АРМИЯ: ВОЙНА И МИР

Яков ГОРДИН

КТО РАЗРУШАЛ И РАЗРУШАЕТ НАШУ АРМИЮ?

Полковник Подольский полемизирует с полковником Салнисом чрезвычайно деликатно — в то время как полковник Салнис не считает нужным деликатничать со своими возможными оппонентами. «Александр Николаевич выстрадал свои «заметки» многолетней службой хирурга в погонах... И сам путь, пройденный полковником Салнисом, и его мысли достойны искреннего уважения», — пишет Подольский.

Прямотой своей и непримиримостью полковник Салнис безусловно заслужил и ответную откровенность и прямоту.

Охотно верю, что «путь» и в самом деле достойный, а вот что касается «мыслей», то здесь существенно сложнее. Разумеется, полковник медицинской службы Салнис имеет право на свою позицию и — благодаря крушению той системы, которая так ему мила, — может высказывать свои мысли публично. Но, по глубокому моему убеждению, именно эта агрессивная, игнорирующая реальность идеология и является одной из причин прошлых и настоящих бед России. И ее армии, в частности.

Исходные тезисы полковника Салниса удивляют своей наивностью. Он
всерьез считает, что Россия беззащитна перед теми, кто сегодня «захочет... без особого риска ракетами и бомбами» поставить ее на колени. Если учесть, что Россия обладает гигантским ядерным арсеналом, то опасения полковника вполне без­основательны. Никто не решается тронуть Северную Корею с ее несколькими гипотетическими атомными бомбами, а уж Россию...

Полковник Салнис всерьез считает, что дискредитация армии «началась лет 20 назад» благодаря публикации повести Сергея Каледина «Стройбат» и эта публикация определила все дальнейшее отношение к армии. Ну, а если бы не написал Каледин свою повесть — все было бы прекрасно?

Полковник Салнис декларирует: все компрометирующие армию сведения (это относится, по сути дела, не только к повести С. Каледина) — «злонамеренная ложь от первого до последнего слова». Правда, вскоре он не совсем логично соглашается «принять за данность», что «опасные неуставные порядки, дедовщина со всем, что из этого следует, в нынешних российских войсках все-таки существуют».

В приведенной фразе содержится, помимо прочего, фундаментальная подтасовка, к сожалению, характерная для многих, даже честных материалов об армии — «в нынешних российских войсках». Стало быть, дедовщина — продукт демо­кратических перемен, о которых полковник Салнис пишет с презрительным сарказмом. К этой проблеме мы вернемся. Но прежде обратимся к «нынешним российским войскам».

Полковник Салнис приводит недавние цифры небоевых потерь за год: от умышленных убийств — 276 чел., вследствие неуставных отношений — 34 чел., и считает это аргументом в свою пользу. Он, очевидно, думает, что для родителей, потерявших сына, играет роль формулировка, что им будет легче, если их сын погиб от «умышленного убийства», а не в результате «неуставных отношений». А умышленные убийства в армии — это что, уставные отношения?

Вот совсем свежие данные. В «Российской газете», можно сказать, официозе, от 29 июля сего года опубликована статья «Полковники-воры и солдаты-самоубийцы». Все сведения, в ней приведенные, предоставлены Главной военной прокуратурой. Воровство среди командного состава армию не красит. Но у нас другой сюжет. «За семь месяцев этого года расстались с жизнью 420 военнослужащих, в 163 случаях смерть была вызвана преступными действиями. 25 человек умерло в результате неуставных взаимоотношений, 12 — от рукоприкладства командиров». Вдумаемся в последнюю цифру. 12 юношей были насмерть забиты своими офицерами... И опять же — некие «преступные действия», отличные от «неуставных взаимоотношений».

Если в «недавний год», к которому относятся сведения автора статьи, погибло 377 человек, то за семь месяцев сего года — уже 420. Прогресс.

А ведь эти данные учитывают только погибших. А сколько морально и физически искалеченных юношей возвращаются из армии?

Полковник Подольский приводит достаточно данных.

Теперь обратимся к хронологии.

Полковник Салнис называет — в своем стиле — «беспардонной ложью» рассказ некоего неназванного лица об издевательствах над молодыми матросами на Балтийском флоте. Не совсем понимаю, о каком периоде идет речь. Но достаточно хорошо представляю себе ситуацию на Северном флоте в начале 1980-х годов, в брежневско-андроповский период. Я тогда дважды был там в журналистских командировках. Особенно поучительной была поездка 1983 года. До матросов Полит­управление флота меня фактически не допустило, но с офицерами мне довелось говорить в неофициальной и вполне доверительной обстановке. Это были командиры надводных кораблей. Многие из них были в отчаянии от происходящего и признавались в своем бессилии. Один из них, командир сторожевика, рассказал, как ему было больно и стыдно, когда к одному из его матросов-первогодков приехал отец, участник Великой Отечественной войны. Командир приказал вызвать молодого матроса, чтобы присутствовать при радостной встрече. И тот явился с опухшим от синяков лицом...

О некоторых случаях, рассказанных мне офицерами и коллегами, флотскими журналистами, я и тогда не решался поведать, и теперь язык не поворачивается — настолько они чудовищны.

Я мог бы познакомить полковника Салниса с людьми, служившими в восьмидесятые годы на Северном флоте, которые рассказали бы ему много интересного. Но ведь он все равно не поверит, ибо происходило это в благословенное советское время. «Ну не было, не было в строевых и нестроевых частях Советской Армии ничего того, о чем взахлеб вещает вся эта остервенелая публицистика и чересчур художественная литература», — пишет он.

К сожалению, мне знаком этот тип сознания, для которого идея заменяет реальность. Два года назад мне довелось участвовать в обсуждении книги о Сталине, написанной его пламенным поклонником. Собрались в основном твердокаменные сталинисты, категорически не желавшие принимать ни одного факта, порочащего их кумира. Вождь сурово карал только тех, кто того заслуживал. И когда я предложил вспомнить мартиролог Левашевской пустоши, где в общих ямах лежат даже не оппозиционеры, не бывшие офицеры или дворяне, а самые что ни на есть социально близкие — колхозники, счетоводы, агрономы, рабочие, расстрелянные по разнарядке, то отставной генерал-майор, в мундире и при лампасах, рявкнул: «Воры там лежат!»

И убедить эту публику в противном не может никто и ничто...

Не знаю, как относится полковник Салнис к товарищу Сталину — это, в конце концов, его личное дело, — но, читая его статью, я вспоминал этого генерала.

Разумеется, во все времена в армии были и есть достойные и честные офицеры, которым удается оберечь своих подчиненных от «преступных действий» и от «неуставных отношений» и обеспечивать им нормальную службу. Под началом такого командира дивизиона служил мой сын на том же Северном подводном флоте. И я благодарен ему, как благодарен многим офицерам, под началом которых служил полвека назад.

Мы с полковником Салнисом люди одной эпохи. Он молодым врачом пришел на флот в 1950 году, а я — в пехоту по призыву осени 1954-го. Причем служить я пошел добровольно, не пытаясь после десятого класса получить отсрочку. Хотя возможности такие были. И у меня есть свои представления о «строевых и нестроевых частях Советской Армии». Полковник Салнис упоминает как образцовый гарнизон Советской гавани. Там я и начинал службу в отдельном стрелковом полку
в/ч 01106, Сов. гавань-5, печально знаменитый Ванинский порт. Наш первый батальон был по сути огромной полковой школой, готовившей младших командиров для частей Дальнего Востока и Восточной Сибири. Полк жил строго по уставу, что совсем не просто для новобранца. Но никакой дедовщины — тут полковник Салнис прав — не было. Была суровая, даже жестокая дисциплина, были тяжелейшие физические нагрузки. Но мы воспринимали это как должное. Нас не унижали. Из нас делали солдат — согласно представлениям командира полка гвардии полковника Хотемкина, служившего с 1918 года.

Уверен, что такой вариант приняло бы большинство сегодняшних отказчиков. Не этого они и их матери боятся.

Беда в том, что для нынешних призывников и их близких служба в армии — давно уже смертельно опасная лотерея. Попадешь в приличную часть с дельными офицерами и крепким командиром — нормально прослужишь, попадешь в скверную часть — можешь потерять здоровье и самоуважение, а то и жизнь. И это страшнее «горячих точек».

Кому же охота играть в такую игру?

Однако службой в образцовой части мой армейский опыт отнюдь не исчерпался. Весной 1955 года несколько десятков курсантов нашей полковой школы и группу солдат отправили в Южное Забайкалье, в район монгольской границы, для формирования новой части — отдельного инженерно-саперного полка многоцелевого назначения. Основной контингент новобранцев прибыл из Закарпатья, Средней Азии, Сибири, но немало было и великовозрастных парней, выпущенных из лагерей по бериевской амнистии 1953 года и собранных со всего Забайкалья. Последний период службы я был помкомвзвода, и во взводе у меня был добрый десяток вчерашних уголовников. В том числе один убийца. Дедовщины не было и здесь. Но в полку и вокруг было много другого. Позже, под Иркутском — наш полк постоянно перебрасывали, — рядом с нашим летним лагерем были дислоцированы на постоянной основе два авиаполка — истребителей и тяжелых бомбардировщиков — отдельный автобат и стройбаты. Криминальная ситуация была такова, что выездная сессия трибунала из Иркутска работала у нас тоже, можно сказать, на постоянной основе. И нашему полку, — поскольку мы занимались и несением караульной службы на различных объектах, — было предписано выделить команду для охраны заседаний трибунала и сопровождения подследственных и подсудимых. Меня назначили старшим команды. Я выдержал там недолго — порядка двух месяцев, — и наш начштаба ба­тальона гвардии майор Ширалиев, вняв моим мольбам, вернул меня в родную роту. Но насмотреться и наслушаться я успел достаточно, чтобы, в отличие от полковника Салниса, не идеализировать общую ситуацию в армии. (Очевидно, полковнику Салнису известно о существовании в советское мирное время штрафных батальонов, попасть в которые считалось страшнее, чем в лагерь. Если бы в армии была такая тишь да гладь, они были бы не нужны. А они были, и было их немало.)

Разложение армии началось уже тогда, но оно сдерживалось еще достаточно сильной идеологией, памятью войны и наличием в армии большого числа офицеров-фронтовиков. И когда полковник Салнис пишет о смешении после войны в частях старослужащих-фронтовиков и новобранцев как об идеальной почве для дедовщины, то он ошибается. Старослужащие несли память о фронтовом братстве, и это исключало дедовщину. Я знаю людей, пришедших служить в послевоенные годы, и они рассказывали о том, как по-отечески к ним относились вчерашние солдаты и сержанты Великой войны.

Среди моих офицеров было много фронтовиков, и это были абсолютно достойные люди. Как, впрочем, были замечательные ребята и среди молодых офицеров.

Дедовщина стала стремительно развиваться, по моим наблюдениям, на рубеже шестидесятых-семидесятых годов. Сыграл свою роль и возрастной уход из армии среднего офицерского звена, знавшего войну и хранившего традиции фронтового братства. Но главное, именно тогда начался неостановимый распад совет­ского общественного сознания, криминализация экономических отношений, коррупция — в том числе и в правоохранительной системе, то, что советскими же методами тщетно пытался подавить Андропов. И полковник Салнис прав, когда объясняет ситуацию в армии ситуацией в обществе. Но точку отсчета он взял, на мой взгляд, совершенно неверно. Уродства и беды последнего периода нашей жизни возникли не вдруг и не по причине крушения советской власти. Новая система только выявила, вывела на поверхность и интенсифицировала процессы, давно уже развивавшиеся под сравнительно гладкой поверхностью советской жизни.

Полковник Салнис, опытный врач, не может не знать, что замалчивание болезни, нежелание понять ее причины — не самый эффективный способ борьбы с нею. Это и есть верный путь к разрушению организма. В том числе армейского. Между тем автор призывает нас именно к этому, настойчиво мифологизируя армейское и неармейское прошлое.

Те, кто хотел знать и знал реальную советскую жизнь, прекрасно помнят, какой катастрофической бедой был алкоголизм. Недаром сразу по приходе к власти Горбачев с Лигачевым затеяли вполне безумную по исполнению антиалкогольную кампанию. Разве полковник Салнис не помнит, сколько материалов на эту тему появилось уже в 1985 году? Какие чудовищные приводились цифры? Речь тогда шла о генетической катастрофе. Или все это тоже была «беспардонная ложь»?

Полковник Салнис запамятовал, что рассказывали в первые годы перестройки еще подконтрольные советские СМИ о реальных масштабах преступности, об экологических бедствиях, о наркомании, о положении детей-сирот. Кстати, и о бедственном быте офицеров.

Все, о чем вполне справедливо пишет с возмущением автор, берет истоки в милое ему советское время.

«И мне ни разу не довелось видеть военных, физические, умственные, служебные или семейные стропила которых были бы трагически порушены этим античеловеческим режимом». Последние слова — очередной сарказм по адресу критиков советской власти.

Что сказать? Остается только удивляться избирательности жизненного опыта автора. Мой личный армейский опыт куда скромнее хронологически, но, как ни странно, богаче. Я отлично помню, в каких ужасных условиях жили вместе с семьями наши офицеры-фронтовики. Хибары на 77-м разъезде Читинской железной дороги — полк стоял в семи километрах от разъезда в сухой степи и лихорадочно строил себе городок, а как только построил — нас в декабре 1955 года перебросили в тайгу Краснояр­ского края, в бывшие леспромхозовские землянки, и офицеры — с семьями! — ютились в двенадцати километрах на станции Алзамай, а с весны 1956 года на станции Белая под Иркутском... Я был дружен с несколькими молодыми офицерами и знал о далеко не идиллическом состоянии семейной жизни некоторых старших офицеров. Но не надо забывать, что в те времена попытка развода для офицера, члена партии, была чревата крушением карьеры. Что до сухого закона в армии, то не знаю, как в закрытых городках, а на 77-й разъезд регулярно поступали — в станционный магазин — партии питьевого спирта, 40 рублей пол-литровая бутылка, как сейчас помню, и выпивался этот спирт не без активного участия наших офицеров и сверхсрочников.

И напоследок. Армия сыграла в моей жизни огромную роль как неоценимый личный опыт. Более сорока лет занимаясь русской историей — военной в том числе, — я вполне понимаю роль армии в жизни России и ее место в национальной психологии. Оно чрезвычайно значительно. Понимаю я и необходимость сильной, мобильной, профессиональной армии в данной конкретной обстановке. Разумеется, не для защиты от американцев, на что намекает полковник Салнис.

Мне, хранящему самую добрую память об армейских друзьях, о своих офицерах, больно наблюдать за тем, что происходит в армии последние десятилетия. В отличие от полковника Салниса, я понимаю горе близких, чьи дети погибли нелепо и мучительно. Я понимаю ужас многих юношей, не желающих становиться возможными жертвами издевательств. И я знаю, что умолчание и обман — самообман в том числе — дорога к полной катастрофе.

Есть ли возможность вылечить нашу больную армию? Да, есть. Одно из непременных условий — полная правда и общественный контроль за происходящим в армии. Об этом точно сказано в статье полковника Подольского.

Что же до технологии реформы армии, то это предмет другого разговора.