НАШИ ПУБЛИКАЦИИ

 

Андрей Крыжановский

Пегас

1

Слово, будто папиросу,

я зажал в зубах, боясь,

чтобы в мир не сорвалась,

будто камешки с откоса,

речь, крутящаяся косо,

как тележные колеса,

ударяющие в грязь.

 

А она давно готова,

слаженная слово в слово,

бестолковый, русский, наш

неуклюжий экипаж.

Встань к телеге, в руку кнутик,

по грязи зашлепал дутик —

все-таки двадцатый век,

так боящийся телег.

 

Ну, вперед, конек мой бедный,

славный труженик наследный,

чудо нового села.

Мы возьмем рубеж победный —

Эй, родная, понесла!..

 

2

— Зачем, хозяин, труд и пот? —

Известный путь — на горку с горки!

— Зато подумай, что нас ждет:

овес в мешке, вода в ведерке,

а сверху — плавающий лед.

* * *

— Нет, не разум, а грозная тьма,

неподвластная силам ума;

к сожалению, люди во власти

этой тьмы, и, хотя человек

стал сложней, восемнадцатый век

называл это правильно: страсти, —

 

говорил мой знакомый случайный,

восседавший спокойно за чайной

чашкой рядом со мной у стола,

длинным ногтем водивший по пазам

в окантовке стола, и была

правда в этих нападках на разум.

 

— Но истоки страстей в пониманьи

красоты, а уж это за гранью

и страстей и ума, мы отчасти

под пятой красоты, корень зла

в ней одной, — я сказал, и была

правда в этих нападках на страсти.

 

— Красота, — кстати, был он красив, —

красота это древний мотив,

искони запечатанный в гены.

Я почувствовал вдруг — мой сосед

нечто странное скажет вослед,

и как в воду глядел — тут на сцену

 

Вышел очень знакомый герой,

тот, с горбатой от крыльев

                                                  спиной,

собирающий нечисть под знамя —

здесь я, впрочем, могу исказить

цвет его — помолчу, так и быть,

слово демону — он перед нами.

 

— Я ваш дух — не сомненья,

                                                      о нет,

сомневаться теперь не во вред

никому; я, пожалуй, попроще,

но, с другой стороны, и сложней —

я сама эманация мощи

или немощи ваших страстей…

 

 

И со страстью, хватая за сердце,

он меня превращал в страстотерпца…

 

За окошком вагонным светлело —

стал смотреть на часы то и дело

мой попутчик, шепча: «Ну и ну».

Наблюдая за ним терпеливо,

я подумал — нет, все же красива

эта выделка под старину.

Тень

В окно заглядится луна,

А в дверь постучится она —

За дверью не будет шагов,

Ни шорохов, ни голосов.

 

Она догадается: та

Дверь вовсе и не заперта,

Войдет и, снимая пальто,

Промолвит: да есть ли здесь кто?

 

Сгустится молчанье в ответ

На голос и вспыхнувший свет,

И тень на обломках жилья

Запляшет, сама не своя.

* * *

Ручей пересохшее горло полощет,

тускнеет закатное солнце, и лес

становится легок, прозрачен и звездчат,

и музыкой полон до самых небес.

Он вдруг до конца распахнет лабиринты

чащоб и завалов, и в этой дали

без знаний и памяти, а по инстинкту

откроется взгляду круженье земли,

 

круженье в теснинах эпох и формаций,

как духи распада виновных во всем, —

 

и тени минувшего в нем растворятся,

и тени грядущего вырастут в нем…

 

Откроется небо, светлей и бездонней

знакомого прежде, и ляжет, темней

кострищ у ручья, силуэт мой на фоне

дрожащих в траве лиловатых теней.

 

Из выросших в сумраке хитросплетений

наплывом, на миг перекрыв полусвет

сгустившихся сумерек, выпорхнут тени,

а чья-то обнимет и мой силуэт.

* * *

Прогалина в роще осинной,

стреляет сырая кора,

и женщину рядом с мужчиной

чуть видно за дымом костра.

 

В осоке соседний овражек,

над озером птицы поют,

и женщина пишет пейзажик —

деревья и неба лоскут,

 

запутался луч в паутине

изогнутых круто ветвей,

а рядом сидящий мужчина

и с ней и как будто не с ней.

 

За дымом костра понемногу

он сам размывался в туман,

то к ней обращаясь, то к богу,

как некий колдун, как шаман.

 

Ему, в стороне от событий

и собственных бед и забот,

почудилось: солнце в зените

на долгие годы замрет.

 

Но лес обессилит от зноя,

и солнце уйдет за холмы,

погасят костер эти двое —

и мы, и как будто не мы.

* * *

Как долго я не был в лесу —

два года, наверное, целых;

я звонкую тучку несу

с собой комаров оголтелых,

 

кустарник грозится стеной

взвихрений своих бесконтрольных,

и в воздухе сосен настой

и эхо их труб медноствольных,

 

хрустящие листья осин

трепещут, как кончики шарфа —

в лесу я один на один

с громадной Эоловой арфой.

 

Что знаем о ней мы, но звук

двух слов этих странно волнует,

в нем все: вот попал под каблук

сучок и на вас негодует,

 

а вот подсыхает слеза,

на елке повисшая низко,

а вот подключилась гроза

в концерт комариного писка.

 

Судьба моя, это про нас:

«О многом заботишься, Марфа».

В лесу — значит здесь и сейчас

и рокот Эоловой арфы.

* * *

Я хотел бы всего лишь любви и семьи

на задворках огромного райского сада,

незаметного роста во всем бытии,

невозможности смерти, разрыва, распада;

 

Под зеленым навесом нестриженых крон

строить дом из огромных листов земляники,

и с ведерком к ручью приходить на поклон,

разбудив в нем русалочье пенье и вскрики…

 

Я-то думал, мечты не достичь ни за что,

а нашел за брезентовым входом в палатку

нечто сходное с нею в пустом шапито,

где тянулась к тебе целоваться лошадка…

* * *

…И снова все висит на волоске,

и сжать придется сердце в кулаке…

Уж если в мире что-то справедливо,

мне это что-то не держать в руках;

вот женщина-загадка, так не диво,

что я опять останусь в дураках.

И вновь ко мне возмездие стучится,

и вожделенье дразнит язычком;

смешно, но с убежденностью провидца,

я чувствую, как мне ответят злом.

…И снова все висит на волоске,

и сжать придется сердце в кулаке…

* * *

Хорошо, что на дворе дождливо,

и к земле прибиты пыль и сор,

даль темна, размыта перспектива,

и в природе властвует повтор.

 

Вот она, гармония природы

и души, коль весь диапазон

ваших чувств — такая без исхода

пустота, что лучший выход — сон.

 

Господи, а что нас ждет в финале? —

думаю, ни кары, ни наград —

пустоте из всех земных реалий

ближе дождь на сотню дней подряд.

 

А в душе гнездится, как не пестуй

в ней надежду славы и добра,

мания найти такое место,

где без пауз дождь как из ведра,

 

Где без остановок и зацепок

двигается время день за днем,

отпечатав в сердце бренный слепок

вечности, подчеркнутой дождем.

* * *

Меняю очки — как мгновенно он преобразован,

знакомый мне мир. Я немножечко разочарован,

стою в мастерской — я совсем не такой в зеркалах,

висящих повсюду, — в лице сумасшедший размах

и всеотрицание. Но что-то во мне потерялось —

несчастное свойство, которое прежде, случалось,

меня выручало, наверное, та беззащитность,

которая с миром давала приятную слитность,

чертила прямые, пугалась и путала их.

 

Мир стал и сложнее и проще,

он соткан из линий кривых,

из силы, взмывающей к мощи,

из слабости, выросшей в силу,

из строк рукописных, их пыла,

их росчерков и запятых.

 

Еще непонятный, безуглый,

лишенный опоры, округлый,

лишенный привычного вида

и в общности, и в пустяках,

он выстроен не по Эвклиду —

да разве тут дело в очках…

 

Вот стены, способные в сферу

вписаться, меняют размеры,

мир — это сплошной черновик.

Как трудно идти не шатаясь,

и сам я сутулюсь, скругляюсь,

как будто под грузом улик.

 

А в книжках все ровно и гладко —

скорей его в перепечатку,

 

подтянется пусть, недоносок, щенок, дебошир,

еще не доделанный и неприкаянный мир,

приют необструганной, непубликуемой прозы,

снимаю очки — он глядит на меня, как сквозь слезы,

да нет, я не плачу, ведь он расположен вне чувства,

мир черновика, неоформленный бред предыскусства,

мир настороженный, еще ни к чему не готовый,

всего и достоинств — все ново в нем, ново, все ново.

* * *

Чужая речь во всем диапазоне

частот, и грустно знать, что наш язык,

как паровозы, паруса и кони,

отправлен в исторический тупик,

 

Как кринолины, смокинг и крылатка,

как свечи, как лепнина, как поклон

при встрече, ан стучит еще лошадка

копытцем, как привыкла испокон,

 

И выглядит смешно, но грандиозно

на фоне победившей новизны

железно-ржавый остов паровозный,

служивший в прошлом символом

                                                           страны:

 

Косым потоком дым уходит к небу

с сиротской просьбой жалости у звезд

от всех существ — кобылки ли

                                                           жеребой,

или страны, не вставшей в полный рост;

 

Не ей ли, отразившей Чернодырье

неплодной пустотой своих глубин,

вновь маяться Камчаткой и Сибирью,

таща в балластной яме Сахалин?

 

И снова ветер надувает щеки,

и свирепеет времени река;

вот облачко как парус одинокий,

вот парусник похож на облака…

 

Горит глазок приемника в каюте:

ее третьеразрядный пассажир

подумает о том, что он, по сути,

глядел, как в воду, слушая эфир.

* * *

Небо сине, что надо увидеть опять

как впервые, с размытостью самого края

и лиловой подсветкой на каждую пядь

чернокожей земли, где идет посевная.

 

Стыдно хлеб свой насущный иметь задарма,

глядя, как умотались железные кони,

поднимаясь на холм, а с вершины холма

фронт работ открывается, как на ладони.

 

Небо сине, зато фиолетов отвал

черной пашни, и эти цвета при наличье

ранней зелени тоже из главных начал,

вроде Слова, пропетого Богом по-птичьи.

 

А с земли к небесам подымается мык,

прибиваемый к ним, как к копыту — подкова,

и опять согрешит человечий язык,

между делом отметивший: «Режут корову».

 

Это Божие птицы не сеют, не жнут,

но и им, беззаботным, приходится туго

вплоть до зависти к нашему праву на труд

и мозолям от горьких лопаты и плуга.

 

Публикация
Наталии Крыжановской