ПАМЯТИ ВАСИЛИЯ БЕТАКИ

Василий Бетаки

«Дорогой Вася, прочел твою книгу. Небольшая, она читается легко, а сказано в ней многое. Вся она держится на переплетении истории, культуры, прошлых веков и твоей личной судьбы, и иногда кажется, что автор умудрился жить и при Вийоне и при Антоколь­ском, во Франции и России, и одновременно бывает в Медоне и Летнем саду.

Мне это нравится, ведь мир в самом деле сжался, стал маленьким, всё рядом. Это новое мироощущение, которое постепенно завоевывает умы и сердца. Может быть, и войны в конце концов отомрут в связи с этим. На наших глазах явился новый человек — и мы были не только свидетелями этого, но и прямыми участниками. А ведь еще в шестидесятые об этом было невозможно и подумать. Но вот я пересекал границу уже больше семидесяти раз и семь раз был в Венеции, любимой тобой. И по нескольку раз во всех европейских столицах. И ты тоже.

Это новое отношение к пространству меняет и отношение к прошлому, к истории, делает ее почти нашей современностью, чему и посвящена в значительной степени твоя книга. Стихотворение „Река времен“ напомнило мне мандельштамовского „Ариосто“, ведь он уже подходил к этому, хотя и был прикован к Воронежу. Но Флоренция, Рим, Париж были для него родными — и он путешествовал: „Где больше неба мне — там я бродить готов“. И в „Моем вальсе“ ты помнишь всё, что с тобой было: в самом деле, у нас не одна, не две, а три, четыре памяти и больше. Особо отметил „Бедные рифмы“ и „Foro Romano“, а еще „Как мы боимся неузнаванья…“.

Хорошая книжка. Рад за тебя.

Лена шлет привет и присоединяется к моему мнению.

Сердечный привет Лене.

Твой Саша».

Привожу здесь полностью мое письмо к Василию Бетаки от 25 января 2011 г.

Хорошо, когда при жизни поэта успеваешь сказать ему добрые слова, откликнуться на его стихи, нравящиеся тебе, — тогда ни к чему посмертные восхваления, которых он все равно не услышит.

К сказанному в письме добавлю несколько слов: поэт Василий Бетаки не застрял в шестидесятых годах, как многие его сверстники, нет, он менялся — и менялся к лучшему, то есть от несколько расшатанного, экспансивного, иногда слишком громкоголосого, театрализованного стиха (учился в Литинституте в семинаре Павла Антокольского), рассчитанного на большую, молодежную аудиторию, переходил — и перешел! — к сдержанной, тихой, ответственной поэтической речи, обращенной к единственному, то есть непредставимому, «провиденциальному», как говорил Мандельштам, собеседнику. В подтверждение этих моих слов приведу здесь маленькое, двенадцатистрочное его стихотворение «Там (Коктебель, 1938 г.)», с эпиграфом из Мандельштама («И море Черное, витийствуя, шумит / И с тяжким грохотом подходит к изголовью»), одно из последних, опубликованное в 2012 г.

Я в этой комнате мальчишкой ночевал,

Не зная ни о чем, — ни этих строчек даже…

Меня не грохот волн с постели подымал,

Не тот прибой, а тихий голос тети Маши:

Что стыд — так долго спать, что чайник, мол, вскипел,

Что чайкам сухарей пора снести и взяться

За книжки и что вот отец уже успел,

Пока валяюсь я, два раза искупаться.

Да, к морю головой стоял кривой топчан.

И где-то в восемь лет — ну как мне знать такое, —

Что эта комнатка бывала по ночам

Каютой корабля, отчалившего к Трое!

Чудесные стихи, чудесный «кривой топчан»…

Да, Киплинг, Дилан Томас, Роберт Фрост, Томас Элиот, Шарль Бодлер, Жорж Брассенс, Луи Арагон и т. д., да, Василий был прекрасным переводчиком, но русская просодия, «родная колыбель» оказалась в конце концов самой дорогой, необходимой и чудотворной для него.

А еще Василий Бетаки, Вася был прекрасным, неординарным человеком, горячим, вспыльчивым, отходчивым, щедрым, размашистым, шумным, жестикулирующим, мудрым и наивным, сохранившим и в старости мальчишескую непосредственность, любовь к людям, жизни, дальним странам, «божественным природы красотам» и «созданьям искусств и вдохновенья».

                                                                                          Александр Кушнер

ЭКЛОГА СИЛЕНУ

Вот помпейская фреска!

Как пляшут вакханки и скачут сатиры!

Дионис чем-то занят? Его почему-то тут нет?

Эй, Силен! Дай шматок, что ли, свежего козьего сыра!

Перекинь через этот ничтожный провальчик

В три тысячи лет!

Во спасибо! Поймал!

А теперь расскажи мне про эти оливы.

И откуда в лесах беотийских разросся такой виноград?

И с чего все вакханки — с манерами оперной дивы?..

Разберись-ка! Да, тут девятнадцатый век виноват!

Так... без козьего сыра Эсхил бы, пожалуй, и выжил,

Не случайно трагедии первые в мире — его

(То есть «пенье козлов»)... Ну, октавой чуть ниже, чуть выше...

А насчет молока... Но козлы, извини меня, не для того!...

А вот как без козлов обойтись чудаку Еврипиду?

Никакого тут хора не хватит: актеры нужны!

И копытца надежней котурн, хоть и хилые с виду,

И трагедии — ах! — персонажами густенько заселены!

Времена и вообще-то плотнее набиты людьми, чем пространства,

Вон смотри, той оливе, наверно, не менее тысячи лет —

Не под ней ли король-трубадур тут с Бертраном де Борном ругался

И бренчали на арфах вдвоем, пока их не разгонит рассвет?

Заселенность у дядюшки Хроноса — многоэтажна,

А Пространство всего лишь по плоскости населено...

Стенка Темных веков... (Как ты через нее перебрался отважно!

Да, Силен, ты силен, хоть и не протрезвел все равно.)

Знаешь, Аристофан тебя прочил нередко в герои,

И поэтому, славный Силен, мы с тобою дружны,

Ну, Мольер тебя переодел в Сганареля, не скрою...

Почему Боттичелли не привел тебя в свиту Весны?

МОХОВАЯ, 41

К фотографиям Мурки

1

В стеклах — только то, что далеко,
Или — до чего нам нет и дела:
Увеличивай хоть за пределы
Эти фотографии окон:
Смотришь на окно — во весь экран,
А в окно — не заглянуть снаружи.
Только блеск холодный между рам:
Приближенье дальних стен да лужи.
Лишь слепые отсветы в глаза
Бросит злого отраженья сила,
В собственное прошлое — нельзя:
Все поляризовано, что было...

Не увидишь, что за жизнь теперь
В той квартире... Кто ответить может?
Там чужая и глухая дверь.
Каждое окно — чужое тоже.
И, возможно, изнутри сюда
Равнодушно обернется кто-то...
Миновали дни? Века? Года?
В чьем окне? Да наша ли забота?

Девочка в облезлые ворота
Все выносит мусор, как тогда...

2

Каждый двор — верней и неизменней
Всех фронтонов, всех кариатид,
Он времен полуживые тени
Дольше, чем любой архив, хранит.

Мячик... Звон соседского окошка.
Не сочтешь тут всяческой муры...
(Требуют обычной рифмы «кошка»
Эти петербургские дворы.)

Цепь дворов осталась той же самой,
Полутьма... Но из нее, как гром, —
Сквер, да цирк, да Инженерный замок
Вдруг за третьим проходным двором!

Двор как двор. Но непременно надо
В памяти облупленной стены
Отыскать запрятанные клады...

Ледяными глыбами блокады
Окна до сих пор ослеплены,
Улица молчит в огне и пепле,
В темной клетке каждого двора
Окна повторяют, что ослепли
От снарядов, рвавшихся вчера!
А потом твердят опять, что кто-то
Перепутал дни, века, года...

Девочка в облезлые ворота
Все выносит мусор, как тогда...

* * *

Эти камни болтливы, а те — бессловесны,

Ко всему мы привыкли.

Кто Европу в Европу увез, неизвестно:
Зевс ли, бык ли?

Мир, где боги все возятся между собой —

Жизнь в романах и ссорах! —

Ограничен людской мифогенной судьбой

В Средиземных просторах...

Мир, в котором не сыщешь начал и концов —

Ну, спаленная крепость

Да убитых побольше, чем было бойцов, —

Именуется «эпос».

И Аякс, и Ахилл, и Арес, и Зевес,

Сочинителю вторя,

Грозным криком трясли основанья небес —

Пострашнее, чем в Торе.

Да сравнить ли ходьбу по Синайским холмам

И сердитых сограждан торжественный гам —

Сорок лет Моисея —

С пестрым шляньем по греческим по островам

Хитреца Одиссея?

А пока Одиссей шлялся по островам

Да по койкам Калипсих,

Претенденты на руку жены его там

Рок-н-ролл или липси...

Все танцуют да пьют из его погребков,

Ну, и жрут эскалопы...
Но откуда взялись целых сто женихов

Для одной Пенелопы?

Кто, когда сляпал постмодернистской рукой

Эту книгу, где вместе —

Сатирический треп, и роман плутовской,

И роман путешествий?

Кучу книг самых разных — мы тоже смогли...

Но длиннее, скучнее —

Или, может быть, Эко на пьянке взял и

Сочинил «Одиссею»?