ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА

ЮРИЙ ОРЛИЦКИЙ

ПОЧЕМУ ОСТАНОВИЛОСЬ СВЕТИЛО

О стихах Елены Тахо-Годи. Несколько впечатлений

От филологов, пишущих стихи, обычно ждут одного: чтобы они были похожи на главный объект своей научной привязанности, чтобы непременно писалось про него (нее) и/или под него (нее). При этом словно бы забывают, что многие великие русские поэты были одновременно не менее великими филологами, но собственно филологических стихов практически не писали: Тредиаковский, Ломоносов, Востоков, Брюсов, Андрей Белый...

У Елены Тахо-Годи филологические стихи есть, но их не больше (скорее — намного меньше), чем у большинства современных «культурных» поэтов. Да и стихов о других искусствах тоже немного: автор сумел отстраниться от своей профессии, выявив в себе просто поэта. Только поэта.

Главным героем ее стихов, соответственно, оказывается сама поэтесса.

Точнее сказать, даже не вся она, а ее душа — самое упоминаемое и уважаемое в поэзии Тахо-Годи слово. Самое главное, если хотите:

Душа, как ситец, выцвела,

Да не на что сменить, —

Ни выбросить, ни выменять,

Ни новую купить.

Да и к чему мне новая? —

Истлеет, как и та,

Что мне была обновою

От Господа дана.

Поначалу кажется, что перед нами — обычная, модная сегодня игра с сакральными словами, самодостаточное кружение метафор. Но что-то настораживает и привлекает: то ли имя Бога с заглавной буквы, то ли скрытый трагизм тона…

Скажем сразу: по ходу дела этот трагизм разворачивается — последними словами ее единственной пока книги «Неподвижное солнце» (М., 2012) становится «зияние небытия».

В поэзии Елены Тахо-Годи, по крайней мере в этой книге, есть стройно и умно построенный сюжет, в центре которого оказываются отнюдь не литературные или культурные впечатления, а жизненная драма, пережитая лириче­ской героиней. А потому сюжет этот не мог быть не построен, он сам себя выстраивает.

Я вполне сознательно употребил здесь не любимое многими (и поделом!) словосочетание «лирическая героиня», в данном случае оно вполне уместно. Потому что автор, если верить стихам, свою личную драму пережил и переложил в поэзию. Не случайно же появляются стихи, взятые из «дневника Ленули» — вроде бы, совсем другого, отдельного от автора героя.

Разумеется, все не так просто: боль от утраты любимого человека пронизывает практически все стихи поэтессы. Боль глубокая, настоящая. Поэтому и стихи получаются подлинные — в полном, давнем и не слишком веселом смысле этого русского слова.

Но душа оказывается сильнее и прочнее, она героиню не оставляет и в коне­ч­ном счете спасает. Хотя иногда и изрядно, на первый-то взгляд, мешает жить:

Душа мне моя не понятна —

Откуда такая взялась? —

Все шепчет что-то невнятно,

Никак не натешится всласть.

Бормочет неясно, недужно —

Не знаю: как с ней совладать?

А что ей, навязчивой, нужно,

Прямо не хочет сказать.

Была бы она простая,

Веселая, как весна!..

И я бы стала иная

И не любила тебя.

В этих стихах невозможно не расслышать ахматовской интонации: стихи великой поэтессы можно считать своего рода камертоном лирики Тахо-Годи. И не только любовной: о Петербурге (она предпочитает называть его Петро­градом) наша современница тоже пишет, храня в памяти стихи своей великой предшественницы:

1

Как хороша ты, невская прохлада,

Весенних льдов подтаявшая влага,

Как будто неба канувшая гладь,

Над ним мостов прозрачная аркада,

И Летнего знакомая ограда,

И Зимнего растрелльевская стать...

Как я могла — или так было надо? —

Так долго жить вдали от Петрограда,

И лишь теперь помчалось время вспять...

И я смотрю, не отрывая взгляда,

Не ведая, увижу ли опять.

2

О, если б можно здесь, у мраморного прага

Такой же каменною стать, как этот древний сфинкс,

Смотреть, как черная Невы струится влага,

Как золото иглы пронзает солнца диск,

Как небо низкое плывет над Петроградом —

Пустыннее египетских пустынь,

Над замершим от снега Летним садом,

Над саркофагами в нем вымерзших богинь.

В этом стихотворении (из «Петроградского триптиха») бросается в глаза одно явно «неахматовское» слово — старославянский «праг» вместо «порог». Невозможно поверить, что он взят только для оригинального рифменного созвучия: Тахо-Годи не авангардистка и не экспериментатор. Так что это слово что-то непременно должно значить. И значит: вот тут-то наш автор и обращается к культурным пластам, актуализирует свою (и тем самым нашу) духовную память, направляет ее к более свойственному церковной лексике «прагу». То есть и тут помнит о своей «душе-христианке».

Однако для современных русских поэтесс ареал их эстетического обитания, к сожалению, очерчен априорно — их сравнивают или с Ахматовой, или с Цветаевой (даже если для этого нет никаких оснований): такова массовая окололитературная психология, которую не вытравишь. Тахо-Годи знает это и с коллективным бессознательным не борется. Но ведет с ним изысканный и тонкий диалог.

 Вроде бы убедились мы в ее ахматовской «ориентации», а вот и цветаев­ский импульс:

Сколько их таких — зарытых в землю

И забытых — ни имен, ни лиц?..

Сколько я в себя от них приемлю

Вместе с хлебом и водой частиц?..

Не от этого ли так безумно

Жаль мне их, лишенных бытия,

Что причастна к ним ежеминутно

Плоть моя, а с нею и душа?..

Душа, конечно, и здесь — самое главное, но и культурный фон не менее важен. Его, разумеется, задает Серебряный век: не только две наши «главные» поэтессы, но и Кузмин с его «Александрийскими песнями», умело стилилизованный в стихотворении с эпиграфом из них («На небе есть солнце, звезды и месяц…»), и Блок, упомянутый рядом с Ахматовой, и адресаты посвящений небольшого цикла «Стихи о жизни и смерти» — Сологуб, Случевский, Пастернак. Если прислушаться сначала к автору, а потом к его тексту, нетрудно обнаружить в стихах Тахо-Годи отзвуки всех этих авторов. А еще — античность в ее русском (именно времен Серебряного века!) изводе: Хлоя-то у нее явно не сама по себе, а из знаменитого перевода Мережковского!

О Случевском надо сказать особо: этому великому поэту поэтесса (уже как филолог) посвятила не один год жизни: составила несколько сборников, написала основательную монографию, защитила докторскую диссертацию. Но — повторимся — его «влияние» в стихах Тахо-Годи практически не чувствуется: разве что в самом духе ее поэзии, в ее скрытом трагизме и определенной изысканной скупости речи. Или в нарочито «плохих», неточных и незвучных рифмах, так раздражавших в свое время современников поэта: «уже — в стороне», «одна — тоска», «легко — окно», «когда — моя» и т. п.

Я ищу нового слога,

Как ищут новой любви,

Но старые рифмы сильны,

Как прежнего чувства оковы.

И старые ритмы звучат,

Как голос знакомый и нежный,

И трудно не бросить взгляд

На прошлое — пусть безнадежный.

Этот лирический манифест-признание вовсе не означает, что Тахо-Годи не владеет современными стихотворными техниками: все у нее есть — и верлибры, и «обновленные» в духе нового времени имитации логаэдов, и опять-таки снова вошедшие в моду сонеты, причем и простой, и перевернутый; и современная разговорная лексика, и «непоэтические» актуальные интонации. Есть и непременные для нашей «эпохи путешествий» дорожные впечатления о самых разных странах и городах — куда ж без них? Но главный маршрут поэта определяет не туристский путеводитель и не расписание научных конференций, и даже не причудливая логика любви — с самых первых лет жизни зовущая и ведущая душа:

У могильного креста

Синий глаз открыл барвинок —

Вот и жизнь моя прошла

И пришла пора поминок.

А когда-то я двух лет

С головой в кудрях веселых

В доме, где простыл и след,

В том саду, где нет сторонних,

Раздвигала, чуть дыша,

Тень зеленую травинок,

И цвела моя душа,

Как раскрывшийся барвинок.

Потом душа повзрослела и стала постоянно спорить: с собственными губами, руками поэтессы, даже с сердцем (об этом у Тахо-Годи немало написано!). А потом выяснилось, что душа есть и у других людей, особенно у близких. Особенно — у тех, кого уже нет с нами (стихотворение «Годовщина»):

Может быть, твоя душа —

Эта бабочка цветная,

Золотисто-голубая,

Как небесные поля...

Промелькнула над плечом,

Заставляя обернуться,

Обернуться — улыбнуться

И задуматься потом.

Когда стихи Тахо-Годи собираются в книгу, то книга эта неизбежно сама себя пишет как единое повествование, если хотите — как роман. Роман об утраченной любви и о нерастраченной душе.

Приведу в заключение еще два стихотворения — специально цитирую много, потому что поэзия Тахо-Годи, опять-таки в традиции Серебряного века, по отдельным стихам может восприниматься не совсем адекватно, ее сила — в контекстной спаянности, в цикличности, в перекличках всего и всех:

Утро. Пять часов. Бессонница.

Отупение и страх.

Словно с колокольной звонницы

Сброшена, лечу во прах.

Мимо, мимо мои детские

Колыбельные мечты.

Мимо, мимо мои мерзкие

Неизжитые грехи.

Разбивайся, тело, вдребезги!

Отлетай, душа моя! —

Может быть, на райском бережке

Встретят ангелы тебя.

Или:

Бессмысленно прожитой жизни осадок

Горчит, как плохое вино.

И прошлое кажется столь неприглядным,

Как не было вовсе оно.

Зачем? для чего? — вопрошать бесполезно,

Ответа услышать нельзя.

А там, за окошком, не город, а бездна —

Зияние небытия.

Помните, что у нас движет солнце и прочие светила? И что должна означать неподвижность солнца? Истомил ли Елену Тахо-Годи путь, темен ли ее взор? Ведь в этом самом «зиянии небытия» отражается не только соловьевское «неподвижное солнце любви», но и неизбывное для русской лирики сомнение: «И душа провалится в сиянье / Катастрофы или торжества…»

Но за всей этой меланхоличностью, если верить не отдельным стихам, а всему контексту творчества поэта, проглянет не только «райский бережок», но еще здесь, на земле, и «невская прохлада», и «мост в Переделкино», и «Париж песчано-белый» — в общем, тот самый «мир многоцветный», который, несмотря на все свои невзгоды, успевает рассмотреть, прочувствовать и воспеть поэтесса.

Помните, что говорил об этом когда-то Батюшков: поэт пишет, когда ему плохо, а когда хорошо — просто радуется жизни!