ЭССЕИСТИКА  И КРИТИКА

Елена Невзглядова

НЕЛЮБОВЬ К РОДИНЕ

Где я? Что со мной дурного?

Мандельштам

Что такое родина? Место рождения? Национальность? География? История? Когда Пушкин писал свое знаменитое «Клеветникам России», он имел в виду совокупность того и другого и третьего, но стихи эти Вяземским были восприняты как позор. В пушкинских «Вольности», «Деревне», послании в Сибирь декабристам, нигде нет и следа пошлой спеси, называемой «патриотизмом». Любовь к месту обитания, к тому, что окружает, дается нам от рождения вместе с самим чувством любви, которое, кажется, надо немедленно реализовать, чтобы не погибло: «Но люблю мою бедную землю / Оттого, что иной не видал». Это врожденная любовь, она живет с момента осознания себя в мире. Еще и слов таких не знаем, но смотрим радостно на полупрозрачную тень ивы, на узорный лист клена, блеск воды в реке и отраженные в ней облака… Со школьной скамьи твердим строки о любви к отчизне, не удивляемся и «странной» любви, хотя какая же это любовь, если она странная? В сущности, то, что трактуется как любовь к родине, есть любованье ее «лесов безбрежным колыханьем», «разливами рек, подобными морям» и т. д. В прославленном лермонтовском стихотворении речь идет о пейзаже — ни история, с ее военными достижениями, «купленными кровью», ни фольклор («темной старины заветные преданья») поэта не волнуют, он любит только местность, к которой привык, и его трогает чужой и явно чуждый («с топаньем и свистом») праздник. Умиляется издали дрожащим в ночи огням деревень и пьяным мужичкам, пока они не слишком расходились. В этом ряду особенно трогательны и прелестны блоковские «наши шелесты в овсе». А «страна рабов» с грядущим, которое «иль пусто, иль темно», вызывала совсем иные чувства. Что касается национальности, то это понятие исчерпывается языком и национальным менталитетом, точнее, сложившимся мнением о нем. И, по правде говоря, это мнение вовсе не комплиментарно. «Ленивы и нелюбопытны». Константин Леонтьев сетовал на «беспутное, бесхарактерное, неаккуратное, ленивое и легкомысленное племя».

Но едва ли мы отдаем себе отчет в том, что почти каждому русскому поэту доводилось признаваться в нелюбви к родине.

Россия всегда отставала от Запада на несколько веков. В XVII веке в России еще сажали на кол. В XIX веке горстка образованных, «с душой и талантом», людей осваивала мировую культуру на фоне «рабства дикого без чувства, без закона» — вопреки ему и, надо быть честными, — благодаря. Интенсивность, с которой Россия воспринимала уроки Запада, заставляла ценить эту способность и гордиться успехами. Этим и объясняется любовь — не столько к отечеству, сколько к возможностям, таимым в языке, к «обещаниям в душе сокрытой музы». А муза зависит от места и времени, она их производное.

Я горячим рожден патриотом,

Я весьма терпеливо стою,

Если войско несметное счетом

Переходит дорогу мою.

Ускользнут ли часы из кармана,

До костей ли прохватит мороз

Под воинственный бой барабана,

Не жалею: я истинный Росс!

Все некрасовские стихи пронизаны иронией, пропитаны злостью и горечью. Кому они адресованы? Неужели только режиму? Вот еще одно признание:

Все, чем может порадовать сына

Поздней осенью родина-мать:

Зеленеющей озими гладь,

Подо льдом — золотая долина,

Посреди освещенных лугов

Величавое войско стогов…

А чем она радует зимой — с невероятной для XIX века прозаической подробностью сказано в стихах «О погоде». Незабываемо описаны похороны, когда на Исаакиевском мосту гроб упал и раскрылся, покойник вывалился… При всем этом слово «родина» у Некрасова встречается чаще, чем у кого бы то ни было.

Когда являлся сумасшедший,

Навстречу смерти гордо шедший,

Что было в помыслах твоих,

О родина! Одну идею

Твоя вмещала голова:

«Посмотрим, как он сломит шею!»

Можно многое вспомнить. В частности, и то, что Некрасов не отделял себя от сынов отечества, о которых писал обидно и желчно. «Зачем меня на части рвете, / Клеймите именем раба?.. / Я от костей твоих и плоти, / Остервенелая толпа!» Конечно, во всем этом можно видеть рудименты любви, так и делают в школьной программе по литературе. Но слишком красноречив его пыл, его «слезы и нервы»! Ведь режим — это то, что можно изменить, а здесь… погода, природа, толпа… Не есть ли все это вместе — родина? — как запах «водки, конюшни и пыли — / Характерная русская смесь».

Баратынский тоже как будто предъявлял претензии к погодным условиям. «Осень», видите ли. Но если все время осень и в будущем только зима, то это уже не вполне погода. Мы это прекрасно понимаем и не путаем приход осенних холодов с трезвым взглядом человека зрелых лет на жизнь. Не только свою. Кто виноват в печальном итоге и прогнозе? Время и место, по всей видимости. Вот и Юрий Трифонов назвал этим емким, многосмысленным словосочетанием один из самых печальных романов на родную ему тему российской истории и государственности.

Фет в момент поэтического вдохновения не знал отрицательных эмоций («Язык душевной непогоды / Был непонятен для меня»), но в письме говорил, что жизнь без поэзии — кормление стаи гончих на псарне. Образ этот связан с помещичьим, с российским бытом, который был страшноват, попахивал темным прошлым, вспомним Кириллу Петровича Троекурова. Фет любил северную природу, именно природу, любил красоту. В стихах об Италии он красноречиво об этом сказал: «Сын Севера — люблю я шум лесной / И зелени растительную сырость». Но тут же в следующих строфах признался: «В углах садов и старческих руин / Нередко жар я чувствую мгновенный, / И слушаю — и кажется один / Я слышу гимн Сивиллы вдохновенный. // В подобный миг чужие небеса / Неведомой мне в душу веют силой, / И я люблю, увядшая краса! / Твой долгий взор надменный и унылый…»

Тютчев декларировал свой патриотизм в самых слабых стихах. И есть подозрение, что кривил душой. Он любил юг, Италию, тепло, яркий солнечный свет и унылую холодную равнину средней полосы России откровенно не жаловал: «Итак, опять увиделся я с вами, / Места немилые, хоть и родные, / Где мыслил я и чувствовал впервые / И где средь вечереющего дня /  Мой детский возраст смотрит на меня». Пожалуй, он первый так открыто признавался в нелюбви к родине, так прямо, без иронии. И так прекрасно! А дежурным патриотизмом можно пренебречь, нам, потомкам, умом его не понять.

Кто не помнит А. К. Толстого — «Земля наша богата, / Порядка в ней лишь нет»? Что представляет собой наше чиновничество и делопроизводство мы тоже знаем по Алексею Константиновичу:

Разных лент схватил он радугу,

Дело ж почты — дело дрянь:

Адресованные в Ладогу,

Письма едут в Еревань.

А вот что писал о России отец славянофильства Хомяков:

В судах черна неправдой черной

И игом рабства клеймена,

Безбожной лести, лжи тлетворной,

И лени мертвой и позорной,

И всякой мерзости полна…

В советском XX веке опасно было обнародовать свои истинные чувства к отечеству. Только вне его можно было сказать что-то правдивое и искреннее. Так говорила Цветаева:

…Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,

И все — равно, и все — едино.

Но если по дороге — куст

Встает, особенно — рябина…

«Рябина» — опять растительность, пейзаж! Есенин называл Россию страной «самых отвратительных громил и шарлатанов» («Черный человек»). Геор­гий Иванов восклицал: «Россия, Россия „рабоче-крестьянская“ — / И как не отчаяться!», и в другом стихотворении: «На мир, что навсегда потерян, / Глаза умерших смотрят так».

Пастернак, живя в России, «превозмогал обожанье», а лучше бы сказать — принуждал себя любить «нищих духом» (которые потом сладострастно клеймили его, не читая, сами не зная за что — по указке сверху). Мандельштам тоже пытался слиться с оболваненным народом, «головою повинной тяжел». Но это, по счастью, ему не удавалось. О чем советская власть позаботилась.

…И переулков лающих чулки,

И улиц перекошенных чуланы —

И прячутся поспешно в уголки,

И выбегают из углов угланы…

И в яму, в бородавчатую темь

Скольжу к обледенелой водокачке

И, спотыкаясь, мертвый воздух ем,

И разлетаются грачи в горячке…

Через тридцать лет молодой поэт, высланный из родного города, невольно подхватывает эту тему:

Да, здесь как будто вправду нет меня.

Я где-то в стороне, за бортом.

Топорщится и лезет вверх стерня,

Как волосы на теле мертвом…

Перед его отъездом из отечества по рукам в списках ходил «Набросок»:

Холуй трясется. Раб хохочет.

Палач свою секиру точит.

Тиран кромсает каплуна.

Сверкает зимняя луна.

Се вид Отечества, гравюра.

На лежаке — Солдат и Дура.

Старуха чешет мертвый бок.

Се вид Отечества, лубок.

Собака лает, ветер носит.

Борис у Глеба в морду просит.

Кружатся пары на балу.

В прихожей — куча на полу.

Луна сверкает, зренье муча.

Под ней, как мозг отдельный, туча…

Пускай Художник, паразит,

другой пейзаж изобразит.

В свое время этот не слишком удачный стишок мы, современники Бродского, знали наизусть, охотно цитировали при всяком случае. Это уже были 1970-е годы, и мы, сверстники поэта, не боялись друг друга так, как приходилось остерегаться всех и каждого нашим родителям. Как раз в это время была приоткрыта дверь для желающих покинуть страну. И многие ринулись в полуотворенную створку, унося в сердце горечь и презрение. Георгий Адамович вспоминал в подобных условиях велеречивую розановскую фразу: «Расстаюсь вечным расставанием».

Нам кажется, что нет более основательных претензий, чем претензии к России. Но, возможно, это только кажется. Еще Данте обращался к Италии со словами: «Италия, раба, скорбей очаг, / В великой буре судно без кормила, / Не госпожа народов, а кабак» (пер. М. Лозинского). Испанец Мариано Хосе де Лара (XIX век) сказал: «Писать в Испании — это плакать!», а Луис Сернуда (XX век) уточнил: «Писать в Испании — это не плакать, а умереть». Сальвадор Эсприу восклицает: «О, как меня тяготит / мой жалкий, закосневший, обветшалый / край / и как мне хочется уехать / куда-нибудь на север…» (пер. Вс. Багно). Только не в Россию, хочется ему посоветовать. Француз Жорж Брассенс сопровождает свою жалобу на отечество таким рефреном: «Нет, не любят у нас в краю / Тех, кто шагает не в строю» (пер. А. Аванесова).

Те, кто уехал, были более свободны в выражениях своих чувств. Таков Лев Лосев:

Чтоб взамен этой ржави, полей в клопоморе

вновь бы Волга катилась в Каспийское море,

вновь бы лошади ели овес,

чтоб над родиной облако славы лучилось,

чтоб хоть что-нибудь вышло бы, получилось.

А язык не отсохнет авось.

В другой тональности, но тоже с укором звучат стихи Юрия Кубланов­ского:

…Россия, это ты на папертях кричала,

когда из алтарей сынов везли в Кресты.

В края, куда звезда лучом не доставала,

они ушли с мечтой о том, какая ты.

Возможно, нелюбовь к отечеству связана с какой-то внутренней потребностью русского человека к самоуничижению и самобичеванию. С нелюбовью к себе, неуважением. В русской литературе преобладает герой, критически оценивающий свою личность, страдающий комплексом вины и неполноценности. Вспомним Пьера Безухова, героев Тургенева, Достоевского, Чехова. Какая-то необъяснимая склонность к страданию. Олеся Николаева об этом хорошо сказала:

Вот и осень в России сереет,

и ползет по земле нищета.

— Страшен тот, кто страдать не умеет, —

говорит и целует в уста.

Когда молодой Мережковский пришел к Достоевскому с первыми своими литературными опытами, Достоевский сказал ему: «Страдать, страдать надо, молодой человек!» В поэзии это «страдание» приняло форму особого состояния души, которое обозначается русским словом «тоска». Этому слову (и понятию) нет адекватного перевода на европейские языки. Тоска — это не грусть, не печаль, не скука, не сплин, не меланхолия, не хандра и т. д. Тоска — это тоска. Чисто русское понятие и переживание, оно нашло свое отражение в русской поэзии. И оно тесно связано с любовью и/или нелюбовью к родине. «Живую душу укачала, / Русь, на своих просторах ты…»; «Русь моя, жизнь моя, вместе ль нам маяться?»

Ну что ж? Одной заботой боле —

Одной слезой река шумней,

А ты все та же — лес, да поле,

Да плат узорный до бровей…

Такая любовь-нелюбовь-жалость-тоска пронизывает всю русскую поэзию вплоть до сегодняшнего дня.

Если кто-то Италию любит,

Мы его понимаем, хотя

Сон полуденный мысль ее губит,

Солнце нежит и море голубит, —

Впала в детство она без дождя.

Если Англию — тоже понятно.

И тем более Францию, что ж,

Я впивался и сам в нее жадно,

Как пчела… Ах, на ней даже пятна,

Как на солнце: увидишь — поймешь.

Но Россию со всей ее кровью…

Я не знаю, как это назвать, —

Стыдно, страшно, — неужто любовью? —

Эту рыхлую ямку кротовью,

Серой ивы бесцветную прядь.

                                         Александр Кушнер

Тоскливое разочарование переживает и более молодое поколение:

…Юность с переменами совпала.

Ты был молод, и нова страна.

Половина жизни миновала.

Мутные настали времена.

Оттого в душе своей все то же,

Что и в ней. А ты чего хотел?

И теперь, когда вы так похожи,

Принимайте общий ваш удел…

                 Александр Леонтьев

Сколько печальных картин можно найти в нашей поэзии!

В России расстаются навсегда.

В России друг от друга города

          столь далеки,

что вздрагиваю я, шепнув «прощай».

Рукой своей касаюсь невзначай

          ее руки.

                                 Борис Рыжий

Дождь колошматил, а ветер довел до угла.

Далее шли три барака, вдали было плоско.

Съехав на землю, по-детски безвольно спала

Пьяная баба под куцым навесом киоска.

                                       Олеся Николаева

И вот еще, более лаконично, на ту же тему, Владимир Уфлянд:

Вижу: в луже спит знакомый.

Значит, близко Дом Родной.

Посмертно изданная книга сочинений Уфлянда называется его строкой «Мир человеческий изменчив». Она полна веселой иронии. Но, может быть, мир и изменчив, а российская действительность при всех режимах умудряется проявлять недружественное отношение к человеку, своему гражданину. Как быть? Он платит ей ответным горьким чувством, родственным тщетным любовным излияниям. «Чуден жар прикрепленной земли!» (Мандельштам). Что-то такое есть у нас, что одушевляет наше место пребывания, заставляет выяснять с ним отношения, чувствовать зависимость тягостную, всегда ощутимую, которую, как кожу, не сбросишь. «Страна, как туча за окном…» (Кушнер). И дело, я думаю, не просто в полицейском режиме. С «душой и талантом» вообще, наверное, трудно жить, а в России особенно. Но в самой этой двойной трудности как будто заложены силы противодействия. Они дают волшебные плоды. Пушкин, Баратынский, Лермонтов, Тютчев, Фет, Некрасов. И это только XIX век. Те самые поэты, которые высказывали нелюбовь к отечеству, не менее искренне говорили нечто противоположное. То есть это такая любовь-ненависть, симптом неразрывной связанности. Блок назвал Россию «женой». Но жены бывают разные. Один из персонажей Михаила Шишкина говорит: «Семья — это когда люди ненавидят друг друга,
а расстаться не могут». Возражая против обобщенного характера этой дефиниции, нельзя не согласиться, что подобного рода семейные отношения существуют. Возможно, что-то такое происходит у нас в отношениях с родиной. Ходасевич обращался к России, как к матери: «...Я высосал мучительное право / Тебя любить и проклинать тебя».

Между тем эта вынужденная двойственность и отличает настоящую поэзию от суррогата. Она имеет свой особый речевой, мелодический звук. Неж­ный и горестный. «Как сладостно отчизну ненавидеть...» (В. Печерин). Так же, как нота может быть в контексте мелодии то диезом, то бемолем (ре-диез и ми-бемоль — одна и та же нота), отношение к России двоится и меняется. По этому признаку двойственности можно определять настоящую поэзию. Советская мобилизованная и призванная поэзия, которая выражала одни восторги («Читайте, / завидуйте, / я — гражданин / Советского Союза»), не дожила до сегодняшнего дня, тогда как инвективы, перемежающиеся признаниями в любви, — горячи и актуальны в новом тысячелетии.

Многие, из тех, кто уехал до перестройки, в постперестроечные годы пожалели о сделанном. Те, кому повезло, живут сейчас на две страны, имея возможность надолго приезжать сюда и здесь работать. Поэты пишут об оставленной России с горьким обожанием, проклинают, любя. Кое-кто радуется безобразиям нашей жизни и, сочувствуя протестному движению, охотно предрекает ему поражение.

Какой-то, видимо, в России есть магнит,

Печаль какая-то, какое-то такое

Недомогание, неясное на вид,

Что сердце глупое не ведает покоя.

Как эта странная печаль или печать

Объединяет нас, рассеянных по свету!

Россия, если б ты могла не огорчать,

Ты потеряла бы любовь и прелесть эту.