МНЕНИЕ

Ирина Левинская

О филологии без идеологии

Двухтомник Дружинина объемом почти в 1300 страниц читается на одном дыхании. Автор собрал впечатляющую подборку документальных свидетельств об уничтожении филологической науки в Ленинграде 1940-х годов. Сталинский погром в области гуманитарных наук, одной из жертв которого оказалась ленинградская школа литературоведения, был не менее пагубен и значим для интеллектуального уровня и нравственного климата в стране, чем изничтожение генетики и кибернетики. Можно только приветствовать появление книги Дружинина, которая посвящена «исследованию как самих механизмов идеологии советского тоталитаризма 1940-х гг., так и результату их воздействия на науку о литературе и отдельных ее представителей».¹ Не сомневаюсь, что на книгу появятся заслуженные хвалебные рецензии. И тем не менее ей присущи серьезные недостатки, которые, хотя и не обесценивают ее для меня полностью, заставляют относиться к ней сдержанно.

Среди многочисленных источников, использованных автором, важное место занимают мемуарные материалы. Любой историк, которому приходилось работать с воспоминаниями и дневниковыми записями, знает, как много подводных камней встречается на его пути. Дружинин отдает себе в этом отчет и, отметив ценность мемуаров К. М. Симонова и Д. Т. Шепилова, тут же добавляет, что многое в них искажено попыткой авторов «отгородиться от сталинизма <…>, которому они преданно служили».²  Однако к написанным в 1940-х годах и до сих пор полностью не опубликованным запискам О. М. Фрейденберг автор относится без разумной осторожности, которая необходима при работе с такого рода документами. «Дух этих записок во многом определяет тональность настоящей работы», — пишет Дружинин³, и действительно, обширные цитаты из воспоминаний Фрейденберг служат каркасом его книги.

Ольга Михайловна Фрейденберг известна широкой публике благодаря переписке со своим двоюродным братом Борисом Леонидовичем Пастернаком.⁴ Перед читателями этих талантливо и чрезвычайно эмоционально написанных писем предстает образ блестящего ученого, новатора, вынужденного существовать среди научных ретроградов — людей «убогих и самодовольных, интригующих и увенчанных».⁵ Однако среди специалистов в области классических древностей репутация Фрейденберг неоднозначна: в диапазоне от полного неприятия ее работ до восторженного к ним отношения, главным образом среди структуралистов. Дружинин, который никогда не занимался историей антиковедения, приводит без комментариев обширные цитаты из воспоминаний Фрейденберг. Получается, что он, по существу, солидаризируется с Фрейденберг, объявляющей своих противников, среди которых были ее университетские учителя С. А. Жебелев и И. И. Толстой, а также ее коллеги по кафедре классической филологии, душителями научной мысли, доносчиками и интриганами.⁶ 

Картина мира Фрейденберг была черно-белой, никакие оттенки не допускались. Великие ученые и новаторы (она, Марр, Франк-Каменецкий), с одной стороны, и ничтожные негодяи, враги научного прогресса — с другой (в эту категорию попадают все филологи-классики и историки-античники, принадлежавшие к петербургской/ленинградской школе и составившие ее славу). Свойственное многим исследователям обыкновение переносить научные разногласия в этическую плоскость и клеймить своих противников как негодяев и подлецов была характернейшей чертой Фрейденберг.

И, к сожалению, Дружинин, увлеченный обличительными по отношению к политическим и научным властям текстами Фрейденберг, особую весомость которым в его глазах придавало то, что они были или синхронны или близки по времени к описываемым событиям, эту бросающуюся в глаза их особенность проглядел и/или проигнорировал.

Попробуем разобраться, насколько справедлива та картина, которую рисует Фрейденберг в своих письмах и заметках и которую Дружинин принимает на веру, ставя знак равенства между идеологическими гонениями против учеников Веселовского, организованными властью, и критикой работ Фрейденберг со стороны коллег, принадлежавших к петербургской филологической школе. Отмечу сразу, что я принадлежу к той части профессионального цеха, для которого сочинения Фрейденберг представляются к науке отношения не имеющими⁷, но в рамках настоящей заметки это не столь важно: возражение у меня вызывает не то, что Дружинин считает Фрейденберг великим ученым, а то, что он отказывает ее научным противникам в профессиональной состоятельности и этичном поведении и ставит их на одну доску с идеологами гонений на филологическую науку в Ленинграде 1940-х годов.

Начну с некоторых деталей биографии Фрейденберг, необходимых для понимания сути дела. О. М. Фрейденберг окончила кафедру классической филологии, которая находилась в составе факультета общественных наук (ФОН) Университета в 1923 году. В работах, посвященных классической филологии в советское время (особенно вышедших из-под пера поклонников Фрейденберг), сообщается, что кафедра классической филологии, закрытая после реорганизации университета в 1921 году, была возрождена под руководством Ольги Михайловны в 1932 году (при этом иногда в одной и той же статье сообщается, что кафедра была закрыта в 1921 году, а Ольга Михайловна закончила ее в 1923 году).⁸ Это утверждение не соответствует действительности. До 1926 года кафедра, которой руководил А. И. Малеин, существовала в составе ФОНа. В 1926—1929 годах она постепенно утрачивала самостоятельность и все больше попадала в зависимость от кафедры истории древнего мира, созданной в 1926 году. Только в 1929 году она окончательно прекратила свое существование: греческий и латынь стали преподаваться на кафедре романо-германских языков.⁹ 

После трехлетнего перерыва кафедру решено было восстановить как структурное подразделение Ленинградского историко-лингвистического института (ЛИЛИ), преобразованного в 1933 году в Ленинградский историко-философско-лингвистический институт (ЛИФЛИ). Критерий выбора нового заведующего кафедрой был далек от академического. В письме к Пастернаку Фрейденберг сообщает ему о том, что выбор был «между академ. Жебелевым и мной; меня пред­почли за энергию научную и „новизну“ <...>».¹⁰ Увы, жела­емое она здесь выдает за действительное. Жебелеву в 1932 году было 65 лет, но «энергии научной» ему было не занимать. Административного¹¹  и преподавательского¹² опыта, не говоря уже об авторитете, у него было несопоставимо больше, чем у сорокадвухлетней Фрейденберг, получившей высшее образование в области классической филологии лишь за 9 лет до этого. С «новизной», однако, дело обстояло иначе. С. А. Жебелев принадлежал к традиционной петербургской историко-филологической школе и придерживался взглядов индоевропейского языкознания. Фрейденберг же была убежденной и искренней марристкой — последовательницей «нового учения о языке», которое к началу 1930-х годов приобрело статус «марксистского языкознания». В своих воспоминаниях Фрейденберг прямо пишет о том, что истинной причиной назначения ее заведующей кафедрой была ее принадлежность к марризму: «Когда в ЛИФЛИ (бывший филологический факультет университета, выведенный в самостоятельное высшее учебное заведение) открывалась кафедра классической филологии, новый директор Горловский¹³  просил меня организовать ее.

Я стала отказываться в пользу Жебелева, Малеина, Толстого. Од­нако Горловский не принимал их кандидатуры и остановился на мне, т. к. мое научное лицо было широко известно, а он хотел сочетания академической школы Жебелева с новым учением о языке Марра».

Можно ли считать марризм единственным преимуществом Фрейденберг? Незадолго до восстановления кафедры на филологическом факультете у всех на слуху было «дело» Жебелева (ноябрь 1928-го — январь 1929-го)¹⁴, едва не стоившее ему членства в Академии, им также интересовались следователи на допросах по «Академическому делу».¹⁵ В 1931 году, как рассказывает Жебелев в своем «Автонекрологе», «в книге „Ленинградское отделение Коммунистической Академии. Институт истории и Общество историков-марксистов. Г. Зейдель и М. Цвибак. Классовый враг на историческом фронте. Тарле, Платонов и их школы“ (С. 167—170) устами С. А. Семенова-Зусера Жебелеву дана такая аттестация: он — „махровый оппозиционер“, „плагиатор“, „фальсификатор“, способен на „циническую откровенность“, „апологет дворянской исторической науки“ и т. д.; самый термин „ученый“ взят автором этой аттестации в приложении к Жебелеву в кавычки».¹⁶ Впрочем, именно в 1932 году, когда была восстановлена кафедра классической филологии, ситуация в академическом мире изменилась: на некоторое время травля старых ученых прекратилась, и теоретически шансы получить кафедру у Жебелева были, но марризм Фрейденберг все-таки перевесил. Я. С. Лурье в жизнеописании своего отца, известного античника С. Я. Лурье, по-видимому, со слов отца пишет, что Фрейденберг «вступила в одну из существующих тогда „групп сочувствующих“ ВКП(б). Такое почти партийное состояние и содействовало, очевидно, тому, что именно она возглавила кафедру классической филологии».¹⁷ К этому объяснению следует относиться с осторожностью: ярлык «сочувствующий ВКП(б)» широко употреблялся в академическом мире конца 1920-х годов для характеристики людей, занимавших самые разные позиции, которые по той или иной причине не нравились тому, кто этот ярлык использовал.

Вопрос о марризме Фрейденберг заслуживает некоторого комментария. Дружинин вслед за поклонницей и пропагандисткой творчества Фрейденберг Н. В. Брагинской всячески пытается его пригасить. Так он, в частности, пишет: «От идей Н. Я. Марра она отошла в начале 1930-х гг.».¹⁸  Он ссылается на воспоминания Фрейденберг, процитированные Брагинской: «Во мне накипело в душе от Марра. Чем влиятельней он становился, чем насильственней он заставлял принимать свое учение и подлаживаться под политику, тем громче поднимался во мне негодующий протест. Я желала сбросить с себя гнет его имени, тяготевший над моей научной индивидуальностью; мне надоело терпеть гонение за недостатки его теории и отдавать в его приходную книгу свои научные достижения. Его клика, его камарилья, ничтожества, выдвигавшиеся им в ущерб науке, его недоступность, вырождение былых его взглядов и при­вычек, партийная лесть и деспотизм — это все раздражало меня, вызывало во мне стыд, и я хотела отмежеваться от марризма. Столько лет борясь за Марра, я боролась за передовую мысль и ее независимость; теперь я видела, что она сама стала деспотичной, нетерпимой, неумной».^{19  З}десь Дружинин обрывает цитату, однако чуть дальше в рассуждении Фрейденберг содержатся слова, важные для понимания сути дела: «От меня требовали признания, что моя книга написана по Марру; всякое дыхание меня самой изгонялось».²⁰ 

Еще определеннее о своих претензиях к Марру Фрейденберг рассказала 21 января 1936 года в пись­ме дяде, Л. О. Пастернаку, и кузинам в связи с публикацией «Поэтики сюжета и жанра», предисловие к которой редактор заставлял ее переписывать пять раз: «Наконец, он сам (редактор. — И. Л.), после пятого раза, вписал то, чего я не хотела. И все под угрозой, что книга не пойдет в печать. Мне он позво­лил только стилистически обработать его писанье „под меня“. А цель его была — чтоб я своим голосом, своим ртом сказала всем, что эта работа не мне принадлежит, не моей мысли и не моей изобретательности, а Марру и что Марр, который давал мне дохнуть и погибать, а сам выдвигал сволочей и ничтожества, что он поддерживал меня <...>».²¹ 

Из этих текстов видно, что основные претензии Фрейденберг к Марру лежали отнюдь не в научной плоскости: она не хотела, чтобы Марру приписывали ее собственные научные достижения, и была обижена на то, что Марр недостаточно ее продвигал, предпочитая ей тех, кого Фрейденберг с характерной для нее резкостью назвала «сволочами и ничтожествами».

По-видимому, Фрейденберг после того, как Марр в 1924 году буквально продавил защиту ее магистерской диссертации с нарушением принятых в академическом мире процедур²², рассчитывала и в дальнейшем на его энергичную помощь.

То, что отношение к Марру как к великому ученому и учителю Фрейденберг сохраняла всю жизнь, видно из написанного в апологетическом жанре доклада «Воспоминания о Н. Я. Марре», который она прочитала на заседании кафедры классической филологии 23 декабря 1937 года спустя три года после смерти Марра: «Марр — это была наша мысль, наша общественная и научная жизнь; это была наша биография. Мы работали, не думая о нем, для него, и он жил, не зная этого, для нас»; «Я почитала и поклонялась этому пламенному уму, готовая отдать для него все свои научные силы. Я восхищалась его прямотой, его творческой мощью, свежестью его гения, его диапазоном»; «Все, что говорил Марр, получало для меня особо высокое и глубинное значение. <…> Даже его слог казался мне достаточно простым и вполне понятным; его поведение и образ мыслей — единственно правильными»; «Огромный масштаб творчески бодрствующего, мощного ума и сильной, яркой эмоциональности должен быть дополнен в портрете Марра революционным восприятием жизни и вещей. Это был большевик подлинный, большевик всей своей личностью, неразрывно в науке, в быту, в общественности. Он был революционер-большевик, потому что его разрушающая сила была той же мощи, что и созидающая. Ломая старые формы, он воздвигал новые, поражавшие тех, кто их понимал, гениальностью новизны и высоким синтезом научных предшествий». Последнее рассуждение показывает, что О. М. в реальной жизни несколько отличалась от О. М. как автора бескомпромиссных по отношению к правящему большевистскому режиму воспоминаний: когда было нужно, она умела быть политкорректной. Вряд ли бы ей удалось иначе продержаться на посту заведующей кафедрой столь продолжительное время.

При чтении двухтомника не удается отделаться от впечатления, что автору доставляет удовольствие цитировать негативные характеристики известных ученых, идеологическому, а иногда и физическому уничтожению которых посвящена его книга, и что обильное цитирование воспоминаний О. М. Фрейденберг, не церемонящейся с проклятиями в адрес оппонентов, отчасти обусловлено этой его особенностью. Так, например, рассказывая о травле очередного «низкопоклонника перед Западом» В. Я. Проппа, Дружинин упоминает о том, что Б. И. Александров, автор разгромной статьи о Проппе, метнул молнию заодно и в В. М. Жирмунского, написавшего хвалебную рецензию на «Исторические корни волшебной сказки». Процитировав статью Александрова, выдержанную в стиле погромной советской риторики («Унижая нашу науку, он расточает похвалы книжкам Проппа, в которых тот полностью следует буржуазным теориям его иностранных предшественников»), Дружинин «в качестве отступления» приводит «мнение О. М. Фрейденберг о рецензии В. М. Жирмунского». Собственно о рецензии Фрейденберг пишет вскользь, ее появление оказывается лишь поводом для обличения Жирмунского. И здесь, как обычно, О. М. не скупится на резкие характеристики: Жирмунский оказывается завистливым, продажным, патологически тщеславным и вообще «стоком советских академических нечистот». «Жирмун­ский <…> был мистиком, формалистом, вульгарным социологом <…> десять лет агрессивно воевал с Марром и защищал самые реакционные и глупые западные теории (здесь О. М. оказывается в одной компании с борцами с низкопоклонством, которые через два года выгонят Жирмунского с волчьим билетом из университета. — И. Л.); Жирмунский, бежавший во время войны от германистики, от великой немецкой культуры к нашим узбекам и казахам, Жирмунский — патриот и проповедник «братских национальных культур»… Он «конъюнктурщик по призванию, от души…». Но этой цитаты Дружинину оказалось мало, и он в примечании подкрепляет оценку Жирмунского как человека легко меняющего убеждения в зависимости от конъюнктуры ссылкой на мнение Н. Н. Поппе. Не говоря уже о том, что отзыв Поппе (как, впрочем, и отзыв Фрейденберг) к обсуждаемому Дружининым сюжету ни малейшего отношения не имеет, отмечу только, что коллаборационист Поппе является последним человеком, к чьей моральной оценке кого бы то ни было стоит прислушиваться. ²³ 

Репутации ученых, о которых он пишет, Дружинина, как видно, совершенно не беспокоят, и он, не церемонясь, выуживает из мемуарной литературы всевозможные истории, бросающие тень на их нравственный облик.

Для описания обстановки на филологическом факультете к концу 1940-х годов он приводит фрагмент из записок Фрейденберг, в котором речь идет, как пишет Дружинин, «о судьбе будущего крупного филолога-классика Александра Иосифовича Зайцева».

Текст Фрейденберг о Зайцеве написан в экзальтированно-восторженном тоне: «Знания этого необыкновенного мальчика были феноменальны <...> Он знал всю научную литературу на всех языках в области античности <...> Выдержать теоретического спора с ним не мог ни один профессор. <…> Черты характера его поражали: он был „несгибаем“, абсолютно упорен в поисках своего идеала, честен и прям до суровости, высок помыслами, необыкновенно чист… Один раз увидев Зайцева, я перевела его со II курса на III. В три дня он сдал на пять все недостающие предметы. Занятия, которые я проводила на III курсе, стали для меня очень интересны. Я ожила, я преобразилась. Воображение взыграло, душа воспарила и увлеклась. Я все мечтала сделать для этого юноши <...> вот, наконец, был человек, которому было можно все отдать, все свои умственные и материальные возможности. Это был мне брат!»²⁴ Но при всех восторгах О. М. понимала, что Зайцев как ученый принадлежал к традиционной историко-филологической школе, и честно пишет о том, что его научная мысль была глубоко чужда ее «умственной душе». Впрочем восхищение Зайцевым пересиливало, и Фрейденберг оценивает его несопоставимо мягче, чем прочих представителей чуждой школы: она отмечает в нем только «ригоризм, маниакальность, непримиримость, чрезмерную дискурсивность суждений», что в ее устах звучит почти похвалой. В рассказе о Зайцеве упоминает Фрейденберг и о том, что из десяти студентов на факультете 4—5 были доносчиками и что у прямого, честного и гордого Зайцева шансов выжить в этой обстановке не было. В 1947 году его арестовали и отправили в Казанскую тюремную психиатрическую больницу НКВД, где он провел семь лет.²⁵ О. М. с горечью пишет об его аресте.

Казалось бы, сюжет исчерпан, и обстановка на факультете обрисована. Но Дружинин на этом не останавливается. Зайцев оказывается несломленным и слишком положительным. Требуется ложка дегтя. И она находится в воспоминаниях преданной ученицы Фрейденберг Б. Л. Галеркиной. «По­сле смерти Сталина, — пишет Дружинин, — А. И. Зайцев вернулся в Ленинград и продолжил обучение в университете… Но осенью того же 1954 г. он случайно встретился в театре с О. М. Фрейденберг, тогда уже не работавшей в ЛГУ. Как свидетельствуют слова Ольги Михайловны, моральный облик ее героя изменился (выделено мной. — И. Л.): «Когда я его спросила, не помнит ли он меня, — ответил, что меня не припоминает. <…> Забыть меня он не мог. Просто не хочет. Я ведь уже вышла в тираж. Кто я?»^{26  З}аглянем в соответствующее место статьи Галеркиной и восстановим пропуск, отмеченный отточием. Галеркина по памяти воспроизводит диалог, состоявшийся у нее, также находившейся в театре, с Фрейденберг, и пропущенные Дружининым слова содержат ее ответ на реплику Фрейденберг: «Этого не может быть! Он ведь отсутствовал (был арестован) не вечность. Правда и немало. Однако он был в застенке. Возможно с памятью что-то».²⁷  Дружинин, как мне кажется, намеренно опускает и игнорирует совершенно естественное объяснение, проскользнувшее в воспроизводимом Галеркиной диалоге: человек только что вернулся из карательного психиатрического заведения, где его усердно «лечили», и это могло сказаться на его памяти. Я имела честь знать Александра Иосифовича Зайцева, учиться у него и должна сказать, что не встречала человека более цельного и кристально порядочного. И если он сказал Фрейденберг, что не узнал ее, то, значит, не узнал: Зайцев принадлежал к той редчайшей породе людей, которые просто не умеют лгать. В своих воспоминаниях Галеркина в конечном счете соглашается с объяснением Фрейденберг: ученик не пожелал «возобновить знакомство с нею, ниспровергнутой».²⁸ Однако Фрейденберг никогда не была для Зайцева учителем, тем более Учителем с большой буквы, как пишет Галеркина. Восхищение Ольги Михайловны Зайцевым было односторонним. Зная Александра Иосифовича, могу себе представить, какие мучения он со своей «чрезмерной дискурсивностью суждений» испытывал на лекциях Фрейденберг. Он не узнал не учителя, а кафедральную начальницу.

Много лет спустя, когда на заседании кафедры классической филологии речь зашла о Фрейденберг, Зайцев сказал, что хочет помянуть ее добрым словом, и произнес: «Она сделала гораздо меньше зла, чем могла бы». И действительно, Фрейденберг, которая считала, как она писала в письме к Пастернаку, что имеет право «на ненависть к Жебелеву, предавшему меня на диспуте²⁹, на людей вокруг, убогих и самодовольных, интригующих и увенчанных»³⁰, не использовала своих административных возможностей для преследования своих научных противников, и это действительно (учитывая особенности эпохи) немалого стоит.

В самом конце книги в главе «Вместо заключения» Дружинин подводит печальные итоги своего исследования. Начинает он с цитаты из письма М. К. Азадовского от 4 августа 1943 года: «В области филологической науки мы стоим перед катастрофой — нам грозит полный регресс» — и отмечает, что слова Азадовского были пророческими.³¹ Затем он приводит в подтверждение обширную цитату из Фрейденберг и выдержки из различных документов, подтверждающих практически полное уничтожение на филологическом факультете литературоведения. «Но не только руководство страны не поощряло „литературоведения“, — пишет Дружинин. — Сам тип представителя этой специальности стремительно эволюционировал под идеологическим прессом: после 1949 г. у руля встали такие лица, которые и сами не слишком были готовы для того, чтобы плоды их трудов можно было именовать серьезной наукой. Они, по сути, встали не во главе, а на пути литературной науки, а единение этих „фюреров“ с политическим режимом привело к тому, что наука о литературе следующие полвека развивалась не столько благодаря, сколько вопреки этим руководящим силам».³² 

Трудно не согласиться с этим выводом. Но финальным аккордом, подтверждающим окончательный крах науки на филологическом факультете, с точки зрения Дружинина, вдруг оказывается состояние классической филологии: «Классическая филология на факультете эволюционировала настолько, что когда в 1974 г. ученице О. М. Фрейденберг, Б. Л. Галеркиной, удалось организовать большое заседание кафедры, посвященное памяти ее основателя (корректнее было бы сказать: первой заведующей восстановленной кафедрой, поставленной начальством на эту должность за принадлежность к марризму и, возможно, политическую лояльность. — И. Л.), то разгорелся скандал. Оказалось, что Ольга Михайловна „не была филологом, лекции ее были более чем странные“ (А. И. Доватур), что „все, что она написала, не выдерживает никакой критики“ (Я. М. Боровский), „что наука, пользующаяся сплошными ассоциативными параллелями, — это не то, что обогащает классическую филологию, а просто вредит ей“ (А. И. Зайцев); но наиболее показателен тот вывод, что Ольга Михайловна Фрейденберг есть „полное отрицание ленинградской школы классической филологии“». К этому пассажу Дружинин делает примечание, в котором он цитирует письмо к Галеркиной, написанное Доватуром после мемориального заседания кафедры, появление которого он объясняет желанием Доватура «как-то объяснить линчевание О. М. Фрейденберг».³³ 

Для начала небольшое уточнение. Дружинин некорректно указывает, что все процитированные им мнения прозвучали во время заседания. Мнение Я. М. Боровского было высказано за несколько лет до него и было процитировано Доватуром в упомянутом письме к Галеркиной: «Несколько лет тому назад <…> я сказал студентам несколько слов об О. М., подчеркивая разносторонность ее интересов. После меня говорил Я. М. [Боровский]. „Я добавлю то, — сказал он, — о чем не сказал А[ристид] И[ванович]: О. М. была необыкновенно талантливым человеком (еще было 23 фразы об этом)“. — „Но, конечно, — сказал Я. М. в заключение, — все, что она написала, не выдерживает никакой критики“». Вывод о том, что Фрейденберг была «полным отрицанием ленинградской школы классической филологии» прозвучал в письме Доватура.

Но это мелочи, указывающие лишь на не слишком внимательную работу автора с источниками и небрежное цитирование.

Серьезнее другое. Дружинин явно не отдает себе отчета в том, что сам себе противоречит. На протяжении всей книги он обильно и сочувственно цитирует ламентации и проклятия Фрейденберг как носителя нового знания и новой методологии в адрес своих коллег, душителей прогресса, не принимавших ее как новатора и первопроходца и державшихся за старые методы, принадлежащие той самой ленинградской школе классической филологии, которую она с такой энергией и пафосом отрицала. И теперь оказывается, что именно констатация того, что Фрейденберг отрицала традиционную методологию, является «эволюцией» (по контексту — падением) классической филологии, сравнимой лишь с политическим погромом филологической науки в других областях.

Научные противники Фрейденберг не скрывали своего отношения к ее работе ни при ее жизни, ни после ее смерти. На мемориальном заседании присутствовали студенты и, как писал в своем письме Галеркиной А. И. Доватур, представители ленинградской школы классической филологии, к каковым он причислял себя, чувствовали себя обязанными познакомить их со своей позицией после доклада Галеркиной, в котором «слишком силен был элемент богослужения»: «На заседании была новая поросль. <…> Берта Львовна, возводя О. М. на пьедестал великого ученого, Вы отметаете не только Ал[ександра] И[осифовича] (Зайцева. — И. Л.) или меня, а всю прошлую, нынешнюю и будущую классическую филологию. <…> Ведь все то, чему мы учим наших студентов, идет вразрез со всеми тенденциями О. М. <…> Внесем ясность в наш спор. Два хирурга, придерживающиеся разной методики, могут сговориться друг с другом, прийти к какому-то заключению или компромиссу. Но если появится третий, который, отбросив весь хирургический инструментарий, предложит в качеств хирургического лечения исполнить кордакс³⁴, отрицая всякую хирургию, то здесь ни о каком выяснении истины речи быть не может. Филология О. М. была филологией без текстов, без языка, без хронологии, и я уподобил бы ее юриспруденции без знания текстов законов, фирме без лаборатории, астрономии без обсерватории и т. п. Методика исследования? Да ее вовсе не было. Это было просто нанизывание разных фактов при помощи ассоциации по сходству — иногда очень поверхностному».³⁵  

 Традиционная историко-филологическая школа опирается прежде всего на доскональное изучение текста и исторического контекста, в котором он создавался и функционировал. Особое внимание придается источникам, используемым древними авторами, и способам трансмиссии тех или иных идей, образов, преданий. В рамках ее методологии рассуждения Фрейденберг выглядят безосновательным полетом фантазии, основанной на произвольных ассоциативных рядах. Понятия «критика источника» для нее не существовало. Возьмем, к примеру, статью «Въезд в Иерусалим на осле». В ней Фрейденберг ссылается на античных авторов, утверждавших, что евреи поклонялись ослиной голове, которая находилась в Иерусалимском храме, и даже, «по одному из поверий», приносили ей человеческие жертвы. Все эти басни она принимает на веру (поскольку они подтверждают ее основной тезис) и даже не пытается их проанализировать с точки зрения происхождения, тенденциозности, достоверности. При этом ей была известна знаменитая статья Э. Бикермана «Ритуальное убийство и культ осла»³⁶ (она на нее ссылается), в которой тот подробнейшим образом разбирает происхождение этих выдумок и их использование в античной антиеврейской традиции. Коллеги Фрейденберг по кафедре, принадлежавшие к разным поколениям, но к одной школе, считали, что она пренебрегает в своей работе азами профессии, и относились к ее сочинениям с иронией. «Мы, тогдашняя молодежь, — писал Доватур в уже цитировавшемся увещевательном письме к Галеркиной, — бывало, развлекались в своем кружке придумыванием „исследований“ в духе О. М., получалось нечто вроде „Италия — сапог“ и т. д.».

Подведу итоги. У меня имеются две претензии к безусловно полезной и богатой по материалу книге Дружинина. Первая состоит в том, что в некоторых случаях автор из-за недостаточно критического отношения к своим источникам и поверхностного представления о сути научных споров ставит знак равенства между идеологическим диктатом, губительным для развития научной мысли, и чисто научной полемикой. Вторая представляется мне не менее серьезной. Дружинин совершенно неоправданно с точки зрения развития основного сюжета книги иногда вставляет в ее текст резкие отрицательные отзывы одних ее героев о других. Чего греха таить, люди, занимающиеся наукой, нередко склонны демонизировать своих научных оппонентов, но нужно ли цитировать злые и часто несправедливые инвективы? Это можно было бы оправдать только в том случае, если бы автор поставил перед собой совсем иную задачу: проанализировать психологический климат в научном сообществе в период, когда личные и профессиональные взаимоотношения были осложнены и искажены идеологическим диктатом, — но и в этом случае ему следовало бы проявить определенную деликатность. Любой историк, работающий с биографическим материалом, должен быть предельно осторожным, удерживая хрупкий баланс между необходимостью рассказать о своем герое честно, без идеализации и пониманием того, как сложны подчас бывают человеческие отношения и что далеко не все филиппики следует принимать и тем более тиражировать. 

¹ П. А. Дружинин. Идеология и филология. Ленинград. 1940-е годы. Т. 1. М., 2012. С. 8.

² Там же. С. 11.

³ Там же. С. 14.

⁴ Переписка публиковалась несколько раз: Борис Пастернак. Переписка с Ольгой Фрейденберг. Под ред. и с коммент. Э. Моссмана. New York, 1981; Борис Пастернак — Ольга Фрейденберг. Письма и воспоминания. Предисл., публ. и сост. Е. В. Пастернак, Е. Б. Пастернака, Н. В. Брагинской // Дружба народов. 1988. № 7—10; Переписка Бориса Пастернака. Вступ. ст. Л. Я. Гинзбург; сост., подг. текстов и коммент. Е. В. Пастернак и Е. Б. Пастернака. М., 1990; Б. Пастернак. Пожизненная привязанность. Переписка с О. М. Фрейденберг. М., 2000.

⁵ Б. Пастернак. Пожизненная привязанность. С. 121 (из неотправленного письма к Б. Л. Пастернаку, декабрь 1924 г.).

⁶ См., например: П. А. Дружинин. Идеология и филология. Т. 1. С. 421, где цитируется письмо Фрейденберг Пастернаку от 29 июня 1946 г.: «Через несколько дней закончится учебный год, состоявший не так из академических занятий, как из выпутывания из силков, в которые меня загоняли мои товарищи — доносчики и интриганы типа Толстого. Перед глазами горит фраза из „Чайки“: „Вы, рутинеры, захватили первенство в искусстве и счита­ете законным и настоящим лишь то, что делаете вы сами, а остальное вы гнетете и душите!“». Дружинин делает к этой цитате примечание: «Следует сделать некоторую скидку на категоричность Ольги Михайловны в личностных характеристиках — ее отношение к Толстому не всегда было столь однозначным», явно не достаточное для того, чтобы дезавуировать обвинение и снять эффект ее энергичной и выразительной инвективы.

⁷ Мое отношение к сочинениям Фрейденберг не изменилось со студенческих лет, когда на заседании студенческого научного общества при кафедре истории Древней Греции и Рима истфака Ленинградского университета прошло обсуждение ее работ. Один из четырех докладов был посвящен обстоятельному критическому разбору «Поэтики сюжета и жанра», авторы трех других выбрали по одной из небольших работ Фрейденберг. Как пишет один из участников обсуждения, «Затем в трех выступлениях, авторы которых не сговаривались друг с другом <...> предстали три фантасмагорические картины: в одной правда представала водой, в другой несчастный возлюбленный сам рубил себя топором, в третьей некое ослиное божество верхом на себе въезжало в город, символизируя тем самым половой акт. Выяснилось, что каждый раз эти фантасмагории строились на совершенно несостоятельной интерпретации текстов» (Журнал „Метродор“ и нонконформистская критика структуралистского литературоведения: Материалы А. К. Гаврилова, Д. В. Панченко, С. А. Тахтаджяна // НЛО. 1995. № 15. С. 80. В НЛО среди прочих материалов был опубликован один из упомянутых студенческих докладов: С. А. Тахтаджян. О статье О. М. Фрейденберг «Въезд в Иерусалим на осле» (С. 115—119).

⁸ Б. Л. Галеркина, Н. А. Чистякова. К истории советской классической филологии // Вестник Ленинградского университета. Сер. 2. Вып. 4 (№ 23). С. 67, 68 и примеч. 1.

⁹ http://philarts.spbu.ru/structure/sub-faculties/kafedra-klassicheskoi-filologii/page_history.

¹⁰ Б. Пастернак. Пожизненная привязанность. С. 183 (письмо к Пастернаку от 28 октября 1932 г.).

¹¹ Как он сам упомянул в «Автонекрологе» (Вестник древней истории. 1993. № 2. С. 186), «административная деятельность никогда не привлекала Жебелева, и он ее не искал, но и не считал возможным уклоняться»: в Петербургском университете Жебелев исполнял на протяжении ряда лет обязанности ученого секретаря (1905—1909), был проректором университета (1911—1912), деканом (1918—1919), ректором (август—сентябрь 1919). В 1919 г. он был председателем Совета Эрмитажа, в 1920—1921 гг. исполнял обязанности помощника заведующего Коллегии по делам музеев и охране памятников искусства и старины при Наркомпросе. В 1923—1928 гг. он был товарищем председателя Академии истории материальной культуры.

¹² Преподавательская деятельность Жебелева  в университете началась в 1891 г. (в 1916 г. очень торжественно отмечался двадцатипятилетний юбилей его научной и преподавательской деятельности, см. отчет о юбилейном заседании: Э. Диль. Юбилей С. А. Жебелева и Б. А. Тураева // Гермес. Иллюстрированный научно-популярный вестник античного мира. Апрель 1916. № 7—8. С. 151—154) и продолжалась вплоть до 1927 г., когда ему предложили перейти из профессоров в приват-доценты, на что он не согласился.

¹³ С. С. Горловский в 1934 г. был уволен и отправлен в ссылку. Судя по воспоминаниям И. М. Дьяконова, который слушал у Горловского курс новой истории Запада, познаниями в области античности тот не обладал и всяких геродотов не читал: «…Помню, как он объяснял нам, что выражение „богат как Крез“ происходит от названия французской финансово-промышленной фирмы Шнейдер-Крезо» (И. М. Дьяконов. Книга воспоминаний. СПб., 1995. С. 287).

¹⁴ Об этой печальной истории подробно см.: И. В. Тункина. «Дело» академика Жебелева // Древний мир и мы. II. СПб., 2000. С. 116—161; см. также: Ф. Ф. Перчёнок. Академия наук на «великом переломе» // Звенья. 1991. Вып. 1. С. 163—234. Связано «дело» было с тем, что власти пытались провести в Академию наук коммунистов, а Жебелев, единственный из академиков входивший во все три выборные комиссий Академии по гуманитарным наукам, выступал против приема кандидатов, навязываемых сверху.
В качестве повода к началу его «дела» была выбрана публикация статьи Жебелева в пражском русском сборнике «Seminarium Kondakovianum», посвященном памяти умершего от голода в 1918 году Я. И. Смирнова. В сборнике приняли участие еще 14 советских ученых. Статья представляла собой некролог, в котором Жебелев, в частности, написал то, что впоследствии ему инкриминировалось как проявление нелояльности к советской власти: «Яков Иванович скончался 10 октября 1918 г., когда у нас началось уже лихолетье». В том же сборнике была напечатана статья М. И. Ростовцева, эмигрировавшего из России в 1918-м, в которой он высказался еще определеннее: «Больно думать, что, не будь происшедшего „переворота“ и всего с этим „переворотом“ связанного: голода отчаяния, разочарования в настоящем и будущем, Яков Иванович был бы еще с нами». Сборник вышел в сентябре, но кампания против Жебелева началась в ноябре, когда потребовалось приструнить Академию наук, позволявшую себе вольнодумство.

¹⁵ См, например: А. А. Формозов. Русские археологи и политические репрессии 1920—1940-х гг. // Российская археология. 1998. № 3. С. 193.

¹⁶ С. А. Жебелев. Автонекролог. С. 187.

¹⁷ Я. С. Лурье. История одной жизни. СПб., 2004. С. 137.

¹⁸ П. А. Дружинин. Идеология и филология. Т. 1. С. 58, примеч. 142.

¹⁹ Н. В. Брагинская. Мировая безвестность: Ольга Фрейденберг об античном романе. Препринт WP6/2009/05. Серия WP6. Гуманитарные исследования. М., 2009. С. 20—21.

²⁰ Там же. С. 21.

²¹ Там же. С. 20.

²² Фрейденберг дважды описала защиту своей первой диссертации — в своих воспоминаниях о Марре, написанных в 1937 г. (см.: О. М. Фрейденберг. Воспоминания о Н. Я. Мар-ре. Предисл. И. М. Дьяконова; публ. и примеч. Н. В. Брагинской // Восток—Запад: Исследования. Переводы. Публикации. М., 1988. С. 181—204), и в своих лишь частично опубликованных воспоминаниях «Пробег жизни». Из обоих текстов видно, что процедура была серьезно нарушена: «Но вот настает день моего диспута. Марр проводит диссертацию по какой-то фантастической секции и только потому, что он там председатель и может мне активно помочь <...> Никакой „формы“ не соблюдает и Марр: он, в роли председателя, активнее всех, и то задает вопросы оппонентам, то неожиданно бросает ответные реплики, то заговаривает со мной, подмигивает, поощрительно жестикулирует <...> Он старается использовать власть председателя, чтоб укоротить речь одного, не дать слова другому, оттенить с особым подчеркиваньем выступление доброжелателя. Марр не объективен; он весь — пристрастие и страсть, и отдается порыву, бурно бросаясь с головой и без остатка в стихию борьбы <...> Резюме он пишет сам и читает сам, пуская в ход и ласковую дипломатию, и горячее боенапряжение, чтоб только добиться квалификации. Атмосфера возбужденная, и по рукам ходит лист с подписями против присужденья.  ухожу одинокая <...> Но он остается там — продолжает кричать, спорить, возмущаться, резко жестикулируя и крича во весь, что у него есть, голос, со всей, что у него есть, силой души» («Воспоминания о Н. Я. Марре»).

Примерно в том же духе описывает свою защиту Фрейденберг и в своих воспоминаниях: «Марр бесцеремонно закрыл прения. Он встал и зачитал написанные им самим слова резолюции. Там в сильных выражениях говорилось о том, что „принимая во внимание совершенно новые, прогрессивные“ <...> я уж не помню что, — но принимая во внимание что-то необычайно хорошее, ученый совет присуждает...

Я ничего не успела запомнить, как Марр, зачитывавший это стоя, сам (вместо ученого секретаря) в мгновенье ока кивнул налево и на­право, сказал „возражений нет“ — и закрыл собрание. Никто не успел опомниться» (цит. по: Б. Пастернак. Пожизненная привязанность. С. 107—108).

²³ Как отметил В. М. Алпатов, Поппе «в зависимости от обстоятельств… служил каждому режиму, при котором оказывался»: в 1930-х годах он всячески демонстрировал свою лояльность к советскому строю и подчеркивал свои марксистские убеждения, в 1942 г. перешел на сторону нацистов и работал в Берлине в Ваннзее-институте (СД/СС), перебравшись после войны в США, сотрудничал с американской разведкой, а в годы маккартизма давал показания против своего американского коллеги монголиста О. Латимора, доказывая, что тот намеренно протаскивал советские идеологемы в свои научные труды. «Поппе не был ни коммунистом, ни антикоммунистом, ни фашистом, ни антифашистом. Ему хотелось заниматься своей монголистикой, а за возможность это делать он был готов платить любую цену. Потеряв в человеческой репутации, он работал в науке семь десятилетий и стал крупнейшим монголистом ХХ в.» (слова видного тюрколога и монголиста Д. Синора, знавшего Поппе в США, цит. по: В. М. Алпатов. Филология и революция // НЛО. 2002. № 53. С. 206—207).

²⁴ П. А. Дружинин. Идеология и филология. Т. 1. С. 520—521.

²⁵ Оказавшись в застенке, А. И. Зайцев не скрывал от следователей своих убеждений. Это показалось им настолько выходящим за пределы привычного, что они объявили его сумасшедшим.

²⁶ П. А. Дружинин. Идеология и филология. Т. 1. С. 522—523.

²⁷ Б. Л. Галеркина. Минувшее — сегодня // Russian Studies. 1998. № 2.4. С. 396.

²⁸ Там же. С. 398.

²⁹ «Предательство» состояло в том, что во время защиты магистерской диссертации в 1924 г. Жебелев сказал, что не понимает того, о чем пишет Фрейденберг. «Он, — пишет Фрейденберг в воспоминаниях, — начал со своего профанства, сразу отгородившись от ответственности». Указание на неспособность понять построения Фрейденберг было мягкой формой критики, практикующейся ее коллегами, знавшими, что традиционная форма полемики с Фрейденберг невозможна: когда ей указывали на ошибки, она объясняла, что оппоненты не понимают ее новаторства. Ср. ироничную реплику по поводу статьи О. М. Фрейденберг в письме, датированном 9 февраля 1947 г., которое заключенный Унжлага А. И. Доватур отправил своему коллеге и другу Я. М. Боровскому: «Работа О[льги] М[ихайловны] недоступна моему низменному уму» (Древний мир и мы. II. СПб., 2000. С. 167).

³⁰ Б. Пастернак. Пожизненная привязанность. С. 121 (из неотправленного письма к Б. Л. Пастернаку, декабрь 1924).

³¹ П. А. Дружинин. Идеология и филология. Т. 2. С. 577.

³² Там же. С. 581

³³ Там же. С. 585, 586 и примеч. 35.

³⁴ Кордаксом называлась в древней атгической комедии пляска хора, изображающая людей в состоянии опьянения. Хористы шатались и совершали неуклюжие и непристойные телодвижения. Тем же именем стали обозначать любой непристойный танец.

³⁵ Цит. по: Б. Л. Галеркина. Минувшее — сегодня. С. 424—425.

³⁶ Е. Bickermann. Ritualmord und Eselskult // Monatsschrift fьr Geschichte und Wissenschaft des Judentums. 1927. No. 71. S. 225—264; позднее эта статья была перепечатана по-немецки в трехтомнике избранных работ Бикермана (E. Bickerman. Studies in Jewish and Christian History. Part Two. Leiden, 1980. P. 225—550), а затем и в переводе на английский в двухтомном издании его работ (E. Bickerman. Studies in Jewish and Christian History. A New English Edition including The God of the Maccabees. Leiden, 2007. P. 497—527).

.