НАШИ ПУБЛИКАЦИИ

Владимир Набоков

Воззвание о помощи

<1>

И особенно это относится к старым людям. Сутулый и слабый, в наив­ных очках, который провел всю жизнь за писанием и чтением, которого уже раз приглашали на казнь, который ушел, и выжил, и продолжал писать свое да перечитывать Пушкина в парижской комнате с видом на милое мутное небо, на бедную роскошь каштана, на черную веспазьянку¹, оклеенную сине-красным сензано² (и дождь, и булочная, и пора зажечь лампу) — вот именно такой человек мне представляется со зловещей ясностью, когда заходит речь о помощи последним русским интеллигентам, вымирающим в одичалой Франции. Сизая декорация, к которой он так привык, вдруг дрогнула и повалилась, нежную бутафорию изгнанья прорвала немецким пинком поганая ботфорта — и хлынула такая чернота, такой холод, что вспомнились и примус, и вобла, и пытка слухами, и всё. Кто укрылся в провинцию — и тот не сегодня, так завтра будет застигнут полками страшных статистов, их призрак уже и так дошел, уже и так русский старик, о котором я думаю, умирает не столько от моральной духоты, сколько за неимением того, что так иносказательно зовется «средства». Все, что я здесь пишу, можно тоже взять в кавычки; как ни верти, из трех красавиц Мадрита всего лучше поступила та, <мудрейшая?>, которая дала два реала.³

<2>

Когда думаешь о судьбе наших бедных эмигрантских детей, особенно больно делается от мысли, что эти маленькие беспомощные существа, <которые> так доверчиво полагались на нас для своего счастья, ошибаются в нас. То, что их так много, вместо того, чтобы подгонять воображение, глухо его тормозит. Я предлагаю читающему представить себе не всю эту теоретическую толпу, а выбрать мысленно одного, индивидуального, живого ребенка и вообразить ЕГО нужду, ЕГО голод, ЕГО недетскую усталость. Я уверен, что тогда уже не придется уговаривать вас сделать для него все, что можете.

И после того минутного видения вы с новой, деятельной силой вернетесь к мысли, что очень, очень много таких бедных русских детей.

В. Сирин

Определения

1

О минувшей зиме в Париже. Это было как сон очарованного, который, во сне сознавая угрозу несчастья, необходимость пробуждения, не в силах выпутаться из сна. Машинально обкладывались бока памятников мешками с песком, машинально фонари превращались в синие ночники, машинально рабочие рыли убежища в сквере, где машинальный инвалид по-прежнему следил за тем, чтобы дети не делали ямок на дорожках. Русские, между тем, в продолжение девяти месяцев ломали себе голову, стараясь понять, что именно значит слово prestataire⁴ в касающемся их декрете.

2

Ясная, умная, бесконечно прелестная страна, где каждый камень полон благородства и грации, где любое облако над поросшим каштанами холмом уже есть произведение искусства — так эмигрант привык ощущать Францию, и никакие временные напасти не могут изменить этого чувства. Кто бы ни был виноват в ее роковой беспомощности, хрупкость державы не всегда порок, как и сила не всегда добродетель. К тому же это была страна, где легче и лучше всего думалось о России; Париж служил достойной оправой для игры русских воспоминаний, и я знаю людей, которые не променяли бы ночного дешевенького сидения за пустой рюмкой в угловой кофейне ни на какие иноземные чудеса.

3

О толках, о жажде вестей. Для человека вольного, мало читавшего газеты, равнодушного к политике, никак неприспособленного к соборности настроений — что за нестерпимое унижение зависеть от жирного шрифта и против воли быть погруженным в уравнительный омут общих тревог. Самая вездесущность современной войны, в смысле проникновения ее правил, уже мимикрирует естественный уклад тоталитарного строя; военная трагедия страны «демократической» состояла именно в том, что подражание полноценному оригиналу было только поверхностным. Ибо то, что пуще всяких пактов связало Россию и Германию, что мощно, как пошлость и похоть, а главное, что органически сродно диктаторским странам (вопреки различиям экономического свойства и каков бы ни был исконный толчок — страсть ли к отчизне или страсть к человечеству), это — ритм, ритм марширующей массы.

Тут вспомним с улыбкой, какие три народа дали миру лучшую музыку.

4

Метод, паразит идеала, пухнет и завладевает им. Дух и цель растворяются в методе, который исподволь утверждает свое зловещее превосходство до полного насыщения, т<о> е<сть> до такой точки, когда строевого гражданина не может особенно интересовать теоретическое обоснование государственной тирании. Мы сейчас присутствуем при том, как смысл дежурных слов — нацизм, коммунизм, демократия — определяется уже не древними идеалами, породившими данные слова, а степенью способности того или другого правительства поголовно превращать население в краснощеких рабов.

5

О вещах бесспорных. В каком-нибудь будущем «Жизнеописании Великих Людей» наши потомки найдут и биографию Хитлера. Однако классификаторов «человеческих величин» не проведешь. Понятие это подразумевает множество градаций, зависящих как от ремесла данного исполина, так и от приближения его личности к наиболее полному духовному содержанию. Народные вожди, полководцы, исторические любимцы публики относятся обыкновенно к низшему сорту великий людей. Отнимите у <Лео­нардо> да Винчи свободу, Италию, зрение — и он все-таки останется великим; отнимите у Хитлера пушку — и он будет лишь автором бешеной брошюры, т<о> е<сть> ничтожеством. У гениев войны нет метафизического будущего. Тень Наполеона скучает, найдя в элизейских полях лишь продолжение Святой Елены; и не думаю, чтобы душам Шекспира, Паскаля или Марко Поло особенно было прельстительно (после удовлетворения первого любопытства) общество Юлия Цезаря.

6

О литературе. Термин «эмигрантский писатель» отзывает слегка тавтологией. Всякий истинный сочинитель эмигрирует в свое искусство и пребывает в нем. У сочинителя русского любовь к отчизне, даже когда он ее по-настоящему не покидал, всегда бывала ностальгической. Не только Кишинев или Кавказ, но и Невский проспект казались далеким изгнанием. В течение двадцати последних лет развиваясь за границей, под беспристраст­ным европейским небом, наша литература шла столбовой дорогой, между тем как лишенная прав вдохновения и печали словесность, представленная в самой России, растила подсолнухи на задворках духа. «Эмигрантская» книга относится к «советской» как явление столичное к явлению провинциальному. Лежачего не бьют, посему грешно критиковать литературу, на фоне которой олеография, бесстыдный исторический лубок, почитается шедевром. По другим, особым причинам мне неловко распространяться и о столичной нашей словесности. Но вот что можно сказать: чистотой своих замыслов, взыскательностью к себе, аскетической, жилистой силой она, несмотря на немногочисленность первоклассных талантов (впрочем, в какие такие времена бывало их много?), достойна своего прошлого. Бедность быта, трудности тиснения, неотзывчивость читателя, дикое невежество среднеэмигрантской толпы — все это возмещалось невероятной возможностью, никогда еще Россией не испытанной, быть свободным от какой бы то ни было — государственной или общественной — цензуры. Употребляю прошедшее время, ибо двадцатилетний европейский период русской литературы действительно завершился вследствие событий, вторично разбивших нашу жизнь.

В. Набоков-Сирин

Нью-Йорк, июнь 1940

¹ Набоков имеет в виду будки парижских писсуаров, которые назвали «веспасианками», поскольку впервые они были введены в обиход еще в Древнем Риме императором Веспасианом. Набоков упоминает эту деталь парижских улиц и в «Парижской поэме» (1943), где «писсуары за щитами своими журчат».

² Имеется в виду итальянский вермут «Cinzano» в произношении на французский манер; его реклама, как и сами этикетки на бутылках, традиционно выдерживаются в сине-красных цветах.

³ Имеется в виду бульварная песенка «Шли по улицам Мадрита…», известная во многих вариантах с начала XX в. («Мадрит» — старая форма произношения, встречающаяся, например, у Пушкина в «Каменном госте» или у Василия Боткина в его замечательных «Письмах об Испании», 1851). Ее часто исполняли в лицах в виде короткой сценки. Варианты имени третьей красавицы: Пепита, Флорида, Лолита (и еще: «Донья Флора, Долорес и прекрасная Кларида»). Какой именно вариант этой песни имеет в виду Набоков, сказать, конечно, нельзя, но хочется верить, что вариант с Лолитой не был ему вовсе не известен. Часто встречающийся в мемуаристке вариант с «Донной Рэс» (такого испанского имени не существует) в действительности, надо полагать, искаженное «Долорес». Строки этого «городского романса» можно восстановить в таком виде:

Шли по улицам Мадрита

Три создания небес:

Донна Клара, Долорес

И красавица Пепита.

Там на улице одной

В своем ветхом одеянье

Нищий, старый и больной,

Умолял о подаянье.

За реал, что подала,

Помолился он за Клару,

Долорес щедрей была

И дала реалов пару.

А Пепита — так бедна,

У Пепиты ни реала.

Вместо золота она

Бедняка поцеловала.

В это время проходил

Продавец букетов рядом,

И его остановил

Просиявший нищий взглядом.

За букет из алых роз

Отдал он все три реала

И красавице поднес,

Что его поцеловала.

И теперь идет молва,

Что на улицах Мадрита

Есть красавица одна

И зовут ее Пепита.

⁴ Здесь: лицо, выплачивающее налог натурой (фр.). Речь идет о статьях 7 и 9 декрета Эдуарда Деладье от 13 января 1940 года, предписывавших для нужд министерства обороны создание рабочих бригад из лиц без гражданства и беженцев, находящихся на территории Франции.

Публикация и примечания Андрея Бабикова