ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Владимир Бауэр

* * *

Во мне живет воспоминанье,

а в нем живет переживанье,

в переживанье тож живет

какой-нибудь нелепый плод.

Вот так клубится бестелесый

и молчаливый мир во мне.

О нем прекрасно знают бесы,

все в вожделения огне.

Змеясь, вокруг меня оне

плетут хвостаты политесы.

Вяжу им мысленно хвосты,

чтоб, слабины не дав, забыться

упрямым сном. А в нем плоды

спасенные летят резвиться

бесовски черной близ воды.

Морзянка медлит, горн трубит,

гетера мудрая хохочет.

Ревет, и стонет, и кипит,

и никого рожать не хочет

изнемогающий пиит.

А ты, моих седых оплот

ночей, наездница-отрада,

зачем завесть желаешь плод

из крови и соплей?

                                       Не надо

боятся смерти так и ада!

Уж в нас они.

Стучат в живот.

* * *

На — она уже остыла,

боже мой, моя душа.

Вечно плакала и ныла,

угрызеньями шурша.

Вся до ниточки ослабла,

одолеть пытаясь хлад.

На платформе объявили

остановку «Зиккурат».

На, храни ее и, если

жрать захочешь, отогрей.

Мне — узнать осталось, есть ли

жар без дна (у якорей),

рай без музыки (у пенья),

синь без просыпу (у сна)

в полынье сердцебиенья,

для которой плоть — блесна.

* * *

Идет, забвеньем заметаем,

в свое глухое никуда.

Оно ему пока что раем

мерещится, а немота

за ним сурдоприводной тенью

плывет, и вот он весь в тени.

Когда подружатся они,

молчаньем начинив мгновенья,

что звездна звездне промычит,

ярясь на счастие микроба? —

«Как нагл и дерзок он — до гроба

нелепый будет пусть пиит!»

* * *

Встречает страсть весну, бледна:

«Зима была не холодна,

по-рыцарски готична,

мне с ней спалось отлично.

Зачем нарушила покой

своею мутною рекой,

болтливыми ручьями,

слюнявыми речами?

На щепку щепке лезть пора?

Какая, господи, мура —

пунцовые цветочки,

набухшие сосочки…

Мне умный снег приязнь дарил,

парок над головой парил,

сквозь нежные метели

мне ели зеленели.

Мороз, колючий филосóф,

уютной робости засов

иронией резонной

сорвал с души бездонной.

Шатун, шальной лесной плейбой,

любовью воспылал прямой.

Жаль, в слепоте пыланья

не избежал закланья.

А как смущались снегири

от шепотка: „Берешь? — Бери!“

А брали как! — ликуя,

прилежно крылышкуя…»

Тут зев, зеленый — просто страсть,

раскрыв, весна пожрала страсть:

«Люби во тьме утробы

сосульки да сугробы!»

* * *

                        Ивану Рогову

В омут собеседовáнья

я нырнул без колебанья.

— Где от счастия ключи?

— Кто на свете всех надмирней?

Пролетая над кумирней,

громче в грудь свою стучи!

Что откажут мне в посольстве,

я, взращенный в хлебосольстве

просвещенный колобок,

мог ли ведать? На макушке

с горя выросли горькушки,

прокоптил подкорку смог.

— Чьи полураспады круты?

— Где, АБВГриуты,

мой алчебник голубой?

— Что растет на орке, суки?

— Для чего связали руки,

 бормоча: «Заткнись и пой»?

…Средотенье, упованье,

забубенное камланье:

«Надкуси меня, гурман,

если я чего-то стою,

если тенью не пустою

продираюсь сквозь туман»…

С бессловесным ртом на ветке

бес беседует в беседке.

Заливает, веселясь,

в робки ушки смрад свинцовый,

дабы рай, пацан пунцовый,

вещну с братом чуял связь.

* * *

Путем ума холодных размышлений,

посредством сердца горестных замет,

внезапно понял я, что я не гений,

а смерти не особенно и нет.

Так стало жить мучительно и трудно,

так надо мной сгустились облака!

В дожде ночном я плакал беспробудно

и некрасивым был наверняка.

— Ты тля, ты глист, — смеялась ойкуменка, —

ты борзописолох и демагог!

Я унывал.

                           А если бы не Ленка,

тогда бы и повеситься я мог.

О, злое одиночество пожара,

чей воздух обжигающ и щеляст!

О, знанье, что воздушного ты шара

не часть, а в лучшем случае балласт!

Теперь душа, как после Рагнарёка,

тиха и чтит покой своих руин.

Светло и грустно улеглась морока.

Лимфоузлы расслаблены.

                                                            Нет прока

ни в ком, опричь русалок и ундин.