ПЕЧАТНЫЙ ДВОР

Маски сброшены. С. Гедройца больше нет, я за него. Врио, имейте в виду.

«Полдень XXI век», 2013, № 1.

Январский, последний. Других не будет. Одним печатным органом стало меньше в СПб. «Полдень» приказал долго жить чуть ли в самый день похорон Б. Н. Стругацкого. Составлять этот альманах была его любимая игра.

Чтобы хоть здесь лит. фантастика сохраняла вкусовые качества литературы. О которых давно перестали заботиться крупные фирмы, занятые промышленным производством пухлой не­бывальщины.

Лидерам этого бизнеса в «Полдне» было нечего ловить: изданьице-то размером в ладонь (мужскую), а краткие тексты не приносят дохода.

Как писал мне Б. Н.: «Практиче­ски все они (мэтры) — мегабайтники, они гонят романы (и правильно делают!), а рассказы для них — так, отходы производства...»

Ну и, значит, авторами «Полдня» были главным образом люди из т. н. самотека; пишущие по потребности ума; люди без почетных значков; обыкновенные; просто талантливые.

Таких в России, между прочим, не один десяток.

И среди них — чем черт не шутит — в любой момент мог объявиться новый Брэдбери или новый Кафка.

Теперь уж не объявится. Сопьется в безвестности. Дыра в заборе ликвидирована. Калитка заперта. Черт не пошутит. Граница на замке.

А кроме этих умников из самотека и кроме Стругацкого «Полдень» не был нужен никому. Тысячи читателей, понятно, не в счет: таковы уж национальные особенности печатного дела.

Ступай же во тьму истории, бедняга альманах; ты честно прошел свой доблестный путь благородный.

Вадим Левенталь. Маша Регина: Роман. — СПб.: Издательская группа «Лениздат», «Команда А», 2013.

Зато, как видите, одним издательством в СПб. стало больше. Не то ре­анимация, не то, наоборот, реинкарнация; проржавелая вывеска «Лениздат» оттерта крупным наждаком, и в нижнем правом уголке помещен симпатичный силуэт человечка в плаще и гетрах, идущего под раскрытым зонтом против ветра.

И пока что все в порядке.

Этот, например, роман должен, мне кажется, иметь успех (что бы ни означало сегодня это слово). Особенно — если распустить, как я сейчас это сделаю, слух — скорей всего ложный, — что заглавная героиня списана с какой-нибудь Гай Германики. В смысле — наличествует случайное сходство.

Знаменита, гениальна, загадочна; снимает кинофильмы. Одержимость творчеством — целеустремленность — этой целеустремленностью уплощенный, закаленный, заточенный характер — характером этим распоротая на клочья личная жизнь.

Содержание которой в принципе-то, конечно, может быть передано детской присказкой про сороку-ворону, — но это мы оставим поверхностным циникам, а Вадим Левенталь свою героиню любит. И сопровождает (или пре­дваряет) каждый ее шаг (как в постель, так и из) тщательно разработанной мотивировкой. На радость читательницам.

Кроме того, он придумывает ее кино.

Все это не тривиально. Нет ведь на свете ничего трудней, чем сочинить, условно говоря, «Мадам Бовари». Или — условно — «Доктора Фаустуса». И чтобы синтезировать да еще смешать в од­ном флаконе хоть несколько молекул того и другого замыслов — требуется отчаянная дерзость.

А чтобы сделать это хорошо — какая-то настоятельная внутренняя необходимость. Чувство, что именно этот сюжет — идеальный повод высказать доставшуюся недешево правду, а может быть, — даже истину.

Такое чувство у автора, по-моему, было. Потому что (или даже — поэтому) роман написан (и всячески дает понять: да, я написан так, вы не ошиблись) в темпе лихорадочном. Его идея (бывают же у романов идеи, как вы считаете? или эта теория литературы отменена?) — паническая спешка, пожирающий сам себя недосуг.

Роман не про любовь и не про искусство. Про молодость. Про эти от силы два десятка поистине трагиче­ских лет, когда мы по-настоящему, непрерывно и с ясностью нестерпимой понимаем: ничего не успеть. Ничего из того, что важно сейчас, — а потом ничего настолько важного уже не будет. Ужасный мир безобразного накроет нас и поглотит.

Для целеустремленных, для честолюбивых, для гениальных молодость — пытка (см. письма Гоголя). Время, падая из клепсидры, ударяет в мозг, в мозг.

Попутно выясняется, что разделение, и так-то условное, социальных ролей: т. н. женщина, т. н. мужчина, — будучи применено к особям целеустремленным, окончательно теряет всякий смысл. 

В частности, целеустремленным обоего пола абсолютно некогда кого-нибудь реального любить.

Но это их личные трудности. Чем-то там, наверное, компенсируемые. А вот что в молодости вообще некогда жить — чрезвычайно неприятный закон судеб и касается всех.

Возможно, я заблуждаюсь, и роман Вадима Левенталя не про это. Как бы то ни было, книга талантливая, сюжет не скучный, слог умный и живой. Проза и эссеистика в сложной пропорции, примерно как мокрый снег с дождем, — но кто же теперь пишет чистую прозу? Относительно слога — позволю себе оговорку. Не постигаю, что может за­ставить автора вывести (а редактора — пропустить) предложение: «Встреча эта не носила судьбоносного характера для А. А., но Маша по результатам ее приняла решение, которое...»

Совсем, совсем не типичный случай, однако же и не единственный. Как вам такой фрагментик: «...проблема была в том, что он, метущийся (так напечатано: через е. — С. Л.) между или от него беременной Маши и или ждущей его всегда с обедом Даши, в действительности, по вполне сновидче­ской логике, хотел бы жениться и на той, и на другой»? Курсив издательства, союзы и падежи — наверное, тоже. К счастью, фразу спасает приятная прозрачность мысли.

Наталия Соколовская. Вид с Мон­блана: Повести. — СПб.: Издательская группа «Лениздат», «Команда А», 2013. Наталия Соколовская. Рисовать Бога: Роман. — СПб.: Издательская группа «Лениздат», «Команда А», 2012.

Или сперва роман, а потом пове­сти. Как угодно. Но вообще-то в романе — генеральный, так сказать, ключ. Пункт, из которого проведены, потом окажется, разные линии ко всем событиям всех этих текстов.

Она это умеет — Наталия Соколовская: зарифмовать последствия с причинами, наладить прочную сюжетную связь — и чтобы никто эту связь не замечал, пока она не сработает в заранее рассчитанный момент, причем беззвучно; вот секунду назад разделяла, например, таких-то персонажей стена — и вдруг рассыпалась. Или наоборот.

Она много чего умеет — Наталия Соколовская. Например, исключительно тонко разбирается в ауре местно­сти. Что случилось, предположим, на Малой Охте — то и должно было случиться именно там. А на Обводном канале другие миазмы и освещение другое — иначе звучат голоса в коридорах квартир.

А пишет — вроде как легко; как бы не придавая собственным словам большого значения; типа: ее дело сторона, это персонажи чего-то там друг от друга хотят, а она их только выдумывает — не совсем понятно для чего.

Все эти образы лишних людей. Бедных. Глупых. Униженных, но ничуть не оскорбленных. Старых.

Отработанное топливо реального социализма. Вечно возобновляемый ре­сурс вечного застоя.

Ну да, литература — в частности русская — знает способы (Радищев искал, Григорович нашел) заставить читателя минуты три жалеть такого персонажа почти как самого себя. У Наталии Соколовской тоже получается. Толку-то что?

Но мне нравятся эти книги.

Умберто Эко. Пражское кладбище: Роман / Пер. с итал. и предисловие Е. Костюкович. — М.: Астрель, CORPUS, 2012.

Говорят, господин Эко объявил, что больше не станет сочинять романы, хватит с него.

Ну и правильно. Еще один такой шедевр — и репутация не выдержит.

Технология известно какая, все та же: выбрал звонкую тему — разработал ее в небольшой, но дельной и крайне интересной диссертации, — которую затем инсценировал. Тезисы, накинув плащи и шляпы, изображают действующих лиц: стреляют из пистолетов, взмахивают клинками, швыряют и подбирают кошельки; вокруг клубится, своевременно изменяясь, историческая обстановка; и хор цитат гремит.

Любимый прием: все происходящее автор, видите ли, вычитал из некоего документа. Составляемого раздвоенной личностью, каждая половина которой страдает частичной амнезией. Вот теперь композиция готова. Наслаждайтесь, интеллектуалы всех стран. Полтыщи страниц большого формата. И русский перевод, по-видимому, аде­кватен, как всегда. Не оставляет ни малейших сомнений: такого манерного слога, таких примитивных сюжетных ходов, вообще — такой скучной псевдо­беллетристики — свет не видел. Про иные сцены думаешь: даже Пикуль справился бы лучше, ей-богу.

Сколько негодяев обрадуются этой неудаче. А ведь какая отличная была возможность маленько их огорчить. Стоило только господину Эко изложить свои тезисы, факты и цитаты в обыкновенной научной статье — озаглавленной, предположим: «К вопросу о литературных источниках анонимного памфлета, известного под названием „Протоколы сионских мудрецов“»! Впрочем, это все бесполезно.

«Возможна ли женщине мертвой хвала?..» Воспоминания и стихи Ольги Ваксель / Составление и послесловие А. С. Ласкина. Вступительная статья П. М. Нерлера. Подготовка текста И. Г. Ивановой, А. С. Ласкина, Е. Б. Чуриловой. Комментарии и указатель имен Е. Б. Чуриловой. Нучная редакция А. С. Ласкина, П. М. Нерлера. — М.: РГГУ, 2012. (Записки Мандельштамовского общества. Вып. 20.)

— Ну что ж, — сказал муравей попрыгунье. — Раз такое дело — заползай! Оборудую нам спальное место в большой северной кладовой. Но сперва попиши! Как провела красное лето. Соблюдая хронологию: первое па-де-де, второе и так далее. С кем и под каким листом. Про па-де-труа тоже не забудь. Вот карандаш, вот бумага. Не хочешь? не можешь? Лапка дрожит? Тогда я сам. А ты просто припоминай вслух. Как будто диктуешь личному секретарю, о.кей?

Надо думать, намерения у него были наилучшие. Санобработка памяти — да, отчасти для профилактики рецидивов полигамии. Но и как средство от депрессии — чтобы снять предполагаемый синдром вины. Удалось же поэту Некрасову — верней, не ему лично, а его второму, продвинутому «я» (если никто из них не врет) — благодаря подобной процедуре создать здоровую семью. (Как ненавидел Достоев­ский эти стихи!)

...Когда, забывчивую совесть

Воспоминанием казня,

Ты мне передавала повесть

Всего, что было до меня;

И вдруг, закрыв лицо руками,

Стыдом и ужасом полна,

Ты разрешилася слезами,

Возмущена, потрясена, —

Верь: я внимал не без участья,

Я жадно каждый звук ловил...

Я понял все, дитя несчастья!

Я все простил и все забыл. <...>

Грустя напрасно и бесплодно,

Не пригревай змеи в груди

И в дом мой смело и свободно

Хозяйкой полною войди!

А впрочем, кто знает: может быть (хотя и вряд ли), она сама вздумала выдать ему такой залог. Полностью разоружиться. Ради прозрачности отношений. Ради их прочности. А он, наоборот, возражал, как поэт Пушкин (или его второе «я») в стихотворении «Наперсник»:

...Но прекрати свои рассказы,

Таи, таи свои мечты:

Боюсь их пламенной заразы,

Боюсь узнать, что знала ты!

Опять же неизвестно, читал ли он Пушкина и Некрасова, этот русскоговорящий норвежец (шпион, скорее всего; агент Антанты; а то с чего бы ему держать дома, в ящике ночного столика — револьвер).

В общем, она надиктовала ему 256 страниц. И собственноручных вставок набралась 21 страница. Как вышла замуж без любви, а потом был («для сравнения») один грек — «художник, урод и отвратительное существо»; потом один авиатор пытался из-за нее покончить с собой, однако выздоровел и много лет докучал своей любовью (а глупый муж — истерической ревностью); потом она сама влюбилась («лицо не установлено», — сообщает комментатор), потом опять в нее («один 16-летний милый лентяй»); вскоре после этого Бориса появился Анатолий («это были чудесные часы полной откровенности, нежнейшей дружбы и взаимного понимания»), но тут опять возник Борис, потом Саша, потом еще один Саша; потом некто Лев Ржевский увез ее в Мурманск, там и расписались, но неожиданно она «почувствовала себя совершенно не на месте в этом доме с этим человеком» и вернулась в Ленинград, и т. д.

Зачем я это пересказываю? Зачем я это читал? Зачем это напечатано? Кому какое дело, с кем развлекалась бедная красавица между 1921 годом и 1931-м?

Правильно поступала, между прочим. Очень разумно проводила время. (Другое дело, что все эти люди совершенно не умели вести себя после, тем более — уходить, и расклевывали ее, как воробьи — червяка.) Впереди был 34-й, а за ним 37-й, а ее прадед сочинил ноты гос. гимна «Боже, Царя храни!», а дед стоял на эшафоте рядом с Достоевским. И Гумилев приходился ей каким-то там кузеном, хоть и седьмая вода на киселе. Ничего хорошего после 34-го случиться с ней не могло, — ну и все, закроем чужую тетрадь. Насвистывая стихотворение поэта Пушкина «Иной имел мою Аглаю...».

Но видите ли что: у поэта Мандельштама есть стихи про эту Ольгу Ваксель. Очень такие неравнодушные. «Жизнь упала, как зарница...»

А в этой ее тетради есть страничка про встречу в 1925 году «с одним поэтом и переводчиком». Как он ей не нравился. И как она, конечно, приходила к нему в «Асторию» и в «Англетер», но, конечно, исключительно для того, чтобы лишний раз объяснить ему, что ей это совсем не нужно. И записать стихи. «Я очень уважала его как поэта, но как человек он был довольно слаб и лжив. Вернее, он был поэтом в жизни, но большим неудачником».

Теперь вы видите: эти воспоминания имеют огромную научную ценность. И, стало быть, должны принадлежать народу.

Последние тридцать пять, что ли, страниц написаны без участия муравья. Про огромное к нему чувство. Первое такое сильное за всю жизнь.

28 сентября 1932 года он увез ее в свою Норвегию. 26 октября он отлучился из дома — скажем, в аптеку, — а она выдвинула из ночного столика ящик, достала револьвер, застрелилась.

Поэт Мандельштам, когда узнал, что она умерла, сочинил стихотворение, в котором были такие слова:

...Но мельниц колеса зимуют в снегу,

И стынет рожок почтальона.

Будем считать, это и есть самое лучшее из всего, что могло случиться.

Самуил Лурье