ПЕЧАТНЫЙ ДВОР

Сергей Лукьяненко. Ночной дозор: Фантастический роман. — М.: ООО «Издательство АСТ», ОАО «ЛЮКС», 2004.

Начнем во здравие, ввиду презумпции заупокоя. В тех небесах, где братья Стругацкие — одно из солнц, Сергей Лукьяненко светится тоже и даже считается объектом довольно крупным. Выиграл в текущем году чемпионат Европы по фантастике, или вроде того. Одноименный с книжкой фильм овладевает, говорят, массами — нестерпимое, должно, быть зрелище, — а чтиво приемлемое.

Сергей Лукьяненко пишет грамотно и легко и владеет секретом, который стоит таланта: умеет заставить читать себя — это круче, чем уважать. Умеет расположить эпизоды как бы лестницей — или коридором, — чтобы, значит, вам казалось, будто вы продвигаетесь, причем не глядя по сторонам и ускоряя шаг, причем добровольно. Как будто все происходящее не имеет пока значения, но непременно приобретет его потом. В обратной — то есть правильной — перспективе. Вы практически уверены, что на последней странице протяженность текста и, соответственно, теряемое вами время полностью окупятся. Создать у читателя такую уверенность — нетерпеливую, — так намагнитить финал получается далеко не у всех. Вполне настоящие прозаики — многие — хотели бы, да зуб неймет.

Тем обидней, это понятно, удар, поджидающий вас у мнимой цели: разгадка оказывается скучней загадки, — а вы так стремились оттуда сюда.

Но так почти всегда бывает в детективах политических — а «Ночной дозор» скроен именно по этому лекалу. Как серия эпизодов из истории противостояния двух спецслужб: тайной полиции Добра — тайной полиции Зла.

Будни оперативников. Замыслы руководства. Двойные агенты. Многоходовые комбинации. Сделки с противником: противостояние — оно же сотрудничество. Вечная ничья. Заведомое превосходство профессионалов Добра и Зла — Иных — над прочим человечеством. Разменяв несколько пешек в тривиально рассказанных схватках, противники сообща предотвращают глобальную катастрофу. Короче, все как всегда бывает в политдетективах, за исключением разных спецэффектов с временем и пространством. Поскольку, видите ли, эти самые Иные — все до единого маги унд гипнотизеры.

Но в остальном — нормальные герои щита и меча. Холодные руки, горячие головы, или наоборот. И действуют по понятиям, в смысле — соблюдают законы корпорации. «Законы, по которым Свет и Тьма ведут войну, законы, по которым нам приходится отворачиваться от оборотней, преследующих жертву, и убивать своих, не сумевших отвернуться».

Очень своевременная книга.

Василий Аксенов. Вольтерьянцы и вольтерьянки: Старинный роман. — М.: Изографус, Эксмо, 2004.

С приложением аннотированного перечня других сочинений автора. Прямо не верится, что человек может столько написать за какие-нибудь сорок лет, но этот феномен разъясняется на первых же страницах основного текста. Сразу становится очевидно, что Василий Аксенов одарен редчайшим для писателя счастьем: чувствовать наслаждение от собственных фраз. Что так называемые муки слова ему неведомы. Что он абсолютно доверяет своему вдохновению, а оно, в свою очередь, работает без перебоев. Короче, он поэт, и поэт, очень вероятно, истинный. Проблема только в том, что, как обмолвился другой, точно истинный поэт, — проза требует мыслей и мыслей.

Поэтому читателю, по крайней мере читателю этого романа — не знаю, как насчет остальных, — приходится нелегко. Необходимо войти в игру и научиться разделять с автором удовольствие от его бесчисленных микроудач — иначе будет очень скучно. Не отвлекаться на посторонние мысли — типа для чего понадобилось Василию Аксенову организовать тайную встречу Екатерины Второй с Вольтером, — а расслабиться и ловить кайф: как восхитительно чудовищен волапюк! до чего смело неправдоподобны происшествия! какая свобода сношений!

И вместе с автором плакать от восторга на тех страницах, где текст, вскипев, переходит наконец просто в стихи:

«„Так вы отправите, девы, меня в царство Тартара! Млеет мой старческий органон, булькает негой; боюсь за сосуды”.

„Разве ж поэты стареют? — что-то ему возразило. Величие нарастало. — Или Овидия ты позабыл, доблестный старче?”

Маша уже сидела на нем, груди склоняя. Шлем и парик отправляются прочь, проливаются кудри. Стонет Упрямица за спиной, Машу сгоняя; свершилось! Стержень, прежде нетвердый, ныне пронзает девичьи лона. Кто искушает? Так я, и верно, в царстве Тартара пройду наказанье. Вот вам Россия, студеная телка, жаркое вымя! В холод и в жар поэта бросает, он воспаряет, и опадает, и воспаряет еще­жды. „Ах, наш Вольтерка, — нежатся девы, щекочут, хихачут. — Ты бы купил нас в свою Фернею, были бы феи”».

Вопросы «зачем?» и «почему?», и даже «с какой стати?» отменяются. Цель романа — роман. То есть объем. Верней, некая прозрачная емкость, заполненная продуктом игривой мечты.

Впрочем, иногда кое-кто кое с кем рассуждает о пользе религии, о судьбах, ясен перец, России. Отчего же и не порассуждать? Кудеснику слова торопиться совершенно некуда.

«„Как же прикажешь мне понимать сию облискурацию, мой шевалье?” — курфюрстиночка вопросила.

„Ах, Клоди”, — вздохнул он и вдруг положил ей на бедро свой ненадежный мыслительный орган».

Генрих Сапгир. Стихотворения и поэмы. / Вступит. статья, подг. текста, состав., примеч. Д. П. Шраера-Петрова и М. Д. Шраера. — СПб.: Академический проект, 2004 (Новая библиотека поэта. Малая серия).

Сорок советских детских книг и столько же мультиков Генрих Сапгир сочинил, чтобы жить. А жил, похоже, — главным образом для того, чтобы сочинять странные тексты, не печатавшиеся до 1978 года вообще нигде, а в России разрешенные только в 1988-м. В этом томике собрано меньше половины: 341 стихотворение, 11 поэм.

Нижеподписавшемуся судить о них — не по уму. Я в этом убедился, штурмуя вступительную статью. Там есть раздел — «Формула Сапгира» — сколько бы вы думали в этой формуле членов? Тридцать. В том числе — (сверх)микрополиметрия, ярко выраженная паронимичность, сочетание аналитической тавтологичности и повтора как прием актуализации смысла, перформативность и привлечение читателя к генерированию смысла… уф.

Но, в общем, видно, что человек мыслил и страдал. И старался придать тексту максимальную скорость, последовательно истребляя литературные, стихотворные, грамматические условности, весь балласт — от рифм до падежей, не говоря уже о запятых. Причем был мастер и виртуоз. Фанатик и клоун. Трагический озорник.

Трагический — потому что задыхался какой-то тайной. Которая наполняла его ужасом и жалостью. И не позволяла о ней молчать. Но и не подлежала связному вы­сказыванию. А бессвязному — и подавно. Насколько я понимаю, Генрих Сапгир видел свой долг (он же смысл жизни) в том, чтобы отыскать иную, высшую связность речи, мучительно равнозначную той реальности, которая бурлила в его голове.

Но это же ловушка, старая как мир. Квадратура круга. Ступай, говорит серафим, теперь ты знаешь все — поделись же с остальным человечеством, достань его хорошо артикулированной лексикой. Тот послушно идет в ближайший населенный пункт — и, только приступив к проповеди, понимает всю ее заведомую тщету: дикции-то как раз и нет, язык ампутирован. А жалом содроганье неба не передать. Того и жди вместо гонорара камень.

Дальше у всех по-разному. Кто поет, кто танцует, кто усваивает код глухонемых. Но некоторые упорствуют. И добиваются результатов. Например, такого:

…есть русский писатель и есть русский никто

любит русский никто как русский

любит русский никто как русский писатель

любит русский никто как никто

никто не любит чтобы ему — писатель!

любит никто чтобы ему — писатель! —

чтобы русский писатель ему как никто!

а русский писатель не любит не любит

писатель не любит как русский писатель

как русский не любит и как писатель

писатель любит чтобы ему — никто! —

чтобы никто: «писатель! не любит!» —

ни писатель ни русский — никто и никто

Пример не типичный. Типичного не привести. Сапгир чего только не испробовал. Разнообразен необычайно. Текст на текст похож только яростью.

Одним словом, это со стороны Д. П. Шраера-Петрова и М. Д. Шраера благородный поступок — подготовить такое издание, канонизировать такого поэта. Втолкнуть Генриха Сапгира в сонм классиков. В этом кругу он будет принят хорошо, никаких сомнений.

Михаил Метс. Вам газета с того света, или Приключения бизнесмена Иванова: Роман. — М.: ООО «Издательство „РОСМЭН-ПРЕСС”», 2004.

Озаглавлено с фальцет-разворотом, как эстрадный номер в саун-кабаре, — а между тем полноценная политическая сатира. В традиции Свифта, с приемами Кэрролла. То есть скорее остроумно, чем смешно.

Забавен, впрочем, сам факт, что жанр не сдается. Сатира у нас не жиличка, и к гадалке не ходи. Не угнаться ей за государством, оно постоянно переплевывает ее. Превосходит талантом, само себя пародируя, возводя в гротеск. Откровенно смеется литературе в глаза: накося-юкоси. Цинизм иронией не возьмешь. Абсурд гиперболой не напугаешь.

Но других средств для осмысления происходящего в России не имеется.

Вообще-то роман Михаила Метса — не сплошь политика. Еще и сатира на нравы. И не только сатира. Есть вставные новеллы натуральной школы, пронзительно сострадательные. То ли по неопытности, то ли на всякий случай (вдруг не представится другого?) автор спешит выговорить все, что понял. Поэтому сюжет рыскает из стороны в сторону и не сводит концов с концами. Обещает: продолжение следует. Но сила любого памфлета обратно пропорциональна его длине.

По-настоящему мне понравилась история города N на реке M. Даже не сама история — знакомая, как говорится, до зубной боли, — сколько физматметафора, использованная в качестве наглядного пособия. Попытаюсь пересказать.

С городом случилось вот что.

«…— Случилось именно то, что, собственно говоря, и предсказывала хронотеория Хэвисайда. Грубо говоря, как количество, так и качество причинно-следственных связей в нашем горячо обожаемом городе стало настолько меньше некоей критической величины, или (ежели выразиться по-научному) наш локальный индекс Хэвисайда стал настолько меньше соответствующего индекса окружающего нас времени и пространства, что это пространство-время нас просто-напросто отторгло. Произошло то, что раньше или позже, очевидно, должно было произойти. Пространство окуклилось. Время пошло по кругу».

Побоку псевдонаучный индекс. Все просто, и проще некуда: в городе раз и навсегда установилось 12 сентября 1973 года. Ничем не примечательное число, но других не стало. Время пошло по кругу, а жизнь — как бы дальше, как бы вперед. С неизбежными в такой аномалии переменами.

«…— Самое, братцы мои, забавное, что внешний диаметр нашей Вселенной метра три с половиной. Серьезно!.. Скорость-то света в вакууме, есес-с-сно, осталась прежней, но изменился сам аршин, которым мы эту самую скорость меряем! То, что кажется нам километром, на самом деле — дай Бог дециметр… Нас как бы стиснуло окружающим нас Пространством-Временем. Понятно?»

Есес-с-сно, непонятно. Ни нам, ни городским руководителям КП и ГБ. Выслушав наглых специалистов, они спрашивают в злобной тоске:

— Да чего ж нам делать, ученые вы люди? Что же нам делать-то, а?

Те отвечают:

— Ничего не делать. Просто жить.

Но между собой говорят не то. Ставят диагноз, выводят прогноз. И диагноз, при всех околичностях, странно похож на исторический опыт. На что-то такое, что было и есть:

«…— Итак, Михаил, там, где из самых общих соображений обязан наступать резонанс, то есть непропорционально малые усилия должны приводить к удивительным по значительности результатам: каждое «апчхи» — вызывать оглушительно громкое эхо, каждое шевеление пальца — рушить берлинские стены, и вообще обязана наступать невыносимая легкость бытия, — там, Михаил, имеет место эффект совершенно обратный: рев тысячи глоток уходит глухо, как в вату, титаническое напряжение мускулатуры не способно поколебать даже крошечный камушек, — в общем, имеет место… эффект Сверхторможения, который, к слову сказать, ваш покорный слуга считает частным случаем Закона Сохранения Неадекватности. Вот так-то».

Тут уж невозможно не полюбопытствовать — что же будет дальше. Прочитаете роман — узнаете. И не прочитаете — узнаете.

Сигрид Унсет. Возвращение в будущее. \ Пер. с норв., вступит. ст. и примеч. Э. Л. Панкратовой. — М.: ОГИ, 2003.

Тут я, конечно, припоздал, книжка прошлогодняя. Но это же автор великого романа «Кристин, дочь Лавранса»! Такая прекрасная старая дама.

Оказывается, она побывала в Стране Советов. В1940 году, проездом. Убегая из оккупированной Норвегии в Америку. Проездом буквально: на поезде Москва — Владивосток. И не зная ни слова по-русски, пользуясь только зрением и обонянием, сумела кое-что понять, Тютчеву назло. А впрочем, вряд ли он нашел бы что возразить.

Мемуар, впрочем, не про нас. А про Норвегию — как достойно защищалась целых 60 дней. Про Германию с ее комплексами — отвратительными и опасными. Про Японию с ее художественными промыслами. Отчасти про Америку — которая, будем верить, вернет светлое будущее всему человечеству.

Книга о войне, книга войны, злых страстей, отчаянных надежд. А СССР — сбоку припека, сравнительно нейтральное пространство передышки.

Четыре дня в Москве — пока оформляются документы («Не думаю, что в России больше формальностей, чем в какой-либо другой стране, только здесь все процедуры занимают в шесть-семь раз больше времени»), десять суток в вагоне. Никаких забот (кроме одной — неотвязной: как бы умыться по-человечески) — успокойся, забудь обо всем, созерцай.

Но — не удается. Мешает какая-то тревога. Что-то такое разлито в окружающем пространстве — не похожее на довоенные советские фильмы.

«Все люди в Москве выглядят такими несчастными. Я не видела ни единого улыбающегося человека, исключая сотрудников ресторана транссибирского экспресса. Хотя последние от своих улыбок казались еще более несчастными».

(Перевод сами видите какой.)

«Чего уж я точно не ожидала и что поразило меня больше всего — так это вонь. Запах хлопчатобумажного застиранного белья, которое стирают почти без мыла, запах грязных женских волос, запах спален, где ночует одновременно множество людей, которые спят на несвежем белье, я ощущала, проходя летними вечерами мимо открытых окон…»

Зловоние повсюду преследует, ужасающая грязь и бедность бросаются в глаза. Но надо быть Сигрид Унсет, чтобы вывести из таких пустяков целую антиутопию:

«Скорее всего, спустя какое-то время тоталитарные государства дорого заплатят за отказ от принципов санитарии и гигиены, которые были выдвинуты наукой за последнее столетие. Правда, таким большим государствам, где население составляет 70 или 130 миллионов жителей, демографическая катастрофа грозит не ранее чем через период, равный жизни двух поколений, но прежде чем произойдет их крушение, если при этом им удастся удерживать в сфере своего влияния небольшие, но более интеллектуально и культурно развитые нации, постепенно произойдет деградация и этих народов, их численность окончательно уменьшится, эти народы вымрут, и тогда наступит и конец истории белого человека на нашей планете. Чернокожие или желтокожие миссионеры начнут собирать остатки представителей белой расы из Евразии или Америки, превратившихся в феллахов или кочевников, влачащих жалкое существование среди обломков старого мира, для того чтобы попытаться приобщить их уже к новой цивилизации и культуре».

Вот это я и называю: исторический оптимизм.

С. Гедройц