МНЕНИЯ
РАВИЛЬ
БУХАРАЕВ
ИИСУС
В ИСЛАМЕ
Автор долго размышлял, как построить эти беседы,
чтобы его собеседник, будь он христианин, мусульманин или атеист, не подумал бы
тотчас, что его просят расстаться со своими убеждениями, но задумался бы над
вещами, которые кажутся ему само собой разумеющимися.
Замысел этих бесед — все тот же: показать на
подлинном историческом материале, что во взаимной истории мусульман и христиан
собственно религиозные разногласия играли несравненно меньшую роль, чем
человеческие пристрастия, предубеждения, политическое чванство
и отсутствие интереса к тому, чем живет и дышит твой сосед.
В любом диалоге, особенно межрелигиозном, важнее
всего задумчивая тишина между аргументами.
Замысел этих бесед пришел к автору не за
письменным столом, а на высоком берегу реки Волхов, на травяном пригорке возле
храма Иоанна Предтечи в Старой Ладоге. Здесь, у церкви
с ее зелеными луковками, полноводный Волхов делает широкую и плавную дугу, и
виден с этой церковной высоты не только противоположный, поросший густыми
рощами правый берег, но и стоящие в отдалении варяжские курганы левобережья, в
одном из которых, по преданию, похоронен вещий Олег.
В тот ясный июльский день, проводив своих друзей
в храм, где началась служба, я остался ждать их над Волховом.
Тут, на досуге размышляя о связях языческой
Старой Ладоги с древним Булгаром на Волге, я и понял, что разговор о древнем российском
исламе хорошо бы начать именно так — в ожидании друзей из храма Иоанна Предтечи, кораническое имя которого, пророк Яхья, свято и для мусульман; на высоком берегу реки, во все
века соединявшей два мира, но уже почти и позабывшей об этом в своем задумчивом
и мощном стремлении из прошлого и будущее.
О
МОНОПОЛИИ НА ИСТИНУ
Удивительным может показаться, что ислам в своих
основах нигде не притязает на обладание монополией на Божественную истину,
причем именно потому, что был явлен, как убеждены в том мусульмане, в
подтверждение истинности прежних Божественных откровений. Это становится ясно
уже при первом знакомстве с основами ислама, среди пяти столпов
веры которого содержится непререкаемая обязанность верить во все
Божественные писания и всех пророков человечества:
«Истинно, те, которые не веруют в Аллаха
и Посланников Его, и хотят делать различие между Аллахом и Посланниками Его и
говорят: „Мы верим в одних и не верим в других“, и желают избрать средний путь,
— такие суть истинные неверные, и Мы уготовили для неверных позорное наказание.
Что же касается тех, которые веруют в Аллаха и во всех Посланников Его, и не
делают различия между ними, таким не замедлит Он даровать награду их, и Аллах
Всепрощающ и Милосерд» (4:151—153).
Таким образом, поскольку само имя «мусульмане»
означает «покорные истинной Воле Бога», то мусульманин не имеет права забывать,
что эта Воля выражалась через всех пророков человечества, то есть, в частности,
через Авраама, Моисея, Иисуса и Святого Пророка Мухаммада,
да пребывает благословение Аллаха над всеми ними.
Удивительным для многих может явиться и то, что
мусульмане верят не просто в пророка Ису, но именно в
Иисуса Христа, то есть в Мессию Иисуса, поскольку
Христос по-гречески как раз и значит «мессия».
Из вышесказанного можно сделать хотя бы один
принципиальный для нашего поиска духовной общности вывод. Как ни парадоксально
это звучит, у мусульман с христианами гораздо больше общего, чем у христиан с
мусульманами. В этом парадоксе главным образом и заключается суть
взаимоотношений ислама и христианства на протяжении их общей истории.
Наверное, самое основное несогласие ислама с
христианами состоит в том, что, по мнению мусульман, в историческом
христианстве Иисусу приписано то, о чем он не только не говорил, но даже и не
думал. Вот что говорит об этом Коран:
«А когда скажет Аллах: „О, Иисус, сын
Марии, сказал ли ты людям: «Примите меня и матерь мою в боги наряду с Аллахом“»,
он ответит: „Свят Ты! Никогда не мог я сказать того, на что не было у меня
права. Если бы я сказал это, несомненно, Ты бы знал о том. Ты ведаешь, что в
уме моем, и я не ведаю, что в уме Твоем. Ты один
только ведаешь тайное. Ничего не сказал я им, кроме
того, что повелел Ты мне — «Поклоняйтесь Аллаху, Владыке моему и Владыке
вашему». — И я был свидетелем над ними, пока я пребывал среди них, но после
того, как Ты послал мне смерть, Ты был блюстителем их; и Ты свидетель надо
всем. Если Ты покараешь их, они слуги твои; и если Ты простишь их, истинно, Ты
Могуч и Мудр“» (Сура Ал-Майда, 5:117—119).
Как удивительно созвучны эти строки Корана с
подобными же стихами из Евангелия от Матфея:
«Не всякий говорящий Мне: „Господи,
Господи!“ войдет в Царство Небесное, но исполняющий волю Отца Моего Небесного.
Многие скажут Мне в тот день: Господи! Господи! Не от Твоего
ли имени мы пророчествали? И не Твоим
ли именем бесов изгоняли? И не Твоим ли именем многие
чудеса творили? И тогда объявлю Им: Я никогда не знал вас; отойдите от Меня делающие беззаконие» (От Матфея, 7:21—23).
Попробуем же объяснить, почему мусульмане
считают, что христиане через века после ухода Иисуса не вполне верно восприняли
ряд принципиально важных мест его проповеди.
Говоря о пророках и утверждая, что пророки
посылались к каждому из народов Земли, Коран как бы являет внимательному
читателю историческую схему вещей, суть которой состоит в принятии или
отвержении пророка его народом и, соответственно, в дальнейшей земной судьбе
принесенного пророком Откровения.
По утверждению Корана, в случае ислама
окончательное и завершенное Божественное Откровение послано не какому-то народу
в отдельности, но — «как милость всему человечеству».
Таким образом, вселенский универсализм ислама
проистекает не из каких-то человеческих или культурных претензий, но как
логический вывод из того фундаментального принципа, что ислам признает и
поддерживает Божественное происхождение всех явленных религий, в том числе — и
в первую очередь — иудаизма и христианства.
В этой схеме вещей, между тем, содержится, если
вдуматься, еще один главенствующий принцип любой развитой религии.
Согласно этому принципу, Бог
в конечном счете оценивает человека по тому, как сам человек исполнил свое
земное предназначение. Предназначения эти различны, как различны сами люди, но
окончательная мера плодотворности земной жизни состоит не в сравнении одних
людей с другими, не в том, как достижения простого человека или пророка
соотносятся с достижениями и даже подвигами других людей, а в том, что сделал и
что свершил он сам. Именно в этом свете следует понимать и равенство
пророков перед Богом, несмотря на то, что одним Он предназначает гораздо более
высокие и труднодостижимые цели, чем другим.
Ислам, таким образом, утверждает, что
изначальные Откровения всех религий являются истинными, поскольку происходят из
одного Истока — Единого и Единственного Бога.
Поэтому Божественные
откровения никогда не воевали и не воюют между собой, кто бы ни говорил
обратного.
Воюют только догмы, созданные людьми.
Догмы, между тем, создаются не духовными
исканиями личности, а консенсусом большинства, поэтому по сути своей являются
антирелигиозными, ибо нарушают тот самый главный принцип, что каждый человек
судим Богом по собственным делам и мыслям своим, а не по приверженности
принятой общественной догме.
В этом и содержится заблуждение тех людей,
которые предпочитают мусульман христианам или христиан мусульманам в их
массе, то есть судят по названию, а не по делам, не обращая внимания на
конкретные поступки и деяния того или иного мусульманина или христианина или
извлекая из одного неприглядного примера глобальные выводы: «Все, мол, они
такие!»
Думается, что истинная религия — это все-таки самопостижение личности в ее отношениях с Богом, а не
буквалистское, а следовательно, и бездумное
исповедание традиционных догм. Непонимание этой общей цели является, быть
может, наибольшим злом в отношениях между людьми разных вер.
Сам Коран ни для кого не закрывает пути к
спасению, поскольку главный критерий спасения в Коране — собственная
праведность человека, а не простая принадлежность к той или иной общине,
догматизм и групповое чувство которой часто мешают человеку думать и поступать
самостоятельно:
«Истинно, все уверовавшие, и Иудеи, и
Христиане, и Сабеяне — все верующие в Аллаха и Судный
День и творящие добро, — не познают они ни страха, ни сокрушения» (Сура Ал-Бакара, 2:70).
Казалось бы, этот принцип, впервые
провозглашенный устами Иисуса Христа в отповеди фарисеям и в обращении к
самаритянке («вера твоя спасла тебя») должен был бы в первую очередь
укорениться именно в христианстве. Ведь оно, христианство, старше ислама почти
на 600 лет. Однако странным образом именно христианство отвергает возможность
спасения для всех, кто не исповедует догмата божественности Иисуса.
Но многие ли христиане, убежденные в том, что
спасение человека возможно только через Иисуса Христа, знают, что с самой этой
идеей согласится любой думающий мусульманин, ибо иного пути в ислам, чем через
Иисуса Христа к Святому Пророку, просто нет?
Мусульманин знает, что нельзя верить в
откровения, принесенные Святым Пророком, при этом
отрицая и отвергая Христа, то есть Мессию. Другое дело, что для мусульманина
верить в Иисуса и его учение вовсе не значит верить в
Христа как в бога, чего неукоснительно требует другой неколебимый догмат
христианства.
С точки зрения мусульманина, пророческий
авторитет учения Иисуса более чем достаточен для того,
чтобы признать это учение и следовать ему.
В этом смысле этическое учение
христианства является неотъемлемой частью ислама, и учение ислама нигде не
расходится с учением самого Иисуса, выраженном в Евангелиях.
Мусульмане даже считают, что их восприятие
учения Христа является более глубоким, ибо оно уходит от видимых, кажущихся
противоречий, над которыми задумывались и задумываются поколения христиан.
Как, например, совместить вновь провозглашенный
Иисусом древне-библейский принцип верности Ветхому Завету:
«Не думайте, что я пришел нарушить закон
или пророков: не нарушить пришел я, но исполнить. Ибо истинно говорю вам,
доколе не прейдет небо и земля, ни одна йота и ни одна черта не прейдет из
закона, пока не исполнится все» (От Матфея, 5:17—18), —
с совершенно новым по
духу евангельским принципом:
«Вы слышали, что сказано: око за око и
зуб за зуб. А я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую
щеку твою, обрати к нему и другую; и кто захочет судиться с тобою и взять у
тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду; и кто принудит тебя идти с ним одно
поприще, иди с ним два». (От Матфея, 5:38—41).
Обязательное исполнение старозаветной заповеди
«око за око» представляется несовместимым с обязательным же исполнением
евангельской, новозаветной заповеди об «обращении другой щеки» обидчику, и
любой буквалист от религии может тотчас встать в тупик перед таким кардинальным
противоречием. Христианские богословы, начиная с апостола Павла, который в
письмах к первым церквам объявил Старый Завет «проклятием», пытались, конечно,
объяснить суть дела, однако, с точки зрения мусульманина, любое такое
объяснение является опосредованным, человеческим толкованием того, что само по
себе вовсе не очевидно из Писания.
Ведь вопрос-то принципиальный: следует соблюдать
старозаветный Закон, переданный Богом через Авраама и всех пророков Иисусу, или
не следует? С точки зрения ислама, Бог безусловно волен переменить Свой Закон, иначе этот Закон не изменялся бы по мере роста
сознания человечества, и духовная эволюция человека остановилась бы на уровне
Адама:
«Если Мы отменяем или предаем забвению
какое-либо знамение, Мы даем другое — лучше его или подобное ему. Разве ты не
знаешь, что Аллах властен делать все, что угодно Ему?»
(Сура Ал-Бакара, 2:107).
Божественный Закон, таким образом, изменяется с
пришествием нового Откровения, однако изменять Закон Божий может через Своих пророков только Сам Бог, но не обыкновенные люди,
даже такие одаренные, энергичные и честолюбивые, как апостол Павел. Вот что он
пишет в «Обращении к галатам» (2:10—14) о возможности
не исполнять Закон, в котором был воспитан не только он и все остальные апостолы,
но и сам Иисус:
«Ибо написано, проклят
всяк, кто не исполняет постоянно всего, что написано в книге закона. А
что законом никто не оправдывается перед Богом, это ясно, потому что праведный
верою жив будет. А закон не по вере; но кто исполняет его, тот жив будет им.
Христос искупил нас от клятвы закона, сделавшись за нас клятвою (ибо написано: проклят всяк, висящий на древе), дабы благословение Авраамово через Иисуса Христа распространилось на
язычников, чтобы нам получить обещанного Духа верою».
Так нужно исполнять Закон или нет? С одной
стороны, нужно, а с другой — нет.
По существу, Павел старается выразить то, что
уже сказано было Иисусом: «наполняйте исполнение закона верой, не исполняйте
его буквалистски».
Но с другой стороны, проблема Павла в том, чтобы
освободить вновь обращаемых язычников от трудного для них исполнения
старозаветного Закона, и он пытается сказать, что закон, вообще-то, исполнять
не обязательно, хотя это и противоречит богоданным Писаниям. Разобраться в этих
рассуждениях трудно даже сосредоточенному человеку, что же говорить о
новообращенных, среди которых было мало не только грамотных, но и просто
привыкших думать людей? Не случайно апостол Петр во втором Послании говорит о
посланиях Павла, что в них:
«Есть нечто неудобовразумительное,
что невежды и неутвержденные, к собственной своей погибели, превращают, как и
прочие Писания» (3:16).
Петр, как и другие апостолы, живя в Иерусалиме,
никак не мог счесть старозаветный Закон «проклятием» (в русском переводе Библии
это слово переведено более «мягким», но и менее понятным словом «клятва»),
именно потому, что таковым не считал Закон сам Иисус. Если же даже два главных,
после Иисуса, авторитета христианства не соглашаются между собой, причем на
страницах Священного Писания, то каково простому верующему? Остается одно —
положиться на авторитет учения Павла, от которого осталось в истории намного
больше, чем от того учения, которое проповедовал в Иерусалиме Петр.
Одной из отличительных черт Корана, между тем,
является его настойчивость в объяснении именно таких принципиальных мест в
Евангелиях, для толкования которых необходима не человеческая премудрость, но
Божественный авторитет Откровения.
Именно Коран одним-единственным айятом разъясняет и тем самым примиряет — в духовном-этическом и нравственном
смыслах — кажущиеся противоречия явленных до него Писаний:
«Жизнь за жизнь, и око за око, и нос за
нос, и ухо за ухо, зуб за зуб, а за другие обиды — соответственное возмездие.
Но кто откажется от такого права, будет то искуплением за собственные
прегрешения его» (Сура Ал-Майда, 5:46).
То есть деяние прощения — выше в глазах Бога,
чем пусть даже и вполне законный акт возмездия. По существу, вся нравственная
суть христианского прощения заключена в этом мусульманском увещевании: «Если
хочешь быть воистину праведным — прости».
Но
ислам, при всем своем стремлении к идеалу, понимает, что далеко не всякий
человек способен на прощение и на то, чтобы подставить другую щеку. Из
миллионов и миллионов христиан в истории в лучшем случае десятки исполняли во
всей полноте евангельские заповеди, и поэтому они причислены к лику святых. Что
же, остальные миллионы христиан жили и умирали в грехе, не умея победить свою
человеческую природу?
Никак, говоря словами
апостола Павла. И Иисус, призывавший к исполнению Закона и уважению к прежним
пророкам, и ислам говорят одно: «твоим возмездием ты тешишь только собственную
жажду мести, и хотя это возмездие законно, оно не несет в себе Божественного
воздаяния. Однако прощение твое заключает в себе высшее из возможных воздаяний
и высшее из возможных утешений, ибо, победив себя, ты сам станешь больше
уважать себя в этом мире, одновременно сподобясь
большего уважения и в мире грядущем».
Другая
сторона учения Иисуса, а именно приверженность
истинной, деятельной религиозной нравственности в отличие от фарисейского
буквализма в отношении внешней обрядности, вновь выражена Кораном так:
«Праведность не в том состоит, что вы обращаете лицо ваше к
Востоку или Западу, но тот истинно праведен, кто верует в Аллаха и Последний
день, и в ангелов, и в Книгу, и в пророков, и кто деньги свои расходует из
любви к Нему на родню свою и сирот, и нуждающихся, и странствующих, и просящих
милостыню и на выкуп пленных, и кто соблюдает Молитву и платит Закаат, и те, кто, дав обещание, исполняет его, кто
терпелив в бедности и несчастиях, и тверд во время войны; такие показали себя правдивыми, и такие боятся Бога» (Сура Ал-Бакара,
2:178).
Кто
из мыслящих христиан мог бы с ходу отвергнуть этот айят
Корана только потому, что он взят из мусульманского Писания?
Вопрос
риторический. Многие бы отвергли просто потому, что по незнанию убеждены, что
ислам в чем-то противоречит учению Иисуса, а изучать
ислам считают грехом.
Им
и горя мало, что Коран, с его подчеркнутой верностью первичным, а не опосредованным
учениям, нигде и ни чем не расходится с сохраненными в Евангелиях словами
самого Иисуса. Другое дело, что Коран не принимает догматов, возникших уже после
Иисуса, тех самых догматов, которые, с мусульманской точки зрения, входят в
противоречие с Откровениями Старого и Нового Заветов.
При
этом крайне важно отметить, что именно эти догматы, а не этико-нравственная
сторона евангельского учения, исторически превратились в мерило истинного
христианства, тем самым безусловно отрицая путь к спасению для всех, кто, веря в Христа, не верит в него как в бога. Как бы откликаясь на
этот исторический феномен, Коран говорит:
«И
они говорят: „Сделайтесь иудеями или христианами, чтобы вы могли быть
наставлены праведным образом“. Скажите: „Нет, исповедуйте веру Авраама, который
всегда прибегал к Богу; он был не из тех, которые воздвигают богов наряду с
Богом“. Скажите: „Мы веруем в Аллаха и в то, что было открыто нам, и что было
открыто Аврааму, и Исмаилу, и Исааку, и Иакову и его детям, и что было даровано
Моисею и Иисусу, и что было даровано всем другим
пророкам от их Владыки. Мы не делаем различия между ними, и Ему мы покоряемся“»
(Сура Ал-Бакара, 2:136—7).
Многие люди, которых средства массовой
информации и досужие разговоры уже убедили в якобы полнейшей несовместимости
ислама и христианства, искренне удивляются, узнав о том, что в Коране очень
много говорится об Иисусе и Деве Марии.
Расхожее отношение к этому
известно давно. Люди, первым порывом которых является желание немедленно
отмахнуться от всего, что кажется им чужим, скажут, что Святой пророк
ислама, «составляя Коран», просто воспользовался христианскими источниками,
чтобы создать свою лапидарную версию жизни Иисуса и его матери Девы Марии.
Мы не станем спорить с теми, кто просто не
желает узнавать самого себя в чужом зеркале, но тем более важно привести
здесь полную метафор кораническую историю рождения Иисуса:
«И рассказывай повесть о Марии в Книге.
Когда она ушла от людей своих в место, выходящее на восток, и затворилась от
них, тогда послали Мы Духа Нашего к ней, и он явился
ей в виде мужа совершенного. Она сказала: „Я ищу убежища у
Милосердного Единого от тебя: (Оставь меня), если ты боишься Бога“. Он ответил:
„Я только Посланник Господа твоего, дабы мог я одарить тебя сыном праведным“.
Она сказала: „Как могу я иметь сына, когда ни один муж не касался меня, и не
была я нецеломудренной?“ Он ответил: „Будет так“. Но говорит Владыка твой:
„Легко это для меня: и сделаем Мы так, дабы он был знамением для людей и
милостью от Нас, и таково Наше предопределение“. Итак,
она зачала его, и удалилась с ним в отдаленное место. И муки деторождения
привели ее к стволу пальмового дерева. Она сказала: „О, почему не погибла я до
этого и не была предана полному забвению!“ Тогда он воззвал к ней из-под нее,
говоря, „Не печалься, Владыка твой поместил ручей под тобой; и встряхни к себе
ствол пальмового дерева: тогда свежие спелые финики посыплются на тебя; итак,
ешь и пей, и освежи око твое. И если ты увидишь какого-либо человека, скажи: «Я
дала обет поста Милосердному, посему не буду я
говорить ныне ни с кем из людей». Тогда принесла она его к людям своим, на
руках. Они сказали: „О Мария, странную вещь принесла ты! О, сестра Аарона, отец
твой не был порочным, ни мать твоя не была нецеломудренной!“ Тогда она указала
на него. Они сказали, „Как можем мы говорить с младенцем в колыбели?“ Он
сказал: „Я слуга Аллаха, Он даровал мне Книгу и сделал меня Пророком. И даровал
мне благословение Свое, где бы ни был я; и предписал
мне молитву и дарование милостыни, пока я жив; и Он сделал меня покорным матери
моей, и Он не сделал меня высокомерным или несчастным. Мир был на мне в тот
день, когда родился я, и мир будет на мне в день смерти моей и в день, когда я
восстану опять к жизни“. Таков был Иисус, сын Марии. Это есть изложение
истины, в которой сомневаются они. Не пристойно Аллаху принять сына Себе, Свят
Он. Когда Он повелевает что-либо, Он говорит только: „Будь!“, и оно есть» (Сура
Мариам, 19:16—36).
Обратим внимание, что — при всей схематичности
этого рассказа — в нем есть два чрезвычайно важных места, а именно
подтверждение непорочности зачатия и святого целомудрия Девы Марии и
утверждение о том, что Иисус не был непокорен своей матери. Ведь надо
признаться, что многие христиане задаются вопросом о тех стихах Евангелия, где
Иисус, казалось бы, в достаточно грубой форме отрекается от собственной матери:
«И сказал Ему кто-то: вот, Матерь Твоя и братья Твои пришли и стоят снаружи, стараясь с тобой
поговорить. Он же ответил говорившему Ему: кто матерь Моя и кто братья Мои? И
протянув руку свою к ученикам Своим, сказал: вот
матерь Моя и братья Мои, ибо кто исполнит волю Отца Моего, Который на небесах,
тот Мой брат, и сестра, и мать» (От Матфея, 12:47—50).
Спросится:
разве мать Иисуса не исполнила волю Бога в большей степени, чем все апостолы?
Да, отвечает Коран и, говоря о покорности Иисуса матери, убирает также и все
остальные сомнения. В этом свете сравнение Евангелий и Корана открывает
удивительное сходство даже не столько сюжетных линий, сколько самой сути учения
Христа в Евангелиях и в Коране, подобно тому, как мусульманское пожелание мира
— Салам алейкум! — Мир вам! — отражается в поучении Иисуса апостолам:
«Входя
же в дом, приветствуйте его, говоря: „мир дому сему“, и если дом будет достоин,
да придет мир ваш на него, если же не будет достоин, мир ваш к вам да
возвратится» (От Матфея, 10:12—13).
Что
же касается идеи божественности Иисуса, то Коран многократно утверждает, что
сам Иисус никогда не называл себя богом, но лишь сыном Божиим,
однако точно так же, сынами Божиими, звались в
иудейской традиции и прежние пророки. Не может пророк, если он — истинный,
искажать доверенное ему учение, говорит Коран:
«И
невозможно, чтобы человек, которому даровал Аллах Книгу и власть, и пророческий
сан, сказал людям: „будьте вы слугами мне, а не Аллаху“, но скажет он: „будьте
преданы одному только Владыке, ибо вы наставляете в Книге и ибо вы изучаете
ее“» (Сура Ал-Имран, 3:80).
«О
люди, имеющие Книгу, не преступайте границ в вере вашей, и не говорите об
Аллахе ничего, кроме истины. Истинно, Иисус, сын Марии, был лишь Посланником
Божьим, и исполнением слова Его, которое Он ниспослал Марии, и милостью Его.
Итак, веруйте в Аллаха и Посланников Его и не говорите „их трое“. Перестаньте,
это будет лучше для вас. Иметь сына несовместимо со Святостью Его. Ему
принадлежит все, что есть на небесах и все, что есть на земле; и довольно
Аллаха как покровителя! Истинно, никогда не презрит Мессия быть слугой Аллаха,
так же, как и ангелы, близкие к Богу» (Сура Ал-Ниса,
4:172—3).
Смыслы
Корана зеркально отражаются на страницах Евангелий:
«Когда
выходил Он в путь, подбежал некто, пал перед Ним на колени и спросил Его:
Учитель благий! Что мне делать, чтобы наследовать
жизнь вечную? Иисус сказал ему: что ты называешь меня благим? Никто не благ,
как только один Бог» (От Марка, 10:17—18).
В
том же Евангелии от Марка утверждение о Единственности
и Единстве Бога возникает в разговоре Иисуса с книжником:
«Один
из книжников, слыша их прения и видя, что Иисус хорошо отвечал им, подошел и
спросил Его: какая первая из всех заповедей? Иисус отвечал ему: первая из всех
заповедей: слушай, Израиль! Господь Бог наш есть Бог единый;
и возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всей душою твоею, и всем
разумением твоим, и всею крепостию твоею, — вот первая
заповедь! Вторая подобная ей: возлюби ближнего своего, как самого себя. Иной
большей сих заповеди нет. Книжник сказал Ему: хорошо,
Учитель! Истину сказал ты, что один есть Бог, и нет иного, кроме Него; и любить
его всем сердцем, и всем умом, и всею душою, и всею крепостью, и любить
ближнего, как самого себя, есть больше всех всесожжений и жертв. Иисус, видя,
как он разумно отвечал, сказал ему: недалеко ты от Царствия Божия.
После того никто уже не смел спрашивать Его» (От
Марка, 12:28—34).
Очевидно, что изложенное здесь полностью
совпадает с изложением Корана, вплоть до фразы «Один есть Бог, и нет иного,
кроме Него», которая является символом веры мусульман и по-арабски звучит как
«Ля Илляха Иль Алла».
Поэтому мусульмане считают, что подлинное учение Иисуса
является абсолютным единобожием, не оставляющим места для других ипостасей. И
сам Святой Пророк, и первые мусульмане, умом, сердцем, и душою убежденные в
том, что следуют по пути, проложенному Авраамом, Моисеем и Иисусом, были
искренне потрясены тем, что многие встреченные ими христиане отвергли столь,
казалось бы, ясное и подтверждаемое Евангелиями исламское видение
христианского учения.
ХРИСТИАНЕ
И МУСУЛЬМАНЕ: ПЕРВЫЕ ВСТРЕЧИ
Для мусульман вполне очевидно, что все
Божественные Откровения проистекают из одного Единого Источника, и в этом
смысле было бы, напротив, удивительно и необъяснимо, если бы коранический
рассказ об Иисусе принципиально отличался от евангельских рассказов.
Конечно, многого из того, что говорится в Коране
об Иисусе и его святой матери, нет в канонических евангелиях. Однако история
евангелий — это чрезвычайно сложная и во многом запутанная и противоречивая
история, и то, что одни евангелия стали почитаться каноническими, а другие были
отвергнуты, еще не говорит о том, что в отвергнутых апокрифических евангелиях
не содержится никаких зерен истины.
С исламской точки зрения, которая подтверждается
независимыми историческими и лингвистическими изысканиями, ни одно из священных
писаний человечества, кроме самого Корана, не избежало искажений, дописок и
исправлений в течение их долгой истории.
Поэтому когда Коран говорит об обязательности
веры во все священные книги человечества, он говорит об этом в идеальном
смысле, подразумевая не лежащую на столе Библию, а ее изначальные Откровения,
отчасти утраченные во многих испытаниях еврейского народа и восстановленные
после вавилонского пленения — по памяти.
При всем уважении к памяти поколений
восстановленная по памяти книга не может считаться сохранившей всю подлинность
истины — тем более на протяжение тех полных бурной
политической жизни веков и тысячелетий, за которые складывалась Библия. Коран
же, как бы к нему ни относиться в свете веры или неверия, является в этом
смысле подлинным историческим источником, то есть таким источником, текста
которого не коснулась за четырнадцать веков ни одна человеческая рука. Это
факт, признанный самыми скрупулезными востоковедами Запада и Востока, которые
при всем желании не смогли найти в нем искажений позднейшего времени.
Что же касается искренности самого Святого
Пророка ислама и его уверенности в том, что он действительно получает
откровения свыше, то достаточно здесь привести мнение одного из самых
замечательных российских востоковедов М. Б. Пиотровского из его книги
«Коранические сказания»:
«Все, что мы знаем об обстановке, в
которой Мухаммад провозглашал людям приходившие к
нему откровения, показывает, что он был искренен. Искренность Мухаммада не раз ставилась под сомнение и его
современниками, и врагами его религии. Как обман толковались его пророчества в
знаменитом европейском средневековом вольнодумном трактате „О
трех обманщиках“, где таким же образом разоблачались Моисей и Иисус.
<...> Некоторые европейские исследователи тоже отдали дань
такой точке зрения, опираясь, в частности, на некоторые эпизоды, когда
„откровения“ приходили очень уж кстати для решения проблем политической борьбы
или даже личной жизни пророка. Однако у нас нет серьезных оснований сомневаться
в том, что Мухаммад в своих переживаниях был
абсолютно искренним, что он верил и знал, что тексты Корана приходят к нему
„извне“. Стиль Корана, конечно же, менялся, становился более спокойным. Однако
повсюду в Коране он сохраняет все специфические признаки экстатической речи,
отличающие Коран от всех предшествующих и последовавших произведений арабской
словесности. Не только Мухаммад, но и его
современники хорошо различали речь, идущую „свыше“ (это пересказывалось
потом как части Корана), и собственную речь Мухаммада
(это фиксировалось потом как хадисы)».1
Коран,
как и все предыдущие священные писания, должен был пользоваться местными
примерами, чтобы притчи его были более доходчивы. В этом смысле нет ничего
удивительного, что коранические рассказы об Иисусе чаще всего находят
соответствия именно в тех версиях христианского учения, которые сохранились в
арабском мире как апокрифические евангелия, например, «Евангелие детства».
Что
же до того, что Святой Пророк мог якобы воспользоваться христианскими
источниками, об этом сугубо научным языком написано в широко известной в мире
многотомной «Энциклопедии ислама», изданной в Лейдене.
Это — совокупный и чрезвычайно скрупулезный труд многих востоковедов Востока и
Запада, и его меньше всего можно уличить в религиозной или научной
предвзятости. Вот что говорится о возможности евангельских заимствований в
Коране в подробнейшей статье «Инджил (Евангелие)»:
«В Коране явлены некоторые персонажи евангелий, а именно
Иисус, Мария, Иоанн Креститель, Захария, апостолы;
там же отражаются и некоторые фактические события (Благовестие,
чудеса Иисуса), которые так поразительно похожи на евангельские, что возникает
вопрос, в каком отношении они стоят к предшествовавшим Корану евангелиям. Для верующих мусульман
этот вопрос не представляет ни малейших затруднений: один и тот же Бог явил
миру обе книги, и пророк Мухаммад, получавший
откровения непосредственно от Бога, не нуждался в том, чтобы пользоваться,
прямо или косвенно, христианскими Писаниями для того, чтобы воспроизвести
некоторые черты этих Писаний. Историка религии, тем не менее, правила научной
дисциплины обязывают здесь к поиску возможных исторических связей. Первым
вопрос следует поставить следующий: какими знаниями об
евангелиях могли обладать Мухаммад и первые
мусульмане? Этот вопрос ведет за собой вопрос о переводах евангелий на арабский
язык, так как любое знание греческого, сирийского или арамейского языков со
стороны Мухаммада и его сотоварищей можно исключить».
Выясняется,
что частичные переводы евангелий на арабский язык во времена пришествия ислама
если и существовали, то сводились к «изолированным и спорным деталям». Другое
дело, что арабские переводы евангелий были у сирийских христиан VIII века, но к
VIII веку Коран уже не только сложился, но и приобрел свою каноническую форму.
«Таким
образом, мы можем <…>
заключить, что с позиций науки сегодняшнего дня нельзя утверждать, что Мухаммад и его первые сотоварищи могли непосредственно
знать евангелия на арабском языке. <…> Распространение
христианских идей в Аравии до пришествия ислама помимо нарративных
пересказов евангелий и апокрифических книг шло главным образом, если не
всецело, посредством устных поучений и ежедневных бытовых разговоров», — заключает
«Энциклопедия ислама».
Более того, когда мы говорим о первом
соприкосновении ислама с христианством, мы, как и во многих других подобных
случаях, склонны забывать, что христианство на Ближнем Востоке VII века было
чрезвычайно неоднородно, и с точки зрения сегодняшнего православия или
католицизма его подавляющая часть отвергается как ересь. Даже и сегодня в
древнейших толках христианства, таких как христианство коптов или эфиопов,
сохранилось множество обрядов, напрямую связывающих их с иудаизмом времен
Иисуса, например обрезание и отказ от свинины.
Изучение еретических, с точки зрения церкви
сегодняшнего дня, сект христианства показывает, что ближневосточное и
североафриканское христианство времен своего становления поразительно
напоминает ислам — именно потому, что первые христиане Ближнего Востока
не отрывались от корней иудаизма, памятуя евангельские слова о том, что не
нарушить закон приходил их учитель, но исполнить.
История христианства — сложнейшая историческая
дисциплина, однако простые факты говорят о том, что канонические догматы
христианства были разработаны и получили распространение достаточно далеко от
тех мест, где оно зародилось — в Риме и Малой Азии. Те христианские и иудео-христианские толки, в которых усматривается
попытка примирить практический разум иудаизма, здравый смысл античности и
учение о божественности Иисуса — эбионитство, докетизм, арианство, несторианство,
учения монофизитов и гностиков — возникли именно на
Ближнем Востоке и в сопредельном Египте.
Христианское вероучение могущественной Византии
всегда смотрело на эти толки как на прямую ересь и боролось с ними, как могло.
Поэтому вовсе не удивительны два факта начального соприкосновения ислама с
христианами.
Первое: учение ислама было воспринято как еще
одна из многочисленных христианских ересей и как таковое не вызвало к себе
массового интереса.
Второе: вслед первым победам мусульман в Сирии и
Персии христиане ближневосточных толков после начального шока вполне мирно
устроились под покровительством ислама, разве на досуге вспоминая о гонениях,
которым они подвергались во времена византийского владычества.
И вновь — привычное обывательское противопоставление
ислама и христианства заставляет нас забывать не только о том, что эти две
религии мирно уживались веками, но и о том, что поразительный и величественный
триумф исламского ренессанса был бы на первых порах просто невозможен без
участия христиан в создании мусульманской культуры и государственности.
До середины VIII века, пока арабский язык наконец не обновился и не развился в достаточной
степени для того, чтобы стать языком не только бедуинской поэзии, но и
широчайшей письменной государственности, языком политики, науки и канцелярии,
именно христиане Ближнего Востока и Персии, наравне с зороастрийцами
и манихеями, давали первым мусульманам уроки ведения дел. Именно они начали
колоссальную переводческую работу, которая впоследствии, при деятельном участии
уже самих мусульман, привела к расцвету Аббасидского
Халифата конца VIII — начала IX века. Как пишет Адам Мец,
«Больше всего поражает в мусульманской
империи огромное количество чиновников-немусульман. В
своей собственной империи мусульмане подчинялись христианам. Жалобы на то, что
от покровительствуемых зависят жизнь и имущество мусульман, слышны издавна, и
уже очень рано Омару I стали приписывать распоряжение не ставить христиан или
иудеев „государственными писарями“. Дважды на протяжении III—IX века христиане
были даже военными министрами мусульман, „так что защитники истинной веры
должны были лобызать им руки и выполнять их приказы...“ Все антихристианские движения прежде всего были направлены против этого
невыносимого для истинно верующих господства над ними покровительствуемых» .2
Христиане
часто занимали и места сборщиков налогов. Как пишет тот же Адам Мец,
«В
Египте, как свидетельствуют папирусы, множество христиан занимали посты
сборщиков податей. А один из них даже приложил в 349/960 году к квитанции об
уплате свою печать с изображением креста ».3
Впрочем,
приводя подобные примеры, А. Мец все же проводит ту
же мысль, которую уже в XX веке высказал другой выдающийся ориенталист,
англиканский священник Монтгомери Уатт. Уатт изобрел термин «исламский
колониализм», говоря, что мусульманам, которые часто ссылаются на издержки
западного колониализма, полезно-де напомнить о том, что и они бывали в истории
колониальной властью, хотя, уступает он, «этот колониализм был относительно
мягкой формой колониализма».4
Колониализм,
стало быть, это угнетение и ограбление порабощенных народов, в данном случае
христиан Сирии, Персии, Северной Африки и Испании. Увы, преподобный Монтгомери
Уатт вынужден здесь лукавить, поскольку колониализм всегда предусматривает
наличие метрополии, в пользу которой и грабятся колониальные народы.
В
случае исламских завоеваний, если это и происходило, то в течение первых
двадцати-тридцати лет великих завоеваний, когда исламским ветеранам в Медине
действительно выплачивались пенсии из военной добычи. Однако Мекка и Медина,
колыбель ислама, оставаясь святыней мусульман, чрезвычайно скоро перестали
играть роль метрополии.
Столицей
Омеййяядского Халифата на сто лет стала Сирия; в
Ираке были основаны города Куфа, Басра и впоследствии
Багдад; в Египте — Фустат на месте нынешнего Каира,
не говоря уже о блистательных городах Испанского Халифата Кордове, Гранаде,
Севилье, Толедо.
Словом,
завоеванные области стали самодостаточны в том
смысле, что львиная доля собираемых налогов шла на поддержание
государственности самих этих областей, а
следовательно, и их населения.
Конечно,
налоги платить кому ж охота? Но без налогов нет государственности, тем более если налоги заданы раз и навсегда. Только накануне
падения Аббасидского Халифата к концу IX века в
мусульманской ойкумене начались местные и государственные безобразия со сбором
налогов, но колониальными эти безобразия назвать никак нельзя, потому что
деградирующая династия для поддержания своей наемной армии драла с правого и
виноватого, не разбирая ни мусульман, ни христиан, ни зороастрийцев.
Налог,
который платили христиане и представители других покровительствуемых религий,
назывался «джизья» и брался по трем категориям,
причем не превышал 12, 24 или 48 серебряных дирхемов или 1, 2 или 3 золотых
динаров в год в зависимости от обстоятельств налогоплательщика.
Причем,
как указывает А. Мец, «в подавляющем большинстве
случаев большая часть податных лиц платила подать по низшей категории». При
этом и в Византийской империи каждый нехристианин обязан был уплачивать по
одному динару с души в год.
Если
учесть, что в Халифате слишком часто «самые доходные места были заняты
христианами и иудеями, сидевшими на них плотно и накрепко, особенно среди
банкиров, торговой плутократии, торговцев полотном, крупных землевладельцев и
врачей»5, ясно, что некоторые христиане платили налоги и по высшей
категории со своих безусловно баснословных заработков.
Между
тем, как неоднократно подтверждалось мусульманскими законами, государственное
налогообложение было отнюдь не произвольной и вполне понятной всем процедурой:
«...подушная
подать должна взиматься один раз в году и лишь с мужчин, обладающих здравым
рассудком и владеющих достаточными средствами к существованию, но отнюдь не с
женщин и несовершеннолетних, без какого бы то ни было отклонения от закона».6
Монтгомери
Уатт, говоря об «исламском колониализме», по существу, совершает тот же
невинный, на первый взгляд, подлог, каким часто пользуются в спорах о
христианстве и исламе. Он пытается навязывать прошлому взгляды и воззрения,
отделенные от него больше чем тысячелетием, и чрезвычайно выборочно судить
прошлое с точки зрения сегодняшнего дня. Колониализм западный, уничтожавший
всякие ростки независимого экономического развития исламских колоний в пользу метрополии
и державший эти колонии исключительно как сырьевые придатки, не имеет ничего
общего с эпохой великих исламских завоеваний и тем более с поздним состоянием
Халифата, каждый уголок которого подавал пример развития и Востоку и Западу.
Уж
если сравнивать эпохи, то нужно сравнивать начальную эру ислама с эпохами
Александра Македонского, Дария и Гая Юлия Цезаря, однако ни одну из этих эпох
при всем желании не подгонишь под категории колониализма. Если и есть некоторое
сходство между сегодняшней ситуацией и обстоятельствами тысячелетней давности,
то оно состоит в другом.
Сегодняшних
мусульман часто обвиняют в «демонизации»
христианского Запада, в первую очередь США. Этот процесс, надо сказать, давно
стал обоюдоострым: так называемый Запад, вольно или невольно, также занимается
«демонизацией» всего мусульманского мира. Любопытно,
однако, что эта взаимная демонизация не имеет
практически никакой связи с религией, а является, как и тысячу лет назад, чисто
политическим феноменом.
Византия
и Халифат слишком часто находились в состоянии войны, и поэтому в мусульманах
видели постоянного и безбожного врага, в котором по определению нет и не может быть ничего хорошего. Такое отношение
отразилось, безусловно, и на самом восприятии исламской религии, тем более что в
течение долгих веков ислам рассматривался как одна из ересей христианства. Но
интересно, что первые антиисламские выпады
последовали не из далекого Константинополя, но из самой гущи мусульманского
общества, от людей, которые занимали в этом обществе далеко не последние
позиции:
«Первое
соприкосновение ислама и христианства не вовлекло имперскую церковь в свою
орбиту той же степени, как представлявшие большинство христиан Аравии, Сирии,
Месопотамии и Египта несторианскую и монофизитскую
общины. Среди этих христиан мусульмане встретили многих, кто, по крайней мере вначале, предпочел исламское правление халцедонскому угнетению. Таким образом, как можно было
ожидать, первые полемические нападки на ислам последовали от ортодоксальных
богословов, „попавших в ловушку“ на вражеской территории, — таких как Иоанн Дамаскин и Теодор Абу-Курра <...>. В обстоятельствах войны, которая
продолжалась между Византией и исламом, христианскими лоялистами, живущими в землях, где преобладали мусульмане,
использовались все возможные средства: акты конфронтации, устная и письменная
полемика, групповое образование, общинная изоляция; по существу, все средства,
кроме чисто военных ».7
Здесь
и началась та «демонизация» мусульман, традиционное
громовое эхо которой слышится и сегодня. Действительно, после стремительной
тридцатилетней эпохи великих завоеваний исламский Халифат простерся от границ
Индии до границ Франции, и под властью ислама оказалось двунадесять языков,
среди которых многие были христианами различных толков — от ариан
и монофизитов до католиков и православных
византийцев.
Однако
мы уже видели, что мусульмане, отличаясь провозглашенной Пророком
веротерпимостью, никого не неволили принимать ислам, да к тому же вначале это
было невыгодно и чисто экономически, поскольку военный налог с
покровительствуемых составлял значительную часть собираемых в Халифате средств.
Не будем судить, насколько переход из христианства в ислам являлся
экономическим и насколько духовно-нравственным или иным выбором, но нельзя не
подчеркнуть, что уже через сто лет после пришествия ислама огромную массу
мусульманских жителей Халифата составляли бывшие христиане и зороастрийцы.
Продолжающееся
отпадение от христианства в первую очередь беспокоило и тревожило именно таких
богословов, как Иоанн (Мансур) Дамаскин.
Сам он, как прежде его дед и отец, принадлежал к арабским христианам и занимал в
исламском обществе высокое положение, служа при дворе Халифа правоверным
сборщиком податей. Однако впоследствии он (кстати, благодаря византийскому
доносу) оставил свои светские обязанности и целиком отдался активному
полемическому богословию, причем острие его полемики было направлено как против
византийского иконоборчества, так и против ислама. Истовая вера и
проникновенность Иоанна вызывают самые высокие чувства, но обстоятельства, в
которых он жил и работал, волей-неволей приводят на ум сегодняшних
мусульманских богословов, которые, живя на Западе, где их никто впрямую не
тревожит, считают этот самый Запад своим заклятым врагом.
По
всей видимости, полемический запал Иоанна Дамаскина
вызывался как мусульманскими победами над византийской армией, так и тем, что
многие христиане вокруг него добровольно обращались в ислам.
Очевидно, что для арабских христиан, за исключением таких
стойких, как Иоанн Дамаскин, при общности языка и
многих традиций, переход в ислам был продиктован как экономической выгодой, так
и силой притяжения все более расцветавшей вокруг них мусульманской культуры.
Но вот вопрос: как приходили в ислам люди, не знавшие
арабского?
Приведем лишь самый характерный и интересный с точки зрения нашего вопроса
пример, а именно пример Испании, отвоеванной мусульманами у вестготов в 711
году. Вот что пишет об этом Кеннет Б. Вольф в своей статье «Христианские
воззрения на ислам в Испании раннего средневековья», включенной в интереснейший
труд «Средневековые христианские представления об исламе»:
«Мягкие
условия капитуляции означали, что большинство христиан не
испытало никаких перемен от смены режима. <…> Через
столетие после завоевания источники являют высокую степень ассимиляции и
взаимообмена культур в обоих направлениях, особенно в сторону ислама. Среди факторов, которые работали вопреки озабоченности
мусульманских юристов (опасавшихся влияния христиан на мусульман. — Р.
Б.), были прагматические политические соображения правителей и эмиров
мусульманского Запада. Они, так же, как их собратья на Востоке, быстро
разглядели преимущества назначения на правительственные посты христиан и
иудеев, поскольку отсутствие племенных связей делало их более
уязвимыми и теоретически более преданными, чем мусульмане. По крайней
мере,
с начала IX века эмиры регулярно назначали христиан и иудеев сборщиками
податей, министрами и даже телохранителями. Но более значительным фактором
увеличившейся ассимиляции христиан в исламское общество был соблазн участия в
жизни процветающей в экономическом и культурном смысле торговой империи,
которая соединяла Испанию с Африкой, Ближним Востоком и Средней Азией. Многие
христиане стали удачливыми купцами местного и глобального масштаба. Другие
изучали арабский язык и становились продолжателями свежей и богатой
литературной традиции...»8
Какие бы просторы эта ситуация ни открывала для
христиан Андалусии с политической, экономической или культурной точек зрения,
такая ассимиляция ставила потенциально серьезные вопросы религиозной
идентичности, подобные тем, которые заботили мусульманских религиозных юристов
после завоеваний. С конца VIII века все больше христиан обращалось в ислам. Но,
более типичным образом, христиане сохраняли свою религиозную принадлежность, но
при всем том делали все от них зависящее, чтобы стать частью господствующего
общества, избегая всего, что могло, с одной стороны, обратить внимание на их
религиозный статус, а с другой — могло оскорбить религиозные чувства мусульман.
Короче говоря, они одевались, как мусульмане,
разговаривали, как мусульмане и жили, как мусульмане. Несмотря на то что этот процесс приобщения к новой культуре послужил к
благополучию многих христиан, другие посматривали на него с подозрением. С
каждым новым поколением культурные преграды, которые разделяли мусульман и
христиан, становились все более и более пористыми. К началу IX века пассивное,
но непрекращающееся наступление ислама стало настолько ощутимым, что
андалусские христианские богословы впервые посмотрели на ислам как на
конкурирующий с христианством религиозный феномен.
А вот чрезвычайно характерный пример с другого
конца мусульманского мира. Имя великого ученого тюркского происхождения Ал-Фараби (870—950) известно помимо всего прочего как имя
основоположника альгебры и, следовательно,
современной высшей математики. Но вот что пишется о его багдадском окружении в
капитальном труде «История исламской философии »:
«Выдающийся ученик Ал-Фараби,
христианин-яковит Абу Захария Яхья ибн Ади (ум. в
984 г.) многое сделал в области комментариев, переводов и исследований, которые
впоследствии стали занимать главенствующее место в философской жизни Халифата.
Имеет смысл вспомнить, что сам Ал-Фараби был учеником
несторианина Юханны ибн Хайлана и в своих исследованиях Платона и Аристотеля
зависел от знавших сирийский язык христиан, наиболее известным представителем которых был несторианин
Матта ибн Юнус. <...> Отметим,
насколько же космополитична была культурная атмосфера
того времени. Это атмосфера слагалась из раздумий мусульман, христиан, иудеев и
язычников, и, что еще более важно, в ней участвовали представители всех
религиозных групп безо всякого внимания к доктринальным пристрастиям. Главной
точкой всеобщего согласия было то, что „древние науки“ являются наследием всего
человечества, и ни одна религиозная или культурная группа не могла требовать их
в исключительную собственность. Отсюда и возникло определение этой группы
мыслителей как „гуманистов“, а мусульманские представители этой школы мысли стали
называться „мусульманскими гуманистами“».9
Абсолютный
хронометр
Что есть История? Попытка понять Время, разделив
его на сроки?
Но что же есть само Время, если указать истинные
сроки никакие земные часы не в силах?
Ведь в осязаниях всеобщего бессмертия любые,
даже самые сверхточные и сверхдорогие часы то чуть забегают вперед, то чуть
отстают, и им вторит поспешное сердце, этот главный хронометр земной жизни.
Всякий человек являет собой живые часы, и всякий
человек спешит и отстает, даже когда кажется ему, что История стоит на месте. И
поэтому историку, для которого особенно важна точность и подлинность, нужно бы
отмечать себя по какому-нибудь абсолютному хронометру.
Не
случайно же историки и философы давнего прошлого — такие как Алкиндус, Авиценна или Аверроэс — каждую свою книгу
начинали обращением к Вечному:
«Во
имя Аллаха Милостивого, Милосердного! О, Всевышний Господь, мы просим Твоей помощи, и да пребудут наши молитвы и приветствия с
Твоим Святым пророком и его благородными последователями!»
Так
же начал свой бессмертный труд «Мукаддима, или
Пролегомены истории» и Абдурахман Абу
Зайд ал Хазрами ибн Хальдун — человек, критический разум которого еще семьсот
лет назад настолько проник в сокровенные тайны и диалектические закономерности
исторической науки, что и позднейшие умы человечества, стараясь создать нечто
подобное, вынуждены были с восторгом признать, что книга Ибн
Хальдуна
«безо
всякого сомнения является в своей сфере наивеличайшим трудом, когда-либо
созданным людьми».10
Труду
ибн Хальдуна суждено было навсегда остаться
сокровищницей идей и методов исторической науки. Между тем начинает ибн Хальдун свой труд не обращением к читателю, но самым
искренним воззванием к Богу, тотчас же создавая для своей книги атмосферу, в
которой можно доверительно рассуждать о таких категориях, как объективность,
беспристрастие и достоверность:
«Вся
хвала надлежит Аллаху! Он могуч и могущественен. В Своей
руке держит Он царства обоих миров. Ему принадлежат самые прекрасные имена и
свойства. Знание Его таково, что ничто в мире, будь оно произнесено шепотом или
утаено в молчании, не остается для Него тайной. Могущество Его таково, что
ничто на земле и в небесах не слишком велико для Него и ничто не избежит Его.
Он создал нас из земли как живые и дышащие существа. Он поселил нас на ней как
расы и народы. Из земли Он производит для нас все, в чем мы нуждаемся. Чрева
наших матерей и наших жилищ являются нашими пристанищами. Пища поддерживает
нашу жизнь. Время изнашивает нас. Последние сроки, установленные для нас в
книге судеб, влекут нас к себе. Но Он остается и продолжается. Он — Живущий,
который не умирает».
Всякая
книга, и особенно историческая, начинается с побудительных мотивов к ее
созданию. Эти мотивы — принципиально разные для дипломированного историка,
знающего скрупулезные правила и классические методы научной работы, или для
журналиста-политолога, призванного дать быстрый ответ на злободневные вопросы
современности.
Для
первого из них история — поле научного исследования в рамках, заданных
уважаемыми предшественниками. Для второго — опись событий и фактов, из которой
всегда можно выбрать нужную подборку на потребу очередной политической задаче.
Что
же эта книга для ее автора?
Конечно,
эта книга для него — признание в любви, ибо только когда любишь — не думаешь о
самом себе.
Но
книга эта — не только признание в любви. Она также и свидетельство
сопричастности автора к удивительной, мало кому доподлинно известной, почти
невидимой, словно град Китеж, однако упорно существующей уже более двенадцати
веков цивилизации российского северного ислама.
Она — свидетельство о том, что испытания на
выживание, которые эта цивилизация выдержала в прошлом, были провозвестием ее
духовного величия в будущем.
Автору потребовалось немало времени, чтобы
преодолеть в себе как излишнюю доверчивость к историческим источникам, так и
обиду собственного национального чувства, когда оно уж слишком настойчиво
выдает желаемое за действительное.
При этом автор понимает, что он может вызвать в
читателях и внутреннее противодействие, и порыв к спору.
Однако спор — это в лучшем случае обмен
взаимными различиями, и в споре не может рождаться всеобщая истина.
Ведь, как кажется автору, всеобщая истина
содержится в том, что не разделяет, а, напротив, соединяет людей.
Вполне беспристрастное, а
следовательно, по возможности правдивое осознание движущих сил истории, может
скорее сказаться не в спорах, но в спокойных беседах с другим человеком,
который бы отличался от автора национальностью, происхождением, мировоззрением,
всем — кроме одного.
Кроме того, что они оба — люди, а потому с точки
зрения человеческой эволюции Общего у них гораздо больше, чем Различий.
Поэтому автор ищет для этой книги не только
Читателя, но и Собеседника, вместе с которым он мог бы надеяться отыскать
истину в той обоюдности прошлого, где, как в бесспорной общности российской
исторической судьбы, тесно и незримо перевиты кровные связи всего человечества.
Ведь если
и есть в мире абсолютный хронометр — то это, наверное, сама человеческая душа,
когда она неспешно, но упорно осознает в вере свое бессмертие, а вместе с этим
и цель, и смысл, и логику всякого времени и всякой жизни.
Так и летописание становится правдивым только
тогда, когда свидетельствует о предначертанном движении в бессмертие, ибо нет
бессмертия вне движения, и все, что однажды застыло, тогда же и утратило свои
предназначенье, цель и смысл.
«Те, кто отправляется в дорогу в поисках
Божественной мудрости, не возводят прочных домов, но разбивают передвижные
шатры, поелику живут в постоянном движении, извечно устремляясь вдаль, и чем
далее грядут они, тем паче открывается перед ними путь, являя взорам окоем,
теряющийся в бесконечности».11
1 М. Б. Пиотровский. Коранические сказания. М.,
1991. С. 164—165.
2 А. Мец.
Мусульманский ренессанс. М., 1996. С. 61.
3 Там же, сноска 146.
4 Av William Montgomery
Watt. Muslim-Christian encounters. Perceptions and Misperceptions. London,
1991.
5 А. Мец. Указ.
соч. С. 50.
6 Там же. С. 46.
7 Medieval Christian
Perceptions of Islam. Edited by John Victor Tolan. New York and London, 2000.
P. 58
8 Там же. P. 92—93.
9 History of Islamic
Philosophy. Edited by Seyyed Hossein Nasr and Oliver Leaman. London and New
York, 2001. P. 156.
10 A. J. Toynbee. A Study
of History.
11 Ориген,
христианский богослов рубежа II—III вв.
Публикация Лидии
Григорьевой