СОВРЕМЕННИКИ (ПРОЗА)
Томми
Виринга
Осень
Глава из книги «Вот имена»
Учитель сказал: «Пока
родители живы, не уезжай далеко, а если уехал, сообщи им, куда направляешься».
Глава I. Сущность
Старик, в которого превратился Понтус Бег, оказался не таким, каким ему когда-то
представлялось. Чего-то в нем недоставало. И даже довольно многого. В детстве
он иногда нацеплял на нос защитные очки и прохаживался по двору отцовского
дома, заложив руки за спину: такой ему виделась старость. Время от времени он,
как на трость, опирался на ветку. Больше всего на свете ему хотелось быть
старым. Медленным и степенным, как капитан,
невозмутимо глядящий в лицо буре. Он собирался умереть мудрецом.
Когда
кожа на крыльях носа стерлась до язв, он отнес очки обратно на точильный станок
в сарае и, вместо того чтобы бежать навстречу старости, принялся спокойно ждать
ее.
Стариком он почувствовал себя, только когда
похолодела его ступня. Ему было пятьдесят три: для настоящей старости маловато,
но он считывал знаки. Защемило нерв в пояснице. С тех пор левая ступня
похолодела. Стоя по утрам на полу ванной, он видел, что ступни были разного
цвета. Кровообращение в правой было нормальным, а левая стала бледной и
холодной. Он пробовал на нее надавить, но почти ничего не чувствовал. Казалось,
ступня принадлежит кому-то другому. Процесс умирания начинается с ног, думалось
Бегу.
Вот она, значит, какая, дорога к концу:
постепенно растущее отчуждение между тобой и твоим телом.
Имя — гость сущности, сказал один
древнекитайский философ, и так он, Понтус Бег, все
чаще воспринимал свое тело: он был гостем, а тело — сущностью. И вот сущность
начала избавляться от гостя.
Дни становятся все короче, жизнь оборачивается
вовнутрь. По ночам над степью бушуют грозы, долго не уходят. Бег стоит у окна и
следит за грозой. Всполохи молний вдалеке, паутина сияющих трещин в небосклоне.
Он стоит на линолеуме, одна ступня теплая, другая холодная, и думает: чтобы
опять заснуть, нужно налить себе рюмочку.
С годами сон все чаще оказывается ненадежным
другом.
Дом его стоит на краю города. Планировалось
расширить городские границы на восток, проводилась вялая подготовка к
строительству, но все закончилось ничем: окно по-прежнему выходит на дебри
сарайчиков и огородов, за ними — бескрайний простор степи. Может, это и признак
застоя, но пусть уж так и будет, он любит этот вид.
В тесной кухне он достает из морозилки бутылку
«Кубанской» и наливает рюмочку. Пьет он немного, держит себя в узде в отличие
от большинства людей к востоку от Карпат.
После этого он возвращается к окну и, ни о чем особенно не думая, вглядывается в воронку ночи.
В спальне кашляет домработница. Раз в месяц, на
одну ночь, Бег предъявляет свои права на нее, хотя эти слова не совсем точно
отражают их отношения. Правильнее сказать: раз в месяц она позволяет ему
предъявить на себя права. Она решает, какая это будет ночь, — обычно незадолго
до ее менструации. Арифметика ее репродуктивных органов для него область
туманная, он предпочитает об этом не думать. Она сама скажет, когда придет
время.
Благоприятные для зачатия дни домработница
оставляет жениху, шоферу-дальнобойщику на десять лет младше ее. Он возит
контейнеры с разными товарами в столицу, откуда поток барахла
разливается по рынкам всей страны. Зита терпеливо
ждет, когда шофер сделает ей предложение.
Как они ни стараются, забеременеть ей не удается
— так они останутся бездетными. Она проводит много времени на коленях в бенедиктинской церкви. Окруженная позолоченными статуями
святых и искусственными цветами, молит она о ребенке. В исповедальне священник
выслушивает людские тайны; когда он в своей черной рясе спускается по ступеням,
его рука выводит крест над ее головой, и он благословляет Зиту
и преклонивших колени крестьянок в пестрых косынках. Она чувствует, как крест
обжигает ей голову. Сегодня ночью семя даст всход.
На цепочке у нее на шее рядом с золотым
крестиком болтаются изображения святых, которых можно попросить о потомстве.
Женщины, думает Понтус
Бег, — это вьючные животные веры. На своих спинах носят они святое по миру.
Еще ни разу не удалось ему уговорить
Зиту смягчиться и подарить ему одну из своих
плодоносных ночей. Он уверен: дело не в ней, а в шофере. Это все грузовик:
мужику нельзя столько сидеть. Яйца защемишь.
Ребенок? Он что, хочет ребенка?
— И не надейся, Понтус,
— не уступает Зита.
Он это не всерьез, думает она, а если и всерьез,
то у него нет на это никакого права.
Услуги
Зиты в постели Бег ценит выше, чем все прочие.
Домработница из нее еще та. Она не чистит, а прибирает. Упаковки зеленого мыла
ей хватает на год. Те времена, когда он мог сделать ей замечание, давно позади
— их отношения определяет привычка, и бороться с ней бессмысленно. Как есть,
так и будет. Она прибирает, он помалкивает.
В
присутствии Зиты он пьет больше обычного. Они сидят
за столом, курят и разговаривают. Он рассказывает разные истории, а она завороженно слушает. Зита хохочет
и содрогается от ужаса — она благодарный слушатель. Некоторые истории за
прошедшие годы он рассказывал уже раза три или четыре, но она любит байки из
жизни полицейских. За столом с Зитой алкоголь не
нагоняет грусти, наоборот, пробуждает в нем веселье и озорство. Он с
нетерпением ждет этих совместных вечеров, они — радость его жизни.
Потом
они ложатся в постель. Свет гаснет.
Когда
она рядом, он часто не может заснуть. Спрашивает себя, не слишком ли долго
прожил в одиночестве, так что теперь не может привыкнуть к человеческому телу
рядом с собой.
Вдобавок
есть еще одна сложность.
Во
сне Зита поддерживает оживленные отношения со своей
матерью. По ночам в его постели сплошная суета. Сначала, после любви, они спят
часок-другой. Потом начинается. Мать и дочь возобновляют беседу, грубо
оборванную внезапной смертью. Бег помнит, как впервые услышал эти ночные
разговоры. Какое-то время он слушал часть диалога, произносимую в этом мире, не
зная, что на другом конце Зите отвечает мать. Речь шла не о тайнах, которые сообщались с того света; мать и дочь
обсуждали цены на муку
и качество яиц, делились вечной досадой, которую вызывают пустые магазины у
женщины, которой хочется что-нибудь купить. Это было похоже на
телефонный разговор, который вполне можно было понять, даже не зная, что
отвечают в трубке.
Когда
ему стало невыносимо скучно, Бег разбудил Зиту:
—
Ты во сне разговариваешь.
Она
села в кровати:
— Понтус, ты нам мешаешь. Теперь мне ее опять искать
придется.
С
тех пор всякий раз, когда эта трескотня ему надоедала,
он шел в другую комнату, как сегодня. На одной теплой и одной холодной ноге он
стоит у окна и вглядывается в грозу, повисшую над степью.
Глава 2. На запад
Небо
над степью трещало. У склона дюны, укрываясь от непогоды, лежали, припав друг к другу, несколько человек. Одежда их промокла
насквозь, они продрогли до костей. Несчетное множество ночей провели они так в
ожидании возвращения дня, как первые люди на земле, прячась от бушующего неба.
Но ночь все не кончалась. Темнота простиралась до самого края Вселенной, Земля
перестала вертеться, нового дня можно было не ждать.
Пятеро мужчин, женщина и ребенок. Они уже не
помнили, почему каждый день вновь заставляли себя двигаться; машинально, как
подсолнухи, следовали они за солнцем. Как будто дышали — так они шли.
Все время держите на запад, наказал им тот
человек.
Это было давно. Тогда на равнине царила засуха,
солнце испепеляло землю. По утрам они слизывали росу с пластиковой пленки,
которую заранее для этого расстилали, остаток дня приходилось мириться с
отчаянной жаждой. Жаждой, которая заглушала все мысли, жаждой, которая являла
взору прохладные водоемы, рождала в ушах звук капающего крана. Они молили о
дожде. Каждое произносимое слово было на вкус, как ржавое железо. Ребенок,
мальчик, зажал между большим и указательным пальцами кожу на руке и потянул.
Кожа поднялась и осталась стоять, как плотно сложенная бумага.
На
севере виднелись облака цвета графита, но они никогда не приближались.
И
все же дождь наконец пошел.
Сначала
несильный, несколько капель, которые люди
приветствовали, как манну небесную. Они плясали под облаками, каждая капля была
молитвой. Жажде наступил конец. Но дождь все шел, дождь, о котором они не
молили. Они просили об одном сухом дне, одной ночи, которая не вымачивала бы их
до нитки. На лице мальчика пылал огонь лихорадки. Несколько раз женщине
казалось, что он не дотянет до утра, но всякий раз он вставал и продолжал путь.
Им владела твердая решимость быть одним из выживших, одним из тех, кому удалось
уцелеть.
Мечты,
с которыми каждый из них отправился в путь, по дороге иссохли и обратились в
прах. Мечты их разнились объемом и весом, в некоторых они теплились дольше, чем
в других, но в конце концов почти все исчезли.
Солнечные лучи измельчили их в пыль, а дождь смыл без остатка.
Мальчик
видел в небе самолеты. Он прослеживал глазами их траекторию. Он еще ни разу не
видел самолета вблизи, но слышал об этом чуде: путешественник поднимался на
борт в одном мире и выходил в другом; первый отделяла от второго всего пара
часов. В его горной деревне самолеты казались точками на небе, оставлявшими за
собой белые следы. Его дядя улетел на самолете в Америку и так и не вернулся.
Позже к нему присоединились тетя и пятеро двоюродных братьев и сестер.
Мальчик
смастерил самолет из дерева и железной проволоки, его брат возразил: «Как
самолет может летать и на пропеллерах, и на реактивном двигателе?»
Брат
попытался объяснить ему принципы аэродинамики, но через какое-то время сдался,
потому что и сам толком не знал.
Брат
остался дома. Он был слишком слаб. Отправили его, хоть он и на два года младше.
Его признали годным для путешествия. Не по воздуху, по суше. Деньги на дорогу
затолкали в носы ботинок. Пара, в которой он ушел из дома, уже давно износилась
и стала бесполезной. Когда один из них умер в пути — давно, когда их еще было
много, — мальчик снял с него ботинки. Он осторожно стянул их с умершего,
опасаясь, что тот откроет глаза и завопит: «Вор! Вор!»
Но
мертвец остался мертвым, и мальчик стал владельцем пары больших запыленных
кроссовок адидас.
Утро
забрезжило мутным светом. Люди вновь задвигали закоченелыми телами. По утрам
песок был тяжелым и влажным, трава секла их по ногам.
Через несколько часов мальчик сделал
важное открытие — пачка сигарет, наполовину засыпанная песком. Пластиковые
пакеты приносил в степь ветер, и они цеплялись за низкий кустарник, пачки
сигарет — нет, люди бросали их на землю, где они и валялись. Значит, где-то
были люди, возможно, они проходили здесь, в его руках было доказательство их
существования! Название марки — «Western» — было
напечатано выцветшими красными буквами. На внутренней стороне целлофана
сконденсировались капли воды. Быть может, теперь они
наконец найдут долгожданную деревню или небольшой город, издали возвещаемый
искрящейся золотом луковицей церкви. Он вытряс из влажной пачки песок и засунул
ее в карман. Там уже лежал камень в форме полумесяца и нож, подарок брата.
Рукоятку брат
обмотал проволокой, металлическое лезвие в нескольких местах проела ржавчина.
По ночам мальчик крепко сжимал нож в руке. Содрогаясь от удовольствия, он
представлял, как всадит его в чье-нибудь сердце.
Его пальцы скользили по целлофану. Хотелось
рассказать про находку женщине, но он держал язык за зубами. Это могло рассеять
чары. Находка была знаком, предназначенным специально для него. Если он
промолчит, волшебство сработает. Иначе — нет. Так и будут они по его вине вечно
скитаться по степи. Из-за того, что он проболтался.
Их ноги волочились по песку. Пространство, по
которому они брели, было необозримым. Перед ними лежал тот же пейзаж, что и
позади, картина справа ничем не отличалась от той, что открывалась слева.
Единственными ориентирами в степи были небо над головой и земля под ногами.
Отпечатки их шагов быстро стирались. Они были
прохожими, они не оставляли ни следов, ни воспоминаний.
Когда около полудня длинный
прокричал, что видит деревню: «Домa!
Там! Деревня! Деревня!» — мальчик не удивился. Он чуть не взорвался от радости,
но не удивился.
Он ринулся вперед, туда, куда дрожащей рукой
указывал длинный.
— Где? — прокричал он.
— Там!
Все еще ничего не видя,
мальчик побежал в направлении, которое указал длинный. Тот все всегда замечал
раньше других, просто наблюдательный пост, а не человек.
Ребенок бежал, парил над песком. Это мчался
избранник, мальчик, которому Бог предпочел раньше других сообщить о своих
намерениях. Он больше не ощущал ни голода, ни усталости. Трава хлестала его по
ногам, в груди жгло. Показались первые дома.
«Эй! — закричал он, чтобы предупредить их
обитателей о своем появлении. — Эй, вы, там!»
Это была утопленная в равнине деревня, круглая и
потрепанная, как стертый валун. Он побежал к большому сараю. Стропила прогнили,
крыша провисла, как спина старой лошади. Мальчик повернул в улочку между
домами, где трава росла так же высоко, как в степи. Внутри у
него подымался беззвучный вопль, но мозг еще отказывался принимать увиденное:
пустые, немые окна, заросшие сорняками улицы.
Ни одной живой души.
— Эй! — крикнул он. — Есть тут кто?
Вопрос мячиком отскочил от глиняных и деревянных
стен домов.
— Где вы?
Он дергал полусгнившие двери. Он забегал в дома,
один за другим. Пусто. Пусто, никого не осталось. Он ворвался в храм, стоявший
посреди деревни. Скупой свет, проникавший сквозь верхние окна, обнажал
разорение. Священные книги распались на пепел и обрывки бумаги — потухший
пожар. Мальчик протиснулся через спаленные скамьи и шкафы, взобрался на табернакль и рухнул на колени. Он согнулся, закрыл лицо
руками и завыл, как раненое животное.
Так его нашли остальные. <…>
Глава 7. Последний еврей
Раввин покинул свой дом под простыней,
избавленный от всех забот. Возникал вопрос: как его хоронить? Нельзя же
священнослужителя просто взять и зарыть в яму! Жена его уже двадцать лет
покоится на еврейском кладбище в местечке Смоги, их
единственная дочь давно эмигрировала в Израиль. Найти ее было невозможно, о
смерти отца ее известить не удалось.
—
Как ты узнал, что у него была дочь? — спросил Понтус
Бег у бригадира Франтишека Коллера.
—
Домработница его рассказала, — ответил тот.
—
Ее имя?
Коллер порылся в блокноте.
—
Валерия Беленко.
—
Да я про дочь.
Коллер пробежал взглядом по своим записям.
— Ариэлла Херц.
—
Других родственников нет?
—
Нет.
—
Записная книжка? Письма с адресом отправителя?
—
Иржи может сходить проверить.
—
Скажи, чтоб вернулся с адресом дочери и номером телефона. И пусть найдет
кого-нибудь, кто знает, как хоронить еврея.
Коллер замотал головой.
—
Домработница говорит, не осталось их больше. В синагогу уже годами никто не
ходит. Он был последним.
Коллер озадаченно прислушивался к собственным словам.
Бег
жестом отпустил его. Он развернулся на стуле и посмотрел в окно. Перед ним была
глухая стена; если немного вытянуть шею, в проходе между домами просматривался
кусочек улицы. Проем был таким узким, что прохожих было видно с трудом:
мгновение — и они вновь исчезали. Чжуан-цзы сказал:
«Жизнь человека между небом и землей подобна солнечному лучу, пробившемуся
сквозь щель в стене: один миг — и она пролетела».
Бегу
был по нраву веселый анархизм Чжуан-цзы, но когда он
сбивался с курса, то полагался на Конфуция. Даосисты
эти были непростыми ребятами, неуловимыми, изменчивыми, как газ. Конфуций же
был сторонником порядка, на него можно было опереться. Почтение к старшим,
ритуалы и Путь, любовь к точно выбранному слову — как порой жалел Бег, что не
родился в Китае в эпоху Учителя!
Он
побарабанил пальцами по столу. В городе была еще одна синагога, он был в этом
уверен. Он замурлыкал мелодию, которую знал с детства. Песенку, которая пела
ему мать. С мелодией пришли и слова. Он бормотал их, не зная точно, что они
означают. Ему казалось, что это была еврейская любовная песня
про девушку, которую звали Ревекка. «Ай, Ривкеле, вен эс велн зайн ройзен,
велн зай блиен».
В
последнее время ему часто вспоминалось прошлое. Молодость теперь казалась
ближе, чем когда-либо.
Он
поднял трубку телефона:
—
Оксана, скажи Коллеру, что на улице Поланен есть еще одна синагога. Уж там-то должны знать, как
хоронить еврея.
Когда
он в сумерках ехал домой, дороги блестели в свете фонарей. Синагога была почти
по пути: он решил сделать небольшой крюк и не ждать Коллера.
Улица
Поланен была широкой и тихой: много лет назад
зажиточные горожане выстроили себе здесь просторные особняки. Кое-где еще
уцелели витражи над входными дверями — венский югендстиль в свое время добрался и до Михайлополя.
Когда
он вышел из своей «лады», та заскрипела на всю улицу. Бег считал, что
заслуживает машину получше. Тридцать четыре года в
полиции давали ему на это право. Он, конечно, мог взять и конфискованную,
некоторые из его сослуживцев так и поступали. Разъезжали в болидах, раньше
принадлежавших криминальным авторитетам. Бег отмечал в себе некоторую
сдержанность, некоторую чопорность, ему не хотелось в этом участвовать. Не
нужно было показывать людям то, что им и так было известно: преступность —
занятие хлебное. Даже полицейскому, если он хотел ездить на приличном авто,
приходилось с этим мириться.
Он
стоял перед высокой зеленой дверью. Звонка не было. Он поколотил в дверь
ладонью. Обернулся: улицу окутывал серый туман. Платаны тянули свои голые,
бледные руки к небу. За углом скрылся слабый огонек автомобильной фары.
Бег
зашел в переулок рядом с домом. Тележки и мусорные баки — сюда вел черный ход
азиатского ресторана. Сквозь решетку вентиляции доносилось клацанье кастрюль. В
конце переулка, где уже прочно залегла темнота, он нашел служебный вход в
синагогу. На приклеенном скотчем листочке было что-то нацарапано на иврите.
Звонка не было и здесь. Он поднялся по маленькой лестнице и громко постучал в
дверь. Почтовый ящик отсутствовал — казалось, здание наглухо отгородилось от
внешнего мира. Еврейская жизнь вершилась втайне, в царстве теней, вдали от
обычной жизни. Бывал ли еще кто-то в этом здании? Или в Михайлополе
и вправду больше не осталось евреев?
Когда
дверь распахнулась и перед Бегом предстала фигура старика, он спустился на
ступеньку ниже.
—
Да? — сказал старик.
— Понтус Бег, комиссар полиции, — представился он. — Можно
войти?
Старик
окинул его взглядом и сделал шаг назад.
—
Входите.
Они
сидели за столом в маленькой кухне. Когда старик ставил на стол запотевшие
чайные стаканы, его посиневшая от набухших вен рука задрожала. Звали его Залманом Эдером, он был раввином.
Его седая борода была испачкана чем-то, похожим на никотин.
— Я
по поводу рабби Херца, —
сказал Бег.
—
Что вас интересует?
—
Вы слышали о его смерти?
Залман Эдер кивнул.
—
Вы были знакомы?
—
Более или менее.
На
этом раввин остановился. Казалось, он не считал нужным что-либо объяснять.
—
Вы не знаете, остались ли у него здесь еще родственники или друзья? — спросил
Бег. — Дело в том, что… Похоронить его надо.
Похоронное бюро ждет указаний.
—
Знаете, — медленно покачивая головой, ответил раввин, — Йегуда
Херц и я… Мы друг друга на дух не выносили.
После
паузы Бег спросил:
—
Просто так или…
—
Не просто так. Просто так ничего не бывает. — Раввин отхлебнул из стакана, не
замечая, какой чай горячий. Потом сказал: — Плохой он был человек. Хорошо, что
помер.
— Йегуда Херц? — удивленно
переспросил Бег.
—
Лжепророк. Душа дырявая, как решето. Теперь он наконец
сам об этом от Господа услышит.
Бегу
старый Залман Эдер
представлялся мудрецом, патриархом, ведущим свой народ через пустыню, а не
злопамятным дряхлым евреем, проклинающим усопших.
Он
поинтересовался, совершались ли в синагоге еще богослужения.
—
Да никого тут не осталось, — вздохнул раввин. — Один я.
Глаза
его сидели глубоко, брови топорщились в разные стороны. Когда он поднимал
взгляд, из-под бровей на мгновение проблескивала потухшая синева.
Бег
не мог понять, как одному еврею могло прийти в голову радоваться смерти
другого. Мир не переставал его удивлять.
— Я
последний, — проговорил Залман Эдер,
— и мне недолго осталось.
Кончиком
пальца Бег собирал со стола несуществующие крошки.
— И
почему милосердный доктор не удушил меня при рождении? — вопрошал раввин. —
Почему Всевышний возложил эту ношу на меня? Кто
прочтет по мне кадиш? Кто обо мне вспомнит?
Он
еще сильнее втянул голову в плечи. Старая черепаха вновь спряталась в свой
панцирь.
—
Но вы не за этим пришли.
—
Нет.
—
Вы по поводу Херца.
—
Да.
—
Где он сейчас, старый мошенник?
Они
договорились, что через два дня Эдер отслужит по Херцу похоронную службу. Слишком поздно, объяснил раввин:
умершего еврея положено хоронить как можно скорее, но про нужду закон не писан.
Так или иначе придется импровизировать: еврейское
похоронное бюро тоже давным-давно закрылось.
Перед
уходом Бег спросил раввина, не знает ли он песенку, которая вспомнилась ему
утром.
— Ривкеле? — переспросил раввин. — Не знаю никакой Ривкеле.
—
Нет, песенка про Ривкеле.
— А
почему вы спрашиваете?
Бег
пожал плечами.
—
Мать когда-то напевала. Может, вы знаете, про что она. Я понятия не имею.
—
Так что за песенка?
Бег
неуверенно выговорил первое предложение, слова, которых не понимал:
—
«Ай, Ривкеле, вен эс велн зайн ройзен,
велн зай блиен».
—
Громче! Так не разобрать!
Бег
повторил.
— А
мелодия? Вы напойте, может, тогда узнаю.
Вот
так и вышло, что Понтус Бег спел старому раввину
еврейскую песенку.
—
Прекрасно, прекрасно! — Старик аж замурлыкал от
удовольствия. — Вам нужно репетировать, у вас талант.
Бег
опустил глаза. Даже его ногтям и волосам было неловко.
—
Знаете, о чем вы поете? «Ах, прекрасная Ревекка, если это розы, то они зацветут». Песня о любви.
Он
проводил Бега до дверей. В низких темных коридорах пахло сырой штукатуркой. На
стены падал тусклый электрический свет. Бегу даже показалось, что на
потемневшей штукатурке видны закопченные силуэты сальных свечей. Более двухсот
лет, с несколькими скорбными перерывами, это здание служило Божьим домом, и вот
его последний хранитель с любовной песенкой на устах вел Бега к выходу.
Глава 8. Утешитель
Они
плелись друг за другом: головы опущены, близорукие глаза погасли. Когда-то они
жадно вглядывались в горизонт в надежде разглядеть за ним землю своих чаяний,
но взгляд их блуждал все реже и в конце концов
сосредоточился на песке, по которому они ступали.
Когда
длинный упал, он удивленно заморгал, как будто кто-то подставил ему подножку.
Мальчик прошел мимо.
—
Помоги мне, — задыхаясь, взмолился длинный. — Я тебе
свои ботинки отдам, а?
Но
мальчик шел дальше, в глазах его читалось безграничное презрение.
Один
за другим попутчики проходили мимо лежащего. Он
смотрел на них, как издыхающее животное.
—
Эй! — слабо позвал он. — Ну погодите же!
Их
глаза скользили по его телу в поисках того, что могло еще пригодиться. Обувь,
куртка. Дырявый свитер. В последнее время становилось все холоднее.
«Неужто я сам обобрал отстающего? — вспыхивало время от
времени в помутненном мозгу длинного. — Это было так давно… Так
далеко, будто не со мной…» Тогда он с силой повернул голову отставшего и держал
ее, пока остальные сдирали с тела одежду и опустошали карманы. Он так крепко
зажал ему рот, что ощутил, как сломалась искусственная челюсть.
Так
остальные сейчас смотрели и на него. Добыча.
Он
попытался подняться, но ноги были пудовыми. Никогда еще они столько не весили,
хотя так исхудали.
«Неужели
это конец, вот такой?» — думал он. Вид сверху: его кожа, его плоть, медленно
превращающаяся в отпечаток на песке, наполовину изглоданная животными,
наполовину вытекшая в землю; его кости, разбросанные по степи.
Он
дивился месту, где лежал: песок и желтая негнущаяся трава; оно было случайным,
как дождь. Так умирают другие. Он чуял запах влажной земли — своей могилы.
В путь
все они отправились в одиночку, их свел случай, они не отвечали друг за друга.
Пока ты мог идти, ты был членом группы, пока ты мог идти, ты делал ее сильнее.
Если группа начнет заботиться о своих отдельных членах, она ослабнет. Альтруизм
означает ее конец. Непреклонный эгоизм увеличивает вероятность выживания. Это
интуитивно понимал и мальчик. Он тоже проходил мимо
отстающих, отказываясь слышать мольбы и стенания у себя за спиной.
Иногда
случались и небольшие акты милосердия, торопливые, почти тайные — исключения.
Иррациональные. Безрассудные. Группа порицала такие отступления от принципа
беззастенчивого самосохранения.
Длинный
с хрипом втягивал в легкие воздух и снова выдыхал. Нестерпимая жажда. Древнее
воспоминание о боли, когда все его существо было беззвучной мольбой о матери,
об утешении. «Мальчик мой, Мишенька, — ласково
шептала она, — ну что с тобой опять приключилось? Как же я теперь тебе помогу?
Ты один, мальчик, один».
Он
почувствовал легкое прикосновение и улыбнулся сквозь слезы: она все-таки пришла… Не покинула его… Мы так давно не виделись, милая мамочка,
целую вечность.
Он
открыл глаза, ожидая увидеть ее.
Над
ним возвышался африканец.
Длинный охнул от горя. Африканец потянул его за руку и
заставил сесть. Его намерения страшили длинного. Он не собирался
сопротивляться. Он просто закрыл глаза в преддверии зла, которое должен был
причинить ему чернокожий.
Африканец
достал из рюкзака обшарпанную голубую бутылку. Он
открутил крышку и прижал горлышко к губам длинного.
Прохлада камня. Ему в рот заструилась вода.
— Маж, — сказал африканец и дал ему отпить еще немного.
—
Еще, — прохрипел длинный.
— Маж, — вновь сказал африканец. Длинный
повторил за ним: Маж, маж.
Он
выхватил у черного бутылку и жадно выхлебал пахнущую
землей воду. Когда бутылка опустела, до него донесся запах африканца:
застарелый пот, жир на его коже. И кислый дух, поднимающийся из пустого
желудка. Никогда еще они не находились так близко друг от друга. Он чувствовал
стыд и благодарность.
Он
попытался встать, но повалился обратно в пыль. В пальцах покалывало, в глазах
рябило.
Рука
африканца вновь исчезла в рюкзаке. Оттуда она вытащила чудо — ржавую банку
консервов. Бобы, гуляш — в ней могло быть все что угодно, этикетка была
оторвана. Наверное, он нашел ее в деревне, во время их грабительского рейда по
домам. Длинный не мог отвести от банки взгляда. Банка
консервов. Сокровище. Противоестественная роскошь.
Африканец
опустился на колени. Он зажал банку между ног и ударил по крышке заостренным
камнем. Он помял банку, но открыть не смог. Пытка была невыносимой. Длинный откинулся назад и скользнул костлявыми пожелтевшими
пальцами в карман штанов. Медленно он приподнялся снова и протянул чернокожему свой нож. Теперь тот мог прикончить его его же ножом. Эта мысль блеснула было у длинного в голове и опять исчезла.
Острие
ножа пронзило тонкую жесть. Лезвие вгрызалось в крышку, поддевая и разрезая ее,
уже топорщился зазубренный край. Длинный нагнулся, он хотел увидеть, что
внутри, он вырвал бы банку из рук африканца, если бы мог. Когда отверстие стало
достаточно большим, африканец выгнул крышку. Они по очереди стали совать пальцы
в банку и вычерпывать из нее студенистую субстанцию. Слабый вкус мясного
бульона. Они жадно выхлебали все, облизали кровоточащие пальцы и выскребли
стенки и дно. Когда банка стала чистой, их глаза нашли друг друга, большие и
напряженные, как у преступников, опомнившихся после своего неистового деяния.
Он
поделился со мной едой, думал длинный, всей, что у него была. Он большой,
благородный человек. У него сердце, как у кита, я недостоин сияния его очей.
Нижняя
губа длинного подрагивала, по лицу бежали слезы.
Африканец открыл ему свет своей души, яркий свет; он чувствовал, как свет
перешел в него, словно пламя одной свечи, зажженное от другой. Он закрыл глаза
руками и затрясся от плача. Раз в жизни человек плачет, потому что видит себя
насквозь. Раз в жизни он плачет, потому что знает — ему нет спасенья.
Африканец
засунул банку в рюкзак и оглянулся по сторонам. Казалось, он не заметил рыданий
длинного. Он поднялся и обследовал свои карманы. Еда
пошла ему на пользу, он удовлетворенно щурился на большие, тяжелые облака над
степью.
Он
облизал нож и протянул его длинному; тот торопливо
схватил его.
Очнувшись
от горячечной бессмыслицы сна, длинный увидел белую луну и взмолился, чтобы его
испытания окончились здесь. Прошел небольшой дождь, луна недвижно висела за
тонкими беспокойными обрывками облаков. Благодарность по отношению к африканцу
обернулась ядовитой неприязнью. Он стыдился своих мыслей, но отогнать их не
мог. На протяжении всего нескольких часов он молил и о спасении, и об
избавлении от земных мук и парил между этими полюсами, растянув длинные ноги в
шпагате между жизнью и смертью. Но он не умер, пока не умер.
Вокруг
него валялись трофеи, захваченные им в долгом походе. Кастрюльная крышка,
длинная палка, на которую он опирался и на которой вырезал нехитрые узоры. Он
поднялся, оперевшись на палку; тело затекло и болело
от холода. Африканец лежал за несколько метров от него, окруженный травяным
кольцом — защитой от змей, сложив руки на груди, как погибший рыцарь. Длинный сделал пару шагов. На край земли наползала полоска
красного света; он с изумлением убедился, что вернулся к жизни.
Он
ткнул африканца палкой в бок. Во сне тот побывал на свадьбе; в большой шатер ворвались
улюлюкающие всадники, женщины хлопали в ладоши и пели, он вдоволь наелся и был
счастлив в пахучем дыме костра. Ему совершенно не хотелось вставать, а хотелось
остаться там, где к нему на тонких крыльях слетались такие сны.
Длинный шел по следу, наполовину размытому дождем. Он
тащил только небольшой рюкзак, бросив все остальное, все вещи, которые защищали
его от дождя, мошкары и злых сил. Шаркая, он волочился вперед, под ботинками
хрустела трава. Он тяжело опирался на палку, ногам он больше не доверял.
Пока
он брел по степи, в него впивались пчелиные жала мыслей. Он был обязан своим
спасением прокаженному, почти изгою. Линии их жизней переплелись и безнадежно
запутались. На его костлявые плечи был взвален долг. Позади на небо взбиралось
бледное солнце. Где-то там шел человек, который спас ему жизнь. Он не
обернулся.
Перевод Ирины Лейченко
Томми Виринга
(род. в 1967 г.) — писатель,
автор шести романов, нескольких сборников рассказов и эссе. Получил широкую
известность после публикации четвертого романа «Джо Спидбоут»
(2005; премия имени Ф. Бордевейка). Следующий роман «Цезарион» (2009) также имел успех. Книги Виринги переведены на многие языки. По словам директора
Нидерландского литературного фонда Питера Стайнца, Виринга входит в десятку крупнейших нидерландских
писателей, а рецензент газеты «Фигаро» сравнил его с такими гигантами
современной литературы, как Дж. М. Кутзее, Ф. Рот и
В. Г. Зебальд.
В романе «Вот имена» («Dit zijn de namen». De Bezige
Bij, 2012) необычным образом переплетаются элементы
детективной и мифологической прозы, темы миграции, поиска собственного «я»,
зарождения религиозного чувства в душе человека и возникновения религии в
обществе.