ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Александр Вергелис

ДОЖДЬ

I

Мы не умрем, пока, шепча и плача,

он топчется за дверью. Ничего,

что вынуждена вымокшая дача

выслушивать все жалобы его.

Мы будем жить, пока, у нас воруя

бесценный день, нас держат взаперти.

Мы не умрем сегодня, говорю я,

поскольку время замерло в пути,

поскольку мир, прислушиваясь, замер,

забыв себя, остановив свое

сердцебиенье, мокрыми глазами

разглядывая мокрое белье,

которое с веревки не убрали.

И куст в окне тревожится за нас:

боится, что мы вынесем едва ли

бессмертия нахлынувшего час.

II

Он кончился, но есть еще минута,

когда ничто не ясно. В тишине

нежданный гость, без стука в дверь, к кому-то

проходит в дом, невидимый, и мне

становится не по себе от мысли,

что этот гость… Но нет, не называй…

Лишь только то, что видишь, перечисли:

сирени куст и неба светлый край,

трава, белье забыто на веревке,

велосипед под яблоней блестит.

Застыло все. Но после остановки

еще быстрее время полетит.

И мысль твоя, опять опережая

его в пути, торопится туда,

где наша жизнь проходит, как чужая,

и где другая капает вода;

где серебристой галочкой нечетко

на небе нарисован самолет,

где поезда стучат свою чечетку,

и смерть, как ливень, по земле идет.

* * *

Уходит день за дальние поля,

блестит вдали моей звезды осколок.

Жизнь просится быть начатой с нуля,

и выхожу один я на проселок,

жуя ежевечерний бутерброд

рефлексии под ветра злую фугу,

и думаю, что я иду вперед,

иду вперед, а сам хожу по кругу.

А если так — то лучше не спеша

наговориться с грустною моею

душою, хоть слова «моя душа»

в который раз произнести не смею.

Душа моя — такая уж моя?

Не видно мне, о Господи, не ясно,

где Ты кончаешься, где начинаюсь я…

Мне спрашивать об этом ежечасно,

и мне — нести ответственность — за нас,

за нас с Тобой, поскольку Ты в ответе

за эти сумерки, за этот поздний час,

за эту тишину и звезды эти,

за тень мою, что с темнотой ночной

уже слилась… И если я заплачу,

заплачешь Ты — Тот, Кто рискнул со мной

и разделил со мною неудачу.

* * *

Сидящая напротив женщина

пестра, как елка в Новый год.

О Боже, сколько же навешано

на ней, как красен этот рот!

Сладка, наверно, как пирожное.

Сидишь и думаешь с тоской:

какая пошлость невозможная

была б жениться на такой.

Чужая жизнь… Зачем? К чему она?

Куда вагон ее везет?

Но как бы ни было задумано,

ты в ней — всего лишь эпизод.

Зевает зритель невнимательный,

но продолжается кино.

Ты в нем статист необязательный:

уйдешь — заменят все равно.

Уйдешь — умрешь. А как иначе, ведь,

из поля зрения пропав,

начнешь стремительно утрачивать

непрочный, хлипкий свой состав.

И вот, разложенный на атомы,

спешишь смотреть свое кино.

Глядишь на лица. Все куда-то мы

спешим, умершие давно.

РОЖДЕСТВЕНО

Он сделал фотоснимок: под навесом

тяжелых облаков запечатлев

разлив реки и холм, покрытый лесом…

Не лесом, нет — собранием дерев,

лишенным суеты столпотвореньем

дубов и кленов, вязов и берез.

И, удивлен их медленным пареньем

над домом рыб, лягушек и стрекоз,

он телефон за пазухой нащупал,

припав к окну в автобусе пустом.

Храм тишины, широкошумный купол

схватил нажатьем кнопки, и потом

весь год смотрел на фото, под вопросом

держа существование всего,

что видел он: реки, холма за плесом,

да и себя, пожалуй, самого.

Он вызубрил тот берег по картинке,

в полубреду он сам себе шептал:

«Вглубь тишины по медленной тропинке,

по анфиладе полутемных зал…»

И вот однажды, кажется в апреле,

не вытерпел. Поехал. Без листвы

лесные дали сквозь себя смотрели,

земля свои показывала швы.

И вот — разлив реки за поворотом

дороги показался. Он готов

увидеть дальний берег. Вот он! Вот он,

прозрачный лес оградок и крестов.

Волшебный холм явил поэту гробы?

Какой сюрприз! Но не об этом речь.

Речь о другом. Он думал: «Хорошо бы

когда-нибудь на склоне этом лечь

и не бродить по элизейским чащам,

а спать в зеленом доме, где смогу

присниться самому себе стоящим

на противоположном берегу».