конница ворвалась в западную окраину села на участок второго батальона второго полка, подошедшего сюда на поддержку. С помощью бронированного автомобиля положение было быстро восстановлено. Красные были отброшены и оставили немало трупов, лошадей и раненых. Тут был убит скакавший впереди лавы командир бригады красных в красной черкеске. Расстояние от села до бугров, которые занимались красными, было не более полутора верст, на этом участке осталось много убитых, раненых и потерявших своих всадников лошадей, но из-за пулеметного огня подойти к ним было невозможно. Несчастные животные бродили по полю, несколько лошадей прибежали к нам в седлах.

Сегодня я наблюдал необычайно странные разрывы: снаряд рвался на земле с белым дымом, рикошетил, пролетал еще от 100 до 250 сажень и рвался не в воздухе, а на земле, как обыкновенная граната. Первый разрыв слабый,
а второй нормальный по взрыву и силе для гранаты. Таких разрывов за день я насчитал свыше 20, объяснить это явление я пока не в состоянии, и никто из тех, к кому я обращался, не мог сказать мне что-либо определенное.

Красные повторяли атаку за атакой, но все их попытки останавливались. Противник понес громадные потери и к вечеру как будто временно успокоился.

За весь день наша дивизия потеряла только 46 человек и до 100 лошадей. Потери исключительно от артиллерийского огня, нас атаковала конница, но вскочить в цепь ей ни разу не удалось. В нашем взводе легко в голову ранен штабс-капитан Соколовский. Интересно, что во время близких разрывов номера и господа офицеры третьего орудия вместе с начальником капитаном Сулима представляли собой гору трупов, так как все бросались под щит и на землю, поэтому сразу нельзя было понять, все ли благополучно после разрыва или люди пострадали. В моем орудии я не позволял проделывать подобную игру в прятки.

Перед сумерками приказано было оставить Александровское и перейти в Отраду. В тот момент, когда мы снялись с позиции, красные открыли огонь одновременно из трех-четырех батарей. Кругом все летело, шипело, рвалось. Должно быть, под влиянием этого шума и треска капитан Сулима, везший свое орудие впереди, совершенно напрасно скомандовал «рысью». Получился беспорядок, и у меня благодаря этому отстал номер Воеводкин, назначенный к повозке со снарядами, и так и не нашелся.

Пришли в Отраду. Красные, несмотря на последний обстрел, должно быть, не имели намерения занимать Александровку, и с наступлением темноты все стало тихо. Наши квартиры оказались заняты, и мы остановились на улице на морозе. Простояли до 22 с половиной часов и пошли в Рождественское. Отраду приказано было оставить. В районе Рождественское красные пострадали прилично. Там участвовал и почти целиком разворачивался корпус Барбовича, части которого принимали атаки и сами вскакивали в лаву красных. В общем, здесь Буденному не повезло. Этот день ему стоил прилично.

С едой у нас беда: ужина нет, хлеба нет, достать негде.

Наше командование уже считало сегодняшний день поворотным. И этот поворот считался в лучшую для нас сторону. В районе Рубановки Донцы потрепали вторую конную армию противника, разбив 30-ю конную дивизию. Наша группа, как сказано выше, тоже потрепала конницу Буденного. Прорыв считался ликвидированным, и наше командование предполагало отдать приказ о наступлении по всему фронту, причем мы, Корниловцы и Барбович, должны были преследовать первую конную армию на Каховку. Но в действительности поворот сегодня окончательно определился в сторону красных. На Бердянском направлении сравнительно близко была обнаружена новая сильная группа конницы, в районе Мелитополя — вторая группа, кроме того, сзади еще подтягивалась вторая конная армия и громадное количество пехоты, которая за эти дни участие в боях не принимала. Об этих группах до сих пор не имелись сведения, потому наше общее положение казалось нам благоприятным. Стало ясно, что с такими силами мы не справимся. В данном месте противник располагал 20 000 с лишним конницы и свыше 50 000 пехоты. Наша армия могла им противопоставить живой силы не более 15 000 человек. В силу этого приказано было отойти в Крым на перешейки, иначе правая группа (Бердянское направление) противника отрезала нас слева. Третья Донская дивизия вчера после боя прошла на Таганаш.

20. 10. 1920. В час с половиной пришли в Рождественское. В ожидании квартирьеров остановились на улице. Прошел час-другой, но о размещении ничего не было слышно. Сюда подошли уже все полки дивизии. Все столпились на улице. Уже даже последняя рота третьего полка, прикрывавшего отход из Отрады, тоже втянулась в село, а мы все стояли. Было очень холодно. Все мерзли, на улицах появилось бесчисленное количество костров, к которым все прижимались плотным кольцом. Хозяева устраивали целые скандалы из-за соломы, которую таскали со стогов и подбрасывали в огонь. Ждали мы квартирьеров более четырех с половиной часов, и только на рассвете нас развели по квартирам с тем, чтобы в восемь с половиной часов уже двинуться дальше. Размещать, правда, было трудно, так как сюда кроме конного корпуса генерала Барбовича и Корниловской дивизии подошла еще наша дивизия и Терско-Астраханская бригада, но и порядки у нас тоже аховые, можно было и поторопиться, тем более что домов тут более 5000. Нужно не забывать, что люди после ряда боев и громадных переходов с бессонными ночами вчера весь день, не отдыхая ни минуты, отбивали атаки, ничего не ели и совсем промерзли. А тут перед новым походом и боями им снова предоставили бессонную ночь и четыре с половиной часа стояния на морозе в -12 градусов. На батарею снова пришлось три хаты, куда всех набили, как сельдей в бочку. Мы на квартире все-таки хлебнули по ложке хозяйского борща, а солдаты ничего не раздобыли.

Через два часа такого отдыха, в восемь с половиной часов мы двинулись на Новодмитриевку. О том, что мы будем отходить в Крым, еще не было известно никому, кроме штабов, но направление на Новодмитриевку вызвало толки об отходе.

Красные начали наступать на Рождественское с востока, с севера и запада, пока было все спокойно. Шли мы в ряд четырьмя колоннами под фланговым ударом слева. Для сокращения длины колонны повозкам приказано было по­строиться в два ряда, а артиллерия шла в резервной колонне. Одна колонна шла по дороге, а остальные прямо по полю. Красные сильно надоедали слева, откуда нас прикрывала наша кавалерия, но атаковать нас как следует не решались. Вскоре и сзади появилась красная конница и начала нажимать на хвост колонны. Один момент конная батарея противника слева, став на открытую позицию, начала было щелкать по нашей колонне, но вскоре это занятие было прекращено огнем взвода четвертой батареи. Красные все-таки совсем не выносят артиллерийского огня и после двух-трех близких разрывов снимаются.

Время от времени провожаемые снарядами, мы дошли до Новомихайловки. Тут на поле лежало много раздетых трупов, валялись винтовки и погоны Корниловцев — следы боя четвертого Корниловского полка с кавалерией 17 числа.

Около 14 часов пришли в Новодмитриевку, тут предполагалось остановиться, даже выслали квартирьеров. Стало ясно, что зиму придется просидеть в Крыму. Начали говорить о том, что теперь уже не придется поесть так, как питались в Северной Таврии, а придется снова сесть на кашу. Укрепленные позиции, по рассказам, считались неприступными, поэтому все были спокойны. Приятно было подумать, что после нескольких тяжелых боев, которые предстоят в ближайшем будущем, на некоторое время наступит спокойная позиционная война, без утомительных и надоевших походов. Я даже рассчитывал начать в Крыму занятия по математике.

Тут в складах было громадное количество зерна. Командир приказал набрать для лошадей сколько возможно. В этот момент у западной окраины Новодмитриевки начался бой. Приказано было рысью вытянуться из села. Лично я думал, что это проделывается с целью отбития какой-либо атаки, но оказалось, что мы пойдем дальше, на Сальково, до которого оставалось шесть верст. Простояли мы в Новодмитриевке не более получаса. Жаль было оставлять такое количество зерна неприятельской коннице. Наша конница, прикрывавшая отход, все время кругом на буграх вела приличный бой. Нам очень хорошо были видны разрывы.

Около 16 с половиной часов пришли в Сальково. Тут предварительные позиции с одним рядом окопов и проволокой. Второму и третьему полкам приказано было занять окопы — не повезло нам. Хочется отдохнуть, спать, есть, а тут оставайся на холоде и достать ничего нельзя. Первый полк остался в резерве, а все остальные части проходили мимо нас на перешеек и в Крым. Сумерками прошла и кавалерия. Смотря на них, я сказал: «Теперь их работа окончилась до нового наступления или до серьезного прорыва, и они уже идут домой». Крым у нас все считали «домом» или «гнездом» и верили в то, что этот дом неприступен и что там будет во всяком случае неплохо. Скоро со станции ушли эшелоны, остались только два бронепоезда.

Хочу сказать, что сегодня в последний момент со станции Новоалексеевка было вывезено, при непосредственном участии инспектора армии генерала Репьева, 87 вагонов со снарядами, а брошено было там около 30 вагонов со снарядами. Вообще, за этот отход удалось вывезти только ¹/₂ всех имеющихся на фронте снарядов. На ст<анции> Сокологорное был полностью оставлен склад снарядов конного корпуса (около 25 вагонов), много снарядов осталось в селе Петровском и Каме. У ст<анции> Рыково сегодня оставлены два бронепоезда: «Севастополь» и «Волк».

Долго ли мы будем тут стоять — не известно. Сначала было приказано рыть землянки для жилья (построек тут, кроме двух-трех, никаких нет), но потом это было отменено. Начали говорить, что ночью мы отсюда уйдем. Окопы здесь тянулись всего версты на полторы кругом. От моря до железной дороги позицию занял второй полк, от железной дороги до моря — третий полк. У самой линии дороги был кусочек незанятого пространства, там не было проволоки. В этом месте должны были стоять два бронепоезда.

Около 22 часов красные начали наступать. Везде поднялась стрельба, ничего нельзя было разобрать. Мы обстреливали свой участок на прицеле 18 — 20 — 22, а третья и четвертая батареи на прицеле 50 — по-русски вели заградительный огонь. Бронепоезда почему-то стали не у самой линии, а несколько позади, благодаря этому красные в темноте прошли мимо проволоки по насыпи железной дороги, вышли в тыл третьему полку и зашли во фланг второму. Артиллерия третьего полка почему-то не была на позиции. Часть третьего полка сдалась, а часть отошла. Когда благодаря этому заварилась стрельба в районе второго полка, по нашу сторону от проволоки, бронепоезда открыли огонь на очень близком прицеле и выложили чуть ли не половину первого батальона второго полка. На батарее трудно было понять, что происходит в действительности: стрельба то затихала, то снова возобновлялась, слышны были крики «ура», бронепоезда отошли на линию батареи. Мы продолжали стрелять, хотя летало много пуль и ничего не было видно. Передали приказание открыть беглый огонь и через некоторое время сняться с позиции. Взялись в передки и двинулись в перешеек.

Моя верховая лошадь Вандея, обычно спокойно относившаяся к ружейному огню, сегодня нервничала и жалась от каждой пролетавшей мимо пули. Мы отъехали сажень сто от позиции батареи, в этот момент слева снова поднялась здоровая стрельба, я отчетливо слышал, как мимо моей левой руки прошипела пуля и хлопнула в мою Вандею. Она упала как подкошенная, пуля убила ее наповал. Такой мгновенной смерти у лошадей я еще не наблюдал. Я упал и расшиб себе ногу. Снял седло, а с оголовьем завозился довольно долго, так как сначала пришлось вытаскивать голову лошади, которая подвернулась под круп во время падения. Когда сзади у меня почти никого не осталось, я решил бросить эти попытки снять оголовье и, захватив только седло, пешком пошел догонять батарею, которая уже далеко ушла.

Было около 24 часов ночи. Усталым, голодным и холодным, нам предстояло проделать еще около 30 верст. С этим поражением у укрепленной линии получилась какая-то темная история. Наши хотели было уже сами оставлять окопы — как вдруг атака красных, стоившая нам более 200 человек.

21. 10. 1920. С оставлением Сальково получилась какая-то путаница. С одной стороны, мы как будто сами должны были уйти отсюда вчера вечером или ночью, а с другой — сообщение об оставлении станции в штабе было совсем неожиданным известием, и оттуда нашей дивизии было приказано снова занять Сальково. Генерал Туркул, сославшись на крайнюю усталость людей, отказался выполнить это приказание. Все были измучены до последнего, идти было очень тяжело и страшно холодно.

Хочу заметить, что с некоторого времени я пришел к заключению, что штопать носки на пятках — совершенно излишняя вещь. У меня на обоих парах носков нет никаких признаков пяток и, несмотря на сильные морозы, пятки не мерзнут.

Сегодня я был свидетелем следующего возмутительного случая, или, вернее говоря, часто повторяющегося явления. Во время боя были ранены два офицера первого полка, стоявшего в резерве позади нашей батареи. Их положили на повозку и повезли. Холодно было настолько, что ехать верхом или на повозке, или на орудии дольше десяти минут было физически невозможно — все застывало. Отогреваться можно было только во время ходьбы. Эти двое раненых идти не могли, раны у обоих были легкие, но в ноги. Проходя мимо них, я слышал стоны: «Ой, накройте чем-нибудь, мы замерзаем». Но санитарам нечем было их накрыть. Верст через десять, около станции Джимбулук, я подходил к их повозке, они уже не стонали — оба замерзли. Вот вам и смерть от пустяковой раны, летом все было бы благополучно, а при морозе такой конец.

Шли мы всю ночь без остановки через Джимбулук, ст<анцию> Чонгар, Сиваш, по линии железной дороги на ст<анцию> Таганаш (расстояние верст в 30). Невероятно хотелось есть, спать, пить, было как-то паршиво, и чувствовалась сильная усталость.

Часов около девяти пришли в Таганаш. Тут все забито, в хату попасть мудрено. Хлеб раздобыть трудно, даже невозможно. Около десяти с половиной часов соединились с первым взводом, который пришел сюда еще 19 числа, и наконец попали под крышу тех двух квартир, которые занимались им. Не в пример обычным отношениям господа офицеры встретили нас очень тепло, нажарили пышек, угостили чаем. С трудом отогрелись, немного пришли в чувство и завалились спать.

Под вечер переехали на другие квартиры. На батарею дали только один двор, теснота ужасная, офицеры разместились под постелями, столами, диванами, и то не хватало места. Большая часть людей вынуждена была ночевать на дворе, на морозе. Хлеба выдали только по ¹/₂ фунта на человека. Возмутительно, что штаб армии разместился тут чересчур свободно, некоторые дома считались занятыми, а между тем на вопрос «какая часть занимает дом» отвечали, что тут живет капитан штаба армии или капитан штаба армии с женой.

Днем на перешейке была слышна артиллерийская стрельба. На рассвете был взорван Чонгарский мост и около девяти часов — Сивашский. Сначала возникло опасение, что у этих двух узких проходов образуется пробка и отход сильно затруднится. Но все благополучно отошли. Товарищи не успели нажать на хвост переправлявшейся колонны. Только в самом узком месте несколько повозок слетело вниз под откос крутой насыпи.

22. 10. 1920. Простояли весь день в Таганаше. С едой плохо. В обозе первого разряда почти ничего нет. Хлеб выдают по одному фунту. На обед варят галушки и в котел на 150 человек бросают только несколько банок консервов, для навара. Удивительно, что здесь не могли устроить больших складов продовольствия. Не особенно приветливо встретил своих защитников «наш дом» Крым. Нет тебе ни еды, ни крова, ни привета. Завтра идем на Перекоп. Говорят, что генерал Туркул указал командующему армией генералу Кутепову на то, что когда речь идет о том, с кем ночевать, и о боях, то Дроздовцы у него на первом плане, а когда вопрос коснулся резерва, то Дроздовцы, несмотря на обещание, в резерв не попадают. Туркул не привык стесняться, говорят, Кутепов сильно разозлился на него за эти слова.

Ходили слухи, что красные за это время пять раз атаковали Перекоп, но это было неверно.

Постепенно выясняются размеры потерь, связанные с этим молниеносным наступлением красных. Второй корпус прилично пострадал во время отхода и потерял часть своей артиллерии. Третьему корпусу тоже досталось на Днепровских позициях и у Бурчатска, основательно пострадала его артиллерия. У Днепровки, при начале наступления красных, целиком погиб 42-й Донской стрелковый полк, там же пострадал один из полков Марковской дивизии. Под Новомонталем целиком погибла одна из школьных батарей (спаслись только имевшие лошадей), и там сдался один из полков Донского корпуса. Корниловцев разбили у Рогачика. Только наша дивизия совсем не пострадала в этой передряге. Как и в прошлом году, во время нашего отхода, Буденный ничего не мог сделать нашей дивизии, так и в этом году бои нашей дивизии с его конницей заканчивались в нашу пользу. Относительно прочих потерь, не живой силой, я говорить не буду. Они громадны. Погибло много обозов, хозяйственных частей, складов и пр. Оставлено было четыре бронепоезда, больше 20 паровозов, много эшелонов, погибло более половины всех наших аппаратов. Бед весьма и весьма много.

Второй корпус отступал через Перекопский перешеек, все остальные части на Чонгарский полуостров, за исключением Марковцев, которые могли только попасть на Арбатскую стрелку. Туда проскочило много обозов вместе с Марковцами.

Наша хозяйственная часть пока не отыскалась, и никаких следов ее присутствия не обнаружено. Можно пока надеяться, что все обозы второго разряда нашей бригады драпанули через Арбатскую стрелку и скоро выплывут на поверхность. Многие считают, что они погибли.

23. 10. 1920. Ночью красные атаковали Чонгар. Шли они по железной дороге и по льду (тут нашей армии не повезло: благодаря сильным морозам замерзли Сиваши, которые обычно не замерзают). Донцы генерала Гусельщикова встретили их достойным образом; говорят, что положили порядком, причем красные, как утверждают, после этой неудачной попытки откатились чуть ли не до Сальково. Это должно несколько успокоить красных.

Сегодня нам из Севастополя доставили немного хлеба, всем выдали только по одному фунту. Около 11 пообедали, съев по полкотелка воды с галушками, для навару в воде плавало несколько волокон консервов. Невеселая началась жизнь, право.

В 12 часов всей дивизией двинулись в направлении на Армянск. Здесь, на Чонгарском полуострове и на Тюпджанкойском, остается Донской корпус. Сейчас на позиции стоит дивизия генерала Гусельщикова. Все остальные части передвигаются к Перекопу. Идти было не особенно весело. Предстоит переход около 40 верст до места остановки. Прошли селения Новоалександровку, Магазинку и для ночлега около 12 часов ночи остановились в Новоивановке. На батарею снова было отведено только две хаты. Хорошо еще, что сегодня догадались пораньше выслать кухню вперед, чтобы она на месте приготовила ужин, а то во время таких переходов у нас почему-то было заведено ничего не готовить в казенной кухне. Все здорово промерзли, поэтому было приятно, хотя и без хлеба, похлебать горячей водицы и съесть несколько галушек.

24. 10. 1920. В восемь двинулись дальше. Сегодня предстоит переход до Армянска — снова сорок верст. Шли через Воинку, с большим трудом раздобыл кусочек хлеба у живущего там офицера, купить было невозможно. Здесь тоже все забито. Части расположены ужасным образом, сильный беспорядок, болтаются обозы и хозяйственные части различных частей.

Около 13 пришли в Юшунь, там аналогичная картина. Остановились для обеда. На батарею, чтобы обогреться, дали две хаты. Поели водицы с галушками и через два часа пошли дальше. Проходили мимо основных укрепленных позиций. В данный момент севернее Юшуни укреплено три линии. Раньше, когда мы воевали еще в Северной Таврии, говорили, что здесь все оборудовано. Но оказалось далеко не так. Кроме проволок и окопов, в большинстве случаев для роты, но не сплошных, тут ничего не было; нет ни землянок, ни блиндажей, ни каких-либо других сооружений. Мало того, нет ни досок, ни леса, даже колов для проволоки и запасной проволоки, чтобы делать проходы. Только у первой линии видел несколько землянок у позиционной, тяжелой восьмидюймовой батареи, которая выстроила их для себя и работает над этим с конца июля месяца. Очевидно, устроители этих позиций упустили из вида, что легкие батареи не имеют возможности воевать на фронте в Северной Таврии и в то же время работать у Юшуни для создания себе землянок и жилищ. О пехоте и помещениях для нее тоже, вероятно, забыли. Начальником укрепленного района был генерал Макеев, которому, должно быть, в будущем все это не будет поставлено в вину. А ведь это преступление.

Железная дорога теперь уже проведена до Армянска. Закончили ее только к первому октября — и то только после специального приказа генерала Врангеля о том, чтобы, несмотря ни на что, к первому октября это было сделано, а то публика с железной дорогой не особенно торопилась. Прямо возмутительно. Ведь было столько времени, а сделано чересчур уж мало.

Сумерками прошли хутор Булгаковку и около 20 с лишним попали в Армянский Базар. Батарея принуждена была разместиться в одном доме: одна квартира жилая, другая разбита (без окон, дверей, с разбитыми стенами).
В первой поместились офицеры, а во второй солдаты. Немудрено, что у них поднимается возмущение и недовольство. Хорошо еще, что в городе на всю батарею удалось купить хлеба к ужину. Пехотные солдаты частью разместились на улицах при кострах, а остальные в плохих помещениях, и, конечно, черт знает сколько народу приходилось на одну комнату. Невольно пришла в голову мысль, что могло бы получиться, если бы этих плохо одетых, промерзших, изголодавшихся людей, которые не видят о себе заботы, ночуют зимой на улице, ввести в бой.

25. 10. 1920. На Перекопском перешейке, как я уже говорил, фронт занимал второй корпус. Левый участок обороняла 34-я дивизия, а правый — 13-я.

Согласно приказу, к сегодняшнему дню должна была закончиться следующая перегруппировка. Корниловцы должны были сменить 34-ю дивизию, Марковцы — 13-ю. Во второй корпус должна была влиться шестая дивизия
из третьего корпуса, который расформировывался; седьмая дивизия оттуда вливалась в Кубанский корпус. Этот корпус состоял из 12 000 повстанцев генерала Фостикова, перевезенных в Крым из Адлера в десятых числах. Из этого корпуса на фронт вышла Кубанская стрелковая бригада и заняла участок у Чуваш­ского полуострова. Правее, у Литовского полуострова, были смешанные части второй кавалерийской дивизии. Дальше стояли одиночные позиционные батареи, которые имели между собой огневую связь.

На Перекопском участке временами слышна довольно оживленная пере­стрелка. Ожидают, что сегодня ночью, завтра или, во всяком случае, послезавтра красные должны будут всеми имеющимися в их распоряжении силами и средствами попробовать опрокинуть наш фронт. Совершенно ясно, что два-три основательных натиска со стороны красных нам придется выдержать раньше, чем мы успеем привести себя в порядок, оправиться и хотя бы немного отдохнуть (главным образом от этих холодов, недоедания и скученности помещения). В данный момент трудно подытожить и определить настроение (в смысле взглядов и надежд на ближайшее будущее и успех борьбы) у рядовой массы бойцов. Настроение, в общем, невеселое. Большинство людей молчаливо, раздражено, ругаются на сегодняшние условия жизни (теснота, холод, отсутствие еды в надлежащем количестве, главным образом — недостаток хлеба). Одни качают головой, утверждая, что один-два серьезных боя — и наши надломленные силы должны будут уступить напору противника, и с началом этих ожидаемых боев отождествляют наступление катастрофы на нашем южном театре белой борьбы. Другие же считают, что в данный момент красным не удастся ворваться в Крым сразу «с налета», что, понеся при этой попытке значительные потери, на нашем участке красные должны будут временно держаться пассивно, мы за это время оправимся, отдохнем, и тогда борьба снова имеет шансы принять затяжной характер. Во всяком случае подходят решающие и серьезные дни.

Начали, как это ни кажется странным, пропадать вещи, тащат все подряд прямо с повозок, стоящих во дворах и на улице (не все боевые обозы могут найти себе пристанище во дворах города Армянска).

И днем, и вечером, и ночью на улицах и площадях Армянска горят костры, и вокруг них стоят группами, поколачивая от холода ногой об ногу, солдаты и офицеры, главным образом пехотных частей. Жуткая картина, если указать, что в таком состоянии и при таких условиях наши части находятся накануне решающих боев. Когда я проходил мимо одного из костров, один пехотный солдат, обращаясь ко мне, спросил, долго ли все это будет продолжаться, а другой тут же ответил ему «скоро конец». Разговорился с офицером второго полка, он мне указал, что благодаря тому, что люди не располагают даже помещениями, где можно было бы отдохнуть, настроение солдат такое, что он просто боится идти с ними в бой.

Первый и третий Дроздовские полки выдвинуты на Перекопские позиции. Ночью наша разведка в 31 человек в районе города Перекопа захватила у красных орудийный ящик с запряжкой. Как я указывал раньше, домов
и построек в Перекопе нет, остались только улицы. По-видимому, красные артиллеристы несколько заблудились в темноте.

Ночь на всем участке прошла совсем спокойно.

26. 10. 1920. Утром, часов около девяти, батарея вместе со вторым полком выступила направо, по направлению к Чувашскому полуострову. Сначала говорили, что вследствие того, что Сиваш основательно замерз и стал проходимым даже для артиллерии, теперь усиливают охрану берегов и что поэтому мы идем в один из хуторов на побережье Сиваша.

Было совершенно тихо в природе и так же тихо на фронте, не было слышно ни единого выстрела. Когда мы отошли версты две от Армянского Базара, я подъехал к командиру батареи и спросил его относительно обстановки. Ему только перед этим пришло сообщение, что красные в двух местах переправились через Сиваш, что утром на Чувашском полуострове они заняли заставу, состоящую из Кубанцев генерала Фостикова, и теперь собираются распространиться на юг.

Через короткое время слева от нас, в направлении Чувашского полуострова, начала редко стрелять пушка школьной батареи, ружейного огня слышно не было. В районе Караджанай мы подошли к последнему перевалу перед скатом к Чувашскому полуострову и остановились. Наша и четвертая батареи стали на позицию по разным сторонам дороги, второй и третий батальоны второго полка начали рассыпаться в цепь и переваливать через бугор: второй — прямо, а третий — в обход, направо. Батарея стояла саженях в сорока от перевала и сразу же открыла интенсивный огонь из восьми орудий. Начавшаяся было ружейная стрельба почти прекратилась. По силе нашего огня (мы почти с места начали «беглый огонь») можно было судить, что цели перед нами серьезные. Несколько усложняло нашу стрельбу то обстоятельство, что первый взвод стрелял из французских пушек, второй из английских, четвертая батарея крыла из русских, так что одновременно раздавалось три команды. После первых же очередей прицел начал увеличиваться и вообще создавалось впечатление, что наш огонь внес основательное расстройство в ряды красных. Генерал Туркул, появившийся незадолго перед этим, проехал вперед за гребень.

В самый разгар нашего огня, когда мы стреляли на прицеле 24—28 английских и когда противник, находившийся на льду Сиваша, не мог найти себе абсолютно никакого места укрытия и мог преследоваться снарядами еще на расстоянии 4—5 верст своего отхода, спереди раздался крик «артиллерия, вперед». Крики подобного рода, в особенности за Крымский период войны, хорошо были нам знакомы и повторялись в тех случаях, когда либо пехота неожиданно оказывалась в большой опасности (атака конницы, появление автоброневиков), либо артиллерия со своей позиции не замечала заманчивых и исчезающих целей. В данных условиях этот крик показался странным и на этот единственный раз он оказался роковым и гибельным. Не ожидая приказаний с наблюдательного пункта, который был в нескольких десятках сажень впереди и команды передавались голосом, орудия моментально начали сниматься с позиции и ринулись вперед. Последовавшие затем крики «огонь», «куда», «кто приказал вперед», «с передков» оставались без внимания, и через минуту мы на рысях перевалились вперед через бугор. Перед глазами открылась потрясающая картина: реденькая цепь второго батальона полковника Рязанцева, двигаясь вперед, приближалась к красным, которые отдельными, весьма солидными по численности, но расстроенными нашим огнем группами, находящимися в беспорядке, почти полукольцом окружали нашу цепь. Цепь наша состояла только из одного батальона полковника Рязанцева и насчитывала около 130 человек, в то время как силы противника измерялись в 1500—2000 штыков. Единственное, что дало бы возможность избежать катастрофы — это непрерывный огонь наших восьми орудий по группам красных, шедших по льду и не имеющих возможности найти себе укрытие. С юга к красным приближался, но находился еще в полуверсте, третий батальон подполковника Потапова.

Ясно было видно, как из нашей цепи второго батальона отдельные люди бросились назад, цепь продолжала двигаться к красным, которые бегом выравнивались и, на ходу приводя себя в порядок, при полном молчании нашей артиллерии окружали нашу пехотную цепь. Среди нашей группы раздаются два-три возгласа «смотрите, наши сдаются», и к своему ужасу я вижу, как второй батальон бросает винтовки. Сразу же по нашей группе начинается весьма сильный ружейный огонь, раздается команда «с передков», и мы с дистанции полутора верст с открытой позиции открываем огонь по группе красных. Каждый снаряд, попадая в группу противника, заставляет красных бросаться в разные стороны, причем на месте, на льду остается лежать несколько человек. Часть красных устремляется против третьего батальона и начинает теснить его, в то время как находящиеся перед нами группы начинают метаться. Интересно, но ни разу не видел, чтобы снаряд, попавший на лед, оставил после себя воронку с водой — так промерз Сиваш.

К сильному ружейному огню, от которого мы несем потери, присоединяется артиллерийский огонь (с закрытой позиции) батареи красных, перешедшей через Сиваш восточнее. Мы, не имея перед собой пехоты, вынуждены быстро отойти за бугор на закрытую позицию.

На горизонте, верстах в шести, показываются длинные колонны красных, идущие по отношению к нам облическим движением с северо-запада на юго-восток. В то время как мы снимались с позиции, ружейным огнем были ранены юнкер Негреев, ездовой Соляник и две лошади. В одном из орудий четвертой батареи почти сразу убивает четырех лошадей уносных, и пушка только на корне переваливает через бугор.

В это самое время третий батальон у хутора Тимохина попадает в весьма тяжелое положение. Теснимый красными, он принужден фланговым движением отходить в нашу сторону. Командир батальона подполковник Потапов падает тяжело раненным (его с трудом вытащили с поля сражения), часть батальона сдается, а часть, расстреливаемая огнем, устремляется в нашу сторону, причем весьма немногие выскакивают из этого дела. Таким образом, мы почти в момент оказываемся без пехоты. Так как на Перекопе шел бой, то оттуда на наш участок не могли выслать пехотных подкреплений, только часа через полтора к нам подошла батарея первого полка. Остатки нашей пехоты, вернее одиночные пулеметы и отдельные стрелки, совместно с батарейными пулеметами образовали весьма жиденькое охранение наших батарей, которые своим интенсивным огнем остановили наступление красных в сторону Армянска и до наступления полной темноты вели весьма солидный артиллерийский бой. К сожалению, не располагая пехотой, мы были не в состоянии остановить продвижение красных на юг, в то время как хребет на линии Караджанай — экономия Тимохина мы полностью удержали за собой.

В течение дня нас безуспешно пытались атаковать небольшие группы кавалерии. Всех тревожил вопрос: где в данный момент находится конница Буденного? За вторую половину дня ранена сестра Колюбакина и убита одна лошадь.

В темноте отошли на восточную окраину Армянска.

Говорили, что первый полк должен выйти с Перекопского вала и совместно с конницей Барбовича, которая должна сюда подойти, в течение ночи и утра отрезать и ликвидировать Чувашскую группу красных. Мы часа два простояли у крайних хат Армянска, но наша конница не появлялась. Стали говорить, что первый полк не пошел к Чувашскому полуострову, а только выслал туда разведку. Так как угадать намерения красных было трудно, можно было предположить, что частью сил они двинутся на Армянск, который оставался совершенно открытым с запада вследствие того, что предположенная операция генерала Туркула и Барбовича не состоялась. Но, чтобы не быть застигнутыми врасплох, было выдвинуто несколько застав: по чину артиллерии и состоявших из батарейных номеров пулеметов.

Около 12 часов ночи я зашел в дом, где помещалось управление бригады артиллерии. Чтобы узнать обстановку. Но ничего не узнал, там готовились к ужину и довольно спокойно накрывалось каждому по прибору из двух тарелок.

27. 10. 1920. Все время стояли на улице, а в два ночи приказано было начать отход на Юшунь. Со всех сторон заскрипели повозки, и все начало вытягиваться на дорогу к Юшуни.

Какой-то летчик догадался двигать аэроплан прямо по дороге с помощью пропеллера, то включая, то выключая мотор. Еще издали неслись крики «в сторону», «аэроплану дорогу». Беда в том, что он продвигался со скоростью крупного шага лошади и все время останавливался. Орудийные лошади шарахались в сторону, повозки чуть не переворачивались. Продолжалось это довольно долго, пока летчика не выругали со всех сторон и не перестали обращать на него внимание. Раз пять до Юшуни он то отставал от нас, то обгонял нас, тормозя движение всей колонны.

Перед наступлением рассвета подошли к укрепленной линии. После довольно долгого стояния, во время которого каждый норовил протолкнуться в единственную землянку, из которой кверху весьма заманчиво поднимался дымок, выяснилось, что позиции нашей и четвертой батареи будет тут же, у дороги Армянск — Юшунь. После короткой рекогносцировки местности мы стали почти непосредственно у дороги, у небольшого озерка. Получилось так, что мы оказались левее и несколько сзади позиционной восьмидюймовой батареи, причем ее офицерам это не понравилось. Они поговаривали, что своей частой стрельбой мы навлечем и на них, стоящих очень близко от нас, огонь неприятельских орудий.

Вскоре со стороны Воники появился наш бронепоезд. Ему было приказано продвинуться к Армянску, посмотреть, занят ли противником Перекопский вал, погрузить оставшиеся на вокзале в Армянске снаряды (несколько ящиков) и прикрыть отход последних частей пехоты. Приблизительно через полтора часа бронепоезд вернулся и остановился на уровне батареи. Оказалось, что в Армянске на одной из улиц появилась группа конных, которая довольно спокойно приблизилась к бронепоезду, один из этой группы крикнул: «Начдив требует к себе Комброда!» Командир бронепоезда «Георгий Победоносец» подполковник Сохранский надел шинель и, поспешно соскочив, направился к конным. Приблизившись к ним и заметив что-то странное, он пытался броситься назад, но ему преградили дорогу. В этот момент в тендер паровоза попадает снаряд из стоящей где-то неподалеку пушки. Эти конные были красными, которые вошли в Армянск вслед за нашими заставами, уже очистившими селение. Бронепоезд, не дав даже пулеметной очереди по группе конных, пленившей его командира, дал полный ход назад и, сопровождаемый огнем красной пушки (не принесшим ему вреда), отошел к укрепленной линии. Команда чувствовала себя довольно сконфужено, все время указывала на слабое давление пара и на образовавшуюся от попадания снаряда течь воды в тендере.

С повозок все время пропадают вещи. Сегодня вместе с пропажей целого ряда мешков с вещами уже тут, на линии окопов, в батарее обнаружена пропажа трех лошадей. Как их ухитрились украсть — прямо непостижимо.

В воздухе как-то неуютно, холодно, а при мысли, что спать придется тут же, без укрытия, делается совсем грустно. Хороших наблюдательных пунктов нет, командир и старшие офицеры ругаются при выборе позиции, решили иметь два или более наблюдательных пунктов.

Первый и второй Дроздовские полки ушли в резерв в Юшунь, третий полк остался на позиции. Участок перед нами заняли Корниловцы. Вскоре начали появляться разъезды противника, а после полудня на горизонте появились крупные колонны красных, начавшие развертываться, чтобы атаковать нас. Через какой-нибудь час после этого по всему участку разгорелся бой. Красные, не щадя своих сил, под сильнейшим огнем, неудержимой лавиной продвигались
к нам под прикрытием массового огня своей артиллерии. Довольно сильное впечатление на них, по словам полковника Слесаревского, производили разрывы наших тяжелых позиционных батарей, которые густой шапкой прикрывали разрывы наших легких орудий. Интересно отметить, что, как только пехота красных начала приближаться, бывшие на нашем участке в окопах Корниловцы начали вылезать из них и ложиться либо непосредственно перед окопом, либо сейчас же сзади них. На вопрос, зачем они это делают, они отвечали, что, во-первых, из окопов плохо видно вперед, а во-вторых, из них настолько неудобно вылезать, что если бы красные подошли вплотную, то просто невозможно было бы успеть выскочить. После нескольких выстрелов мое четвертое орудие перестало стрелять: испортилось стреляющее приспособление. На месте исправить его не удалось, так как сильно погнулась одна часть, и полковник Слесаревский отправил меня в селение Юшунь, чтобы исправить это в обозе первого разряда с помощью артиллерийского техника. Как мы ни бились, но ничего не могли сделать, а запасных частей не было.

Вскоре в Юшунь привезли штабс-капитана Зиновьева и поручика Воротнюка. Непосредственно около них разорвался 42-хлинейный снаряд, обоим совершенно оторвало головы, в нескольких местах поломало ноги и руки, повырывало куски тела.

Бой у укрепленной линии продолжался до темноты. В некоторых местах красные временно подходили к самой проволоке, но потом их снова отбрасывали, а к ночи все стихло. Батарея пришла в Юшунь уже совсем в темноте.

Нашему дивизиону приказано было ночью выступить в район Карповой Балки, там для производства прорыва предполагается сосредоточить ударную группу с кавалерией. Но комдив, сославшись на переутомление людей, отказался идти ночью, отложив переход на утро.

Когда у полковника Слесаревского (он замещает Ягубова, последний командует дивизионом вместо Шеина) спросили, как хоронить Зиновьева и Воротнюка, он отвечал, что тела повезем с собой в Карпову Балку и там будем хоронить. А затем добавил: «Счастливые люди, для них уже не существует ни холод, ни голод, ни усталость, ни походы и бои». Видно, и он уже переутомился. Все-таки, по-моему, жизнь всегда лучше смерти, и физические недомогания и переутомления не должны заглушать этого чувства.

В Юшуни тесно — завалились спать на полу.

28. 10. 1920. С утра впереди Юшуни начался бой. Пулеметный и ружейный огни сливались, это было сплошное клокотание. Беспрерывно стреляли легкие орудия. Огонь, по утверждению участников германской войны, не отличался по силе от бывших боев на мировом театре войны.

Во втором дивизионе со вторым полком выступили в Карлову Балку. Генерал Туркул заболел, и во главе дивизии стал генерал Харжевский. Мне было приказано отправиться на базу дивизиона, привести пушку в порядок и вместе с продуктами вернуться в Карлову Балку. Со мной пошла еще пушка четвертой батареи с поручиком Пюжоль. Наше движение усложняло то, что со мной шли две батарейные лошади, одна была ранена в ногу, а другая в живот. Шли через Дюрмень, Джурги, Кият-Орка, Уггели-Орка, где и остановились на ночлег. Со стороны укрепленных позиций был все время слышен непрерывный гул орудий. За сравнительно небольшую плату мы плотно поели свинины и впервые за последние дни уснули на постелях.

29. 10. 1920. Утром двинулись дальше и, передвигаясь достаточно медленно, так как раненые лошади не давали возможности идти полным шагом, дошли до колонии Сашау. Жители настроены тревожно, видно, что последние бои и оставление Перекопа, о чем сведения уже широко распространились даже в одиноко стоящих хуторах, создали возбужденное состояние.

Как выяснилось потом, на этот день было назначено наступление в районе Карповой Балки, чтобы сделать прорыв красного фронта, бросить в него нашу конницу, которая должна разгромить противника перед собой, выйти в тыл Юшуньской группе красных, занять Армянский Базар и Перекоп. Таким образом ликвидировать все части противника, которые к этому времени успели втянуться в перешейки. Для этой операции к Карповой Балке подтягивались части: конный корпус генерала Барбовича, два полка Дроздовской дивизии (третий остался в Юшуни) под командой генерала Харжевского, которому была подчинена дивизия генерала Андгулядзе, Донские части генерала Гусельщикова.

Ночь с 28-го на 29-е батарея провела у хутора Бема, где ночью почти без всяких обрядов хоронили убитых штабс-капитана Зиновьева и поручика Воротнюка.

На шесть утра было назначено наступление, к этому моменту конница генерала Барбовича должна была подтянуться к проволоке, чтобы сразу броситься в прорыв, как было уговорено накануне на совещании старших начальников. Наше наступление, в котором главный удар наносился третьим батальоном первого Дроздовского полка, начало успешно развиваться, хотя многие уже не верили в возможность нанесения с нашей стороны стремительного удара. Наши части были потрепаны, и дух уже несколько пошатнулся; и вот, несмотря на это, наши довольно энергично пошли рвать фронт и очень скоро потеснили красных. Было взято более 800 пленных, два орудия, как будто прорыв удавался, но не было видно нашей кавалерии, наступление наше начинало захлебываться.

Большевики подтянули резервы и стали с двух сторон сжимать наших. Вскоре под давлением противника наши должны были начать отход, местами достаточно стремительный. Участники этого боя говорили мне, что за весь Крымский период они ни разу не видели, чтобы первый полк так быстро отходил. Первая батарея, попав в тяжелое положение, бросает одно орудие. Захваченные пленные разбегаются. Два бронеавтомобиля противника устремляются к проходам и проскакивают к нам в тыл. Одно время они двигаются без стрельбы, их принимают за своих до тех пор, пока они появляются настолько близко от нашей батареи, что на одном из них простым глазом можно прочесть название «Красный Крым». В тот момент, когда наши части, будучи прижатыми к собственной проволоке (у красных позиции тоже были укреплены), на некоторых участках начинают оставлять линию окопов, сзади появляется кавалерия. Было около восьми с половиной утра. Конница помогает удерживать линию фронта, положение восстанавливается, но опоздание на два с половиной часа уже не дает возможности думать о выполнении операции с прорывом, момент упущен. Говорили, что некоторые войсковые начальники знали, что вопрос об эвакуации решен, и это обстоятельство сыграло свою психологическую роль. Развивая энергичное наступление, красные днем овладевают Юшуньской и Чонгарской позициями. На участке Карповой Балки они не продвинулись.

Около 17 часов был получен боевой приказ, по которому нужно было оторваться от противника и почти безостановочным переходом идти в назначенные для погрузки порты. Наша Дроздовская дивизия, согласно приказу, двинулась на юг, в направлении на Севастополь.

В этот день Главнокомандующий генерал Врангель отдал один из послед­них приказов на Русской земле: «Для выполнения долга перед Армией и населением сделано все, что в пределах сил человеческих. Дальнейшие наши пути полны неизвестности. Другой земли, кроме Крыма, у нас нет. Нет и государственной казны. Откровенно, как всегда, предупреждаю всех о том, что их ожидает. Да ниспошлет Господь всем силы и разума одолеть и пережить русское лихолетье».

Сделано все, что в пределах сил человеческих… это не фраза, и сетовать можно только на непреодолимое стечение обстоятельств и злой рок.

30. 10. 1920. Ночью, около двух часов, меня разбудил хозяин хаты и со­общил, что Юшунь оставлена и что красная конница углубляется в прорыв. Я растолкал крепко спящего поручика Пюжоль и сообщил, что нам остается немедленно двигаться дальше. У него от этого известия начали стучать зубы.

Часам к девяти утра мы были в с<еле> Экибаш, где я сделал остановку, чтобы подкормить лошадей и поесть самим. Когда, еще ночью, мы проходили через ряд селений, где были расположены разные хозяйственные части, там появление наших орудий вызывало целый переполох. Несколько раз разбуженные и встревоженные полковники звали меня зайти и просили откровенно со­общить, почему Дроздовские пушки оказались здесь.

Естественно, мы не застали на месте нашу базу, еще версты за три до места ее стоянки в ночной тишине мы расслышали скрип телег и движение. Наши снялись и довольно поспешно двинулись на Сарабузы, поймать их хвост нам не удалось. Не имея карты этого района, я решил свернуть на главную дорогу, чтобы не блуждать по проселочным и узнать хоть что-нибудь определенное.

У Сарабузы не без труда влился в общий поток отхода. В несколько рядов, стараясь обогнать друг друга, двигались повозки с имуществом и личным составом армии. По дороге уже валялись винтовки, патроны, кто-то даже догадался саженях в 30 на бугорке поставить пулемет, направив его в сторону дороги. Я подошел к нему, остановился и, увидев, что он в полной исправно­сти, вынул замок, чтобы кто-либо при наступлении сумерек не мог бы испугать так легко отходящих. По железной дороге двигались переполненные поезда, на буферах и крышах были видны защитные шинели. Случайно поймал в колонне батарейную повозку с хлебом и пристегнул ее к себе. К нам присоединился какой-то ротмистр, предварительно спросив, может ли хоть одна наша пушка пострелять, если нас атакуют зеленые. У него были яблоки, у меня хлеб, и мы решили, что до Севастополя на два дня и ночь едой мы обеспечены.

Часа в четыре дня нас на Форде обогнали подполковник Гудим и мичман Мирович. Они предлагали мне тут же бросить пушку и людей, сесть к ним в машину и катить в Симферополь. Там восстание, они должны принять участие в его подавлении и сразу же, еще сегодня, двинуться в Севастополь. Я сказал, что не могу бросить солдат на произвол судьбы и потому останусь с ними.

Верстах в шести от Симферополя, в имении в стороне от дороги, устроили остановку. Там никого уже не было. Какой-то прапорщик, разводивший от интендантства огород, начал говорить, что не понимает, почему мы отступаем, что сейчас командующим всеми Крымскими войсками назначен генерал Слащев, который уже проехал на фронт и остановит красных. После полуторачасового отдыха (кроме брынзы, мы ничего не достали) с трудом разбудил солдат, оставил раненых лошадей и двинулся на Симферополь. Проходил город ночью, на улицах зияли разбитые витрины. Днем из тюрьмы разбежалась часть арестантов, и это создало слухи о восстании. Во всяком случае, пока это не было ликвидировано, в городе был хаос и, естественно, грабежи. Теперь по всем улицам двигались повозки. Какой-то солдат, подойдя к моему орудию, передал мне сотню папирос.

31. 10. 1920. Без веселого чувства встретил наступление рассвета и восход солнца. Двигались мы безостановочно, местами с переменным аллюром, к Севастополю, где нас снова могло ожидать повторение Новороссийской катастрофы. Осознание этого отгоняло сон, но отнюдь не развлекало.

Начали говорить о том, что генерал Врангель издал приказ ничего не взрывать и не уничтожать при отходе, за исключением незначительной порчи железнодорожного пути, чтобы только задержать красных. Распространился слух, что вчера в районе Курман-Кемельчи конница красных весьма серьезно потрепала Марковцев, от которых будто бы остались весьма жалкие остатки. В нескольких верстах от Симферополя уже начали появляться брошенные и стоящие почти у краев дороги орудия. По дороге у крутых спусков на шоссе, а таких пришлось пройти два, образовались заторы. На одном из спусков больше чем на версту в несколько рядов стояли повозки с действительным имуществом и главным образом с самым фантастическим хламом. Очередью заведовал какой-то генерал, он весьма медленно, устраивая просеивание, пускал вперед под гору по одной запряжке. Повозки сзади все время добавлялись, и хвост увеличивался.

В Бахчисарае сделали небольшой привал, лошадей совершенно не удалось подкормить, а сами прямо из печки раздобыли по несколько небольших печений. Двинулись дальше, лошади уже начали сдавать. Примкнувший к нам вчера на своей тачанке ротмистр усиленно убеждал меня бросить пушку, впрячь орудийных лошадей в тачанку и на рысях идти в Севастополь, а то мы опоздаем. Я отчетливо сознавал всю бесполезность в том, чтобы везти орудие до конца, но считал, что если батарея придет на пристань полностью, то у меня будет неловкое чувство, если я брошу свою пушку раньше, и потому категорически отказался следовать его и поручика Пюжоля советам.

Часов около семи вечера мы дошли до Бельбека. В течение некоторого времени я колебался — идти прямо на северную сторону Севастополя (семь верст) или в город вокруг бухты (18 верст). В это время справа от дороги показалась батарея, она шла из Сарабузы прямым путем, минуя Симферополь. Полковник Слесаревский приказал мне испортить и тут же бросить орудие, а лошадей перепрячь в повозки. Свои пушки батарея бросила сразу за Сарабузами, и все желающие идти дальше верхом, переменным аллюром и на повозках двинулись прямо на Севастополь.

Наши офицеры передавали мне, что на привале, сразу после Сарабуз, был прочитан приказ генерала Врангеля о том, чтобы никого не задерживать. Довольно внушительная группа, среди которой были и офицеры, решила остаться. Батарея попортила пушки и, сведя к минимуму свой багаж, двинулась дальше. Наши офицеры говорили мне, что было жутко, когда мы с 30-го на 31-е дви­нулись в темноту ночи мимо угрюмо стоящей толпы остающихся и не только физиче­ски, но и духовно уже отделившихся от нас людей. «А что если бы эти переутомленные, озлобленные, бросившие наши ряды, но в тот момент полностью вооруженные люди вздумали открыть огонь по уходящим или просто задержать их?» — говорил мне подполковник Егоров. Но они стояли молча, и только изредка было слышно невнятное бормотание — это отдельные люди из группы прощались друг с другом.

Переход действительно был исключительный: с вечера 29-го по вечер 31-го, за 52 часа, было пройдено 240 верст. Отдельные люди так выматывались, что прямо без сил опускались на дорогу, в особенности пехотные солдаты, которые не весь путь могли двигаться на повозках. Некоторые в изнеможении протягивали руки и просили подвезти их, но взять их было некуда, переход был почти без остановки, и лошади сильно подбились. Откуда-то появилось вино, я выпил больше бутылки, сел верхом на коренную лошадь из моего орудия, и мы все окружной дорогой двинулись на Севастополь. Лошади так голодны, что все время рвут ветки с деревьев, хватают зубами мешки с мукой на повозках, прямо руки оторвали поводом.

Около 11 начали приближаться к городу, верстах в четырех от бухты нас встретил конный офицер и крикнул: «Дроздовцы в Килен-бухту. Везде полный порядок». В ¹/₂ версты от пристани пришлось остановиться, вся дорога была забита повозками, свернуть некуда, так как дорога идет по склону горы, справа — крутой подъем, а слева — обрыв. Большинство повозок уже выпряжено. Начали распрягаться и наши, чтобы, двигаясь по тропинке слева, довезти до транспорта вещи и главным образом все имеющееся на руках съестное. После того как я два раза полетел вместе с лошадью под откос и чуть не сломал себе шею, я снял с нее седло и оголовье и отпустил ее. Так же поступили практиче­ски все, и пешком, все время перекликаясь, чтобы не потерять друг друга в темноте между бесчисленными повозками, среди которых приходилось пробираться, двинулись к пристани.

Все мои вещи, как я сегодня выяснил, пропали. Мой денщик, сам Крым­ский, родом из Кара-Наймана, вместе с несколькими солдатами и лошадьми ночью удрал домой с повозкой и всеми вещами. Кроме нескольких смен белья у меня там погибло очень много газетных вырезок, журналов, прокламаций, как наших, так и большевистских, сводок, карт и пр. Весьма ценный, с моей точки зрения, материал по истории гражданской войны на юге России. Вместе с моим вестовым бежал фельдфебель батареи Луковников, перешедший к нам в 1918 году от красных вместе с батареей, командиром которой он был. Их исчезновение было замечено только днем 30 числа. Теперь я не мог найти на повозке двух книг Серре по математике, но после недолгих поисков махнул рукой, в этот момент мне все было решительно безразлично.

Когда мы подошли к пристани, то меня странно поразило то, что она совсем свободна от повозок и там царит порядок. На трапе транспорта «Херсон», на который назначено было грузиться, стоял караул и, справившись, какая часть, пропустил нас с указанием, что артиллерия размещается в трюмах. Какая разница здесь и между посадкой в Новороссийске, где у транспорта, предназначенного для нас, нам было заявлено, что для нас мест нет.

Над городом виднелось слабое зарево потухающего пожара. Где-то недалеко расхищали склад с мясными консервами, консервированным молоком и вареньем. По бухте шныряли ялики, нагруженные этими продуктами. Со стороны города доносился обычный шум от движения. Изредка кое-где раздавались одиночные винтовочные выстрелы, и два раза, довольно коротко, протрещал пулемет. В трюме нам отвели весьма ограниченное пространство, пришлось сразу распределить между собой места. Я, как был, в шинели, перетянутой поясом с патронами, с карабином на ремне, опустился на отведенную мне часть койки. Казалось, что силы подкосились и что меня придавила усталость не только последнего перехода, но и всей этой сверхчеловеческой борьбы, в которую лично мною было вложено столько души, сил и порыва. Где-то недалеко часы глухо пробили полночь.

01. 11. 1920. Около двух часов ночи мы отчалили и стали на внешний рейд. Воскресенье.

Подготавливать суда для эвакуации начали дня за четыре до настоящего момента. Их опять-таки не сумели нагрузить достаточным количеством продуктов и самыми необходимыми предметами, хотя на складах в Севастополе было все и погрузить это не представляло особых трудностей, тем более что в городе все время сохранялся порядок. Если бы Главнокомандующим был не генерал Врангель, а кто-либо другой, то, безусловно, всем не удалось бы погрузиться и получилась бы катастрофа похуже Новороссийской. Исключительно генералу Врангелю мы обязаны за тот образцовый порядок, который сохранялся до конца. Сам Главнокомандующий до последнего момента находился тут же и следил за всем. Но, когда все заботятся только о себе, одного человека мало. Мы остались без продуктов, хотя в одном из последних приказов Врангеля ясно говорилось, что идем мы в полную неизвестность и что нам в течение довольно долгого времени предстоит пробыть на воде, потому и приказано было запасаться продуктами. Расспросив людей, я выяснил, что на наш пароход зачем-то грузили старые винтовки под германский патрон, в большинстве случаев неисправные, без затворов, и прочий хлам, о необходимом же не позаботились. Всевозможные консервы расхищались на глазах, а на пароход их попало крайне мало, даже доставленные туда разворовывались. До отхода парохода с пристани офицеры четвертой батареи наняли ялик, съездили в таможню и привезли оттуда довольно приличное количество консервированного мяса, молока, варенья, пикулей, английского табаку, папирос, шоколада и пр. С ними ездил полковник нашей батареи Гриневич, который почему-то никому из нас не сказал о том, что все это можно достать в таможне. Правда, в тот момент почти все наши офицеры спали, но разбудить, я думаю, было нетрудно. Четвертая батарея распределила продукты между всеми офицерами, а Николай Николаевич все достал исключительно для себя.

Около 13 часов на пароходе еще раз было объявлено, что никого, согласно приказу Главнокомандующего, задерживать не собираются и что желающие остаться могут сгрузиться. Подошла баржа, и некоторые стали высаживаться. Всего с нашего парохода ушло больше ста человек, среди которых были и офицеры. Эта же баржа привезла с берега желающих ехать, но почему-то не поспевших вчера на погрузку. В городе, по их словам, уже организовалась местная большевистская власть.

Часов около 15 генерал Врангель на катере объехал все стоявшие на рейде суда, благодарил за службу до конца и указывал на то, что мы идем на новые страдания и лишения, в полную неизвестность. Из города уже доносилась пулеметная и ружейная стрельба. Врангель еще раз подъехал к берегу, там, около пристани, кто-то выстрелил, но Главнокомандующий, стоя во весь рост на катере, причалил, попрощался с остающимися и отправился на крейсере «Генерал Корнилов». Всюду Врангеля приветствовали восторженно, кричали «ура». Видно было, что, несмотря на эту катастрофу, все его продолжают обожать, боготворить и верить в него. На него возлагаются все надежды, только на него и рассчитывают. Совсем не то, что было с Деникиным, престиж которого упал сразу после падения Новороссийска. Последнего везде ругали, позволяли себе насмешливо говорить про него «Антон Иванович», «Антоша» и т. п. Про генерала Врангеля никто не осмелится сказать что-либо подобное. Это действительно храбрый воин, хороший командующий, умеющий как-то особенно действовать на войска, и порядочный, честный гражданин. Таково мнение всех.

Сразу после объезда генерала Врангеля начали уходить транспорты. Нашему «Херсону» пришлось задержаться, так как на него, несмотря на протест капитана, хотели погрузить с баржи еще около 500 человек. У нас все было забито, ехало свыше 7000 человек (наша дивизия, Марковская дивизия, много отдельных команд, позиционные батареи, часть Самурцев, Кубанцев и кавалеристов по «кусочку», команды некоторых бронепоездов, штаб корпуса и пр.). На фронте народу в дивизиях было немного, а тут все явились в разросшемся виде. Как оказалось, много народу сидело в разных хозяйственных частях и учреждениях, а под конец они решили вспомнить, что входили в состав Дроздовской или иной дивизии, и присоединились к строевым частям. По предварительному подсчету, чинов в нашей дивизии набралось до 3500 человек. В результате нашему транспорту пришлось взять на буксир пароходик «Тайфун» и еще баржу. Сто человек Алексеевцев никуда не могли попасть, всюду было заполнено, и им отказывали в погрузке до тех пор, пока сам Главнокомандующий не приказал генералу Кутепову принять их на «Саратов», где находится Кутепов со своим штабом. Последний, со свойственной ему грубостью и суровостью, дал этим ста Алексеевцам десять минут на погрузку и приказал им все вещи выбросить в море. Приехавший с берега на наш транспорт офицер сообщил, что Севастополь уже занят красной конницей и что пьяные кавалеристы на пристани расстреливают оставшихся людей.

Около 20 часов наконец-то и мы двинулись (чуть ли не последними), и скоро огни Севастополя исчезли вдали. Никаких особых мыслей не возникло у меня в голове в тот момент, когда мы прощались с Россией, должно быть, на не очень короткое время. Чувствовалась усталость, только она и давала о себе знать. О том, что предстоит, думать не хотелось. Что бы там ни было, но остаться в большевистской России никогда бы не согласился. Говорят, еще не выяснено, какие из держав согласятся нас принять. Шли мы под французским и русским флагами. Говорят, что французы протестовали против русского флага, но генерал Врангель будто бы им ответил, что, пока мы существуем как армия, у нас есть своя честь, и поэтому Андреевский флаг мы не снимем.

02. 11. 1920. Ночью у нас оторвалась баржа, шедшая с людьми на буксире, но сразу это не было обнаружено — право, удивительно. На рассвете, когда этот случай обнаружился, пришлось возвращаться и в течение долгого времени разыскивать в море эту баржу.

Ехать скверно во всех отношениях, хорошо еще, что нет качки. Наши места расположены в трюме, повернуться трудно, духота. С водой скандал: почему-то в умывальники трюма не пускают воду, а на палубе громаднейшие очереди. С пищей на пароходе пока еще ничего не организовали. У меня было немного хлеба и сала, но эти продукты к вечеру сегодняшнего дня подошли к концу. Спать удивительно скверно: узенькое место с решетками, и на нем спят по двое. Некоторые наши офицеры и этого не имеют, спят на полу вповалку, в проходах, по которым ночью все время ходит публика. Вшей развелось черт знает сколько. Мы все время идем с большим креном, который очень часто подходит к предельному. С капитанского мостика все время подаются команды «Все на правый борт!» или «Все на левый борт!». Спать из-за этого крена очень неудобно, а еще постоянно будят, чтобы перейти на тот или иной борт. В такой обстановке будет очень тяжело пробыть даже неделю.

Вчера от нас генерал Врангель поехал в Ялту. Там грузился конный корпус генерала Барбовича. Погрузка там шла первого ноября. Нужно заметить, что наша кавалерия порядком ограбила Ялту, главным образом пострадали винные погреба, но прочим магазинам тоже досталось. Врангель прибыл в Ялту сего­дня утром, объехал все транспорты, говорил то же, что и нам: благодарил за службу до конца, указал, что идем в полную неизвестность, но унывать не следует, так как нам должны предоставить место. «Воевали мы не только за себя, но и за других, за мировое дело, и теперь мы вправе от этих других требовать, чтобы они позаботились о нас в нашем несчастье», — сказал Врангель. Под конец Главнокомандующий предложил в последний раз на Русской земле прокричать «ура!» в честь растерзанной и измученной России. Говорят, что когда генерал Врангель после этого уходил, то на транспорте «Крым» запели «Боже, царя храни!». После «ура» судам было приказано оставить воды Крыма.

03. 11. 1920. С пищей невероятно скверно. В день получаем по одному стакану жидкого супа с консервами, кусочек хлеба в ¹/₁₆ фунта на человека (черный хлеб в три с половиной фунта выдается на 50 человек) и по несколько галет. Всюду страшные очереди: чтобы выйти или войти в трюм, за получением обеда, за холодной водой. С сегодняшнего дня у нас в трюме три раза в день выдают сырую воду из умывальника, за кипятком нужно стоять часа три, не меньше, больше двух с половиной часов приходится стоять в очереди в клозет и пр. Ко всему этому спать отвратительно, душно, буквально съедают вши, днем сидишь полусогнувшись, повернуться трудно и все время смертельно хочется есть. Некоторые, конечно, голода не чувствуют, едят себе консервы, шоколад, пьют чай с молоком или вареньем, а до других им дела нет; сами они, как у нас полковник Гриневич, словчили целые ящики продуктов и о голоде не думают. Штабная публика тоже хорошо устроилась в кают-компании: пьянствуют, едят, играют на пианино и не обращают внимания, что рядом люди пухнут от голода. Так было, и так будет.

Никто из едущих на пароходе воевать больше не хочет. Все очень хорошо отзываются о генерале Врангеле и ругают все остальное начальство от мала до велика.

В 16 часов мы вошли в Босфор. Я вышел на палубу посмотреть на берега, которые значительно менее интересны, чем Крымские. Итак, мы уже попали за границу. Это путешествие нельзя назвать поездкой ради удовольствия.

Вечером нам выдали кормовые деньги за октябрь. Было ясно, что с нашими деньгами делать тут будет нечего. В узком проходе составилась игра в железку, и хотя сидеть или стоять там было очень неудобно, я решил принять участие в игре. За сравнительно короткое время выиграл 525 000 рублей, хоть игра была не особенно крупная; мне на редкость везло.

Из Ялты Главнокомандующий отправился в Феодосию на погрузку. Там грузились Кубанцы. Говорят, в Феодосии не хватило судов, чтобы погрузить всех. По этому случаю некоторым частям было предложено отправиться в Керчь походным порядком. Им предстояло пройти еще 90 верст. Говорят, Кубанцы отказались идти туда, мотивируя это тем, что общая обстановка не известна: не известно, что делается в Керчи, хватит ли там судов; не известно, до какого времени Керчь вообще будет удерживаться, и пр. Они остались в виде частей, оставили у себя оружие, ушли в казармы и вошли в подчинение образовавшемуся местному большевистскому комитету. Эту информацию передавали мне грузившиеся там офицеры. Решившие остаться люди ходили по городу с красными флагами, но наших отъезжающих не трогали. Сегодня наши оставили Феодосию, суда вышли в море и стали на якорь в ожидании флотилии из Керчи.

04. 11. 1920. Ночью мы прибыли в Константинополь и стали на рейд. Здесь уже стояло около 25 судов разной величины под французским и, на корме, русским флагами. Смотрел на европейский и азиатский берега. Издали у Константинополя довольно хороший вид. Рассматривал в бинокль Айя-Софию. Начали говорить, что здесь нам предстоит карантин.

Откуда-то распространялись слухи, что генерал Слащев остался в Крыму и в настоящее время удерживает Акманайские позиции, но это было сплошным вымыслом. Генерал Слащев, конечно, не остался в Крыму, и не далее чем сегодня частями Русской Армии уже был окончательно оставлен последний клочок Русской земли — Донцы выехали из Керчи. Генерал Врангель и там руководил погрузкой. Благодаря его участию было сделано больше, чем это обычно бывает в подобных случаях. Погрузка началась там еще первого числа, нагруженные суда уходили из города и становились на внешний рейд. Отходившие строевые части заканчивали погрузку сегодня, причем, когда отчаливал последний транспорт, красные были уже в городе и автоброневик красных появился на набережной. Интересно, что он даже не открыл огонь по отходившему транспорту, очевидно, не желал вызвать ответный огонь судовой артиллерии с нашей стороны. Итак, враги расстались даже без последнего салюта, без единого выстрела, тихо, мирно, торжественно. Все вышедшие из Керчи суда соединились с транспортами из Феодосии и целой флотилией под охраной военных судов оставили воды России. Всего оттуда шло до 30 транспортов сразу.

Хочу сказать, что эта катастрофа разразилась крайне быстро, молниеносно и, я бы сказал, неожиданно, и, несмотря на это, такая грандиозная эвакуация прошла замечательно. Хотя Врангель говорил, что с момента перехода на Перекоп он уже предвидел такой конец. Части и беженцы грузились в четырех городах, все шло планомерно, гладко, погрузились все, кто не хотел оставаться в большевистской России (за очень малым исключением). Генерал Врангель всюду действовал сам, насколько у него хватало физической возможности, из каждого из указанных выше городов, где происходила погрузка, фактически уезжал последним. Только его необыкновенной энергией можно объяснить, что при таком плачевном состоянии нашего транспорта ему удалось в такой короткий срок на ста различных судах вывезти из Крыма более 120 000 человек. Все прошло блестяще. Только говорят, что в Феодосии на пристани стрелялись люди, не сумевшие сесть на суда, и в Керчи при погрузке перевернулась баржа с Донцами. Говорят, что много большевистских подводных лодок вышло в Черное море; им якобы было приказано потопить наши суда, но все обошлось благополучно, никаких нападений на нашу флотилию произведено не было.

Несмотря на то что мы уже стоим у Константинополя, положение с питанием за сегодня не только не исправилось, но даже ухудшилось. Ко всему прочему стало труднее доставать холодную воду. Вши заели окончательно, прямо ужас сколько их набралось, от недоедания и слабости начинается голово­кружение.

05. 11. 1920. Распространяются самые разнообразные слухи о нашем будущем положении. Говорят об иностранном легионе, о колониальных войсках, о том, что нас отдельным корпусом включат во французскую армию, даже называют жалованье, которое мы якобы будем получать, причем указывается точная сумма офицерского и солдатского содержания. Все интересуются пайком и обмундированием французских войск и пр. На меня все эти разговоры производят впечатление лепета маленьких детей: что-то услышали и этому обрадовались.

Утром было приказано сдать оружие. Офицерам разрешено оставить холодное оружие и револьвер, но без патронов. Нас предупреждали, что исполнить этот приказ нужно точно и не забывать, что тут действуют не русские законы, к которым мы привыкли относиться халатно, а французские. Мне не хотелось сдавать свой карабин, тем более возиться с процедурой его сдачи, поэтому я взял и выбросил его в море через иллюминатор. Все пулеметы и винтовки были сложены на палубе. Патроны от револьверов, конечно, никто не собирался сдавать, их спрятали.

Голод на пароходе усиливается. Все, что дают, съедаешь раньше, чем успеваешь дойти до своего места. У некоторых была с собой мука, из нее пекут «перепечки», или, как их иначе называют, «пышки». Делается пресное тесто, раскатываются тонкие лепестки, которыми облепляют трубы паровой лебедки (все трубы — вертикальные, горизонтальные, даже проходящие по полу облеплены этими «перепечками»), тут они немного подсыхают, после чего их едят. Из тех труб, которые текут, по каплям собирают теплую воду, в которой немало машинного масла. Даже для того, чтобы достать себе эту воду пополам с маслом, которую противно пить, приходится стоять в очереди около часа. К пароходу на лодках все время подъезжают турки-торговцы с хлебом. Им на веревке в корзине спускают валюту — наши старые серебряные деньги или вещи, — и они кладут в корзину один-два хлеба. Русские бумажные деньги, ни старые, ни новые, они не принимают. Публику, которая имеет возможность покупать хлеб, пока не особенно видно. Лично у меня нет никакой валюты.

По бухте на катерах все время разъезжают русские. Много штатских очень хорошо одетых дам объезжают на моторных лодках транспорты и ищут среди прибывших родных или знакомых. В этом отношении я могу быть совершенно спокоен: у меня даже на юге России не было ни знакомых, ни родственников, которые могли бы обо мне справиться, а о моих заграничных связях даже говорить не приходится. Некоторые проезжающие русские, жители Константинополя, приветствовали нас: мужчины снимали котелки и махали ими, а дамы — платками. Получалось это у них довольно мило, вспоминалось нечто прежнее, старое, хорошее, хотя эти люди были чужды и далеки мне по духу.

Вечером распространился слух, что мы отправимся в Алжир или на Лемнос. Все начали интересоваться жизнью, климатом и географическим положением названных мест. Высказывались различные предположения, надежды и пр. Получалось такое впечатление, что многие были почему-то уверены, что к нам за границей будут как-то особенно относиться и чуть ли не сразу предоставлять нам хорошие условия жизни.

Мне удалось достать номер издающейся в Константинополе газеты «Пресс дю Суар» от 18. 11. Эта газета издается русскими, половина печатается на французском языке и половина на русском, причем русская половина почему-то стеснена цензурой. Под заголовком «Крымская катастрофа» указывалось, что русская армия, несмотря на все усилия и беспримерный героизм, не могла сдержать натиск противника, превосходящего ее в десять раз, и вынуждена была оставить Крым. Но, по словам газеты, борьба с большевиками не окончилась, она только временно приостановилась, причем проводилась параллель между нашим оставлением России и оставлением сербами в 1915 году территории Сербии, когда сербская армия вынуждена была эвакуироваться на о. Корфу, чтобы, по истечении некоторого времени реорганизовавшись, снова восстановить свое государство. Существенная разница между нами и сербами, по-моему, заключается в том, что все сербы — воины, а у нас здесь большинство беженцев (одни в действительности являются таковыми, а другие уже хотят распрощаться с военной службой и стать беженцами). За редким исключением, никто воевать не хочет, все устали, измотались, потрясены, не верят в успех при обычных у нас постановках и делах этой борьбы. Кроме того, с нами не так много строевых, в действительности воевавших солдат, главным образом едут обозные или хозяйственные чины. У нас в батарее осталось 67 человек, из которых половина офицеров. Из остающейся половины солдат, дай Бог, чтобы ¹/₄ была из боевой части. «Пресс дю Суар» определенно высказывала предположение, что мы остаемся как армия и генерал Врангель остается Главнокомандующим Русской Армией, причем он должен под своим началом объединить все существующие за границей русские организации. Теперь на территории Советской России осталась на западе только одна противобольшевистская армия генерала Балаховича, которая, по словам газеты, пока успешно борется с красными. Но после нашего разгрома дни ее, безусловно, сочтены, так как по своей численности она очень незначительна и слаба, чтобы могла выдержать хотя бы один сильный натиск.

06. 11. 1920. Начали выгружать раненых, больных, желающих сгрузиться женщин с детьми и людей, свободных от военной службы; для последних условием выгрузки являлось наличие денег не менее 50 лир. Проделывалось все это очень медленно, за целый день всех выгрузить не успели, хотя набралось их не более 200 человек.

Во время этой выгрузки к нашему пароходу на катере подъехал полковник Дрейер, бывший в штабе у Деникина. Одет он был с иголочки в штатское, в разговоре через борт со своим знакомым бросил такую фразу: «Теперь
я уезжаю в Софию, поживу там хорошо некоторое время, а оттуда отправлюсь в Берлин». Спрашивается, откуда у этих господ такие средства. Одни воюют, и им не предоставляют даже самого необходимого, а другие в это же время, состоя на той же службе, роскошно живут в тылу и, кроме того, обеспечивают себя капиталом за чей-то счет. При таких условиях отпадает всякая охота воевать, лично я согласился бы еще повоевать с красными, но, когда посмотрел на этого Дрейера, у меня на время пропала охота рисковать собой для обогащения других. Я был голоден, от недоедания у меня кружилась голова, во время ходьбы я уже начал пошатываться, но у меня не возникло чувство зависти при виде Дрейера, я презирал подобную ему публику.

Говорят, что генерал Врангель еще не прибыл в Константинополь. На имя русского посла в Константинополе он прислал телеграмму примерно следующего содержания: «В непрерывных тяжелых боях русская армия до конца доблестно выполнила свой долг. Однако покинутые всем миром, равнодушно взиравшим на нашу борьбу, мы под натиском красных, во много раз превосходивших нас численно, принуждены были покинуть Крым. Принимая во внимание все тяжелые испытания, которые в дальнейшем придется перенести Русской Армии на ее крестном пути, я разрешил всем желающим остаться в Крыму. Тем не менее все офицеры, казаки, большая часть старых солдат бывшей армии, очень много пленных красноармейцев и гражданского населения Крыма не пожелали подчиниться игу насильников и погрузились на суда. Благоприятное состояние моря и неизменно самоотверженная работа флота позволили в течение четырех дней произвести эту беспримерную операцию и погрузить на суда более 130 000 человек. Я поручил мою армию, флот и гражданское население Крыма покровительству Франции. Генерал Врангель».

Пока относительно нашей дальнейшей судьбы ничего не известно.

07. 11. 1920. Утром распространились слухи о том, что мы после высадки будем формироваться. Откуда такие слухи и где их источник, никто не знает.

В десять снялись с якоря и ушли в Галлиполи, куда прибыли только ночью. Погода была приличная, как в Мраморном море, так и в Дарданелльском проливе, качки не ощущалось. Это счастье, а то при такой скученности было бы черт знает что. У нас и так грязи везде столько, что скоро будет страшно ходить. Беженцев, говорят, разместят в С<ан-> Стефано, Кубанцы пока будут жить на о. Лемнос, Донцы — на Чаталдже, а мы — в Галлиполи. Американцы доставят нам необходимое количество полотнищ для палаток, а в вопросах продовольствия о нас будут заботиться французы. В Галлиполи мы стали на якорь посреди бухты, не подходя к берегу.

Сегодня купил себе английские плисовые брюки за 400 000 рублей наших добровольческих денег. И то, продавший их мне техник Журкин, должно быть, не совершил бы эту сделку, если бы он не проиграл казенные деньги. Наши деньги или совсем уже ничего не стоят, или имеют крайне мизерную стоимость (перед оставлением Крыма турецкая лира стоила 90 000 рублей вместо восьми в мирное время). Но Журкину сегодня нужно было сдавать деньги, поэтому ему пришлось продать брюки.

Вечером играл в карты с офицерами второго конного полка. Игра там приличная, в банке часто собиралось до 2 000 000 рублей. Я играл не особенно удачно и за сегодняшний вечер проиграл около 200 000 рублей.

Положение с едой не улучшается. Скучно говорить об этом каждый день, но еще скучнее лежать целый день в грязи, имея массу вшей, и почти ничего не есть. Ослабел настолько, что уже с трудом поднимаюсь по лестнице из трюма на палубу, от этого крайне незначительного напряжения делается темно перед глазами и начинает шуметь в ушах.

Перед сном все, не стесняясь присутствия дам, занимаются ловлей вшей. Дамы тоже, отбросив все приличия, весь день чешутся и запускают руки за воротник, внутрь кофточки, в чулки и вытаскивают оттуда, не глядя, сразу по несколько экземпляров этих созданий.

08. 11. 1920. Весь день простояли на якоре. Относительно разгрузки пока ничего не слышно. Ожидается приказ, по которому все генералы, штаб-офицеры, не получившие штатных должностей, и лица, имеющие категории, могут быть перечислены в разряд беженцев и освобождены. Этому, еще предполагающемуся, приказу начальник штаба корпуса дал неправильное толкование, благодаря чему по пароходу начала ходить совершенно иная редакция этого приказа, а именно: якобы все не желающие дальше служить могут быть освобождены. На пароходе поднялось волнение, все начали решать, как им выгоднее быть в дальнейшем. Получился целый Содом.

К нам на лодке приехал генерал Кутепов. По его приказу был смещен командир корпуса генерал Писарев и арестован его начальник штаба. Было объявлено, что все находятся на военной службе, поэтому всякие рассуждения излишни и преждевременны. За распространение ложных слухов приказано было предавать военно-полевому суду. Комендантом парохода был назначен генерал-майор Туркул. Генерал Туркул издал приказ исполнять только его распоряжения и больше ничьих не слушать. В приказе по кораблю было объявлено, что все выгружаются немедленно. С палубы послышались крики «ура». Вечером приказано было выслать в город квартирьеров, но потом это отставили.

Сегодня с едой дело еще усугубилось — мизерное количество галет интенданты сочли возможным еще уменьшить.

09. 11. 1920. Снова простояли целый день. Разгрузка идет очень медленно, так как на берег перевозят на лодках, в которые помещается не более 36 человек. В первую очередь разгружают транспорт «Саратов». Там ехали Корниловцы, штаб армии с Кутеповым и второй корпус. С питанием там тоже было скверно, только штабу армии по палубе носили обеды из трех блюд, торты, бифштексы и пр. У некоторых кранов стояли часовые и ни в коем случае не разрешали простым смертным брать воду, если ее нельзя было достать в других местах. Когда в Константинополе у подъезжающих на лодках торговцах некоторые пробовали менять на хлеб белье или еще что-либо, Кутепов появлялся на мостике, приказывал отогнать от борта столпившихся голодных и кричал: «Расстреляю».

С нашего парохода сгрузилась боевая часть первого и второго полков нашей дивизии. Начали говорить, что на берегу французы начнут питать нас без посредства интендантов и что сгрузившиеся уже получили полный паек. Но это было неверно.

День сегодня по питанию был самый ужасный: получили всего одну буханку на 50 человек (по ¹/₁₆ фунта на человека), стакан супа и четыре галеты на пять человек. Скоро, должно быть, уже не поднимешься с постели.

Сюда прибыл транспорт «Крым» с частями генерала Барбовича. Оттуда к нам на лодке на часок приехал мичман. Говорит, что первые дни они питались нормально и выпили очень много награбленного в Ялте вина. После встречи со мной под Симферополем 30 октября они провели ночь в городе, охраняли вокзал на своих Фордах. Там одну из машин отряда потребовал старший адъютант штаба армии полковник Духовский, на которой из частных сейфов банка он перевез в поезде Кутепова целый ящик драгоценностей, золота и акции Токмакской железной дороги. Он предлагал офицеру довезти это все вместе с ним до Севастополя, причем обещал заплатить ему за эту доставку трехмесячное жалованье золотом. Но офицер машины не мог это исполнить, он был связан службой. Из банка предлагали взять под расписку тюк в десять пудов казенных денег десятичными билетами. Но поручик Кейда, командир машины, не мог погрузить на свой Форд десять пудов, часть тюка чиновник банка не соглашался выдать в силу трудности учета. Интересно, знал ли Кутепов о погрузке драгоценностей в свой поезд?

Говорят, что относительно погрузки Кутепов в свое время выразился так, что, дескать, напрасно все тянутся в Севастополь, так как погружены будут офицеры с семьями, находящиеся в Севастополе, все штабы и, может быть, незначительная часть фронтовых офицеров, а остальные или не успеют погрузиться, или им не будет места. И, без сомнения, оно так и было бы, если бы во главе нашего дела не стоял генерал Врангель. Погрузка по способу генерала Кутепова нам очень хорошо знакома по Новороссийску и из памяти не изгладится.

10. 11. 1920. Начали выгружаться Марковцы. Народу как будто делается меньше, но это пока не ощущается. Та же теснота, те же очереди всюду и тот же паек. Меня насмешил один остряк, стоящий рядом в длиннющей очереди на ватерклозет. «Черт его знает, — сказал он, — все жалуются, что нам не дают есть Бог знает сколько времени, а посмотришь на эту очередь и удивляешься, откуда это все у них берется».

Распространились слухи, что Сербия приглашает к себе на службу две дивизии. Говорят, что между Румынией и Совдепией, а также между Польшей и Совдепией возобновились военные действия, причем передают, что красные уже заняли Бессарабию, а с поляков только хлопья летят. Ничего, подтверждающего эти слухи, больше не было, и все это, оказывается, ерунда.

В Галлиполи сначала как будто можно было разменять наши деньги: за 1 000 000 рублей давали 11 лир, у мальчишек на улице можно было купить кусок хлеба даже за наши пятисотки, причем их почему-то заинтересовали старые и донские полтинники. Но после того как наша братия основательно надула нескольких человек, местное население стало осторожнее и перестало брать даже наше серебро и николаевские деньги.

11. 11. 1920. Наши где-то в самом нижнем трюме стянули немного перловой крупы и сварили кашу. Я словчился на кружечку этого, по настоящим временам, лакомства и сразу на некоторое время стало легче. Вечером достал две щепотки муки и подсушил себе на трубе паровой лебедки несколько «перепечек» или «пышек». В общем, слегка приободрился.

Интересно, что на пароходе у наших интендантов было не так уж мизерно продуктов, как они нам выдавали, причем публика, пристроившаяся к ним, уплетала все в обе щеки. Дежуривший по бригаде штаб-офицер ходил в штабную каюту, чтобы обратить внимание штаба на существующий возмутительный порядок в смысле распределения и выдачи продуктов. Ничего хорошего от сытого штаба он не добился, только услышал слова какого-то генерала: «Никто не просил стольких грузиться, лучше бы остались в Совдепии, а недовольных можно и за борт». Хорошо и веско сказано, прямо приятно воевать дальше, имея такие штабы.

Почти каждую ночь вижу сны, чего в обычной обстановке не бывает. Все время снится заключительный акт борьбы в Крыму. Причем во сне каждый раз попадаю в значительно более ужасное положение, чем это когда-либо было наяву.

12. 11. 1920. Выгрузился второй конный полк, который помещался в одном трюме с нами. Стало немного просторнее. Немного почистили наши спальные места и разместились посвободнее. Сегодня, впервые за последние 12 дней, помылся и ночью спал один на своем узком месте. Нас уже перестали ежеминутно перегонять с одной стороны на другую, так как крен прекратился, начали мыть палубу. Вообще, жизнь на пароходе стала более сносной.

Говорят, что из сгрузившихся человек около 20 уже успели драпануть: пролив тут узок (шесть-семь верст), до азиатского берега рукой подать, и турки на лодках переправляют желающих пробраться к Кемал-Паше. Сегодня французский миноносец стрелял по пробирающейся на азиатскую сторону лодке, но она благополучно проскользнула и скрылась вдали.

13. 11. 1920. Публика начала небрежно обращаться с нашими деньгами. На полу уже можно найти пяти- и десятитысячные билеты, затоптанные ногами, по ним все ходят, но никто не поднимает. Сегодня наконец и до нас дошла очередь сгружаться. Разгрузку при помощи лодок, слава Богу, отставили и теперь сгружают при помощи парохода «Христофор».

Перед разгрузкой произошел довольно занятный случай с ящиками с кожей. На транспорт было нагружено три ящика (чемодана) с кожей Союза взаимопомощи Дроздовцев. Четвертый дивизион почему-то собирался присвоить себе эти ящики и даже протестовал, когда ему было указано, что эта кожа должна быть разделена между всеми офицерами бригады. Кончилось это дело тем, что к этой коже поставили часовых от всех батарей.

Около 11 начали погружаться на «Христофор». Утром я обнаружил у себя пропажу фуражки — кто-то определенно взял ее себе или на память, или на голову. Хорошо еще, что штабс-капитан Стадниченко имел лишнюю папаху, которой я и воспользовался, а то был бы форменный скандал. Перевозку на берег мы ожидали два часа. Какой-то русский матрос раздал нашей братии две буханки хлеба по кусочкам. Нужно было видеть, как все бросались к нему, сбивая друг друга с ног, толкались, протягивали руки и пр. Зрелище похуже, чем в стае голодных волков, нашедших кусок мяса.

Около 13 с половиной часов наконец, после двухнедельного страдания на транспорте, снова попали на твердую землю.

Галлиполи — маленький препаршивенький городок, нечто вроде местечка. Очень много зданий совершенно разрушено — следы высадки союзников на Галлиполийский полуостров и резни греков с турками. Как раз все лучшие каменные дома окончательно разрушены, остались только домишки, прямо удивляешься, как они не развалились. Это какие-то мазанки, похожие на курятники. Продают здесь главным образом восточные сладости — инжир (винные ягоды), халву, рахат-лукум и пр. — и больше ничего.

С большим трудом пронес свой небольшой мешочек с вещами до бараков, где мы должны были пока разместиться. От пристани до бараков было версты полторы, но отдыхать пришлось три раза, настолько ослабли силы. Корниловцы еще не перешли в лагерь, поэтому бараки оказались занятыми. Для временного расквартирования наших частей французы отводят только разрушенные здания и бараки без окон и дверей. Сразу все перейти в лагерь не могут, так как еще не прибыло достаточное количество палаток, поэтому переселение с парохода в Галлиполи, а оттуда в лагерь происходит постепенно. Нам пришлось спуститься в лощину и приготовиться к проведению ночи на свежем воздухе.

Хочу записать такой характерный случай. Когда мы лежали на земле перед бараком, мимо проходил чернокожий солдат, он грыз орехи. Поравнявшись с подпоручиком Адамовичем, он небрежно бросил ему штук пять орехов, которые были съедены последним.

Перед вечером получили немного консервов. В банке от консервов мы с подпоручиком Адамовичем сварили себе немного перловой каши из крупы, взятой на пароходе, и консервов. Впервые за все время плотно поели. Дровами служила сухая трава и стебли снятых хлебных злаков, которые пришлось собирать по полю по одному стебельку. Было здорово холодно, мерзли ноги, дул пронзительный ветер. Мы забрались в полуразрушенную усыпальницу и, спрятавшись от ветра, прислонились к каменным плитам гробниц, пробовали уснуть. Так можно было бы жить, если бы не мерзли ноги, которые я засунул в мешок, но это не помогало. Все-таки мне удалось уснуть.

14. 11. 1920. Сегодня получили хлеб, вернее, около ¹/₃ фунта на человека, немного галет, по 125 грамм консервов, немного сушеной картошки, кокосового масла, по ложке сахара и немного кофе. Готовить приходится каждому для себя. Все это мы разделили на две порции и в компании из трех человек (штабс-капитан Лавринович, подпоручик Адамович и я) начали заниматься варкой еды в той же жестяной банке. В общем, получилось довольно прилично. По крайнем мере сразу после транспорта кажется даже сытным, особенно поддерживают клецки из муки, которую я раздобыл у офицеров четвертой батареи.

После обеда перешли в бараки. Корниловцы получили палатки и перешли в лагерь, пулеметы остались у них, и они перенесли их с собой. Бараки без окон и дверей с дырами в стенах. За травой для варки пищи отсюда ходить уже значительно дальше, поэтому публика навалилась на незанятые бараки и мигом разобрала их на дрова для костров. По этому поводу французы устроили гвалт, поставили дневального, но и это не помогало, все равно тащили. Французы предупредили, что, если ночью будет слышен треск у бараков, сенегальцам-часовым приказано стрелять прямо на шум.

Часов до десяти вечера неожиданно получил приказание отправиться вме­сте с офицерами первой, второй и четвертой батарей в город в караул к коже, которую после скандала на транспорте сгрузили на берег. Своими силами мы вчетвером перенесли эти ящики в близлежащее разбитое здание, наполненное колючей проволокой. Кое-как легли на ящики, сначала долго не засыпали.

15. 11. 1920. До 12 часов дня из батареи никто не приходил. Очень хотелось есть. Я продал 125 рублей николаевских денег за пять драхм офицеру-Марковцу (в меняльной лавке мне давали только 2 ¹/₂, у Марковцев же здесь существует организация по купле-продаже) и немного закусил.

Разговаривал с офицерами прочих частей, желая ознакомиться с их настроением. Все в один голос ругают Кутепова и наш командный состав, только перед генералом Врангелем все благоговеют. Между прочим, говорили о том, что последний отход от Днепра до Чонгара был совершен без фронта в кулаке, по личной инициативе генерала Кутепова. Все называли его абсолютно бездарной личностью (в смысле командования), упрекали в том, что он никогда не жалел людей, напрасно погубил много жизней, изматывал попусту лучшие части (в частности, наш первый корпус), не дорожил лучшими бойцами, никогда не заботился о войсках и пр., и пр. Офицеры удивлялись, что все неудачи сходили Кутепову с рук, он ничего не терял, а только получал повышения по службе, должно быть, за блестящую работу первого корпуса, а не за свои заслуги.

Около 13 часов нас наконец освободили от этого караула. Я воспользовался солнечным днем и устроил основательную ловлю вшей во всем моем одеянии. Думаю, что не ошибусь, если скажу, что в наследство от парохода мне досталось до тысячи этих блондинок. Такое количество прямо-таки изнуряет, сил не хватает бороться.

Снова получили продукты на руки и варили еду сами. Выдают почему-то не сразу, а в несколько приемов, по мелочи. Весь день уходит на приготовление пищи. Едва только утром вскипятишь воду для кофе, нужно варить обед, который успеваешь приготовить часам к двум; сразу же после обеда начинаешь готовить ужин, который ешь только после наступления темноты. В смысле варки все разбились на компании. Все раздражены, нервничают, друг с другом не ладят. Сегодня дочиста доконали бараки — на местах их бывшего расположения уже нельзя найти и щепки.

16. 11. 1920. Паек понемногу увеличивается. Хлеба получаем уже около ¹/₃ фунта на человека, консервов по 100—150 грамм, 25 грамм бульона в кубиках, грамм 20 сушеного картофеля, грамм 20—30 фасоли, 20 грамм соли, 12 грамм сахару, 20 грамм кофе и даже около 20 грамм дров на каждого, что составляет несколько палок на всех. Говорят, что скоро паек дойдет до нормального, что французы были застигнуты врасплох нашей эвакуацией и никак не ожидали такого количества, поэтому пока выдают нам то, что находится на местных складах. Французы относятся к нам крайне предупредительно и готовы помочь всем, чем только можно, но и сами пока не могут справиться
с этими продовольственными затруднениями. Во всяком случае после парохода даже такая жизнь кажется сносной: нет той убийственной тесноты, нескончаемых очередей и затруднений с водой. В последнем отношении здесь даже хорошо: на улицах стоят колодцы с кранами, из которых все время течет вода, по большей части теплая, больше десяти градусов. Плохо только, что холодно, мерзнешь, а если разведешь в бараке костер (что мы пробовали делать на ночь), то буквально пропадаешь от дыма.

Передавали, что по приказу Троцкого объявлена амнистия всем оставшимся в Крыму, а мы подвергнуты остракизму на десять лет.

17. 11. 1920. Утром начали перебираться в лагерь. Считают, что от города до него шесть верст, а от этих бараков — восемь. С большим трудом добрался туда со своими вещами. Плохо то, что по пути приходится пересекать четыре достаточно глубоких лощины. Место для лагеря отведено в лощине, по которой протекает небольшой ручеек, перед горой, покрытой колючими кустарниками. По левой стороне располагаются пешие части со своей артиллерией, а по правую сторону — кавалерия. Палатки выдаются четырех типов: большие зеленые с внутренним белым полотнищем, с деревянным скелетом, в 16 окон, из целлулоида, шириною в девять шагов и длиною в 22 шага; зеленые четырехугольные, в форме коробки — одинарные, восемь на семь; зеленые, в форме крыши — тоже одинарные, шесть на семь; и белые эллипсоидальные, двойные — восемь на 15. Три последних типа без окон.

Нам сразу же пришлось заняться постановкой палаток. Оригинальным получилось то, что мы начали ставить палатку для третьего дивизиона, еще оставшегося в городе, а нашему дивизиону ставил кто-то другой. Наша бригада получила палатки первого типа. К вечеру две палатки были готовы, и мы в них заночевали. Место неровное, скат в сторону ручья довольно значительный. Сырости тут хватает. Спать пришлось на голой земле. Под утро чувствовал, как ныли кости в ногах, особенно в коленях. Ревматизм на лицо.

Нашу бригаду свели в дивизион, который теперь называется третий стрелковый Дроздовский артиллерийский дивизион, командует им генерал-майор Ползиков. Все бывшие дивизионы объединены в сводные батареи, командуют ими бывшие командиры дивизионов, бывшие командиры батарей — теперь командиры полубатарей и старшие офицеры. Батарея разбита на четыре взвода. Наша батарея называется второй сводной батареей. Офицеров в батарее 85, солдат 74.

Что касается общей реорганизации, то приказано армию свести в корпус под командой генерала Кутепова. Все пешие части сводятся в первую пехотную дивизию, начальник дивизии — генерал-лейтенант Витковский, начальник штаба — полковник Бредов, адъютант — генерал штаба полковник Колтышев. В первую пехотную дивизию входят:

— первый ударный Корниловский дивизион (командир — генерал-майор Скоблин);

— второй пехотный Марковский дивизион (командир — генерал-майор Пешня);

— третий стрелковый Дроздовский дивизион (командует генерал-майор Туркул, помощник — генерал-майор Манштейн);

— четвертый партизанский Алексеевский дивизион (командует генерал-майор Гравицкий), в этот полк вошли Алексеевцы, Самурцы, 13-я и 34-я дивизии и гвардейские части. <...>

Кавалерия сведена в первую конную дивизию (командует генерал-лейтенант Барбович), которая состоит из четырех полков и конноартиллерийского дивизиона, которым командует генерал Росляков. <...>

Вся артиллерия сведена в бригаду (генерал-майор Фок) из шести дивизионов.

Донцы сведены в Донской корпус (командует генерал-лейтенант Абрамов), Кубанцы — в Кубанский корпус (командует генерал Фостиков). Первые размещены в палатках лагеря в Чаталдже, а вторые — в лагере на о. Лемнос. Палатки расположены отдельными группами с небольшими промежутками, по полкам в порядке номеров справа налево, если смотреть на запад. При соответствующих полках разместились и артиллеристы. Комендантом лагеря назначен генерал штаба — генерал Штейфон.

В разрушенных зданиях города разместились все юнкера, технические ча­сти, сведенные в один полк под командой полковника Лукина, часть Алексеевцев, артшкола, часть бронепоездного дивизиона, запасной кавалерийский полк (полковник Апухтин), интендантства, штаб корпуса, комендант города Галлиполи — генерал Звягин. Всего в лагерях расположено около 16 000 человек, в городе 11 000 человек. Пехотная дивизия насчитывает до 14 000 человек, а кавалерийская — до 6000, артиллеристов здесь до 4000.

18. 11. 1920. Продукты пока получаем через пехоту, что представляет большое неудобство. Чем через большее число дистанций что-либо проходит, тем значительнее оно уменьшается. Продукты доставляются сюда руками самих потребителей из города или с пристани, до которой от нашего Дроздовского лагеря две версты. Хлеба теперь выдают немногим более ¹/₂ фунта (маленький хлебец на двоих); идущие в наряд за продуктами люди понемногу им подкармливаются во время обратной дороги, благодаря чему буханки попадают сюда уже в растерзанном и обломанном виде. За это с солдат начинают строго взыскивать. Русскому человеку, конечно, трудно обойтись без достаточного количества хлеба, и это удручает больше всего. Безусловно, все голодают.

Лавринович продал свой китель и брюки, часть денег отдал на нашу маленькую коммуну, в смысле питания. Купили себе рис и дополнительно подкармливаемся кашей. Порцию каши каждый раз увеличиваем, но ее все равно не хватает: аппетит растет.

Из пехотных полков бегут не только солдаты, но и офицеры, говорят, уже исчезло до 40 человек. Из нашей батареи сбежало четыре солдата. Куда они направляются и на что надеются, сказать трудно. Стремятся, как будто, к Кемал-Паше, который, как говорят, хорошо платит. Многие недовольны тем, что у нас осталась военная организация, воевать люди больше не хотят, считают наше дело конченным, полагают, что наш генералитет стремится удержать нас, как воинскую часть, в своих личных целях, так как при этой организации он может существовать, ничего не делая. От многих офицеров, в основном пехотных, слышал, что они собираются оставаться здесь до приезда генерала Врангеля. Хотят послушать, что он скажет, если не будет ничего утешительного, то попросту разойдутся. Лично я пока уходить не собираюсь, думаю подождать и посмотреть. Повоевать еще я, безусловно, хотел бы, тогда бы снова почувствовал себя определенным и не лишним человеком.

19. 11. 1920. Сегодня перешел в барак-палатку, отведенную для нашей батареи. На 159 человек нам отвели две большие палатки. Офицеры будут размещаться в одной палатке, а солдаты в другой. Таким образом, у нас в палатке будет жить 85 человек. На каждого отведено лежачее место шириною в пол-аршина и длиною в четыре аршина. Устраиваясь на отведенном мне месте, я невольно вспомнил знаменитый вопрос «много ли человеку земли нужно». Ответ напрашивался сам собой: каждый получил земли меньше, чем ему отводят при погребении. В палатке очень сыро, земля глинистая и влажная, когда ее копаешь, прилипает к лопате.

Начали назначать офицеров в наряды для носки продуктов в качестве простых носильщиков, по-моему, это вполне правильно, нельзя все наваливать на солдат. <...>

20. 11. 1920. В лагере начали разбивку линеек. Работать очень тяжело, лопаты паршивые, глина страшно вязкая, копать невозможно, кроме того, мы еще не отошли от голодовки и все чувствуем себя крайне слабыми. Хорошо еще, что продукты пока получаем на руки, благодаря этому едим больше и вкуснее, чем получили бы суп из общего котла, хотя количество продуктов на каждого в обоих случаях оставалось бы одинаковым. Получили от французов немного бачков, вилок и ложек, а то у нас практически не было посуды. Все время говорят о том, что мы многое получим, что через день-два мы уже будем получать паек полностью, но пока улучшений нет. Публика возмущается, ругает французов. Не понимаю, чего они ожидали от наших покровителей, должно быть, думали, что стоит только пересечь границу, как жареные голуби будут сами влетать в рот. Большинство людей, совершенно безосновательно, ожидало от этого «путешествия поневоле» за границу чего-то хорошего, приятного, комфортабельной и сытой жизни.

Лично я не ожидал ничего хорошего, поэтому существующий порядок вещей меня нисколько не возмущает, он вполне естественный. Какой мы в своем положении представляем интерес для французов — лишняя обуза, и только. Ошибся я только в своей надежде, что удастся побывать в лучших местах, чем это захолустье Галлиполи. Рассчитывал, что из этого пребывания за границей извлеку существенную пользу: со многими познакомлюсь и выучу разговорный язык. Пока что и в одном и в другом ошибся, кроме грязного русского транспорта, моря, Константинополя издали, мерзкого Галлиполи, а теперь <кроме> чистого поля, ручья, гор и ряда палаток, ничего не видел и не вижу. Говорить по-французски тоже не научишься, так как в лагере, кроме русских, никого нет, а в Галлиполи, за шесть верст от нашего места жительства, всего полтора француза. В смысле гигиенических условий я тоже ожидал большего: нигде не удается помыться после двухнедельного сидения в грязи; спим на земле так тесно, что трудно повернуться, а, следовательно, от вшей невозможно избавиться.

21. 11. 1920. Нанесли себе в палатку основательное количество грязи. Чтобы публика ночью не ходила по спальным местам, в середине палатки прорыли проход и начали выкладывать его камнями. Место для спанья почти все начали огораживать плетением из прутьев. Я немного устроил свое спальное место: выровнял землю, в качестве матраца положил слой сухих кленовых листьев.

Во время вечерней переклички (с сегодняшнего дня начались переклички и общая молитва) проезжал генерал Кутепов. Поздоровался, обошел нас, ничего не сказав уехал.

По вечерам плохо с освещением, жжем кокосовое масло, которое получаем в качестве жиров для приправы в котел. Перед сном устроили железку. Меняльные лавки в Галлиполи окончательно перестали принимать наши деньги. В нашем представлении эти бумажки тоже утратили всякую ценность, только некоторые старые полковники все еще бережно относятся к ним, говорят, что еще придет время, когда они будут что-либо стоить. Во время игры, тем не менее, создается некоторая иллюзия денег, так как эти бумажки дают возможность принимать в ней участие. Игра была не особенно оживленная, но затянулась до трех часов ночи. Я играл <с> переменным счастьем, но окончил плохо: проиграл все полностью.

22. 11. 1920. Вчера из города на руках притащили выданную нам турецкую походную кухню. Говорят, что у французов здесь не было лишних походных кухонь и для того, чтобы снабдить нас ими, они сами покупают их у турецкого интендантства.

Сегодня был обед и ужин из котла. Получилось, в общем, ничего себе, но хуже той пищи, что мы варим сами. Без общего котла слишком много народу занято приготовлением пищи. Из каждой компании должны варить по крайней мере два человека: один раскладывает и варит, а другой собирает дрова. Сухого здесь поблизости ничего нет, вырубаются все кусты по берегам ручья. Мы в своей компании для варки пользуемся травой и оставшимися на поле после снятия хлеба стеблями, которые собираем руками. Такого материала в огонь идет очень много. При таких условиях на приготовление пищи уходит целый день, сделать что-либо даже для себя не успеваешь, я уже не говорю о службе. При назначении людей в наряд фельдфебелям (у нас полковник Шинкевич) приходилось считаться с тем, что в каждой компании надо оставить кашевара. Это было большим неудобством, так как некоторые компании состояли из двух или трех человек. Поэтому только около ¹/₃ людей могло выйти на работу.

Днем снова копали, устраивали свое жилище, а вечером опять железка.

Хочу сказать, что во всех отхожих рвах появилось очень много наших бывших денежных знаков, ими пользуются как клозетной бумагой, главным образом идут купюры в пятьсот рублей. По всему полю разбросаны билеты самых различных купюр.

23. 11. 1920. Вчера наконец получили причитающуюся нам кожу. Каждому офицеру досталось по одному куску «шеврета» довольно плохого качества и немного желтой кожи на подкладку. Сшить из этого материала ничего нельзя. Пошел в город продавать эту кожу, как делали абсолютно все. Положение с продажей довольно печальное. На рынок сразу было выброшено очень много самых разных предметов, делали это люди, которые голодали и, следовательно, отдавали все почти даром. Великолепные вещи можно было приобрести за бесценок. Местные торгаши, должно быть, ничего хорошего не видели в жизни и даже в золоте плохо разбираются. На бриллианты они совсем не обращают внимания, да и кому они здесь нужны. Продукты идут нарасхват, и цены после нашего пребывания уже увеличились. Появилось немало русских, которые скупают ценности и отправляют их в Константинополь на продажу.

Подпоручик Николаев продал свой портсигар, сделанный из оловянных колпачков от шрапнели, как серебряный и получил две лиры (16 драхм). В мирное время лира стоила около 8 р. 40 к., а за время войны упала в четыре-пять раз, не больше. Цены на продукты высокие, но нашей публике, привыкшей все считать десятками тысяч рублей, они на первый взгляд кажутся ничтожными. Если же перевести эти цены на вещи или же на наши деньги, даже по последнему курсу (перед оставлением Крыма), то все получается дороже, чем в Севастополе. Хлеб стоит две драхмы десять лепт око (два с половиной фунта — 1 кило), инжир — две драхмы око, халва — восемь драхм око. Это самые ходовые продукты, на которые все набрасываются. Новую теплую рубаху можно продать за две драхмы, а за холодную смену белья с трудом возьмешь одну драхму, никто не покупает. Свою кожу я все-таки умудрился продать за 11 драхм.

Газеты сюда пока не попадают, что делается на свете, большинство не знает совсем. Сегодня к нам попала сводка нашего штаба с «последними» новостями от 22 числа: генерал Врангель получил телеграммы от русских политических партий, находящихся в Париже, Лондоне, Риме, Ницце, Константинополе. В телеграммах в различных выражениях выказывается восхищение перед героизмом нашей армии, боровшейся до конца в невероятно трудных условиях. Все партии считают борьбу не законченной, а только временно прервавшейся, предлагают всем русским сплотиться вокруг генерала Врангеля, которого считают главой единственно возможной русской власти, и его героической армии, прийти на помощь которой призывают всех, чтобы облегчить ее настоящее положение.

Донцы обращались к Соединенным Штатам с просьбой предоставить им необработанные участки, инвентарь и бесплатную перевозку в Америку с тем, что они обоснуют там колонии. В этом воззвании говорилось, что они не только воины, но и земледельцы.

Петлюра отошел в Польшу и обезоружен. Генерал Балахович продолжает бороться.

Отношение французов к нам сочувственное, но в данный момент их внимание отвлечено греческими делами. В Греции возня с возвращением короля Константина. Восстановление Константина будет рассматриваться как утверждение Грецией неприязненных действий по отношению к Антанте и, вероятно, изменит отношение союзников к Греции в неблагоприятную сторону, и предоставит всем трем правительствам полную свободу действий. Между греческими войсками и Кемалистами продолжаются бои.

24. 11. 1920. С общим котлом дела не особенно налаживаются. В походной кухне топка для дров мала (она предназначена для угля), а для сырых прутьев, которыми пользуются наши кашевары, совсем не годится. Полдня уходит на то, чтобы довести воду до кипения, поэтому обед сильно запаздывает, а ужин совсем не успевают приготовить. Вместо казенного ужина приходится себе один раз в день самостоятельно подваривать кашу.

По вечерам процветает железка. После ужина садимся в проходе и играем уже на драхмы. Русские деньги идут у нас параллельно с драхмами по расчету ¹/₂ драхмы — 50 000 рублей (1000 — лепта). В банк, таким образом, сразу ставится и русская, и иностранная монета. Наиболее ходовая цифра банка — это ¹/₂ драхмы и 20—30 тысяч рублей. Карты у нас отвратительные: 1,5 колоды преферансовых карт и мелочь от двух колод, которая очень легко, даже при нашем тусклом освещении, отличается от старых карт. Обычно все ложатся очень рано, кроме играющих, которые засиживаются до трех-четырех часов ночи.

Примерно с девяти-десяти вечера по проходу через нас публика начинает бегать на двор, причем иной раз у нашего импровизированного стола собирается чуть ли не целая очередь из выбегающих и возвращающихся обратно. Хочу сказать, что по каким-то необъяснимым причинам решительно все выбегают ночью не менее двух-трех раз, а есть специалисты вроде подполковника Гудим-Левковича, вернувшегося в батарею из автопулеметного эскадрона, которые за ночь выбегают по девять раз. Одни объясняют это тем, что мы едим только жидкую пищу, другие — качеством воды, третьи видят причину в консервах, которые содержат много селитры, четвертые — в бульонных кубиках, пятые ко всему этому присоединяют еще влияние холода и прочее.

25. 11. 1920. С утра всей батареей под командой полковника Ягубова ходили в горы за дровами. Ничего хорошего поблизости нет, почти все кусты уже вырублены. По некоторым местам на берегу ручья еще несколько дней тому назад было трудно ходить, а сегодня уже гладко, все прутики подобраны.

К вечеру пошел дождь. Это самое ужасное, что только можно придумать в данной обстановке. В палатках страшная сырость, грязь, глина растворяется так, что ступить нельзя. Говорят, зима здесь дает о себе знать посредством дождей. Самое холодное время — это вторая половина декабря и весь январь по новому стилю. Аборигены говорят, что в лощине, где мы разместились, иногда выпадает снег.

26. 11. 1920. Дождь моросил весь день. Кашеварам так и не удалось сегодня как следует растопить кухню и довести воду до кипения. Продукты были выданы на руки, пришлось готовить самим. При такой погоде доставлять продукты очень тяжело, почти все приходится носить из города. Повозки на дороге застревают, поэтому требуется наряд из батареи, чтобы помочь мулам вытащить повозки и донести на себе продукты в наше интендантство. Хлеб обычно запаздывает и получается неравномерно. В Галлиполи не могут выпечь необходимое количество хлеба, там уже начали строить хлебопекарни, а пока что получаем хлеб из Константинополя, из-за этого находимся в зависимости от погоды на море.

Наши палатки здорово подмокли и подтекли, в головах образовалась целая каша из мокрой глины. Под вечер подул северный ветер, и дождь прекратился, но зато возникло опасение, что этим ветром может сорвать палатку. И не без основания, так как ночью действительно ветром снесло четыре малых палатки.

Откуда-то распространились слухи о начале революции в Англии.

27. 11. 1920 (10. 12. 1920). Официальным приказом сегодня наконец состоялся переход на новый стиль. Можно сказать, что в настоящий момент этот переход для всех пройдет безболезненно и никаких отношений между сделками особенно не нарушит, чего боялись раньше и что осложняло дело.

Говорят, что французские солдаты ежедневно получают вино и сладости. Поскольку мы, как утверждают, будем получать полный паек, то кто-то пустил слух, что вместо вина мы будем получать по одной драхме в день. Относительно молока и сладостей (варенья и пр.) говорят, что для нас у французского интендантства этих продуктов, конечно, не найдется. Публика услыхала про одну драхму, обрадовалась и преждевременно начала строить планы и предположения в этом направлении.

Без денег не только скучно, но печально и даже тяжело. На меня это обстоятельство действует значительно менее удручающе, чем на других. Все стали невероятно мелочными: каждая щепочка, соринка, листок папиросной бумаги — все на учете. И оно понятно, взять негде.

Хочу сказать про способ деления выдаваемых на руки продуктов. Кто-либо делит продукты на приблизительно равные части (точно разделить ни хлеб, ни консервы, ни масло, ни сахар невозможно). Другой отворачивается и гадает: ткнут пальцем и спрашивают: «Кому?» Этот способ разделения ведет свое начало от солдат со времени германской войны, мы начали практиковать его еще на пароходе. И это надоевшее «кому» раздается во всех палатках (офицерских
и солдатских) и нашего, и других лагерей.

11. 12. 1920. Сегодня командир дивизиона генерал-майор Ползиков собрал около своей палатки всех офицеров нашего дивизиона и довольно бессодержательно поговорил с нами. Сначала благодарил нас за ревностную бескорыстную службу в течение всей гражданской войны, отметил заслуги дивизиона, не­однократно отмечаемые высшим командным составом, и указал на то, что, по его мнению, мы еще послужим на пользу родине. Затем он прочел приказ Главнокомандующего, по которому от службы освобождались все генералы и штаб-офицеры, не получившие штатных должностей при последнем распределении; все офицеры, получившие высшее военное образование; офицеры и солдаты, имеющие категории и возраст свыше 43 лет, в том случае, если они выразят на это свое желание.

Дальше генерал Ползиков сказал, что у каждой хорошей части есть традиции, которые нужно строго соблюдать. По его мнению, мы все время воевали вместе, страдали вместе, делили радость и горе, а поэтому нам нужно всем вместе оставаться до конца, каким бы он ни был. Удерживать он никого не собирается, тем более запугивать, но предупреждает, что те, которые уйдут, согласно этому приказу, обратно в Дроздовскую артиллерию, приняты не будут. Дальше он просил указать прежних комбатов и комдивов, всех малодушных, ненадежных и ловчил, чтобы от них можно было избавиться. Сбежавших и возвращающихся солдат он разрешил принять и просил не накладывать на них взысканий, они, дескать, уже наказаны за свою неосмотрительность.

Потом сообщил, что питаться мы будем отдельно от пехоты, что уже вы­бран бригадный интендант, которому присвоили новый термин «бригинт». Работы по лагерю и наряды за продуктами требуют громадного расхода людей, поэтому пока занятий не будет. Нам обещают обмундирование и ботинки, вывезенные еще из Крыма. С пристани в лагерь будет проведена узкоколейка, тогда наряды сократятся и у нас начнутся занятия. На этом он закончил.

Говорил он плохо, с остановками и запинаниями, причем в первой половине речи относительно традиций, приказа и малодушных так сгруппировал свои положения, что сначала никак нельзя было понять, к чему он клонит. Называть же тех офицеров, которые честно воевали и теперь по некоторым соображениям решили уйти, ненадежными и ловчилами — это, по-моему, неправильно. Нужно не упускать из виду, что даже наше ближайшее будущее темно и что вся эта история может окончиться тем, что совершенно неожиданно всем могут сказать, что с этого момента мы предоставлены исключительно сами себе. Генералы, может быть, и пристроятся, а наш брат, который сразу массово будет выброшен за борт, что будет делать? Каждый заботится сам о себе, другие о тебе не позаботятся.

Из нашей батареи, согласно приказу, уходит подполковник Шапоровский — у него на руках сестра, жена и ребенок.

12. 12. 1920. Ничего особенного. Началась так называемая обычная, крайне не интересная жизнь. Когда воевали, разве таким представлялся конец военных действий и начало мирной жизни? Тогда хотелось тишины, спокойствия, мирной жизни в нормальной обстановке, без утомительных дневных и особенно ночных походов, без боев, стрельбы, «гармидеров». Теперь все это есть, но нет нормальной жизни и снова хочется, по крайней мере мне, шума, треска, стрельбы и боев, риска жизнью и изнурительных походов, значительно больше, чем такой «спокойной» жизни, какую мы ведем здесь. Некоторые же, судя по их разговорам, предпочитают влачить здесь жалкое существование, чем снова попасть в боевую обстановку, невзирая ни на что, они довольны, что война окончилась.

Сегодня опять до ночи играл на драхмы и снова очень неудачно.

13. 12. 1920. Жить, в общем, здорово паршиво. Самое скверное, что у нас негде посидеть, все постели размещаются на земле в ряд, все время ходишь ногами по своим вещам. Нет дощечки, чтобы сделать полочку или столик. Сегодня чернокожие привезли палатки и ничего не говоря свалили их около нас и уехали. Мы использовали этот случай и мигом растащили ящик, в котором были привезены окна. Нам с Адамовичем удалось стащить четыре дощечки. Настало время, когда каждой ерунде, на которую в свое время не обращал внимания, радуешься как ребенок.

Сегодня в наш лагерь приезжал епископ Вениамин, около 15 часов он был в нашей дивизии. После службы он начал говорить, что каждая молитва, каждая служба начинается со слов «Слава Тебе, Господи». И сегодня служба началась с этих слов, это может показаться странным, тем более что наше положение и ниспосланные Богом страдания таковы, что, казалось бы, нам не за что славословить Бога. Дальше он привел примеры из священной истории и указал на жизнь и страдания великих святых людей, у которых было немощное тело и здоровый дух. Предлагал нам не роптать, не падать духом, а приободриться и подтянуться. Если мы будем сильны духом и внешне производить хорошее впечатление, то французы будут считаться с нами и скорее состоится признание нас как армии. Относительно генерала Врангеля епископ Вениамин говорил, что Главнокомандующий собирается приехать сюда, когда выяснит, по возможности, все вопросы, и это будет через несколько дней. В настоящий момент генерал Врангель занят вопросом признания нас как армии. На вопрос епископа о самочувствии Врангель ответил: «Я спокоен». Дальше он говорил о тяжелом положении русских в Константинополе, они не могут найти себе никакой работы; говорил, что тут, в лагере, наше положение лучше, потому что мы находимся на положении людей и чувствуем себя здесь людьми. Предлагал не расходиться и терпеливо переждать, «История обессмертит ваши имена», — кончил он балаганом и начал в смешном духе говорить относительно лир и пиастров.

Несмотря на то что Вениамина я видел только в облачении и во время службы, на меня он не произвел серьезного впечатления, а его последние шутки как-то совсем не приличествуют его священному сану.

Упорно держатся и повторяются слухи о революции в Англии. К вечеру заговорили о том, что нас армией не признали, что всякие разговоры о лирах и жалованье отпадают. Передавали откуда-то, что советское правительство за­просило французскую палату о том, «долго ли будут продолжаться Галлиполийские пикники».

14. 12. 1920. Через подполковника Егорова, брата наших Егоровых, заведующего всем оборудованием построек в Галлиполи, нашей батарее неофициально из разрозненных палаток удалось достать полный комплект на одну большую палатку и несколько полотнищ. Сегодня все ходили в город и принесли это. В городе разрослась торговля: появилось много новых лавок, масса уличных торговцев; халву и инжир теперь продают везде — в кузницах, в сапожных мастерских и пр. Наш приезд сильно отразился на жизни этого захолустного местечка, до этого момента тут мирно коротали жизнь каких-нибудь 5000 человек, а нас сразу навалилось сюда 27 000. При выгрузке был объявлен приказ Кутепова, что за продажу оружия, казенных вещей и обмундирования виновные будут подвергаться военно-полевому суду, но это мало смущает народ. На толкучке полно военных, и люди продают все, что только можно продать. Цены невероятно низкие. Если бы было хоть немного денег, то за сущую ерунду можно было бы великолепно одеться и приобрести много роскошных вещей. Но денег у большинства нет. Некоторые их имеют и занимаются перепродажей.

Начали появляться русские кафе и рестораны. Командир бывшей восьмой батареи полковник Абамелик в компании с другими офицерами открыл ресторан «Яр» с крепкими напитками. Торгуют там прилично. Вся трагедия русского человека заключается в том, что, раздобыв несчастную драхму от продажи по­следней вещи, он с горя решает напиться.

Офицеры комендантского управления нашли себе более легкую наживу. Они появляются на толкучке, вылавливают публику, продающую запретные вещи (бинокли тоже нельзя продавать) и отправляют ее в комендантское
управление. Там эти вещи отнимаются и владельцу не возвращаются. Вечером к ним заходит грек или турок и оптом покупает все то, что «нельзя было ни продавать, ни покупать». Один из комендантских так увлекся этими делами, что продал 65 одеял, но с ним стряслась беда: эти одеяла не были отняты у продающих, а были только выгружены и предназначены для раздачи в лагерях, и он попался. Много подлости и гнусности было раньше, но и тут подлость на каждом шагу.

15. 12. 1920. Сегодня поставили новую третью палатку. Туда переходит комбат полковник Шеин, хозяйственная часть, канцелярия, офицеры с женами (у нас таких трое), сестра Колюбакина и еще несколько офицеров. Все они занимают немногим больше ¹/₂ палатки, разделенной полотнищем поперек. В оставшуюся часть переходят некоторые солдаты из солдатской палатки. Благодаря этому мы получили возможность разместиться посвободнее: на каждого пришлось место в ³/₄ аршина шириною и в четыре аршина длиною. Пришлось заново устраивать свои постели и переставлять плетни, отделявшие нас друг от друга.

16. 12. 1920. В лагере все время идут работы: разбивают линейки, носят песок, камни, прутья, деревья, можжевельник и пр. С одной стороны, делать нечего, а с другой — все время занят: то в наряде, то на работе, то мастеришь что-либо около своей постели.

Сегодня почувствовал себя неважно, поднялась температура, заболело горло. Весь день пролежал в палатке на своей постели.

К вечеру кто-то пустил слух относительно переворота в Германии и воцарении там императора Вильгельма. У нас это новое положение вещей начали довольно живо обсуждать. Интересно, что все слухи у нас распространяются вечером, придет кто-либо из города, услышит там что-то «новое» и передает нам здесь.

17. 12. 1920. Украшали палатки снаружи зеленью, ходили в горы за вечнозеленым кустарником и можжевельником, потом устраивали древонасаждение вокруг палаток.

Я сегодня целый день пролежал в постели, с горлом стало хуже. Сегодня из Константинополя почему-то не успели подвезти хлеб, и мы остались без него. Пришлось ужинать без кусочка хлеба, и утренний чай предстоит совсем уж невеселый.

18. 12. 1920. Сегодня из-за отсутствия хлеба отставили обязательные работы по устройству и украшению лагеря. С продуктами творится что-то непонятное, до сего времени нет определенной раскладки. Сегодня дают одно, завтра другое, сначала давали крупу и рис для супа, потом стали давать муку, говорят, что скоро будем получать бобы. Хлеб то хорошей выпечки и из хорошей муки, то никуда не годится. Наши интенданты известны своими «умелыми приемами» раздачи, но французы, говорят, еще искуснее, они настоящие жулики: тащат все, вес мешков с продуктами всегда фунтов на десять меньше того, что они указывают. Теперь мы страдаем вдвойне: и от французских жуликов, и от наших негодяев. Пока на сутки нам выдается то, что французский солдат на фронте получал на обед.

Вечером чувствовал себя несколько лучше и принял участие в игре. Одно время был в выигрыше, но окончил проигрышем.

19. 12. 1920. Вчера генерал Врангель прибыл в Галлиполи и смотрел части, расположенные в городе. Для его встречи кроме наших частей были выстроены французы и сенегальцы. Во время смотра он произвел в офицеры юнкеров старшего курса Константиновского пехотного училища.

Сегодня Главнокомандующий посетил наш лагерь. Сначала он был в кавалерийском лагере, потом у Корниловцев и Марковцев, а затем уже у нас. На площадке около знамени выстроились стрелки, артиллеристы и кавалеристы нашей дивизии, все были без оружия. Генерал Врангель прибыл в сопровождении адмирала французской службы Лебона. Сегодня я впервые видел генерала Врангеля в Корниловской форме (в шинели мирного времени), раньше он все время ходил в казачьей черкеске. Как и ранее, он произвел на меня большое впечатление, его манера здороваться и говорить действует на меня как-то особенно. Есть какая-то нотка в его голосе, которая заставляет меня дрожать.

«Здравствуйте, Орлы-Дроздовцы», — начал Главнокомандующий и быстрым шагом обошел ряды. Старичок адмирал с трудом поспевал за ним. Затем генерал Врангель сказал, что сегодня впервые после оставления родной земли ему удалось увидеться и поговорить с нами. Не приезжал он до сего времени потому, что хотел выяснить все наиболее важные вопросы относительно нашего дальнейшего положения. Уже по пути сюда, на пароходе, французское командование уведомило его по радио, что мы как армия остаемся. «Во главе армии по-прежнему буду стоять я, буду ходатайствовать перед французским командованием о ваших нуждах. Я приму все меры и потребую, чтобы наше положение было улучшено. Мы имеем право не просить, а требовать, потому что то дело, которое мы делали, было общим и имело мировое значение. Мы истекали кровью в борьбе с врагом, превосходящим нас по численности в десять раз, при гробовом молчании всего мира. Мы выполнили свой долг до конца, но не мы виноваты в исходе этой борьбы, виновен весь мир, который смотрел на нас и не помог нам». Это приблизительно все, что сказал Главнокомандующий.

Мы ожидали разъяснения многих вопросов, поэтому от его речи осталась неудовлетворенность: слишком много надежд возлагалось на этот приезд. Положение по-прежнему осталось неопределенным.

После смотра Главнокомандующий отдельно в палатке говорил с лицами командного состава: нас и признали и не признали. Сначала нас совсем не признали как армию и решили считать беженцами. Но Фош и военный министр выступили против такого решения и потребовали пересмотра вопроса. Вопрос был пересмотрен, и командование решило считать нас армией. Левая же партия с этим не согласилась, и для палаты мы остались только беженцами. В общем, деньги мы получать будем, и не в виде случайной подачки, от французов как определенное содержание. Французское правительство выдает ассигновку под обеспечение оставшегося в России недвижимого имущества всех русских, бежавших из России во время революции и находящихся в данное время на территории Франции. Паек Главнокомандующий нашел неудовлетворительным и несоответствующим потребностям русского человека. В будущем паек нам будет увеличен. Средства на это, так же как и на содержание, дают русские. Тех, кто не желает дольше оставаться в рядах армии, Главнокомандующий задерживать не собирается, с этой целью на днях будет опубликован приказ о комиссиях и освобождении от службы. Все русские партии, находящиеся под главенством комитета, председателем которого является князь Долго­рукий, подчинились генералу Врангелю. По мнению генерала Врангеля, наша армия нужна Франции. С французами довольно трудно разговаривать. Несколько раз, когда генералу Врангелю отказывали в удовлетворении самых необходимых требований, он ультимативно заявлял, что в таком случае он слагает с себя обязанности Главнокомандующего, тогда французы довольно быстро уступали его требованиям. Даже только в целях порядка французам выгодно, если у нас будет военная организация. Живет Врангель на яхте «Лукулл» в Константинополе, крейсер «Генерал Корнилов», на котором он проживал раньше, ушел в Бизерту. В городе Врангель появляется редко, его основательно охраняют чернокожие (делают это против его воли).

В Англии усиливается большевистское течение.

Из Крыма было вывезено достаточно обмундирования, белья, кожи и пр. Все это раздадут в ближайшем будущем. Вот приблизительно все, чем Главнокомандующий поделился с командным составом.

20. 12. 1920. Сегодня на обед должны были быть бобы. Их варили-варили и никак не могли разварить, так мы и остались без обеда. Несколько дней тому назад решено было в общем котле варить только бульонные кубики, картофель, крупу, овощи, все остальное выдается на руки. Таким образом, мы два раза в день получаем из котла горячую воду с приправой, а консервы, кокосовое масло, чай, хлеб, сахар выдаются на руки. Так лучше, каждый распоряжается своими продуктами самостоятельно.

За дни, что я провел в постели, работы по украшению лагеря заметно продвинулись. Вдоль линеек появились ветки, деревца и кусты, около многих палаток появились искусственные клумбы, перед пехотными палатками из разноцветных камней выложены наши национальные шевроны, номера рот и батальонов. Около знамен из камней заканчивают выкладывать громадного орла, окаймляют грядки дерном, выкладывают даты: «Яссы 19 — 26/2 — 18» и «Дон 19 — 25/4 — 19». Там, в особенности в выкладке орла, видна тщательная, искусная и довольно тонкая работа. Внешне лагерь начинает принимать более интересный вид.

Почти с момента высадки некоторые офицеры начали заниматься французским языком. Я тоже иногда брал книжку и переводил. У нас в батарее капитан Раевский и вольноопределяющийся Шилов довольно прилично знают язык,
с их помощью некоторые начали заниматься. Шилов занимался с офицерами за плату, а у Раевского можно было мимоходом получить справку. Генерал Георгиевич взял на себя заведывание обучением иностранным языкам, вызвал к себе знающих языки, побеседовал с ними относительно занятий, назначил их руководителями, освободил от всех нарядов и обещал содействовать в отношении книг. У нас руководителями будут Шилов и Раевский, они будут вести официальные занятия. Сегодня делопроизводитель батареи записывал желающих заниматься; оказалось, что хотят все офицеры и почти все солдаты. Начали разбивать на группы.

21. 12. 1920. На обед опять выдали бобы, их снова не разварили, и обеда не было. Варили бобы целый день, но они не дошли даже к ужину, так полусырыми и ели.

Сегодня к нам приезжал князь Долгорукий — представитель земского союза, союза городов и Красного Креста, он беседовал с нами в одной из пехотных палаток. Народу набралось много, но я все-таки сумел туда протиснуться. Долгорукий — высокий и довольно симпатичный старик. Одет он был в потрепанное пальто и костюм. Особым красноречием он не обладал, но говорил искренне, просто и с подъемом.

Сначала он начал выяснять наши нужды, у всех частей они были совершенно одинаковы, ведь у каждого из нас ничего, кроме вшей, не было. Просили его помочь в смысле обмундирования, обуви, белья, увеличить паек, устроить вошебойки, бани, снабдить нас мылом. Указывали на полное отсутствие освещения в лагерях, просили присылать газеты, книги для чтения и специальные, почаще навещать нас. Все это и многое другое он записал и обещал принять меры в этом направлении.

Затем он начал говорить с нами, убеждал не расходиться и удерживать от этого более слабых. При этом указал, что всем тем русским партиям, которые находятся в данный момент за границей, грош цена, если не сохранится армия. Приводил пример из истории борьбы Гарибальди, который своим единомышленникам мог предложить только новые раны, холод, голод и мучения. Все были сильны духом и остались с ним, и эти 1000 человек, которых ничего не пугало, послужили здоровым ядром, при помощи которого Гарибальди удалось освободить Италию. Затем он говорил о невероятно трудном экономическом положении Франции, что она сама еле перебивается. Правительство не может самостоятельно выдать кредит, он должен пройти через палату, которая не признает нас армией. Из этого положения вышли таким образом: правительство выдает ассигновку под обеспечение ее состоянием русских, живущих во Франции. Многие богатые русские фирмы обеспечивают ее недвижимость имуществом, заводами, фабриками и ископаемыми недрами, принадлежащими им в России. Паек тоже будет увеличен за счет русских. Французы и рады были бы идти навстречу нашей армии, но фактически больше ничем не могут помочь. В Англии усиливаются левые течения.

Говоря о генерале Врангеле, князь Долгорукий называл его человеком не­обыкновенной воли и государственного разума. Затем он начал отвечать на вопросы относительно международной политики. Германия слаба, разоружена, продолжает разоружаться, она совершенно задавлена Антантой и ничего не может сделать. Все слухи об оставлении союзниками Константинополя и Дарданелл не соответствуют действительности: у союзников нет даже такой мысли. Совдепия сейчас ни с кем не воюет. Армия генерала Балаховича разбита и ликвидирована красными. Грузия находится накануне полного захвата большевиками, она между двух огней: с одной стороны Совдепия, с другой Кемалисты. В Армении был местный переворот под предводительством Дро, после чего туда подошла советская дивизия. Все мелкие окраинные государства находятся в подобной опасности. В Сибири большевики — полные хозяева. Армия Семенова отошла на Маньчжурскую территорию. С Кемалистами начинают считаться, с согласия Англии к Кемал-Паше от турецкого правительства посланы четыре делегата для переговоров.

Под конец Долгорукий обещал вскоре снова появиться в Галлиполи и ушел в Александровский лагерь.

Впечатление у меня осталось хорошее, на душе стало бодрее.

Во время вечерней переклички был объявлен приказ о комиссиях переосвидетельствования и о переводе получивших категорию в разряд беженцев. При этом командир батареи полковник Шеин заявил, что комиссия будет очень слабая и чуть ли не все записавшиеся будут освобождены независимо от состояния здоровья. Имея это в виду, на комиссию начали записываться и абсолютно здоровые. Лично я пока не помышляю об освобождении.

Вечером снова состоялась игра. Были куплены новые карты, и, естественно, пришлось их обновить. Это удовольствие обошлось мне достаточно дорого. Теперь придется продавать свой бинокль.

22. 12. 1920. Денег ни у меня, ни у Адамовича нет, хорошо, что остались купленные ранее продукты. Сегодня обеда опять не было, все из-за тех же бобов. Комбат полковник Шеин прямо возмущает своим безразличием. От него ничего не добьешься, он ни разу ни на один вопрос не дал определенного ответа. Такой размазни, должно быть, больше нигде не найдешь.

23. 12. 1920. Начали распространяться слухи о том, что к Рождеству мы получим небольшое пособие, сумма которого, по различным источникам, была разной. От этого сообщения все воспрянули духом.

Кухня уже варит исправно: обед и ужин не опоздали.

24. 12. 1920. Мы с Адамовичем вошли в компанию капитана Сулима и поручика Скрыпникова, чтобы устроить для совместной жизни общее «купе». С утра начали земляные работы, в центре того места, которое полагалось на нас четверых, вырыли четырехугольное углубление в шесть вершков глубиною, один с четвертью аршина шириною и два с половиной аршина длиною. В одном из углов прорыли проход в «коридор» палатки, расположили наши постели по четырем сторонам углубления, обнесли все это плетнем, обсадили деревьями и в центре неподвижно установили столик на довольно жидких и шатких ножках. На эту работу ушел почти весь день.

Сегодня сочельник. У нас почему-то пока все праздники решили считать по старому стилю. Я предложил нашей компании отметить этот день, с этой целью раздобыл в долг немного денег, на которые были куплены консервированное сгущенное молоко, половина ока инжира и немного халвы. Все это было съедено во время вечернего чая.

Теперь можно сидеть на постели и опускать вниз ноги. Мы немного поговорили и решили сыграть в преферанс. Настроения особого не было: мои сожители — совершенно чуждые мне люди по характерам, взглядам, интересам, стремлениям. Вспомнил прежние сочельники, и стало как-то грустно.

25. 12. 1920. На комиссию, как видно, записалось много здоровых людей из нашего дивизиона. Командир дивизиона отдал приказ, в котором говорил, что до его сведения дошло, что на комиссию записываются лица, не имеющие на это никакого основания, и предупреждал, что такие люди освобождены не будут. Это было полной противоположностью того, что говорил полковник Шеин 21 числа.

Вечером, после поверки, генерал Ползиков собрал дивизион и своей речью хотел поднять настроение, говорил, что многие напрасно пали духом и пр.

26. 12. 1920. Ходил в город. Хотел продать свой бинокль, но не удалось. Максимум давали 35 драхм. На толкучке много разнообразных вещей. Уже появились дамы, продающие или свои вещи на толкучке, или себя на улице. Положение русской женщины в изгнании, пожалуй, похуже, чем русского офицера. Бедственное положение их усугубляется тем, что они падают на дно той пропасти, из которой нет возврата; таких много.

В пехоте для записи на комиссию стояли целые очереди, записывалось много офицеров. Проходя мимо такой очереди, генерал Манштейн сказал: «Я вам покажу, засранцы, комиссию». Чувствуется какая-то неуверенность
и растерянность начальства: сначала хотели отпустить всех, не желающих оставаться в рядах армии, теперь, когда стало ясно, что таких набирается много, начинают ограничивать это число и изменяют приказы.

Начались занятия по французскому языку. Все занимающиеся были разбиты на восемь групп. Я попал в самую сильную по знаниям группу, буду заниматься у Шилова. Раевский уже начал занятия, а Шилов что-то затягивает. Книг нет. Ученики Раевского начали проходить части человеческого тела.

Большинство наших офицеров страдает от полного отсутствия каких-либо книг для чтения. Лично я не ощущаю этого кризиса: мы с бароном читаем и разбираем книгу Густава Лебона «Эволюция материи», догоняю записи
в своих заметках, в которых я здорово отстал. Также немного занимаюсь математикой с другими, безо всякого руководства. Не могу простить себе, что перед самой погрузкой в Севастополе у меня пропал пакет с книгой Серре о диф­ференциальном и интегральном исчислении, а также целая серия газетных вырезок. Если бы поискал основательнее, мог бы их найти, но тогда было другое настроение, чувствовал себя крайне усталым, не знал, удастся ли сесть на пароход, поэтому о пропаже в тот момент жалеть не приходилось.

27. 12. 1920. Утром был морозец. Все это сразу почувствовали: пока спали, замерзли ноги, пришлось проснуться. Зато день был абсолютно безоблачным, ясным и солнечным. Все прямо ожили и приободрились, стали веселее и разговорчивее.

Я сегодня ходил во вторую батарею шестого дивизиона к вольноопределяющемуся младшему фейерверкеру, Харьковскому математику, приват-доценту Даватц. Узнал о нем совершенно случайно, познакомился и договорился, что он с сегодняшнего дня у нас в батарее начнет читать лекции по высшей математике. В пять с половиной вечера в нашем «купе» состоялась первая лекция: понятие о числах, начало теории ансамблей, ансамбль чисел рациональных и ансамбль иррациональных. Слушать его собралось много наших офицеров, «купе» было переполнено. Владимир Христианович читал с увлечением, часа два, окончив, сказал, что сам получил громадное удовольствие, так как это была первая лекция, которую он прочел за полтора года военной службы. Вследствие того, что теория ансамблей большинству показалась слишком отвлеченной, его попросили со следующего раза начать чтение курса дифференциалов.

28. 12. 1920. Из консервной банки смастерили себе коптилку, таким образом обзавелись собственным керосиновым освещением. Сегодня весь день прожили на казенном пайке, деньги выдыхаются, так как продавать уже почти нечего и надо привыкать к питанию пайком, без всяких дополнительных каш и пр. Мы обыкновенно прикупали рис, но он дорог для нас — три — три с половиной драхмы око. Большинство покупает кукурузную муку, которую почему-то все наши называют мамалыгой, она стоит полторы драхмы око.

С помощью поручика Широкого, который занялся тем, что берется продавать вещи, оставляя себе кое-какую комиссию, продал свой бинокль за сорок драхм, из которых Широков дал мне 36. Расплатился со всеми долгами, купил табаку, бумажки, немного халвы и инжира. После этого у меня осталось три драхмы, на долг ушло 27 драхм.

29. 12. 1920. Снова заболело горло. Эта история собирается принять хронический характер, и нет лекарств, чтобы предотвратить ее.

Вечером была вторая лекция Даватца. Народу было много, но уже значительно меньше, чем в прошлый раз, как это характерно для русского человека. На меня эти лекции производят очень хорошее впечатление. На них как-то забываешь о настоящем положении вещей, встряхиваешься и обновляешься душой. С каким удовольствием я сейчас целиком погрузился бы в серьезные занятия, но обстановка не позволяет полностью отдаться этому делу. Под руками нет ни одного руководства, нет бумаги, места и даже времени: то идешь за продуктами, то за дровами, то дежурство, то какая-либо работа по лагерю, то для себя нужно что-либо сделать. Заниматься удается только урывками, но это не то.

В нашей группе все еще не начались занятия по французскому языку. Как и нужно было думать, в группах Раевского продолжает заниматься менее половины записавшихся.

30. 12. 1920. Сегодня была комиссия по освидетельствованию здоровья. Из нашего дивизиона категорию и перечисление в разряд беженцев получили 65 человек. Из нашей полубатареи (бывшей третьей батареи) уходят: капитан Сулима, штабс-капитан Люш, Татарников и Лепорский. Осматривали не особенно строго, но освободили далеко не всех, кто пошел на комиссию.

Все еще непонятно, сколько мы должны получать продуктов. Количество выдаваемых продуктов постоянно меняется. Говорят, в городе наша голодающая публика занимается кражами, периодически обворовывают меняльную лавку. Туда выставляют караул, но и это не помогает.

31. 12. 1920. Некоторое время тому назад заболел генерал Кутепов. Почему-то начали говорить, что у него «министерская» болезнь, хотя, насколько я знаю, заболел он вполне серьезно. Корпусом временно командует генерал Витковский. Распространились слухи о том, что французы предложили генералу Витковскому сдать все, имеющееся в армии, оружие, на что последний якобы ответил отказом.

Новый год решили встречать по старому стилю. Мы в своей компании этот вечер решили отметить преферансом и заигрались довольно поздно. <...>

 

 

Публикация Олега Макаренко