ВОЙНА И ВРЕМЯ

Алексей Ткаченко

На двух войнах

Воспоминания врача

Глава 6

Снова война

Начало Отечественной войны застало меня в Москве на проводимом там научном семинаре по туберкулезу среди врачей железнодорожного транспорта. Это печальное известие стало для нас, участников семинара, полной неожиданностью. Все были настроены на мирную жизнь, и нам не верилось, что она в одночасье закончилась.

В первую же ночь москвичи могли видеть в свете прожекторов летящие на большой высоте вражеские самолеты. Огонь зенитных батарей пока что был неэффективен.

На следующий день Москва уже напоминала разбуженный муравейник. Запрет свободного выезда поставил многих транзитных пассажиров в безвыходное положение.

Утром в понедельник нам объявили, что семинар будет продолжаться, но уже к обеду сказали, что он закрывается и каждый участник обязан явиться в тот военкомат, где он состоит на учете.

Выехать из Москвы можно было только через военного коменданта вокзала. К нему сразу выстроилась огромная очередь. Мне удалось выехать на третий день.

Приехав домой, я узнал, что из военкомата за мною уже не раз приходили не только днем, но и среди ночи.

В военкомате я получил приказ оформляться в качестве военного врача в медсанбат вновь формируемой двести семнадцатой стрелковой дивизии. Начальником медсанбата был назначен бывший главный санитарный врач города Борисоглебска. Дивизия формировалась в городе Новохоперске. Формирование шло ускоренным темпом. Медицинское оборудование и военное обмундирование поступало по плану, заранее разработанному на случай войны.

Но план планом, а реальность, как всегда, вносила свои коррективы.

По замыслу, медсанбат должен был представлять из себя большой госпиталь с хирургическим уклоном, где одних рядовых врачей, не считая начальства, числилось двадцать пять человек. Госпиталь должен быть способен одновременно иметь три операционных стола, укомплектованных медицинскими бригадами. Но из-за спешки и обычной в таких случаях неразберихи, как выяснилось позже, госпиталь был недоукомплектован оборудованием, отсутствие которого ставило вообще под вопрос его работоспособность.

Эту проблему пришлось решать уже на месте. Доукомплектоваться можно было только в каком-нибудь медицинском учреждении. Ближайшая больница от места нашей дислокации оказалась в местечке Бытошь. В связи с близостью фронта больница была разукомплектована, а персонал эвакуирован. В ней мы обнаружили лишь сторожа и одного пожилого врача-стоматолога. К счастью, там оказалось все нам необходимое. Мы выдали расписку сторожу и таким образом доукомплектовались.

Задача нашей дивизии заключалась в занятии обороны на левом берегу реки Десна. На правом берегу уже вовсю хозяйничали немцы, но форсировать реку и перейти на левый берег они еще не пробовали. По доходящим до нас слухам, немцы пока что были заняты тем, что вывозили в Германию продовольствие, разного рода материалы, в общем, занимались грабежом. Среди личного состава бытовало такое мнение, что, пока все не пограбят, дальше не пойдут.

Пользуясь этой паузой, наша дивизия разворачивала свои боевые порядки и обустраивалась, готовясь к длительной обороне.

Согласно приказу командира дивизии, я был прикомандирован к военному следователю нашей дивизии. Он имел свою палатку при медсанбате, где должен был находиться и я. Следователь занимался рассмотрением случаев самострела, всякого другого членовредительства, а также случаев паникерства и дезертирства. Я же должен был играть при нем роль медэксперта, то есть давать медицинские заключения по поводу характера и причин телесных повреждений. Также в мои обязанности входило лечение арестованных подозреваемых.

Я думаю, что выбор начальства пал на меня, потому что я был старше всех остальных врачей по возрасту. К этому времени мне шел уже пятьдесят второй год.

Следователь — молодой энергичный человек — до войны работал помощником прокурора города Борисоглебска. На мой взгляд, ему не было еще и тридцати. Он удивлял меня своими профессиональными навыками, в частности умением вести допросы в совершенно спокойной манере и с высокой результативностью. Методом хитроумного манипулирования фактами и способностью правильно ставить вопросы он зачастую довольно быстро добивался от обвиняемого признательных показаний. Если сразу не получалось, он не огорчался, а откладывал работу с подозреваемым на какое-то время. Потом снова приступал к нему, стараясь зайти как бы с другой стороны, и, как правило, добивался нужного результата. Было видно, что он работает с увлечением и намерен упорно совершенствоваться в своей профессии.

Мне запомнился первый случай, кстати, не связанный с членовредительством. Под следствием оказался санитар нашего медсанбата Васильев. Он был родом из Новохоперска. Этот человек погиб просто по глупости, из-за того, что не осознавал всей серьезности военного положения и связанной с этим обстоятельством суровости законов военного времени.

Следствием было установлено, что Васильев распространял ложные сведения о том, что маршал Тимошенко перелетел к немцам, а Ворошилов улетел в Москву.

На допросе Васильев показал, что слышал об этом у колодца от солдата из другой части. Но поскольку он не смог указать ни фамилии этого солдата, ни каких-либо его особых примет, ни номера части, в которой тот служил, то считался установленным тот факт, что Васильев злонамеренно распространял паникерские настроения. На допросах присутствовал сам комиссар дивизии <…>.

Трибунал без проволочек приговорил Васильева к смертной казни — расстрелу перед строем.

Сначала хотели расстрелять его перед строем медсанбата, но потом передумали и решили сделать это перед строем в стрелковой части, для чего и увезли его от нас к месту казни.

Через нашу палатку прошло несколько пар самострелов. Они действовали по принципу: я стреляю тебе в руку, а ты мне в ногу. Были и другие варианты. Все эти пары следователь разоблачал без особого труда.

Однажды к нам был доставлен лейтенант, по фамилии Михайлов, из артиллерийской части, с двумя ранениями. Одно ранение было сзади на шее. Оно имело входное и выходное отверстия. А другое ранение — была прострелена кисть левой руки.

Он пояснил, что, будучи дежурным по части, ночью обходил орудия, и в один прекрасный момент раздались выстрелы. Будучи раненым, он упал на землю, потом, опомнившись, вскочил и произвел несколько выстрелов в сторону леса.

Воинская часть лейтенанта находилась в резерве и дислоцировалась на значительном расстоянии от передовой. Командир части, услышав выстрелы, поднял часть по тревоге и оцепил расположение своего подразделения. Когда рассвело, стали прочесывать участок, но никого не обнаружили. При тщательном поиске было обнаружено несколько гильз от патронов, применяемых в пистолете «ТТ». Но это не противоречило показаниям лейтенанта. Его положение осложняло то обстоятельство, что на шее у входного отверстия был хорошо заметен ожог кожи, что свидетельствовало о том, что выстрел был произведен с очень близкого расстояния. Однако на руке следов ожога не было.

Наш следователь тщательно осмотрел место происшествия и нашел-таки в глубине одного куста скомканный окровавленный носовой платок с изящной вышивкой, пробитый пулей и имеющий на себе следы воздействия пороховых газов. Однако на лейтенанта это не произвело никакого впечатления. Он все отрицал.

Тогда следователь поехал в часть лейтенанта и произвел обыск его личных вещей. В чемодане подозреваемого он обнаружил точно такой же платочек. Он предъявил его лейтенанту, но тот, ссылаясь на возможность совпадения, не признавался в самостреле.

На следующий день следователь привез из штаба дивизии фотографа и устроил следственный эксперимент. Он предложил Михайлову выбрать место, похожее на место происшествия, и поэтапно показать, как было дело. Лейтенант продемонстрировал все поэтапно, а фотограф по команде следователя делал снимки.

К вечеру фотографии были готовы. Следователь разложил их на столе и указал Михайлову на целый ряд очевидных фактологических несоответствий с его показаниями, касающихся расположений пятен крови на одежде, и по ряду других моментов. Все это было настолько убедительно своей наглядно­стью и железной логикой, что лейтенант сломался и стал давать признательные показания.

Из его показаний следовало, что у него сложились плохие отношения с непосредственным начальником. После госпиталя он рассчитывал попасть в другую часть, решив таким образом свою проблему.

Чтобы нанести ранение в шею, он левой рукой оттянул складку кожи и прострелил ее из своего пистолета. Затем прострелил себе ладонь левой руки, предварительно обмотав ее носовым платком, одним из подаренных ему его девушкой на память перед отправкой на фронт. Затем он произвел несколько выстрелов в сторону леса.

Лейтенант Михайлов родом был с Украины. Это был совсем еще молодой человек приятной наружности. Он просил комиссара дивизии Васильева не оформлять дело, а послать его на выполнение любого задания, чтобы он имел возможность искупить свою вину. Но ему в этом было отказано, и он пошел под трибунал с вытекающими отсюда последствиями.

Непростой случай самострела произошел на передовой с солдатом-таджиком, почти не говорившим и не понимающим по-русски. Активные боевые действия тогда еще не начались.

Следствие установило, что перед сном в землянке, находящейся на передовой, солдат-таджик настойчиво старался занять место у самого выхода. Ночью в землянке раздался один винтовочный выстрел. Оказалось, что таджик, спавший у двери, ранен. Как ни странно, он имел три ранения. У него была прострелена кисть левой руки, правая стопа и повреждены пулей навылет мягкие ткани правого бедра.

По нагару в стволе было определено, что выстрел был произведен не из винтовки таджика, а из винтовки его соседа, с помощью приводного ремня, который воздействовал на спусковой крючок. И при этом было непонятно, как именно он ухитрился это сделать, да еще нанести себе при этом одним выстрелом сразу три ранения и все не опасные для жизни.

Какие бы вопросы ему ни задавались, на все он заученно отвечал: «Стрелял немец». Следователю так и не удалось от него ничего добиться. Свою тайну таджик унес с собой в могилу.

Следующий эпизод имел место в самом начале активных боевых действий на вверенном нам участке фронта. Немцы тогда, видимо, прощупывали нашу оборону.

Войсковому подразделению была поставлена задача выбить немцев с захваченных ими ранее наших позиций. Для этого было решено прямо днем незаметно подползти к неприятельскому рубежу, скрываясь в стоящей на корню ржи, и внезапным броском овладеть позицией.

Командир подразделения взял на себя руководство правым флангом, а на левый фланг поставил своего политрука. Операция в общем была успешной, но политрук куда-то пропал. Позже выяснилось, что он оказался на перевязочном пункте передовой с ранением кисти левой руки. После этого он появился в нашем медсанбате, сказал, что перевязку ему делать не надо, так как прежняя еще не промокла, а попросил срочно отправить его  в госпиталь населенного пункта Людиново. Политрук родом был из Бутурлиновки и хорошо знал своего земляка, комиссара медсанбата Пятова. Пятов до войны был директором Бутурлиновского спиртзавода, а политрук школьным учителем.

При активном содействии Пятова политрук без надлежащего оформления акта о ранении был на нашем транспорте отправлен в Людиново.

Через час появился наш дивизионный следователь и, узнав, что политрук уже отбыл в Людиново, был очень этим обеспокоен. Он сказал:

— Ведь ему только и всего, что нужно, — это ускользнуть за пределы тер­ритории, контролируемой дивизией. А там ищи ветра в поле...

После чего сел в машину и велел шоферу гнать в Людиново. От нас до Людиново было пятьдесят километров.

Следователю удалось застать и арестовать там политрука по подозрению в членовредительстве.

Медицинская комиссия с моим участием установила, что входное отверстие раны левой ладони имеет трехгранную форму и по размеру и по форме совпадает с размером и формой штатного красноармейского штыка. Выходное отверстие рваной формы.

Таким образом, политрук был обвинен в членовредительстве и помещен под арест.

В сельской школе было оборудовано помещение для содержания арестованных подследственных. Помещенный туда политрук был восьмым по счету. Как выяснилось позже, он сразу стал склонять остальных арестантов к побегу.

Однажды ранним утром им удалось разоружить часового, и затем они бросились бежать к лесу. Но крик часового разбудил караульную команду. Караульные выбежали с винтовками и начали стрелять по бегущим. Подследственные содержались в камере без сапог, и, чтобы предохранить ноги от травм, они обмотали их своим порванным бельем, благодаря чему караульным легче было поймать их на мушку в утреннем тумане. Мелькающие белые ноги были хорошим ориентиром при стрельбе. В итоге шесть человек, в том числе и политрук, были убиты наповал, но двоим удалось скрыться в лесу. Через несколько дней их задержали при попытке переметнуться на немецкую сторону. Они и поведали следователю предысторию побега. А в военкомат Бутурлиновки было послано уведомление о прекращении положенных выплат семье политрука. Дома у него остались жена и двое детей.

Комиссару медсанбата Пятову каким-то образом удалось избежать ответственности за свое попустительство.

Как я уже писал, наша дивизия заняла оборону на левой стороне реки Десны. Там же располагался и ее медсанбат в палатках и землянках.

Отдельные стычки с врагом не давали большого потока раненых. После первичной обработки их отправляли по широкому грейдеру на перевалочный пункт в местечко Хрустальное для дальнейшей транспортировки в тыл. Иногда мне приходилось сопровождать наши транспорты с ранеными. Обычно колонна состояла из нескольких грузовых машин-полуторок, в кузовах которых перевозились раненые.

Во время одной из таких поездок все было как обычно, и меня, к сожалению, не насторожило то обстоятельство, что погода стояла тихая, ясная. Небольшая облачность если и была, то довольно высокая. Живописные облака, будто стада лохматых барашков, ходили по небосклону. Правда, мы заметили, что в отдалении пролетело несколько самолетов неизвестной принадлежности, но не придали этому значения. А буквально через несколько минут позади нас раздался звук пикирующего самолета и по корпусу машины забарабанили пули и снаряды. Шофер ударил по тормозам. Мы выскочили из кабины и бросились в лес под защиту деревьев. Атаки на колонну следовали одна за другой. В них принимали участие пять «юнкерсов». Они улетели не ранее, чем израсходовали весь свой боезапас.

После налета наша колонна представляла собою жалкое зрелище. Были серьезно повреждены все машины, но главное — погибли люди. Погибшие были и среди транспортируемых раненых, и среди сопровождающих. Погибли и четыре девушки-колхозницы, которые просили подвезти их к месту работы в поле. У моего водителя пулей была перебита плечевая кость и нерв. Рука потеряла чувствительность и повисла плетью.

Я не сразу почувствовал, что и сам ранен. Только когда моя гимнастерка на спине и на левой руке пропиталась кровью, понял, что досталось и мне. Самого момента ранения я не ощутил. Боль, и то не очень сильная, появилась лишь через какое-то время. Я был ранен пулей навылет в голову и осколком в левое плечо. Пуля прошла под кожей нижней части затылочной области, а осколок распорол кожу на плече и незначительно зацепил мышечную ткань.

По возвращении в расположение медсанбата мне была оказана помощь моим добрым приятелем врачом-хирургом Иосифом Семеновичем Рожеком. Он был призван из Бутурлиновки. Мы подружились еще в Новохоперске в период формирования нашей дивизии. Оба мы остро переживали отрыв от семей и свое новое военное положение. Оба мы в первые дни мобилизации не могли взять в рот ни крошки еды, а обходились только кипятком. Но никуда не денешься: со временем мы адаптировались к военным условиям.

Хочу заметить, что в тяжелой жизненной ситуации чрезвычайно важно иметь рядом с собой человека с родственной душой, который хорошо понимает тебя, а ты его. И, несмотря на то что Иосиф был более чем на десять лет моложе меня, я прислушивался к его советам и зачастую следовал им, о чем ни разу не пожалел. А вот стоило мне как-то к нему не прислушаться — я сразу за это поплатился.

Это было в начале сентября сорок первого года. Наш медсанбатовский отряд возвращался с передовой после проведения планового мероприятия. Нам предстояло пройти километров десять. Вдруг командиру отряда поступило предупреждение о возможности выброски вражеского десанта нам наперерез. В связи с этим, а может быть просто и в учебных целях, командиром было решено преодолеть этот участок пути марш-броском, или, проще говоря, бегом.

Я сразу стал плотнее увязывать свой вещмешок, перематывать портянки, готовясь вместе со всеми к марш-броску. Иосиф со скепсисом посмотрел на меня и сказал:

— Слушай, Алексей Тимофеич, ну куда ты собрался бежать?.. Какой еще марш-бросок в твои-то годы?.. Давай отойдем в сторонку, подождем, пока все пробегут, а потом спокойно пойдем, как раз к ужину поспеем.

Но я был настроен решительно: марш-бросок так марш-бросок. Иосиф остался при своем мнении и отстал от общей массы. К вечеру он пришел в часть и обнаружил меня на госпитальной койке с сердечным приступом. Он уделил мне много внимания, сделал все возможное, чтобы поскорее поставить меня на ноги. При его трогательном участии через неделю я опять был в строю. Хорошо, что кризис миновал так быстро, ибо нет ничего хуже, чем оказаться в лежачем, беспомощном положении, например, в период отступления, которое вскоре и началось.

Но этот случай уже был в прошлом, а отступление еще в будущем...

Теперь же он взялся за мои раны. Более опасной, конечно, была рана на затылочной части головы. Поскольку она имела входное и выходное отверстие, то возник так называемый карман, который по законам военной хирургии необходимо было вскрыть для более надежного обеззараживания канала. Но, с другой стороны, эта операция резко увеличивала площадь пораженной поверх­ности, что требовало в дальнейшем гораздо больше времени для заживления раны в целом.

Вопреки инструкции, Иосиф не стал вскрывать карман, уповая на то, что канал не инфицирован. Он опять оказался прав. А я, благодаря его интуиции, гораздо быстрее поднялся на ноги и, когда началось отступление, был уже в состоянии преодолевать пешим ходом большие расстояния и переносить все тяготы окружения. Но не менее, чем квалифицированное лечение, мне помогали его доброе, участливое отношение и постоянный оптимизм, который он всегда излучал и щедро делился им с окружающими.

Проведало меня и высокое начальство в лице командира дивизии Грачева и комиссара Васильева. Они пришли с гостинцами. Я получил от них пачку печенья и банку сгущенки.

В первых числах октября противник приступил к прорыву нашей обороны большими силами. Я в это время находился на перевалочном пункте, расположенном в клубе Бытошского стекольного завода в качестве начальника этого подразделения.

Уже с утра связи с медсанбатом не было. Машины с ранеными не приходили, никаких указаний и команд не поступало. Часам к двум стали появляться ходячие раненые, которые приносили тревожные вести. Среди прочего и о том, что наш медсанбат попал в плен. Ходячие раненые на перевалочном пункте не оставались, а уходили на восток, увлекая за собою всех, кто мог самостоятельно передвигаться. У стекольного завода стали скапливаться машины разных воинских частей и разрозненные массы солдат. Ситуация становилась все более тревожной.

На перевалочном пункте оставалось четверо лежачих раненых, которые требовали отправить их дальше в тыл. В своем распоряжении я имел грузовую машину-полуторку, на которую я погрузил раненых, и мы влились в общий поток отступающих войск. Сам я машину не водил, а шофера нашел среди отступающей массы солдат, поскольку наш шофер куда-то пропал еще накануне.

Очень медленно, но мы продвигались на восток. Машины вперемежку с пешими людьми двигались в два ряда. В кузове одного грузовика бесновался сошедший с ума полуобнаженный солдат. Он неистово кричал и рвался к борту, а три бойца с трудом удерживали его, пыхтя и обливаясь потом. С соседней машины кто-то закричал:

— Да что вы маетесь с ним, ребята! Пристрелите его — и руки будут развязаны!.. Сколько здоровых парней сейчас гибнет, а вы на сумасшедшего силы тратите…

Но никто не последовал этому «разумному» совету.

Утром следующего дня я встретил комиссара дивизии Васильева. От него я узнал, что командир дивизии полковник Грачев попал в плен вместе со штабом, что линии фронта более не существует и есть угроза окружения на нашем участке.

Немецкая авиация и артиллерийские батареи систематически обстреливали наши отступающие войска, и по этой причине плотность отступающих колонн падала на глазах. На обочинах дороги можно было видеть брошенные автомобили и разного рода военное имущество.

После рискованной переправы через какую-то речку мы двигались по лесной дороге, когда путь нам преградил раненный в руку лейтенант. Я велел шоферу остановиться и сам вылез из кабины, намереваясь оказать помощь раненому. Но в тот же момент я услышал звук подлетающего снаряда и бросился ничком в придорожную канаву. Снаряд разорвался неподалеку, обсыпав меня комьями земли. Когда я поднялся, то увидел, что моя машина уже отъезжает, а на моем месте сидит тот самый раненый лейтенант. Тут я очень пожалел, что связался с незнакомым шофером.

Но делать было нечего. Я остался один на дороге, еще не в полной мере оправившийся от ранений, вооруженный пистолетом «ТТ» и в состоянии полной растерянности. Машинально я поплелся вслед за ушедшей машиной. Пройдя несколько десятков метров, я увидел солдата приблизительно моих лет, сидящего у обочины.

— Куда они поперлись, — равнодушно сказал он, кивнув в направлении уехавшего автомобиля. — Там же немцы... Вон меня как угостили...

И он показал мне свою каску, пробитую навылет в верхней части.

— Если там немцы, то пойдем в другую сторону, — предложил я ему.

Но солдат вяло отмахнулся от моего предложения и сказал, что отсюда уже никуда не пойдет. Возле него я увидел два небольших окопчика. Сам не зная зачем, я залез в один из них, как бы примеряясь к нему... Потом я без определенной цели поплелся по той же дороге, но в другую сторону. Навстречу мне попадались разрозненные группы рядовых бойцов вперемежку с командирами. Но никто никем не командовал: каждый спасался как мог.

Время от времени над дорогой проносились немецкие самолеты, поливая огнем всех кого ни попадя. Люди разбегались под защиту деревьев, потом опять тянулись к дороге. Машин уже не было видно. Они либо были уничтожены огнем неприятеля, либо у них закончилось горючее и водители их побросали.

Вскоре я увидел на дороге брошенную телегу с раненной в заднюю ногу лошадью. К тому же бедное животное запуталось в упряжи и вынуждено было находиться в мучительном для себя положении. Я освободил лошадь от пут. На телеге находились мешки. Один из них был вспорот и демонстрировал свое содержимое. Это был крупнокусковой сахар. Я хотел было взять несколько кусков, но потом раздумал, не желая себя отягощать, о чем впоследствии не раз горько пожалел.

Тем временем наступил вечер. Пора было подумать и о ночлеге. К счастью, было еще довольно тепло. Я устроился неподалеку от дороги среди кустарника на сухой траве, натянул поглубже пилотку на голову и завернулся в шинель. Но сон не шел ко мне. Меня обуревали тревожные мысли. Со мною рядом не было моего доброго приятеля Иосифа Рожека, судьба которого вызывала у меня сильное беспокойство. Ведь если он с медсанбатом попал в плен, то это было для него равносильно смертному приговору, так как он был еврей,
а немцы их сразу уничтожали. Кроме того, меня беспокоила судьба моих близких. Из последнего письма Шуры мне было известно, что наша дочь Маргарита, студентка четвертого курса Ленинградского университета, несмотря на трудности, за две с лишним недели сумела добраться до дома и сейчас находится в Борисоглебске. Но если дело так пойдет и дальше, то к зиме, может статься, и Борисоглебск будет оккупирован. Я решил, как только представится возможность, отписать им и убедить уехать куда-нибудь подальше. А пока что сам
я буду пробиваться в восточном направлении. С этой мыслью я уснул в наступившей тревожной тишине. По ночам немцы не воевали.

Уже не очень ранним утром я проснулся от холода голодным, но тем не менее отдохнувшим и полным решимости пробиваться, а вернее сказать, пробираться на восток. Для этой цели я решил подобрать себе подходящую компанию. Я вышел на дорогу, которая уже была заполнена пешими бойцами, бредущими кто с оружием, а кто и без, часто в противоположных направлениях. На лицах большинства читалась растерянность. И вдруг среди этой серой массы я увидел нашего дивизионного следователя с прижатой к груди и кое-как перевязанной раненой рукой. Он очень обрадовался, увидев меня.

— Вот хорошо-то: теперь будет кому квалифицированно перевязывать мою рану, — удовлетворенно заметил он.

Не успели мы с ним обменяться соображениями по поводу наших дальнейших действий, как начался сильный артналет. Немцы, видимо, по наводке воздушной разведки (какое-то время назад над нами висела «рама») накрыли наш участок огнем с закрытых позиций.

Мы со следователем разбежались в разные стороны и залегли. Сразу после окончания обстрела кому-то показалось, что на подходе к нам вражеские мотоциклисты, и все, кто мог, бросились бежать в глубь леса.

Тут хочу отметить, что немецкие мотоциклы имели на своих моторах довольно эффективные глушители и, как мне потом приходилось убеждаться, в ветреную погоду при шуме крон деревьев, да еще с подветренной стороны, могли появиться внезапно и накрыть пулеметным и автоматным огнем скопившихся на дороге людей. По этой причине все, и я в том числе, бросились бежать в лес и остановились только тогда, когда поняли, что тревога была ложной. Я вернулся к дороге, но, сколько ни спрашивал у встречных, следователя так и не нашел.

Уже после войны я ходил в Борисоглебскую прокуратуру, желая выяснить его судьбу. Мне ответили, что с войны он не вернулся, а более точных сведений о нем нет.

Таких не вернувшихся с войны борисоглебцев много полегло в описываемых мною местах. В живых остались те, кого спас брянский лес. Немцы, привыкшие к своим европейским лесам паркового типа, наш дикий буреломный лес не любили. Они его боялись и углубляться в него всячески избегали. Это обстоятельство и позволило в дальнейшем базироваться в лесах многочисленным партизанским отрядам, так досаждавшим захватчикам. Получилось так, что немцы оказались не способны эффективно контролировать захваченные территории. Вышло, что кусок не пролез в горло.

Как выяснилось много лет спустя, и моего доброго приятеля Иосифа Рожека спас брянский лес. Ему удалось избежать плена и неминуемой гибели. Он благополучно провоевал до самой победы.

После налета люди опять потянулись к дороге, пользуясь тем обстоятельством, что колонны немецкой техники еще не использовали этот путь.

Среди пеших людей и конных повозок я увидел повозки, принадлежавшие какому-то медсанбату, и решил далее двигаться с родственным мне подразделением. Но тут ко мне подошел лейтенант из войск химзащиты, которого я видел и ранее и с которым мне уже довелось говорить. Я сказал ему о своем решении и предложил присоединиться ко мне. Но он сказал, что с моим решением не согласен, и в свою очередь предложил мне отойти в сторону и спокойно все обсудить, ориентируясь по карте, которая у него имелась. Мы присели на бугорок и, развернув карту, углубились в ее изучение. Лейтенант показал мне путь в восточном направлении гораздо более короткий, чем по дороге, но пролегающий по болотистой местности.

— К тому же, — сказал лейтенант, — дорогу немцы будут часто бомбить и обстреливать, а путь через болота будет от этого избавлен.

И он указал мне на немецкий самолет-разведчик «раму», который действительно назойливо барражировал над нами.

Доводы лейтенанта показались мне убедительными. К тому же он внушал мне доверие своими боевыми способностями, каковых у меня, надо признать, сильно не хватало. Из своего пистолета «ТТ» я стрелял весьма посредственно, да и сам по себе отнюдь не был богатырем. Лейтенант же был на голову выше меня ростом, широк в плечах и имел винтовку, из которой, по его словам, будучи участником финской войны, промаху давать не привык. Он даже похвастался тем, что ему приходилось из простой трехлинейки снимать с деревьев финских снайперов-кукушек.

Мы отошли от дороги и, следуя ориентирам, указанным на карте, двинулись к болоту. Когда мы отошли метров на пятьсот, то увидели, как несколько вражеских самолетов начали утюжить дорогу.

Чем ближе подходили мы к болоту, тем более убеждались в том, что не мы одни выбрали этот путь. На краю болота скопилось довольно много бойцов, которые перед вступлением на зыбкую почву запасались длинными палками, необходимыми в этой ситуации.

Прямо у края болота в трясине билась невесть как попавшая туда красивая, серая в яблоках, видимо, верховая лошадь. На поверхности оставались перед­ние ноги, которыми она тщетно пыталась во что-нибудь опереться, шея
и голова. Но было видно, что положение ее безнадежно. Проходивший мимо нее офицер со словами сожаления выстрелил ей в глаз. Красивая голова повалилась набок, и трясина быстро затянула ее в свои объятия.

Просмотрев этот трагический эпизод, мы утвердились в мысли, что нас ожидает отнюдь не легкая прогулка.

Техника преодоления болота состояла в том, что нужно было ловко перепрыгивать с кочки на кочку, и при этом никак нельзя было промахнуться или оступиться, иначе без посторонней помощи можно было отправиться вслед за лошадью.

Люди помогали друг другу. Оступившимся тут же протягивали либо штык, либо палку, и, весь в тине, мокрый воин выбирался из трясины.

Картина обширного болотного пространства с прыгающими, будто лягушки, с кочки на кочку людьми на всю жизнь осталась у меня в памяти. Впечатление усиливалось еще и оттого, что настоящие лягушки, потревоженные столь массированным вторжением, истошно квакали на все голоса, и казалось, что это бойцы квакают, подбадривая себя перед очередным прыжком.

К вечеру болото было позади. Мы наконец выбрались на твердую почву. Впереди был лес. Почти сразу мы наткнулись не то на просеку, не то на дорогу, которая пролегала в нужном для нас направлении. С чувством глубокого облегчения мы двинулись по ней. Вдруг я услышал из придорожных зарослей чьи-то стоны и призывы о помощи. Я было ринулся туда, но лейтенант меня удержал. Он сказал, что это, скорее всего, немецкие разведчики таким образом приманивают к себе языка. Он добавил, что уже был свидетелем подобных случаев еще на главной дороге. Все, кто уходил на помощь, больше не возвращались.

С лейтенантом мы иногда расходились, вступая в разговор с другими попутчиками, чтобы получить от них какую-то информацию. Потом опять сходились, чтобы обменяться полученными сведениями. Во время одной из таких разведок неведомо откуда по нам был открыт интенсивный винтовочный огонь. Это была снайперская засада немцев. Вокруг меня стали падать сраженные бойцы. Все, кто остался цел, бросились в лес и бежали до тех пор, пока снова не оказались на краю болота. Тут мы остановились, чтобы отдышаться и прийти в себя. Лейтенанта химзащиты среди окружающих не было. Я стал спрашивать, не видел ли кто его, и от одного солдата получил ответ, что лейтенант упал в числе первых. Видимо, заметный рослый офицер с винтовкой на плече стал для снайпера привлекательной мишенью. Получилось, что опытному бойцу не помогли ни его сила, ни меткий глаз.

Приобретенный в ходе тяжелых испытаний опыт быстро привел нас, окруженцев, к тому, что выходить из котла нужно пытаться небольшими группами, не более чем в десять-двенадцать человек. Наступил период, когда активно формировались такие группы. К одной из них присоединился и я. Ситуация меж тем быстро менялась. Днем по дорогам стало передвигаться невозможно: их заполонила грохочущая техника противника. И даже ночью это было не­безопасно: можно было нарваться на вражескую засаду.

Наша группа из десяти человек решила передвигаться ночью лесом, держась на определенном расстоянии от дороги. Мы шли гуськом, определив дистанцию между идущими в три шага. Поднятая левая рука постоянно защищала глаза от веток. В правой руке оружие. Так мы шли уже часа два в кромешной тьме. Мне и теперь непонятно, как ориентировался наш ведущий, или, может быть, он обладал особенно острым зрением…

Вдруг впереди раздался выстрел. Все попадали на землю и притихли. Минуты через три раздался голос: «Кто стрелял?» Оказалось, что стрелял ведущий. В темноте он наткнулся на стоящий в кустах брошенный автомобиль и от неожиданности нажал на спусковой крючок. Все облегченно вздохнули, но этой ночью дальше уже не пошли.

Следующей ночью в составе другой группы из шести человек мы передвигались аналогичным образом, и вдруг я наткнулся на впереди идущего. Он стоял неподвижно, а это означало, что замечена опасность. Теперь я тоже услышал звук уверенных шагов и даже металлическое позвякивание либо амуниции, либо оружия. Мы залегли там, где стояли, возле раскидистой ели. Человек явно ходил взад-вперед. По-видимому, это был вражеский часовой. Он перемещался по короткой дистанции, пролегавшей поперек пути нашего следования, и находился от нас не более чем в десяти метрах. Вероятно, он охранял какой-то объект, расположенный в лесу.

Один из группы не выдержал нервного напряжения и кашлянул. Часовой тут же открыл огонь из автомата в направлении звука.

Спасительная ель отгораживала нас от немца. О ее ствол застучали пули. На нас посыпались ветки и хвоя. Дав первую очередь, немец выстрелил из ракетницы осветительной ракетой. Она повисла над нами, озарив все вокруг зловещим светом. Однако тень, в которой мы оказались, сохранила свою густоту. Часовой не увидел нас, но дал еще одну очередь, потом еще. Он брал слишком высоко. Стоило ему взять чуть ниже, и он попал бы в цель.

Когда сгорела ракета, мы стали потихоньку отползать назад. К счастью, нам удалось покинуть опасное место без потерь. Далее мы продвигались с большой опаской и под утро вышли на большую поляну с редкорастущими молодыми деревьями и разбрелись по ней. В предрассветном тумане я увидел, что поляна весьма обитаема. По ней передвигалось множество людей в серых шинелях и пилотках. Они подходили друг к другу, обменивались соображениями, объединялись в группы, если эти соображения были схожи. Через пять минут я уже при всем желании не смог бы опознать своих недавних товарищей, настолько все были однолики в серых шинелях и вывернутых пилотках, натянутых до глаз, с чертами лиц, размытыми предрассветным сумраком.

Я заметил, что в это время суток люди особенно охотно идут на контакт, прощупывая своих собеседников. И если альянс не состоялся, расходятся, будучи уверены в том, что в случае чего их трудно будет опознать. И в этой ситуации люди помнили о том, что нужно опасаться друг друга.

Так по дальнейшим целям и задачам формировались группы. Я тоже активно включился в этот процесс, но, к какой бы группе я ни подходил, только и слышал разговоры о том, как бы без особого риска для жизни сдаться в плен. Мне это не подходило. Наконец мои поиски увенчались успехом. Я нашел группу, которая была полна решимости пробираться к своим на восток. Я стал пятнадцатым по счету. В группу входили одни офицеры, старший из которых имел звание полковника.

Солдаты-окруженцы, как правило, сторонились командиров, опасаясь снова попасть в капкан приказных взаимоотношений. Но и у командиров окруженческое положение сильно отбило охоту командовать, поскольку это было небезопасно для жизни.

Мне известен только один случай, имевший место в нашем котле окружения, когда командующий располагавшейся неподалеку от нас пятидесятой армии вместе со своими штабными офицерами собрал отряд численностью в пятьдесят человек и с соблюдением всех уставных требований ими командовал. Он повел отряд на восток организованным порядком, планируя, где это будет необходимо, пробиваться с боями.

Но дело в том, что уставы требуют не только соблюдения субординации и безусловного выполнения приказаний начальства, но и обеспечения со стороны начальства хотя бы элементарных условий для существования личного состава. А как раз этого и не получалось.

Местное население лесных деревень встречало отряд отнюдь не с распро­стертыми объятиями. В продаже продовольствия окруженцам решительно отказывали, так как советские деньги уже не имели никакой ценности. Да и само население существовало впроголодь.

Однажды измученный, голодный отряд после проведенной по всем правилам разведки втянулся в лесную деревню. И надо же такому случиться, что у кого-то из плохо запертого хлева вырвалась на улицу свинья, искушая своим видом изголодавшихся людей. Один боец не выдержал и застрелил свинью без санкции начальства. Это и послужило сигналом к тому, чтобы в тот же момент рухнула дисциплина. Бойцы разбежались по хатам в поисках посуды для варки мяса. Заодно с посудой прихватывали и все съестное, что попадалось под руку.

Хозяин свиньи был чрезвычайно разозлен происшедшим и от предложенной ему командиром отряда щедрой денежной компенсации наотрез отказался. Незаметно лесною тропою он пошел в соседнюю деревню за несколько километров, где, по его сведениям, были немцы. Немцев он нашел и заявил про отряд. Далее он указал им, где на выходе из деревни удобно устроить засаду.

Тем временем наевшимся бойцам не хотелось сразу отправляться в путь, и, вопреки мнению начальства, они расположились на отдых. Благодаря этой задержке немцы успели не только подойти к месту, но и грамотно устроить засаду.

Когда после хорошего отдыха сытый отряд выступил в поход, то тут же попал под кинжальный огонь немецких пулеметов. Уцелело только три бойца, находящихся в арьергарде. Один из них и поведал мне эту печальную историю. Им удалось укрыться в лесу. Из своего укрытия они наблюдали, как немцы, пристрелив всех раненых, собрали документы убитых и ушли той же тропой, что и пришли.

Однако я хочу вернуться к случаю с немецким часовым, обстрелявшим нас в ночи.

Тридцать шесть лет спустя за праздничным столом по случаю моего дня рождения я описал этот случай собравшимся гостям. Среди них был человек, годившийся мне в сыновья, но, тем не менее, участник войны.

Прослушав эту историю, он покачал головой и заметил, что наша группа вела себя не должным образом. По его мнению, часового необходимо было снять, а объект, который он охранял, скорее всего склад, взорвать и таким образом выполнить свой воинский долг.

Меня это замечание задело... Легко правильно рассуждать, сидя за столом, четко определяя, кто чего должен. Далее могу сказать только за себя.

Я не хуже этого молодого по сравнению с собою человека знал, что я должен и чего не должен. Но реальная жизнь никак не укладывается в тесные рамки воинских уставов, как бы этого ни хотели подобные раздатчики долгов и обязанностей. Никто, и я в том числе, не любит оправдываться, но как можно не принять во внимание конкретные существующие тогда условия.

Уже несколько дней я провел почти без сна и пищи. Мои раны все еще беспокоили меня. Моральное состояние было совершенно подавленным. Ждать помощи было неоткуда, а враг демонстрировал такой напор, такую скорость продвижения, что фронт уже перестал быть слышен, и я не знал, существует ли он вообще. Невольно возникала мысль о бесполезности сопротивления. Да, всегда была возможность героически умереть. Но даже героическая смерть долж­на иметь какой-то смысл, а я его в то время не видел. Конечно, мое решение пробираться на восток было мотивировано слабой надеждой на чудо, но для свершения подвига слабой надежды было слишком мало. Я шел на восток не потому, что имел незыблемую веру в победу, а просто потому, что не мыслил для себя иного. И последнее. Главная обязанность врача, пусть далее и военного, — это лечить людей, а не снимать часовых и взрывать склады.

Чтобы проиллюстрировать, насколько мы — окруженцы — были морально подавлены и насколько был уверен в себе враг, хочу описать еще один случай, ярко демонстрирующий наше печальное состояние.

Опять же с группой пока еще случайных попутчиков я шел среди низкорослого кустарника, направляясь к опушке леса. Я о чем-то задумался и не заметил, как мои товарищи отстали от меня. Оглянувшись, я увидел, что все они залегли и, отчаянно жестикулируя и разевая рты в беззвучном крике, призывают меня сделать то же самое. Я сразу залег там, где и стоял.

Секунд через тридцать сквозь ветки куста я буквально метрах в восьми-десяти от себя увидел идущего человека в нашей офицерской форме. В самой форме не было ничего необычного, кроме того, что она была совершенно новая и сидела на нем так, как будто ее шили ему по индивидуальному заказу. Он шел довольно быстро с винтовкой на плече, спокойно поглядывая по сторонам, демонстрируя всем своим видом уверенность в себе и в своем праве вот так с удовольствием утром прогуляться по лесу и при случае подстрелить какую-нибудь глупую дичь... Для полноты впечатления ему не хватало лишь франтоватой тирольской шляпы с пером. У меня не возникло сомнения в том, что передо мною враг, а его потенциальная дичь — это мы, окруженцы. Появление в прифронтовой полосе и среди окруженцев немецких военнослужащих, переодетых в красноармейскую форму, было довольно распространенным явлением.

Каюсь, что если у меня и была мысль вступить в схватку с этим одиноким охотником, то она была заглушена соображениями безопасности. Не было никакой гарантии, что на каком-то расстоянии вслед за ним не крадется в качестве страховки мотоциклист с пулеметом на коляске. Уж слишком не по-немецки бесшабашным показалось нам его поведение.

Когда охотник удалился от нас, как нам показалось, на достаточное расстояние, мы, пригнувшись, побежали к лесу. Я успел заметить, что в этот момент он оглянулся, сорвал винтовку с плеча и, встав на одно колено, произвел два поспешных выстрела в нашем направлении. Но расстояние было уже слишком велико, и он дал промах.

Итак, в составе группы из пятнадцати человек я двинулся на восток. Передвигались мы когда днем, когда ночью, когда через лес, когда по проселкам. Короче говоря, действовали по обстоятельствам. Некоторые члены группы покинули ее, исходя из каких-то своих соображений. Однажды и я, правда поневоле, тоже чуть не отстал от своих товарищей.

Когда-то в молодости в период работы на селе я застудил правое колено, но с тех пор оно меня не беспокоило. И вот совсем не вовремя дало о себе знать.

Дело было под вечер. Судя по карте, мы находились километрах в трех от очередной деревни, где и планировали заночевать. Но колено мое разболелось настолько сильно, что я совсем не мог идти. Все увеличивающаяся опухоль вызывала у меня беспокойство. Наконец я объявил своим товарищам, что идти больше не могу. Мои попутчики очень устали, и их сильно тянуло к человече­скому жилью, так как ночи были уже весьма холодны. Я сказал им, чтобы они шли, не ожидая меня. На это, к моему тайному огорчению, они сразу согласились и сказали, чтобы я нашел их уже в деревне. Я остался один на дороге в довольно беспомощном состоянии. Присев у обочины, я с трудом стянул сапог и стал обследовать свое колено. Вид его меня не порадовал: оно очень сильно распухло, кожа покраснела. Боль передавалась уже на всю ногу, особенно на икроножную мышцу. Я подумал, что если на дороге сейчас появятся немцы, то меня тут же пристрелят как неспособного к ходьбе. Я решил отполз­ти от дороги подальше в лес, что и сделал с большим трудом, потратив много сил и энергии на эту передислокацию. Затем, подобравшись к подходящему дереву, решил отдохнуть, привалившись спиною к стволу. В таком положении мне уже много раз приходилось коротать ночи. Я с облегчением вытянул обе ноги и прикрыл глаза, размышляя о том, что неизвестно, сколько времени я должен буду провести эдак без еды и питья, пока мне не полегчает. А полегчает ли?.. Я уже было смирился с тем, что в лучшем случае отстану от группы, а о худшем не хотелось думать... Отдохнув немного, я решил оглядеться по сторонам и, повернув голову направо и чуть назад, вдруг увидел неподалеку от себя такого же обессилевшего путника, как и я сам. Удивительно, что я сразу не заметил его. Он так же сидел, привалившись к стволу дерева, безжизненно опустив голову на грудь. Из-под натянутой на глаза пилотки сбоку виднелся грязный бинт. Боец, конечно, не спал: он был мертв. Так же, как и я, он хотел спрятаться от смерти в лесной чащобе, но она нашла его и здесь.

Эта картина вызвала в моем сознании активный протест. Я категорически не захотел вот так же, как он, здесь найти свое последнее пристанище. Вид этого покойника побудил меня к действию, вызвал прилив отчаянной энергии.

Я еще раз внимательно осмотрел свою ногу и, поскольку внешних повреждений не обнаружил, приступил к энергичному массированию колена и икроножной мышцы. Приблизительно после часа активного массажа, кроме того что это меня согрело, я почувствовал, что боль стала значительно слабее. Тогда я подобрал себе палку поудобнее и двинулся в путь, взглядом попрощавшись с погибшим солдатом и мысленно поблагодарив его за то, что он невольно подтолкнул меня к борьбе за свою жизнь.

Уже в полной темноте я добрался до деревни и в первой же хате обнаружил своих попутчиков. Они встретили меня очень хорошо: напоили кипятком, взгромоздили на теплую печь и укрыли тулупом. Видно, до момента моего прихода их все-таки угнетало чувство вины за то, что они оставили меня одного на дороге. Вероятно, поэтому, когда я пришел, никто еще и не спал.

К моему удивлению, утром я почувствовал себя намного лучше. Опухоль спала, и боль ушла. Этим днем я еще шел с палкой, а на следующий день уже бросил ее.

На протяжении всей моей дальнейшей жизни застуженное в молодости колено меня больше ни разу не побеспокоило.

Хочу немного остановиться на описании жизни местного населения этого лесного и болотистого края.

Лесные деревни все были малого размера. Число дворов редко превышало пятнадцать. Свое название населенные пункты получали согласно природным особенностям данного места. Например, жители местечка Ягодное в летнее время активно занимались сбором ягод, коих в окрестностях произрастало великое множество. Деревня Кленово была окружена кленовым лесом, отсюда и название. Остальные именовались тоже по этому принципу.

Местное население жило в условиях потрясшей меня бедности. Все познается в сравнении. Так, по сравнению с этой нищетой мои родные места теперь казались мне вполне благополучными. Когда я спрашивал местных, что заставляет их жить в этой глуши среди непроходимых лесов и болот, они отвечали в том смысле, что привыкли и не знают и не хотят ничего иного. Они говорили, что жить им здесь не скучно. Летом они слушают пение птиц и несмолкаемый хор болотных лягушек, а зимою, правда, наступает такая тишина, что аж в ушах звенит. Все укутано великими снегами, и только пар поднимается от незамерзающих участков болот.

Главная трудность наших скитаний, если не считать ухода от опасности быть убитым или плененным, заключалась в добыче пропитания. В основном мы питались капустными кочерыжками, обломками моркови и подмерз­шей картошкой, которую находили на огородах местных жителей. Стрелять по дичи мы опасались, да и поразить ее из пистолетов было нереально. Винтовок в нашей группе не было.

Однажды мы вошли в очередную деревню, надеясь раздобыть там чего-нибудь съестного. Как обычно, жители категорически отвергли советские деньги, хотя мы считали, что эта территория еще не контролируется немцами. Хозяйку, с которой мы вели переговоры и у которой собирались встать на отдых, особенно возмутило упоминание о соли. Она сказала, что во всей деревне соли уже давно ни у кого нет. Давно сами, мол, без соли мучаемся. Во время этого разговора возле нас все время крутилась востроглазая девочка лет двена­дцати. У нее вызывало живой интерес наше обмундирование, которое она внимательно разглядывала и трогала. Я спросил хозяйку, не ее ли это дочь. Та ответила, что она соседская.

— Послушай, — обратился я к ней, — может быть, твоя мама нам что-нибудь даст?

— А вы нам что дадите? — поинтересовалась она.

И тут меня осенила счастливая мысль. У меня под гимнастеркой была надета матросская тельняшка. Я быстро снял ее, вручил девчушке, и она убежала. Через несколько минут девочка вернулась, держа в руках травяного осеннего цыпленка.

— Вот, — сказала она, — мама дала за тельняшку.

Таким образом, обмен, удовлетворивший всех, состоялся.

Мы попросили хозяйку сварить, хоть и без соли, цыпленка в ведерном чугуне. Она согласилась и даже положила туда несколько капустных листьев. Цыпленка варили долго, чтобы и молодые кости размягчились и стали пригодны к съедению.

Когда варево было готово, мы пригласили хозяйку вместе с ее четырьмя детьми тоже сесть за стол. Вдевятером мы быстро опустошили ведерный чугунок. И, хотя супчик был явно жидковат, мы встали из-за стола с чувством некоторого удовлетворения. Это был первый и единственный, если можно так сказать, мясной обед за все время окружения.

Положение окруженцев очень коварно. Выйдешь из одного окружения — попадешь в другое. Выйдешь из другого — попадешь в третье.

Мы уже шли по территории Тульской области. Уже остался позади город Одоев, где, кстати, я обнаружил функционирующую аптеку. В ней, правда, не было ничего, кроме рыбьего жира, но я по возможности запасся и этим ценным продуктом. Местные жители этого маленького городка никаких сведений ни о расположении наших войск, ни о местонахождении немцев не имели и пробавлялись слухами и домыслами. Никакой вразумительной информации нам от них получить не удалось. Представители местной власти отсутствовали. Один старик, встреченный мною на улице, на вопрос, что он слышал о присутствии в окрестностях немцев, решительно ответил, что немцев поблизости нет и быть не может. А на вопрос, почему он так считает, заявил, что уверен: немец сюда не пойдет, потому что он — немец — не дурак. Понимать это заявление можно было как угодно.

Так вот, двинувшись дальше, мы были уверены, что уже давно вышли из всех колец окружения, когда вдруг поперек проселочной дороги обнаружили свежепроложенную узкоколейку. Остановившись перед ней, мы стали соображать, что бы это могло значить. Но наши размышления были прерваны звуком приближающейся мотодрезины. Мы тут же залегли и далее могли наблюдать, как по узкоколейке ехала мотодрезина с немецким экипажем. На ней был установлен пулемет, направленный стволом в нашу сторону и, надо полагать, по наши души и души таких же, как мы, окруженцев. Это выходило, что немцы замкнули очередное кольцо окружения. Узкоколейку мы перешли с надеждой на то, что выбрались из последнего кольца, но дальнейшее показало, что мы опять ошибались.

Тем не менее дело шло к тому, что вскоре нам придется пройти через наш пункт приема и фильтрации окруженцев. А в этой процедуре имелись свои нюансы.

Дело в том, что все окруженцы должны были проверяться особистами либо на предмет недостойного поведения в окружении, либо на предмет предательства, а также с целью выявления шпионов и диверсантов. Как это ни странно покажется на первый взгляд, но особисты больше внимания уделяли группам, вышедшим из окружения, а не одиночкам. Объяснялось это тем, что с группой легче было работать. Методика же работы состояла в том, что членов группы заставляли не только писать объяснения касательно себя, но
и описывать поведение своих товарищей. Потом эти показания сверялись-сравнивались... В них находили несоответствия, которыми потом оперировали на допросах, и таким образом, как считалось, выявлялись неблагонадежные элементы и предатели Родины, наименее виновными из которых впо­следствии пополнялся штрафбат.

Казалось бы, что одиночный окруженец по идее должен вызывать большее подозрение, ибо охарактеризовать его со стороны вроде бы и некому: что сам о себе написал, то и принимай за правду. Но эдак много предателей и шпионов не наловишь, а начальству результат работы подавай: отчитайся по количеству предателей и шпионов. Там, где бал правит отчетность, логика и здравый смысл отходят на второй план.

Я-то обо всем этом еще не был наслышан, и мне еще было невдомек, что какое-то время мне придется носить на себе клеймо «окруженец».

Но мои товарищи какими-то неисповедимыми путями уже были в курсе методики существующей системы проверок. И хотя мы не чувствовали за собою никакой вины, не считая, конечно, того, что остались в живых, тем не менее решили, что пора расходиться по одному. И если на сборном пункте мы и повстречаемся вновь, то сделаем вид, что не знаем друг друга.

В принципе все мы понимали необходимость подобных проверок, но, с другой стороны, кому приятно, когда тебя подозревают, просвечивают рентгеном и придираются к каждой запятой. И мало ли что кто-то про тебя напишет. Может ведь написать и такое, чего ты и сам о себе не знаешь...

Когда я наконец оказался на сборном пункте для окруженцев, то, как и предполагалось, заметил там кое-кого из своих недавних попутчиков. Но все мы грамотно делали вид, что не знакомы.

Вскоре пришел особист, раздал всем листки бумаги, огрызки карандашей и велел подробно описать весь процесс выхода из окружения.

Сначала все обособились и, нахохлившись, с энтузиазмом зацарапали карандашами. Но к исходу первого часа стали пытаться заглядывать через плечо товарищам, советоваться, что-то зачеркивать, переправлять, добавлять... В конце концов, я думаю, получился некий усредненный вариант легенды о выходе из вражеского окружения, эдакий плод коллективного творчества.

Несколько представителей нацменьшинств, почти не говорящих по-русски, растерянно бродили по помещению со своими листками и приставали то к одному, то к другому с просьбой написать что-нибудь за них. До поры до времени им никто не помогал. Все были поглощены творческой работой. Потом один разбитной боец подозвал их к себе с намерением помочь, как он выразился, землякам.

— Ты кто? — спросил он первого.

— Узбек, — ответил тот и вдобавок назвал фамилию: — Рахимов.

Тогда разбитной боец написал на его листке «Я, неграмотный узбек Рахимов». Ниже он добавил слово «подпись» и предложил узбеку поставить рядом крестик, что тот и сделал. Такой же текст, но с указанием других фамилий получили и пятеро остальных.

После чего узбеки отошли в сторонку и принялись что-то горячо обсуждать на своем языке. Через какое-то время они опять приступили к разбитному бойцу с претензией, суть которой сводилась к тому, что он им слишком мало написал. У других вон, мол, целый лист исписан, а у нас всего одна строчка. Они опасались, что этого не хватит.

— Хватит-хватит, — весело заверил их боец. — Для вас как раз хватит, и того еще много.

«Земляки» несколько успокоились.

Через два часа пришел встревоженный особист, не глядя собрал листки и объявил, что всех срочно отправляют в Тулу. Обстановка изменилась, в связи с чем обедом нас покормят уже там. Скорый отъезд в Тулу мы восприняли как радостную весть, но отсрочка обеда все же серьезно огорчила.

Нас погрузили на полуторки, и мы двинулись в путь. Сидя в углу кузова, поплотнее запахнув ставшую мне свободной шинель, я думал о том, что пробыл в окружении всего пятнадцать суток, а кажется, что прошла целая жизнь.

Мои философские размышления были прерваны внезапной остановкой колонны как раз посреди села Крапивное. По дистанции пронеслась тревожная весть: немцы выбросили крупный десант на подступах к Туле с целью перекрыть все подъезды к городу. Главное шоссе, по которому мы движемся, уже перекрыто. Было принято решение искать объездной путь, еще не контролируемый противником. Мы довольно долго кружили на подъездах к городу, но все же наконец въехали в него.

Тула пребывала в ожидании попытки захвата ее врагом. Улицы, перегороженные баррикадами из булыжника, заграждения из колючей проволоки, противотанковые ежи... Я, правда, не заметил там значительных скоплений наших войск...

Больных, раненых и меня в их числе отделили от остальных и теперь уже на автобусе через Серпухов повезли в Москву на долечивание. Я долечивался в Лефортовском госпитале, через две недели был направлен в Московский медицинский резерв, а оттуда во Владимир для получения нового назначения. Там я был назначен начальником отделения сортировочно-эвакуационного госпиталя № 2639. Тогда госпиталь располагался в городе Орехово-Зуево. С этим госпиталем я был отправлен на фронт и прослужил в нем до конца войны.

Однако до конца войны было еще далеко. А пока что, как бывший окруженец, я был отправлен в штрафную командировку, в город Загорск, где неподалеку, а именно под Дмитровом, разгорелись упорные кровопролитные бои. Там решалась судьба Москвы. В этом госпитале положение было поистине кошмарным. Госпиталь, изначально рассчитанный на триста человек, принял уже более тысячи. В подвальное помещение беспрестанно сносили прибывающих раненых. Они лежали прямо на полу один к одному. Даже оставить проходы между людьми было невозможно. Ни хирургическое отделение, ни перевязочная, ни кухня не могли обслужить такое количество раненых. В связи с тяжелым оперативным положением эвакуация в глубокий тыл не производилась. Положение усугублялось сильными морозами и обильными снегопадами. Машины с ранеными застревали по дороге. Из госпиталя навстречу им высылали измученный медперсонал с лопатами, чтобы вызволить их из сугробов и не дать раненым замерзнуть окончательно. Но, к сожалению, таких досадных случаев избежать не удавалось.

Раненые поступали в госпиталь в крайней степени завшивленности. Эти кровососущие насекомые являлись просто бичом для и без того вконец измученных людей. Насекомые обитали не только в белье, но в изобилии ползали даже поверх шинелей, массами собираясь у воротников. Они ползали по полу и вообще были вездесущи. Весь медперсонал, и я в том числе, был заражен этой нечистью, и избавиться от них пока не было никакой возможности. По мере того как раненый человек слабел, натиск вшей на него пропорционально возрастал, и только с наступлением смерти их как ветром сдувало с трупа: они расползались в поисках новой жертвы. Трудно вообразить себе страдания людей, усугубляемые этими мерзкими тварями, размножающимися с поразительной скоростью. Особенно страдали те, кому был наложен гипс на поврежденные конечности. Насекомые заползали под гипсовые повязки и, будучи недоступными, устраивали там свои многочисленные колонии, вызывая нагноения, а затем и сепсис. Раненые, доведенные до отчаяния, в приступах безумия разбивали гипс, чтобы избавиться от этой пытки, нанося при этом себе вред смещением сломанных и раздробленных костей. Некоторые впадали в буйное состояние: начинали бесноваться, требуя отправки в тыл. Но такой возможности не существовало. Нет ничего хуже, чем ощущение своей беспомощности перед навалившимися на тебя проблемами.

Иные медсестры и санитарки проявляли себя как талантливые психологи, успокаивая буйных страдальцев. Одна из сестер в моем присутствии так живописала раненому бойцу, что она сделает с мерзкими насекомыми, когда представится такая возможность, что я был немало удивлен образностью ее мышления. Но не на всех действовали эти психологические приемы.

Позднее дело приняло совсем дурной оборот. Из-за перебоев в снабжении остро не хватало всего, в том числе и продовольствия. Все сидели на сухом пайке. Кончилось топливо для движка, и операции проводились при свечах. Этот кошмар продолжался две недели. Потом обстановка на фронте изменилась к лучшему. Один за другим прибыли два санитарных поезда, и напряжение заметно спало. Вместе с этими поездами вглубь страны отправлялись мириады насекомых. Трудно себе представить катастрофичность ситуации, если бы на фоне такой завшивленности началась эпидемия тифа, переносчиками которого они и являются.

В ходе войны я пережил немало критических ситуаций, связанных с исполнением своего врачебного долга, но такого кошмара, как в Загорске, больше не наблюдал нигде и никогда.

В одном из помещений монастыря, где размещался госпиталь, я видел, как мне объяснили, старинное приспособление для пыток врагов. Оно представляло собою большую железную лапу с хищно растопыренными когтями. Стержень, на котором она крепилась, был вмурован в кирпичный потолок, а сама лапа висела над самым полом. Я не знаю, как действовало это приспособление, но в моем сознании оно на всю жизнь осталось символом опасности, нависшей в тот период над Москвой, и символом великомученичества тысяч раненых воинов, прошедших через госпиталь в Загорске.

Мне запомнилась стоянка нашего госпиталя № 2639 между Вязьмой и Смоленском по Наполеоновскому шляху летом тысяча девятьсот сорок третьего года.

Местом дислокации было определено большое село Мясищево. Но когда мы прибыли на место, то увидели, что от села ничего не осталось. Отступая, немцы разрушали даже печи сгоревших хат, бросая в них гранаты. Уцелевшие местные жители ютились в землянках. Они рассказывали, что возле села при немцах существовал полевой концлагерь, то есть лагерь для военнопленных под открытым небом. Но заключенные этого лагеря вовсе не были военными. Все они были одеты в гражданское. Это были студенты и старшеклассники московских школ, которых осенью сорок первого определили рыть противотанковые рвы на подступах к городу. Они работали безо всякой охраны. Как-то ясным днем к ним подъехали немецкие мотоциклисты, построили их в колонну по четыре и пригнали сюда. Было их человек триста, все с лопатами. По приказанию немцев они сами себя обнесли колючей проволокой и стали мыкать горе. Немцы кормили их очень плохо: один корец баланды на десятерых. Смертность была очень высокая. Орудуя своими же лопатами, ребята каждый день хоронили умерших товарищей, а их лопаты сдавали. Ко времени отступления немцам не пришлось никого угонять: умерли все. А вот лопаты этих защитников Москвы хозяйственные оккупанты забрали с собой.

Весь медперсонал был привлечен к устройству госпиталя на пустом месте. Я работал на пилораме. Другие копали большие и малые землянки, сколачивали домики. Все лето мы занимались строительством. Но когда уже пошел к нам поток раненых, был получен приказ передислоцироваться в Смоленск. Фронт продвигался быстро, и трудно было предугадать, сколько мы пробудем на одном месте. Пока наш госпиталь пребывал в нерабочем состоянии, раненых принимали другие, подобные нашему. Их на данном участке фронта было сорок.

Если Вязьму бои разрушили на сто процентов, то в Смоленске осталось пять процентов целых зданий, но те, как выяснилось позже, были почти все немцами заминированы.

Под госпиталь нам отвели уцелевшее трехэтажное здание на окраине города по шоссейной дороге на Киев. Два года немцы использовали его для содержания советских военнопленных. Вокруг здания была возведена двойная изгородь из колючей проволоки. По углам торчали вышки для часовых. Прямо за зданием тянулось поле, левую часть которого немцы отвели под кладбище для военнопленных. А поскольку хоронили их сами же военнопленные, часто в братских могилах, то на местах захоронений стояли столбики с прибитыми фанерками, на которых были указаны фамилии и даже воинские звания захороненных. На одной из табличек коллективного захоронения рядом с фамилией указано было звание гражданского состояния: «Доцент Орлов». Этот доцент Орлов, по рассказам местных жителей, был знаменит тем, что организовал побег.

Вместе со своими четырнадцатью товарищами он сделал подкоп длиною в несколько десятков метров, и по нему они выбрались за пределы охраняемой территории. Беглецы разошлись в разных направлениях. Однако с помощью собак немцы переловили всех до одного и расстреляли их в назидание другим. Вся группа была похоронена в братской могиле.

По поводу захоронений на этом кладбище приезжала из Москвы комиссия во главе с академиком Бурденко. Производилась выборочная эксгумация, составляли акты…

Правая сторона поля, гектаров пятнадцать, использовалась немцами под огород. В основном там выращивалась белокочанная капуста.

Под руководством немецких специалистов ухаживали за капустой наши пленные. Меня поразил размер кочанов. Все один к одному, они весили приблизительно по шестнадцать килограммов каждый. Какую-то малую толику использовала наша госпитальная кухня, а основная масса урожая так и погибла под снегом.

При немцах в переданном нам здании размещался и госпиталь для военнопленных, и кухня со столовой, и прачечная, и другие хозяйственные службы, но оно, разумеется, пребывало в очень запущенном состоянии. Помещения отапливались печками-буржуйками с трубами, выведенными в окна. Из-за возникшей срочности у нас не было возможности произвести не то чтобы ремонт помещений, но даже их санобработку. Как приняли здание, так госпиталь и стал размещаться в помещениях с обвалившейся штукатуркой, потрескавшимися стенами и колониями клопов. Они, особенно по ночам, выползали из щелей на стены и потолок, образуя характерные гирлянды. В результате такой низкой санитарии доставшегося нам помещения и из-за обычной завшивленности поступающих раненых опять возникла проблема с гипсовыми фиксирующими повязками. Эта проблема вызывала сотни нервных срывов у несчастных людей. Усугублял положение и тот факт, что немцы, уходя, минировали оставшиеся здания, и эти здания время от времени взлетали на воздух. При этом, конечно, не обходилось без жертв. По этой причине опять же страдали раненые, чья нервная система была на пределе. Если кому-то вдруг чудилось, что он слышит тиканье часового механизма, все, кто мог, в панике выбегали из здания под отчаянные крики тех, кто не был в состоянии передвигаться самостоятельно. Бывало, что люди коротали ночи на улице в ожидании взрыва. И это несмотря на то, что саперы уже не раз тщательно все проверяли. Но, правду сказать, в городе были случаи, когда они ошибались, не находя заложенных мин. И об этих случаях было широко известно.

В таком положении мы провели всю зиму. За это время через наш госпиталь прошло более десяти тысяч раненых, которых мы далее санитарными поездами отправляли вглубь страны.

Я уже писал о таких печальных моментах нашей жизни, как головотяпство и разгильдяйство. Хочу еще раз вернуться к этой теме, поскольку того и другого было достаточно и в условиях войны.

Когда явление разгильдяйства демонстрирует себя на низовом уровне, невольно возникает вопрос, а не присуще ли оно русскому человеку изначально: ведь не случайно же так трудно бороться с этим явлением как с негативным общественным феноменом и не случайно же разгильдяйство на низовом уровне видится настолько обреченно-неизбежным. Любая попытка пресечь его — это удар в ватную стену. Приведу только один случай.

Приблизительно в километре от госпиталя на нашу госпитальную конную упряжку налетел немецкий самолет и обстрелял ее из пушек и пулеметов. В результате была убита лошадь и ранен солдат-возница. А в санях находились двое наших санитаров с носилками. Они не пострадали. Санитары положили своего раненого товарища на носилки и своим ходом направились к госпиталю. Я увидел их издали и сразу заподозрил неладное. Дело в том, что с носилок свисало что-то вроде веревочной петли. Эта петля временами касалась грязного снега и волочилась по нему. Не трудно было догадаться, что это кишки раненого, находящегося на носилках.

Размахивая руками, я побежал им навстречу, требуя, чтобы они остановились. Санитары остановились, но при этом я заметил их поползновение опустить носилки на снег. Я закричал им, чтобы они не делали этого. Подбежав, я убедился в том, что был прав: кишки раненого из распоротого осколком живота частично вывалились из брюшной полости и волочились по грязному снегу. Осколок таким образом распорол брюшину, что не нанес им видимых повреждений. Зато теперь по причине разгильдяйства санитаров дело могло осложниться. Раненый находился в сознании. Сильного кровотечения не наблюдалось.

Если бы так вели себя люди, далекие от медицины, это еще как-то можно было бы понять. Но оба санитара уже давно служили при нашем госпитале и, как говорится, уже давно нахватались элементарных понятий.

— Почему вы не подобрали кишки?! Почему аккуратно не сложили их на носилках рядом с раненым?! Ведь вы же могли их повредить или даже порвать!..

Я кричал, возмущался, а они молча стояли, отведя глаза в сторону, переминаясь с ноги на ногу, и просто равнодушно ждали, когда я угомонюсь и дам им команду двигаться дальше. Их разгильдяйства не остановило даже то обстоятельство, что они сами лишь случайно не оказались на месте своего раненого товарища.

И вообще, я давно убедился в том, что если дать кому-то задание, тем более ответственное, и не проконтролировать ход его исполнения, то, скорее всего, оно либо не будет выполнено, либо будет выполнено формально, а не с целью достижения результата.

Не менее удивительным и вредоносным явлением нашей жизни является кляузничество. Под понятием «кляузничество» я подразумеваю пустые злонамеренные наветы на людей или организации. Как это ни печально, но приходилось с этим сталкиваться и во время войны, когда, казалось бы, не до того. Одна из кляуз навредила и лично мне.

Так вот, на наш госпиталь в Москву был направлен сигнал о том, что госпиталь крайне расточительно расходует солдатское белье. За этим стояло всем известное положение вещей.

Когда раненых привозят в госпиталь, то, как правило, раздеть их, не повредив белья, совершенно невозможно. Общепринятой практикой, кстати, подтвержденной соответствующей инструкцией, является то, что белье сестры и санитарки просто разрезают ножницами, а окровавленные, пропитанные гноем, завшивленные обрывки просто выбрасывают из-за невозможности их дальнейшего использования. Вполне естественно, что на помойке скапливаются большие кучи этого белья, заметные для всех, глаза имеющих. Видимо, этим обстоятельством и была вызвана данная кляуза, в основе которой лежит либо зловредность, либо просто некомпетентность.

По этому сигналу из Москвы приехала комиссия в составе трех человек. Сначала приступили к начальнику матчасти, который, в общем-то, и нес ответственность, в том числе и за белье. Выяснили, что надлежащих документов на списание белья в свое время не составлялось. В результате у него была выявлена большая недосдача. А где ее не было в условиях войны?! Пришло время определить виноватых. И тут мне стало известно, что ни с того ни с сего виноватыми были назначены начальники двух отделений: я и врач Рубцов. Начальник третьего отделения этой участи избежал, так как это была жена начальника госпиталя. Такое решение было вопиющей несправедливостью и даже, вернее, нелепостью.

Я обратился к начальнику госпиталя за разъяснениями. Ведь мы — начальники отделений — материально ответственными лицами не являемся и никаких учетов вести не обязаны и не уполномочены. Списывать белье — прямая обязанность начальника матчасти... На это начальник госпиталя ответил, что он тут ни при чем, что решение принимала комиссия, а он только подписал. И что, если вы не согласны, обращайтесь к ним, пока они не уехали.

Я пошел к Рубцову и спросил его, собирается ли он воевать за правду. Ведь согласно решению комиссии нам надлежало ежемесячно выплачивать двадцать пять процентов своего денежного содержания в течение года непонятно за что. А эти двадцать пять процентов пригодились бы и нашим семьям в тылу. Рубцов ответил, что он человек нервный, больной и что ему эта война себе дороже выйдет. Оставшись в одиночестве, я не придумал ничего лучшего, как последовать его примеру.

Как-то вскоре после отъезда комиссии мы с начальником госпиталя встретились в коридоре, и он, видимо, желая хоть отчасти утешить меня, сказал, что теперь выбил почву из-под ног кляузника, распорядившись, чтобы санитары не просто выбрасывали белье, а, предварительно облив бензином, сжигали его, дабы оно никому не мозолило глаза. Я спросил его, а не боится ли он, что наверх уйдет очередная кляуза о расточительном использовании дефицитного бензина? Начальник госпиталя задумался. Потом мне стало известно, что он переиначил свое распоряжение. Теперь санитары должны были отрывать траншеи и закапывать белье на глубину не менее пятидесяти сантиметров. Впо­следствии мне не раз приходилось наблюдать, как санитары долбили мерзлую землю, костеря на чем свет стоит и комиссию, и начальника госпиталя. При этом они не подозревали, что объектом их проклятий должен быть еще и я.

Рядом с деревней, находящейся неподалеку от нашего госпиталя, в период оккупации располагался очередной так называемый немецкий полевой концлагерь, где заключенные круглый год содержались под открытым небом. Они рыли себе землянки, если было из чего, строили шалаши, в общем, выживали как могли. По свидетельству местных жителей, национальный состав заключенных в этом лагере был однороден: там были одни узбеки. Немцы якобы и пленили их приблизительно на этом месте, и тут же устроили для них лагерь, обнеся территорию колючей проволокой.

В начале войны представители национальных меньшинств особенно охотно сдавались в плен, тем более если воинское подразделение из них преимущественно и состояло. Были случаи, когда русских командиров при этом и убивали.

Так как местное мужское население было основательно выбито войной и матери молодых девушек уж и не чаяли дождаться хоть каких-нибудь женихов для своих дочерей, они стали присматриваться к пленным узбекам, ходить к колючей проволоке, подкармливать тех, кто им приглянулся. Потом мамаши обращались к лагерному начальству с предложениями уступить им пленников за плату продовольствием. И лагерное начальство шло на эти сделки, списывая проданных как умерших, а мамаши получали мужей для своих дочерей.

Именно таким образом за килограмм сала и десяток яиц был куплен узбек, который одно время находился на излечении в нашем госпитале. Во время отступления немцев он был ранен в собственном дворе шальною пулей в правое плечо с раздроблением кости.

Когда пришла Красная Армия, всех этих узбеков изъяли из местных семей и снова поставили под ружье, но теперь уже в штрафбате. В этом селе таких оказалось четверо, и одного из них, раненного в руку, направили в наш госпиталь.

Мне не раз приходилось наблюдать, как его навещала молодая особа с годовалым мальчонкой узбекской внешности. Потом узбека отправили в тыл на долечивание с дальнейшей перспективой опять встать в строй. Перед самым нашем отбытием из Смоленска я встретил эту молодую женщину и поинтересовался, не пишет ли ей узбек. На мой вопрос она с сожалением ответила, что не получила от него пока ни одного письма.

Так в местное исконно славянское население влилась струйка среднеазиат­ской крови.

Хочу описать, может быть, не уникальный, но все-таки, думаю, очень редкий случай ранения в голову навылет.

В нашем госпитале проходил лечение боец, которому винтовочная пуля угодила точно между глаз. Выходное отверстие наблюдалось в полутора сантиметрах правее средней линии затылочной кости. Заживление шло очень хорошо. Боец ни на что не жаловался. Никаких нарушений — ни физических, ни психических — у него не было. По его словам, даже в момент ранения он не потерял сознания. Он провел в госпитале восемнадцать дней, после чего был направлен в свою часть. Как пуля, пройдя такой путь по основанию черепа, не задела ни один нерв из двенадцати пар, там проходящих, — это остается для меня загадкой.

Еще один удививший меня случай был связан с нашим госпиталем. Правда, этот случай не медицинского характера.

Одно время у нас на излечении находилась группа легко раненных пленных немецких солдат в количестве тридцати человек. Они содержались в отдельном помещении под охраной и привлекались для выполнения хозработ. При этом за ними постоянно наблюдал конвоир. Но в один прекрасный день двоим пленникам удалось незаметно ускользнуть, да так ловко, что их еще не сразу и хватились. Когда побег был обнаружен, то о нем было немедленно доложено в штаб фронта, и по фронту был издан приказ о поимке беглецов. Один из них неплохо говорил по-русски, а другой знал лишь отдельные слова.

Срочно были приняты меры к розыску, но немцы как сквозь землю провалились. Однако через десять дней они были задержаны в непосредственной близости от передовой при попытке уйти к своим. При этом они были одеты в красноармейскую форму и в качестве документов имели при себе свои истории болезней, которые, как оказалось, они каким-то образом предварительно выкрали и подправили имена и фамилии на русский манер. До поры до времени при встрече с патрулями они представлялись выздоровевшими ранеными, возвращающимися в свою часть.

При расследовании этого случая оказалось, что более недели они провели в городе, где их прятала пожилая русская супружеская пара. Мало того, эти люди раздобыли им где-то два комплекта красноармейского обмундирования и суток на двое снабдили их продовольствием на дорогу, хотя сами во всем нуждались.

Мне так и остались неизвестны мотивы поведения этих людей. Ведь кроме всего прочего они неоправданно сильно рисковали. Успех затеи был более чем сомнителен, а такое деяние в военное время суд запросто мог бы квалифицировать как измену Родине с вытекающими отсюда последствиями. Я не знаю, что стало с этими пережившими оккупацию русскими людьми, но мне хотелось бы хоть отчасти оправдать их поведение версией о том, что они, поднявшись до философского уровня понимания действительности, считали, что воюют правители, а все молодые ребята, вовлеченные в это безумие, являются просто жертвами своих сумасшедших лидеров.

В нашем госпитале имела место и небоевая потеря из числа санинструкторов.

Когда потребовалось разлить по малым емкостям из большой емкости спирт, из их числа выделили двух человек для этой работы. Они должны были при помощи шланга осуществить эту операцию. А поскольку спирт понуждали
к вытеканию из шланга методом засасывания, то они, конечно, пользуясь случаем, с удовольствием глотали огненную воду. В результате один из них — здоровенный сибиряк — умер, не приходя в сознание, а второй — высокий украинец — через восемнадцать часов пришел в себя и стал горько оплакивать гибель своего товарища. Когда его спросили, сколько же он выпил спирта, он ответил: «Столько, сколько вместил желудок».

По мере продвижения фронта на запад перемещался за ним и госпиталь… Ненадолго задержались мы на латвийской земле, а потом двинулись по направлению к Восточной Пруссии.

А навстречу нам то и дело попадались с первого взгляда непонятного происхождения беженцы. Оказалось, что это русские люди, так называемые немецкие угодники, которые, рассчитывая на победу Германии, пошли на активное сотрудничество с оккупантами. Когда немецкая армия покатилась назад, им не оставалось ничего иного, как уходить вместе с ней со своими пожитками, чадами и домочадцами. Поначалу немцы не препятствовали этому, но на границе собственно Германии выставили кордоны и дальше пускали только лиц немецкой национальности — фольксдойч. А нашим немецким угодникам пришлось возвращаться назад. Мне не раз довелось беседовать с ними и вы­слушивать их истории. Обиженные на весь белый свет, они понуро тащились к местам своего постоянного проживания навстречу неизбежной расплате за свое угодничество. Но так получилось, что немцы, не впустив этих людей на территорию Восточной Пруссии, тем самым спасли им жизнь. Ведь попади они туда, им бы не было другой дороги, кроме как попытаться укрыться в Кенигсберге, который гитлеровская пропаганда объявила неприступной крепостью. Там бы они и нашли свою могилу. Десятки тысяч местного немецкого населения, обманутые этой бравадой, устремились туда навстречу своей погибели.

Армада англоамериканских бомбардировщиков сбросила на Кенигсберг свой смертоносный груз. Потом самолеты совершили посадку на аэродромах Белоруссии и Украины, получили там новую порцию бомб и на обратном пути снова обрушили на город массу смертоносного железа и взрывчатки. Дело завершила наша авиация и тяжелая артиллерия. Как я потом убедился, город был разрушен настолько сильно, что было удивительно, как там вообще кто-то мог остаться в живых. Не спасали и глубокие подвалы. Они были засыпаны настолько толстым слоем битого кирпича и мусора, что живые люди медленно задыхались в них, принимая мучительную смерть в течение многих дней.

Первый немецкий город, в который мы вошли, был Эйдкунен. При въезде в город на высокой каменной стене было написано метровыми буквами «Гори, Германия». При виде этой надписи наши солдаты разражались громкими криками «Ура!..». У всех теплело на душе при мысли о скором окончании войны.

Но пока что, перейдя границу, воинским подразделениям надо было преодолевать упорное сопротивление отдельных укрепленных пунктов. Одним из таких очагов сопротивления оказалось хорошо укрепленное возвышенное место поблизости от дороги. Все попытки взять его приступом терпели неудачу. Тогда было принято решение уничтожить его с помощью авиации и тяжелой артиллерии. В развалинах были обнаружены мертвые тела и несколько тяжелораненых женщин-немок, одетых в военную форму. Это было подразделение, состоящее из жен погибших на Восточном фронте офицеров. Раненые немки поведали нам о том, что они поклялись отомстить русским за смерть своих мужей и сыновей. Данный эпизод запомнился мне как пример бессмысленного фанатизма.

До города Инстербург, находящегося недалеко от нашей границы, мы ехали на поезде по перешитой нашей железнодорожной колее, а дальше шла уже европейская колея, это обстоятельство вызвало задержку на два дня.

Утром мы с товарищем решили пойти посмотреть город. Нам сказали, что там не осталось ни одного жителя: все укрылись в Кенигсберге.

И действительно, перед нами открылась необычная картина. Город в общем-то почти не был разрушен войной, но был совершенно пуст. Кое-где горели дома, но их никто не тушил. Центр города, застроенный четырехэтажными жилыми зданиями, на первый взгляд, вообще не пострадал от военных действий.

Сначала мы зашли в кирку, где смогли оценить следы недавнего погрома. Затем решили поближе осмотреть жилые четырехэтажные здания, в которых издали не заметили никаких признаков присутствия людей. При ближайшем рассмотрении стало ясно, что здесь уже в отсутствие хозяев побывали наши солдаты. Все двери были распахнуты настежь. Движимые любопытством, мы вошли в один из четырехэтажных домов. Квартиры состояли из пяти или шести комнат и были обставлены, по нашим понятиям, очень богато.

 Мне и раньше, конечно, приходилось видеть отдельные экземпляры хорошей мебели, порой плохо сочетающейся с остальной обстановкой и в итоге лишь подчеркивающей общее убожество. Здесь же были представлены цельные гарнитуры, все в тон, со вкусом и к месту. Но вся эта красота была вспорота, прострелена и опрокинута. Особенно наших воинов почему-то раздражали зеркала. Мы обошли несколько квартир и не встретили ни одного целого зеркала. В основном они были прострелены, а некоторые выбиты, наверное, прикладами.

Так мы поднимались с этажа на этаж все выше и наконец дошли до двери, ведущей в чердачное помещение. Нам захотелось посмотреть на город с высокой точки. С этой целью мы открыли дверь и сразу за дверью увидели лежащего на полу нашего мертвого солдата с простреленной головой. В его руке был зажат узелок, видимо, с бельем.

Эта картина сразу отбила у нас охоту продолжить экскурсию, и мы поспешили вернуться к своему вагону. К вечеру стало известно, что старшая медсестра была тяжело ранена в голову пулей немецкого снайпера на одной из улиц Инстербурга.

Незадолго до начала штурма Кенигсберга наш госпиталь расположился километрах в двенадцати от него. Уже после англо-американской бомбардировки крупнокалиберная артиллерия обстреливала его три дня подряд, а в заключение он еще раз подвергся бомбардировке уже нашей авиацией. В итоге сильных наземных боев там не было. Об этом можно было судить по немногочисленному потоку раненых. Остатки немецкого гарнизона, несмотря на запрет Гитлера, вскоре сдались.

После этого госпиталь был развернут на окраине города и пробыл там десять дней. За это время мне не раз приходилось бывать на месте, где стояла якобы неприступная крепость Кенигсберг. Разрушения были таковы, что ме­стами не представлялось возможным определить геометрию улиц. В намертво засыпанных подвалах началось разложение десятков, а может, и сотен тысяч тел жителей Восточной Пруссии, которые поверили в миф о неприступности города. Из-за вездесущего смрада находиться на территории Кенигсберга было тяжело. Первое время ходили разговоры, что город восстанавливать не будут, что будут восстанавливать только порт.

Глава 7

И опять война

Через десять дней для погрузки госпиталя подали эшелон, и, судя по вагонам, можно было предположить, что эшелону предстоит дальняя дорога. Никто не знал пункта назначения: царила атмосфера строжайшей секретности. Ходили слухи, что и начальство не в курсе. Не в курсе было и железнодорожное начальство. Военный комендант имел приказ передать нас по этапу следующему военному коменданту и так далее. Только когда мы пересекли Октябрьскую железную дорогу и поехали по Транссибирской магистрали, всем стало ясно, что путь наш лежит на Дальний Восток.

Путешествие по железной дороге продолжалось тридцать три дня, и его конечным пунктом стал порт Посьет. Из Посьета на большом корабле американской постройки, полученном нами по ленд-лизу и носящем теперь название «Саратов», мы пошли в корейский порт Вонсан, где и высадились на берег.

Бухта порта Вонсан представляет собою огромную чашу с отломленным краем. Этот отлом и является выходом в океан. Она чрезвычайно удобна для использования ее в качестве военно-морской базы, что и делали японцы. Теперь японский флот ушел на острова, но дно бухты было нашпиговано американскими минами и бомбами замедленного действия, так как американцы в свое время совершали на японскую базу интенсивные авианалеты. Разминирование производилось нашими тральщиками, один из которых на наших глазах взлетел на воздух, сам подорвавшись то ли на мине, то ли на бомбе замедленного действия.

Взрыв был такой силы, что корабль разорвало на куски. Из двадцати пяти членов команды удалось найти на поверхности только одно тело радиста. Всех остальных поглотила морская пучина.

В Вонсане госпиталь находился в полуразвернутом состоянии, а продуктами его обеспечивала по указанию военного коменданта некая протестантская община, располагавшаяся в трех километрах от города.

Я видел настоятеля этой общины. Он приезжал к начальнику госпиталя на мотоцикле с кабинкой. Одет он был в черную сутану и действительно внешне походил на протестантского пастора. Он заверил начальника госпиталя в том, что община поставит нам все требуемое. Его волновал только один вопрос, чтобы наши люди не прибегали к самочинству и разбою. После получения соответствующих заверений он отбыл восвояси.

По рассказам тех наших сотрудников, что ездили в общину за продуктами, это была очень благоустроенная территория на берегу моря, утопающая в экзотических растениях. Нашим людям показалось, что в общине проживают люди и других вероисповеданий. Ходили слухи, что община дает убежище тем, кто может хорошо за это заплатить, и далее им не задают никаких вопросов. Говорили, что среди общинников есть и наши белоэмигранты... Но это только слухи.

После недолгого пребывания в Вонсане госпиталь по железной дороге был передислоцирован в столицу Северной Кореи город Пхеньян.

Там перво-наперво мне довелось быть членом медицинской комиссии, обследовавшей заключенных Пхеньянской тюрьмы, из-за перенаселенности которой военное командование опасалось вспышки какой-нибудь эпидемии.

Когда наши войска надавили на японцев с севера, те покинули Пхеньян и убрались на острова. Своих заключенных японцы содержали только на островах, а в Пхеньянской тюрьме содержались исключительно корейцы. Поэтому они попросту бросили их, не открыв камер. Это сделали родственники заключенных, когда обнаружили бегство тюремщиков. Но тюрьма пустовала недолго. Она стала заполняться нашими военнослужащими, арестованными за пьяные драки, грабежи местного населения, изнасилование кореянок и тому подобное. Нашим людям пришлись по вкусу и японская саке, и корейская сури. Но, конечно, дело не только в водке.

Этот «марш-бросок» на Дальний Восток был для всех полной неожиданностью.

После разгрома Германии люди были крепко настроены на мирную жизнь, а теперь их не покидало чувство, что эта проклятая война никогда не кончится, и дом родной от них был географически намного дальше, чем ранее. Такие настроения неизбежно подрывали дисциплину в войсках, способствуя тому, что вместо долгожданного возвращения домой некоторые получили большие сроки заключения в сибирских лагерях.

В ходе проведения медкомиссии я среди арестованных встретил солдата — своего земляка из Курской области. Расспросив его потихоньку, за что он арестован, я сказал:

— Что же ты наделал, брат. Тебе ж за такое в лучшем случае десять лет дадут, а то и расстрелять могут.

— А-а, майор, — досадливо отмахнулся он. — Все равно жизнь поломатая...

Еще одно обстоятельство обратило на себя мое внимание. Часть русских заключенных солдат была почему-то одета в гражданскую одежду корейского покроя. Я спросил у одного компетентного человека, как нужно понимать этот странный факт. Он рассказал мне о том, что, пока война шла на западе, солдаты дезертировали и на востоке. Не вынеся тягот службы, пограничники покидали свои посты и с оружием уходили в Корею, где тогда хозяйничали японцы. Для этого им было необходимо преодолеть значительное расстояние по труднопроходимой местности, из-за чего многие погибали, так и не добравшись до человеческого жилья. Но некоторым это удавалось сделать. Японцы встречали наших перебежчиков весьма дружелюбно. Они определяли их на жительство в корейские семьи, помогали находить им корейских жен... Короче говоря, всячески способствовали их ассимиляции, рассчитывая в случае начала военных действий с Россией использовать их в качестве переводчиков и для проведения разведывательных операций. Многие из них успели обзавестись детьми и хозяйством, освоили традиционные корейские промыслы. Но когда пришла Советская армия, их, естественно, арестовали, чему очень помогали корейские мужчины, указывая места, где те могли прятаться. Корейские мужчины крепко недолюбливали русских Иванов за их физическую силу и любвеобильность.

Позже я слышал, что вместо ожидаемого расстрела им всем дали по десять лет.

В Пхеньяне вдобавок к своим обязанностям я был назначен личным врачом командующего Двадцать пятой армией генерал-полковника Ивана Михайловича Чистякова. Даже если он ни на что не жаловался, я был обязан один раз в десять дней приезжать к нему со всем необходимым и производить очередное обследование. Результаты обследования заносились в специальный журнал, заведенный еще моим предшественником. Мне было дано право в том случае, если я посчитаю нужным, вызвать для консультации любого узкого специалиста из числа подчиняющихся нашей армии. Обо всех переменах состояния здоровья генерала я должен был докладывать начальнику санитарной части армии полковнику Степанову.

Во время одного из плановых визитов генерал рассказал мне, как он воевал на Курской дуге. Оказалось, что его командный пункт располагался совсем недалеко от моих родных мест. Мы разговорились, и впоследствии у нас сложились теплые отношения.

Однажды ночью я был поднят телефонным звонком с указанием срочно ехать к дому генерала. Он жил в особняке, ранее принадлежавшем японскому торговому магнату.

Подъезжая к особняку, я увидел, что весь дом охвачен огнем в такой степени, что тушить его уже бесполезно. Генерал стоял неподалеку в одном белье и в накинутой на плечи шинели. Я спросил его, не пострадал ли он.

— Нет, — ответил Иван Михайлович, — только вот остался без брюк и, однако ж, чуть не грохнулся со второго этажа, где находилась наша спальня. Мы с женой покидали ее через окно по лестнице, приставленной караульной командой. Если мою генеральшу лестница выдержала, то подо мною затрещала. Спасибо, меня, можно сказать, поймали на руки караульные... Я вас прошу оказать помощь моему вестовому. Он бросился в уже горящий дом спасать мой парадный китель с наградами и немного обгорел.

Я осмотрел вестового. Он имел ожоги лица и кистей рук.

Что касается пожара, то сначала рассматривалась версия теракта, но она не подтвердилась. Проникнуть в особняк незаметно крайне сложно. По всему периметру он круглосуточно охранялся караульным взводом, а ночью охрана усиливалась. Следствие пришло к выводу, что возгорание произошло от окурка, закатившегося под ковер. Накануне у генерала были гости. Конечно, выпивали, курили, и кто-то проявил неаккуратность. Особняк внутри был весьма богато декорирован ценными породами дерева с лаковым покрытием. В помещениях было много ковров, циновок и занавесок. То есть пожароопасность помещений была очень высокая. И все-таки я сомневаюсь, что причиной пожара был окурок...

На следующий профилактический осмотр уже в другой особняк я прибыл с помощницей-медсестрой. Естественно, что разговор только и был что о пожаре. В какой-то момент медсестра решила поделиться с генералом и своим горем. Она со вздохом сказала:

— Вы вот, товарищ генерал, погорели, а меня вчера обокрали и обчистили, доложу я вам, на совесть.

— Ну, это мы, хоть, может, и отчасти, но поправим, — сказал генерал, достал из ящика стола триста иен и протянул ей.

Сестра сильно засмущалась и стала отказываться, но генерал настоял.

— Берите, когда дают. Эти триста иен из тех денег, что дал мне Ким Ир Сен, как говорят, «на погорелое». А мне и без денег столько всего натащили, что не знаю, куда и девать. Одних подушек вон двадцать штук...

Несколько слов хочу сказать о корейской медицине.

Мне не раз доводилось принимать участие в консилиумах при диагностировании заболеваний наших высокопоставленных военных с участием местных специалистов. Так вот. Методы диагностики, практикуемые корейскими врачами, показались мне весьма оригинальными, но вместе с тем сильного впечатления на меня не произвели. По словам местных эскулапов, их методика опирается на принципы тибетской медицины. Пожелал испытать ее на себе и генерал Чистяков.

Накануне мы провели ему плановое обследование почек: сделали необходимые анализы. Результаты анализов показали, что нарушений в работе почек нет. Но ради любопытства, не скрывая этого от меня, Иван Михайлович пригласил к себе для широкого обследования местного светилу, который о нашем обследовании не знал, и на почки ему генерал, как, впрочем, и мне, не жаловался.

По словам генерала, обследование проводилось следующим образом. Врач-кореец тщательнейшим образом исследовал кожные покровы пациента на всем теле. Каждая складочка и морщинка на коже не ускользала от его внимания. После этого кореец заявил, что находит у генерала нарушение в работе почек.

Иван Михайлович, зная о результатах анализов, спросил корейца, не хочет ли он поделиться своими выводами с врачом, который ведет за ним постоянное наблюдение, то есть со мной. На это корейский врач через переводчика ответил, что в этом нет смысла, так как мы исповедуем разные принципы диагностики и друг друга не поймем.

Достойны упоминания и гастрономические пристрастия корейцев. Значительную часть их рациона составляют морепродукты. Кроме рыбы они употребляют в пищу, например, осьминогов.

Мне довелось видеть на рынке, как туша осьминога варилась в котле, а покупатели терпеливо ждали, когда она будет готова. Затем продавец большой вилкой достал дымящуюся тушу из котла и подвесил ее на крюк. Покупатели начали выбирать себе щупальца и заинтересованно, оживленно торговаться. Затем хозяин закругленным ножом отсекал выбранное щупальце у головы, и покупатель прямо на месте с видимым удовольствием приступал к трапезе. По выражению лиц было видно, что эта пища корейцам очень приятна.

Рыбаки старались продать свой утренний улов как можно быстрее, так как в жарком и влажном климате рыба быстро портится. Я не заметил, чтобы кто-либо из продавцов пользовался весами. Торговля производилась на глаз.

Молока корейцы в пищу не употребляют. Опять же из-за жаркого и влажного климата молоко быстро портится, в нем очень активно развивается патогенная микрофлора, и оно вызывает у местного населения расстройство кишечника и даже отравления.

Хлеба корейцы не едят, заменяя его рисом.

Употребляют они в пищу и собак. Корейские собаки в основном мелкие, жирные и, в отличие от наших, совершенно не агрессивные. Видимо, длительный искусственный отбор сделал свое дело. По манере поведения корейские собаки напоминают наших свиней. По случаю какого-либо события корейцы, в отличие от привычного нам поросенка, забивают песика. С их тушками и обращаются так же, как с тушками поросят: опаливают на огне, скоблят ножом, потом моют и зажаривают, как правило, целиком. Если мясо не было съедено полностью, то утром все собираются и доедают блюдо, так как из-за жары хранению оно не подлежит.

Широко употребляют корейцы в пищу мясо фазанов, многочисленные стаи которых прилетают на их поля и огороды. Мясо фазанов приятно на вкус, особенно самок.

Еще корейцы едят змей, но у меня не возникло желания попробовать этот деликатес.

Во второй половине января и в первой половине февраля ночью температура в Корее опускается до минус десяти, но, стоит подняться солнцу, сразу значительно теплеет. Однако все равно в этот период и в целом может быть довольно прохладно. Несмотря на это, корейцы обходятся без теплой одежды, объясняя такое положение вещей тем, что они привыкли безболезненно переносить этот короткий период относительного холода.

Мои отношения с генералом Чистяковым развивались в положительном направлении и наконец достигли такого уровня, когда Иван Михайлович обратился ко мне с вопросом, что бы он мог для меня сделать. Тогда я без стеснения попросил его способствовать моей скорейшей демобилизации. Генерал, улыбнувшись, признался, что эту просьбу он и ожидал услышать. И в этом не было ничего удивительного: все мечтали поскорее вернуться домой, как, наверное, и сам Иван Михайлович. Но генерал посоветовал мне не торопиться. Он сказал:

— Ты знаешь, Алексей Тимофеевич, в России сейчас жить очень тяжело. Лучше бы тебе было остаться пока здесь. Если ты очень уж тоскуешь по семье, по своей жене и дочке, то их можно было бы вызвать сюда. Это в наших силах. Поживут здесь с тобой. А когда придет время, поедем вместе в Москву. У меня там крепкие связи, я помогу тебе хорошо устроиться. Ты мне сейчас не отвечай, а завтра скажешь, что решил.

На том мы и расстались.

Я почти не спал ночь, понимая, что решение я должен принять очень важное. Но к утру пришел к выводу, что время для принятия судьбоносных решений для меня уже позади. Мне шел пятьдесят седьмой год. К этому возрасту жизнь меня уже достаточно помотала, и главное, чего мне хотелось, — это наконец обрести покой. И для этого у меня уже в принципе имелось все необходимое — это дом, сад, гарантированная работа. Из писем я знал, что наша дочь Маргарита устроилась на работу ассистентом в местный учительский институт. И опять срываться с места мне решительно не хотелось. Да и жизнь в большом городе имела свои особенности, которые меня уже не привлекали.

Утром я сказал Ивану Михайловичу о своем решении.

— Ну что ж, будь по-твоему, — в ответ мне с сожалением сказал генерал.

Мы тепло простились. Мой отъезд зависел только от его звонка в штаб, и я предполагал что, скорее всего, уже сегодня я отправлюсь в дальнюю дорогу.

В штабе все меня поздравляли и завидовали. Одна женщина-машинистка даже расплакалась со словами, что если бы ее отпустили, то она бы пешком пошла домой. Это был, конечно, крик души.

До Владивостока я добрался известным путем и без особых приключений. Но не успел я войти в здание вокзала, как был задержан комендантским патрулем. Начальник патруля, едва развернув мои документы, обрадованно сказал:

— О... А вот как раз и еще один...

После чего положил мои документы к себе в карман и, не отвечая на мои вопросы, предложил проследовать с ним в комендатуру. В комендатуре он усадил меня в коридоре рядом с двумя другими майорами медицинской службы, насколько я понял, также задержанными ранее меня. Они, как и я, были демобилизованы из своих частей. Ни я, ни они не понимали, что происходит. Через несколько минут нас принял военный комендант и объявил, что все мы мобилизованы в ходе формирования новой армии, согласно приказу министра обороны. Мы были в шоке. Мы попытались возражать, но комендант решительно остановил нас, сказав, что это совершенно бесполезно и что завтра же мы должны приступить к исполнению своих обязанностей пока как члены призывной медицинской комиссии. А жить нам, опять же пока, надлежало на территории одной из воинских частей в казарме.

На следующий день с утра мы приступили к исполнению своих новых обязанностей, но все наши помыслы были направлены на то, как бы нам выйти из создавшегося положения. Один из двух моих товарищей по несчастью предложил обратиться к военному прокурору округа. Он сказал, что слышал о недавнем приказе с самого верха о безусловной демобилизации наших возрастов. Кстати, оба майора были еще старше меня. Хочу признаться, что я уже жалел о непринятии предложения генерала Чистякова.

Отстояв очередь, мы попали на прием к прокурору в один из дней, когда были свободны от исполнения своих обязанностей. Он принял нас, несмотря на то что мы были без документов, которые нам так и не вернули.

В отличие от импульсивного коменданта, прокурор с первого взгляда показался мне человеком спокойным и даже флегматичным. Он принял нас всех сразу. Предварительно ему доложили о сути нашего вопроса. Не перебивая, он выслушал наши претензии, прихлебывая чай из стакана в подстаканнике, а потом снял телефонную трубку и задал вопрос, касающийся нас, абоненту на том конце провода. Слышимость была очень хорошая, тем более что прокурор неплотно прижимал трубку к уху. На том конце раздался знакомый нам голос коменданта. Он излагал свою точку зрения напористо и даже агрессивно. На повышенных тонах он объяснял, что у него приказ и что если он будет распу­скать слюни по поводу каждого майора, то он никогда не выполнит приказ. Что не только он обязан выполнять приказ, но и все должны содействовать выполнению приказа… и так далее. Он говорил минуты две подряд, причем слово «приказ» являлось самым частоупотребляемым и просто отскакивало у него от зубов. Когда наконец он запнулся, наверное для того чтобы сделать вдох, прокурор спокойно сказал:

— Я вас прекрасно понимаю, но все же подход должен быть индивидуальным.

После чего положил трубку и посоветовал нам сходить в комендатуру.

Мы шли туда без особой надежды на успех. Я в который раз досадовал на себя за непринятие предложения генерала Чистякова, но, когда мы пришли в комендатуру, наши документы уже ожидали нас.

После этого эпизода я проникся еще большим уважением к институту власти под названием «прокуратура», вспомнив при этом и моего сослуживца, молодого помпрокурора из Борисоглебска.

Теперь мне было необходимо как можно быстрее покинуть Владивосток, чтобы не дай бог не попасть под горячую руку еще какого-нибудь приказа. Но сделать это оказалось совсем не просто. Здание вокзала было забито людьми в военной форме, и все хотели ехать в одном направлении и по единственной дороге. Билетов ни в воинской кассе, ни в гражданской не было, как мне сказали, на две недели вперед. Обескураженный, я стоял в невеселых раздумьях, когда ко мне подошел человек в военном обмундировании, но без знаков различия и спросил, не нужен ли мне билет. Мой ответ был предсказуем, после чего он поведал мне о том, что билет можно достать через агитбригаду, и подсказал, где ее найти.

Агитбригада базировалась в том же здании вокзала, и я без труда отыскал ее. Представитель этой организации рассказал мне, что их недавно обокрали, похитив все духовые инструменты, что сделало ее агитационную деятельность невозможной. И если я помогу агитбригаде восстановить оркестр, она поможет мне с билетом. Я спросил, сколько же с меня требуется на восстановление оркестра? Представитель ответил, что конкретно с меня бригада хотела бы получить на восстановление оркестра двести рублей. Деньги у меня были, и я с готовностью пожертвовал двести рублей на «благое дело». Через пятнадцать минут билет был у меня в руках.

В мае тысяча девятьсот сорок шестого года я вернулся домой, где меня с нетерпением ждали жена, дочь и моя старенькая тетя. Расспросам и рассказам не было конца. И до глубокой старости мы с Шурой часто вспоминали эпизоды наших мытарств в годы войны.

Моя должность в поликлинике, которую я занимал до войны, была свободна, но вскоре управление Юго-Восточной железной дороги приняло решение об организации в Борисоглебске железнодорожной туберкулезной больницы,
и мне было предложено возглавить это дело. Я согласился и заведовал больницей до ухода на пенсию в возрасте шестидесяти восьми лет.

Спустя тридцать пять лет после известных событий мне через областную газету удалось разыскать моего доброго фронтового товарища Иосифа Рожека. Он оказался совсем неподалеку. В городе Тамбове Иосиф Семенович заведовал хирургической больницей. Мы с ним списались, и летом семьдесят шестого года он с семьей на своей машине приезжал навестить меня. Мы хорошо поговорили, вспомнили былое. Его военных приключений хватило бы на хороший роман. Год спустя он снова навестил меня и пригласил к себе. Но эта поездка не состоялась, так как мне было уже около восьмидесяти восьми лет и я не рискнул отправиться в столь далекое для меня путешествие.

В ноябре семьдесят пятого года по центральному телевидению я увидел встречу с московскими школьниками генерала Ивана Михайловича Чистякова. Это побудило меня через центральное телевидение узнать его домашний адрес и направить ему письмо, напоминающее о нашей службе в Корее. Но, к сожалению, ответа не получил. Однако я не в обиде: у генерала очень широкий круг сослуживцев и, конечно, много важных дел.

Теперь мое жизненное пространство ограничено пространством нашего дома, где я живу вместе с семьей дочери и внука. Есть и маленькая правнучка Наташа. Она как цветок в доме.

Четыре года назад в возрасте восьмидесяти двух лет ушла из жизни моя жена Шура. Всю жизнь она была моим верным другом.

Окидывая мысленным взором свою жизнь, я теперь думаю о том, что в каких-то моментах нужно было поступить иначе, что-то сделать не так... Но уже ничего не изменишь: жизнь ушла безвозвратно, и скоро я последую за своею верною супругой.

Заключение

В заключение хочу сказать следующее.

Сам жанр моего повествования — воспоминания — обязывает меня к тому, чтобы я описывал только то, что видел сам, в чем участвовал лично, чему был, может быть, и косвенным, но свидетелем, получая информацию из первых рук. К этому меня обязывает прежде всего ответственность перед читателем.

Я отдаю себе отчет в том, что мои воспоминания не звучат в унисон с официально принятой точкой зрения на события прошедших десятилетий. Однако считаю, что эта точка зрения рисует ситуацию однобоко, удаляя все негативные моменты, от которых жизнь никогда не была избавлена и, к сожалению, думаю, не будет избавлена и впредь. Вместе с тем такой подход таит в себе и коварную ловушку, исподволь убеждая молодое поколение в том, что, мол, раньше все было хорошо, правильно, героически, близко к идеалу. Тогда
у молодежи возникает резонный вопрос: а не являются ли все те негативные явления, непосредственными свидетелями которых является уже она сама, прерогативой сегодняшнего дня — результатом неверной политики руководства страны. А ведь за постановкой вопроса в такой плоскости могут последовать и далеко идущие умозаключения...

Хочу обратить внимание на то, что при написании своих мемуаров я не ставил себе целью следовать некоему принципу подборки фактов, а просто был движим желанием перенести на бумагу свои личные наблюдения, описать ситуации, в которых довелось побывать самому.

Если иметь в виду Отечественную войну, то о великих сражениях пишут те, кто принимал в них непосредственное участие. Жаль только, что почти не будет воспоминаний простых солдат в силу известных причин. Из высоких военных штабов, где массы войск передвигаются по макетам и картам мановением начальствующей руки, что зрительно напоминает детскую забаву, война видится не так, как из окопа на передовой или, как в моем случае, из фронтового госпиталя.

Крупными военачальниками уже написано немало произведений мемуарного характера. Это ценные для истории и, бесспорно, правдивые, масштабные произведения. Однако за масштабностью и величием теряется многогранный портрет рядовых участников этого великого явления. Их принято изображать либо как хрестоматийных героев, либо в качестве массовки. Рядовой участник войны если и переживает, то исключительно о Родине, сдобрив эти переживания парой дежурных фраз о сожженной врагами хате. И, конечно же, он не имеет права на сомнения и слабость.

Наша победа, казалось бы, и оправдывает такой подход, но все-таки я думаю, что и рядовые участники войны имеют право на свои воспоминания, которые подчас и раздражают записных предержателей исторической правды.

Если задаться вопросом, является наш народ народом-героем или народом-мучеником, то я прихожу к банальному выводу о том, что, переведя эту дилемму в классическое цветовое отображение «черное и белое», невозможно рисовать объект исследования только одним цветом.

Мне уже восемьдесят восемь лет, но я, несмотря на известные обстоятельства, все еще надеюсь увидеть свои воспоминания в печатном виде.

Литературная обработка и публикация Александра Матвеева