ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Виктор НИКИТИН

ДОМ С ЗЕЛЕНЫМИ БАЛКОНАМИ

Чтобы ничего не напутать, назовем Сашу Сашей и расстанемся с ним навсегда. Минул год, как он отправился на Восток, чтобы в экзотике «обрести себя» — так он выражался, — и с тех пор от него не поступало никаких вестей.

Его брата тоже звали Сашей, он был младше на семь лет; мать родила их от разных отцов, отцы разбежались кто куда, а она осталась с двумя сыновьями; оба считались поздними детьми. В управлении, где работал другой Саша, все называли его Александром Васильевичем, и даже мама иначе к нему не обращалась — чтобы не путать со старшим.

От пропавшего без вести или добровольно растворившегося среди благовоний, дешевой жизни и эзотерических представлений осталась однокомнатная квартира, в которой он прежде обитал. Александр Васильевич с мамой занимал двухкомнатную квартиру в этом же подъезде пятью этажами ниже.

Сложилось очень удобно — общаться совсем близко, не на расстоянии. К тому же мать нуждалась в поддержке, и видеть лица своих сыновей каждый день ей доставляло радость.

Временно пустовавшую квартиру решили сдавать.

— Александр Васильевич, — обратилась к нему мать, — ну ты сам посуди: нынче жизнь такая стала непутевая… А так хоть какую копейку в дом возьмем, не на ветер пустим. И за квартиру не платить… А как вернется, дай бог, так все сразу на место станет. Он еще нам спасибо скажет, что не растерялись…

Она была убеждена, что старший сын непременно вернется. Ну как не вернется? Покуролесит еще какое-то время и заявится с рассказами.

Доводы матери Александра Васильевича убедили: в самом деле, год прошел, не по-хозяйски это, на работе ему бы подсказали, что тут речь идет об «упущенной выгоде», но он и сам все прекрасно понимал.

Невысокий, ладный и смирный, Александр Васильевич был крепок в деле, требующем ума, и немногословен. Он ко всему относился ровно, и только один раз случилось ему серьезно обидеться: когда очутился в больнице с пищевым отравлением, а его невеста сообразила выскочить замуж за подвернувшегося адвоката, тоже молодого парня. Выгода ей была верная, и Александр Васильевич остался с носом.

— Девчонкам надо сдавать, — убеждала мать, — это я тебе точно говорю. Спокойнее будет, надежнее. От ребят шума много и беспорядка. Возьмешь каких-нибудь курсантиков, — начнут компании разные устраивать, девок водить…

— Девчонки твои как раз и приведут курсантов, — слабо возражал Александр Васильевич.

Ему не хотелось никаких девчонок. Придут две подружки, будут смеяться, дергать друг друга, слушать его вполуха, а он ходи по квартире и объясняй им: вот ванная, это холодильник, телевизор берет двадцать четыре канала, зимой не холодно, показания счетчика за свет лучше снимать первого числа каждого месяца, не забывайте… Глупость какая. Нет, это невозможно.

Но мать нельзя было сбить:

— Не придумывай! Прямо водить начнут… Разве хороших девчонок совсем нет?

Он теперь не знал, есть ли где хорошие, — не верил.

Поступили с квартирой так: вызвали по телефону маклера, — способом не самым простым, но дающим какую-то гарантию. Маклером оказалась дородная, коротко стриженная женщина в расцвете деловой активности и на закате личного счастья. Ее предложение выглядело лучшим вариантом: она привела двух студенток. Август, должно быть, веселый месяц, солнце бегает по окнам квартиры, девочки только что поступили… Александру Васильевичу и говорить ничего не пришлось. Мама еще ходила, была рядом, сидела на стуле, но и она всего несколько слов сумела вставить. Все перекрыл напор хваткой маклерши. Слова из ее рта вылетали, как рыбы на нересте. Она всех задушила ароматом тягостного благоухания, которым, казалось, была облита с головы до ног.

— Ну раз всех все устраивает, давайте заключим договор, — скоро проговорила деловая дама и разложила на столе растрепанные листы.

Договор «для себя» больше, для участников, чтобы бумагой скрепить сделку и верить ей, не для налоговой, конечно, — интерес маклерши оплачивали арендаторы-девочки, вернее, их родители.

— Хорошо-то как сладили, — довольно говорила мать. — Девочки, видно, не пустые, все же учебой будут заняты.

Ее это успокаивало, и Александру Васильевичу вроде бы позволяло перевести дух.

Через месяц, когда он поднялся к девочкам за очередной оплатой, выяснилось, что в квитанции за электричество проставлены совершенно невообразимые цифры, подводящие итог работы небольшой электростанции. Обнаружила это мать, внимательно перебиравшая все квитки.

— Ты погляди-ка, — удивленно сообщила она Александру Васильевичу, снимая очки, — какая страсть: сколько света они нажарили, уму непостижимо! И с чего бы это? Если только обогреватель включить, так ведь не зима… Да один обогреватель столько и не сожрет!..

Пришлось Александру Васильевичу вернуться к девчонкам, чтобы разобраться, в чем тут фокус. Все оказалось просто: девочки по ошибке приписали лишнего; они не умели самого простого — правильно снять показания счетчика.

Александр Васильевич вздохнул и принялся терпеливо объяснять, указывая на оконце прибора, что цифры учитываются только до штришка-запятой.

— Мне-то что, — рассудительно говорил он, — не мне платить, а вам. Только зачем так сильно переплачивать?

Девочки, похожие на сестер, обе одинаково худые, в кофточках и джинсах, с жидкими и вялыми светлыми волосами, смотрели на непонятный им «штришок», кивали головами и подначивали друг друга: «А что я тебе говорила?»

Еще через месяц история повторилась снова.

— Я уже объяснял вам, — старался быть спокойным Александр Василь­евич, — вот тут «штришок»…

Они снова тянули головы, морщили лбы и неожиданно пырскали, как школьницы. Та, которая была побойчей, ела при этом бутерброд с сыром. Жадным, смеющимся ртом она что-то говорила и своей подруге и ему, наверное в оправдание, но он не слышал… «На кого они выучатся? — тоскливо думал он. — Самого элементарного не понимают».

А уже весной подружки-хохотушки неожиданно съехали. Самая бойкая и смешливая бросила учебу и перебралась вслед за своим парнем в Петербург. Та, которая осталась, одна платить за квартиру была не в состоянии. Прямо в подъезде она вернула Александру Васильевичу ключи и спешно отбыла со своим скарбом на нанятой по этому случаю машине.

Не сразу, а лишь на следующий день обнаружилась пропажа. Александр Васильевич был невнимателен, зато мать, доковыляв до квартиры, сразу увидела, чего не хватает.

— А матрас где? Матраса нет… И дорожки на пол… Дорожку-то зачем, она ведь старая!..

Даже старый и тяжелый темно-зеленый чайник в пятнах от сколов, который Александр Васильевич давно порывался выкинуть на помойку, и тот прихватила с собой. Все эти «экспонаты», как определил их про себя Александр Васильевич, он принес в верхнюю квартиру по настоянию матери на замену нормальных вещей и заодно для «улучшения вида комнаты», как она выражалась. Так что Александру Васильевичу не пришлось горевать, возмущалась мать:

— Ну ты подумай, какая негодяйка! Вот и сдавай после этого квартиру!

Мобильный телефон «негодяйки» не отвечал.

Дальше решили действовать от себя, уже безо всяких посредников, утративших доверие раз и навсегда. По газетным объявлениям — теперь никаких девочек, что вы! получили науку, еще какую! — Александр Васильевич нашел подходящую кандидатуру, одобренную матерью. Молодой парень, серьезный, кажется, не шалопай, да и куда там: в милиции служит, но не курсант, без этого, при деле, значит, ответственный; помоложе Александра Васильевича будет и ростом поменьше, взгляд несколько отстраненный и нетерпеливый, как показалось.

— Ну что, — с надеждой и согласной улыбкой обратилась мать к Александру Васильевичу, — берем постояльца?

Александр Васильевич протянул новому квартиранту ключи.

Парень мельком осмотрел квартиру, ничего не спрашивая об удобствах и правилах. Александру Васильевичу показалось, что квартира его не очень-то интересовала. Главным ему было поскорее получить ключи. Он отдал деньги, вышел вместе с Александром Васильевичем и его матерью на лестницу, вызвал лифт и уехал, сказав, что у него дежурство сегодня, а вещи свои он завтра привезет.

Мать отозвалась о нем уважительно:

— Сразу видно, деловой парень. Слова лишнего не скажет, не болтун. Мне такие всегда нравились!

У Александра Васильевича сложилось несколько другое мнение: он не мог избавиться от чувства какой-то настороженности, поселившейся в нем.

Дня через два, вечером, поднялся наверх, чтобы узнать, как там и что. Новый жилец был на месте. Дверь открыл сразу, не спрашивая. Стоял в коридоре по пояс голый, в трусах, в которых и по улице можно ходить, похожий на равнодушного призывника, и смотрел прямо в подбородок Александру Васильевичу; за его спиной неразборчиво играла музыка — звук радио был пластмассовый, дешевый. Александр Васильевич, стараясь выглядеть приветливым хозяином, сказал:

— Вот, зашел проведать. Уже разместились? Все нормально?

— Нормально, — как-то вяло ответил жилец уже на ходу, спиной, босыми ногами зашлепав по полу. Вслед за ним Александр Васильевич вошел в кухню и увидел там девушку, сидящую на стуле, — вернее, сначала ее ноги, обрамленные вверху узкой полоской юбки. Девушка была глазастая, со случайной улыбкой и распущенными и неухоженными темными волосами. Небольшая, под серебро, магнитола на холодильнике восторженно бубнила что-то про «улетный отдых» и «невероятные скидки».

— Ничего, если я тут шкафчик сделаю? — вдруг спросил квартирант, одной рукой показывая в сторону мойки, а другой почесывая несуществующий живот.

— Шкафчик? — не понял Александр Васильевич.

— Ну да, — принялся объяснять проснувшийся призывник. — Вот тут… и полочки будут… чтобы кастрюлю там поставить и что-нибудь еще… удобнее так будет…

— Да?

— Там вычтем потом… договоримся…

— Конечно, — согласился Александр Васильевич; говорить больше было не о чем. — Ну, не буду вам мешать, — сказал он и, отступая назад, улыбнулся девушке.

В коридоре вспомнил, что хотел рассказать про счетчик, но тут же и передумал: все же парень, неужели не разберется? Вон шкафчик даже смастерить затеял…

— До свидания, — облегченно выдохнул Александр Васильевич.

Жилец молча кивнул и закрыл дверь.

Прошла неделя, следом вторая… Как-то слишком спокойно все было, и Александр Васильевич забеспокоился. Он поднялся наверх и позвонил в квартиру. Вечером это было, после работы, когда кого-то хотят застать дома, — но никто ему не открыл. Александр Васильевич позвонил еще раз и еще, даже ухо к двери приложил, но ничего не услышал. Если бы квартирант открыл ему дверь, он нашел бы что спросить, легко какую-нибудь ерунду придумал, да вот хотя бы про счетчик; просто увидел бы его и успокоился — значит, все в порядке.

Мать его сомнений не разделяла.

— Ну что егозишь? — говорила она. — Деньги-то заплатил вперед. Может, по делу какому уехал, служба все же, а ты в беспокойстве…

— Я? — удивлялся Александр Васильевич.

— Ну не я же!.. Тихо ему… Это хорошо, что тихо. Вот когда громко будет, тогда караул.

И тут он сообразил, что у него есть второй ключ, и нет для него никакого препятствия убедиться в том, в чем он хочет убедиться.

В квартире и правда никого не оказалось — это он понял сразу, как только открыл дверь и ступил в коридор. Вроде бы все на месте, все нормально, на первый взгляд. Неприятное, тревожное открытие ждало его в кухне: на плите горел газ — таким спокойным и равномерным пламенем, отчетливо слышным в тишине, что становилось не по себе от одного-единственного вопроса, который сразу же возник в голове Александра Васильевича, — это что же, вот так вот уже две недели газ горит? О возможных последствиях думать не хотелось. Что-то такое недовольное внутри Александра Васильевича поднялось и сказало ему: «А ведь ты так и думал. Еще спасибо скажи, что чайник под огнем не остался или кастрюля. Вот было бы, а?»

Александр Васильевич выключил газ и перевел дух.

Неприятное известие от сына мать восприняла одновременно с удивительной готовностью к чему-то подобному и с некой обидой за обманутые ожидания. Теперь она заговорила иначе.

— Вот поди угадай… И что бы это могло получиться в результате, а? Даже страшно подумать…

Ее мысли путались, она хотела сказать что-то еще, что-то определенно катастрофическое, но вспомнила вдруг про брата Александра Васильевича:

— Вот еще экземпляр, — сказала она с усмешкой и добавила: — В батю своего пошел, тоже путешественник.

Ей просто хотелось за что-то зацепиться, указать на изначальную причину того, что происходит не так, как хотелось бы.

Когда квартирант наконец-то объявился, Александр Васильевич сделал ему необходимое внушение. Тон его небольшой, но содержательной речи был строгим. Он так проникся своим испорченным настроением, что уже и подумал: а не слишком ли я за него взялся?

На помощь ему пришел сам виновник события. Не оставляя ни малейшей щелочки для паузы, только усугубившей бы его положение, он тут же стал рассыпаться в каких-то полусловах, должных означать раскаяние.

— Да я все понимаю. Это, конечно, что и говорить. Ясное дело, понятно все. Ну получилось так…

Кажется, на одну только секунду он примолк, и этой секунды хватило Александру Васильевичу, чтобы увидеть, как на потемневшем лице квартиранта проявилось уверенное движение к оправданию.

— Нас по тревоге в тот день вызвали. Я подхватился, как был, и в машину. Прислали за мной. Только газ зажег, даже чай попить не успел…

Сбитый с толку, Александр Васильевич переспросил:

— По тревоге?

— Ну да, — обрадованно подтвердил квартирант, просияв голубыми глазами. — Забрали прямо по тревоге, а потом перебросили нас.

«Вот оно что», — тупо подумал Александр Васильевич. И выходило так, что он вынужден удовлетвориться таким объяснением и согласиться на все эти «тревоги» и «перебросили нас», и не спрашивать, как разумный и понимающий человек, куда «перебросили» и зачем. Но легче ему от этого не стало. От такой «тревоги» Александру Васильевичу и его матери было как-то неуютно и даже тревожно. Прошло-то всего ничего, недели две, не больше, и их опасения оправдались вполне.

Подошел срок платить за квартиру; жилец, прожив несколько лишних дней, денег не нес, и на месте его не оказывалось — и назавтра и послезавтра. Однако газ в кухне не горел — уже это было хорошо. Александр Васильевич, помня про «тревогу» и возможность «переброски», решил все-таки позвонить по мобильному и сразу же добился успеха. Голос у квартиранта был расслабленный и далекий.

— А какой сегодня день?

— Среда, — ответил Александр Васильевич.

— Среда… Значит, в субботу буду. Да приеду я, — лениво протянул жилец в трубку, — куда я денусь…

И все закончилось на этом. Ни в субботу, ни в какой-либо другой день он так и не объявился. Александр Васильевич пытался дозвониться, чтобы выяснить, что же случилось, но тщетно — абонент был вечно недоступен.

Оставленная квартира пахла обманом. На стареньком холодильнике ворохом мятых раскладных бумаг, словно многостраничным приговором, лежали неоплаченные счета. Унижение. Насмешка. «Шкафчик, — бормотал он про себя. — Шкафчик… Голубоглазый недомерок. И ключи не вернул…»

— «А можно я здесь шкафчик сделаю?» — произнес он вслух и пнул газовую плиту ногой. Она все равно не работала. Поэтому и газ не горел в прошлый раз.

Мать как-то просто и случайно, непонятно почему, сказала Александру Васильевичу: «Дырявый ты человек, невезучий. Ничего у тебя в руках не держится». Она очень сильно расстроилась — так, что слегла.

— Ноги у меня трудные. Не хотят ходить, хоть ты тресни.

Весной это случилось, в марте, весной со снежком и оттепелью одновременно. Александр Васильевич вызвал врача. Пришла торопливая женщина и, оставляя следы от грязных сапог на полу, уселась прямо в пальто на диван рядом с лежащей матерью. Ничего хорошего врач не сказала. Уже в коридоре, уходящей спиной, бросила куда-то вперед опередившие смысл слова: «Ничего тут не поделаешь».

Проглатывая комок в горле, мать вдруг выдала:

— Вот так врач… А в поликлинику к ним придешь, бахилы надо надевать.

У нее было пугливое лицо ребенка, которому строго-настрого запретили шалить. И только сейчас до Александра Васильевича дошел смысл того, что сказала врач.

Удрученный, он слушал наказ матери:

— Квартиру не продавай. Что выручишь? Какие это теперь деньги? Это раньше деньги были, а сейчас куда их… Веса в них нету. Деньги эти в пыль обратятся, а квартира, она всегда останется, это капитал по нынешним временам…

Когда выносили гроб из подъезда, крупными мокрыми хлопьями повалил снег. Провожать в последний путь вызвались еще две соседки. Сидя посередине погребального «пазика», Александр Васильевич смотрел в пол, иногда поворачивая голову в сторону водителя и примостившейся рядом пары санитаров. Что-то в их лицах его насторожило. Сквозь шум мотора до него доносился оживленный матерок. Там посмеивались, рассказывая друг другу что-то веселое. Казалось, что они едут на какую-то вечеринку за город. И никакого отношения к скорбному делу не имеют. Меж тем две соседки, начав с того, что покойница хорошо выглядит, перешли к обсуждению внуков. «И тут уж ничего не поделаешь», — подумал Александр Васильевич.

На кладбище вдруг пошел дождь. Деревья вокруг посветлели и сделались мокрыми. Стволы и ветви были усеяны мелкими каплями.

Дом, в котором Александр Васильевич жил с матерью, был приметным. Все балконы у него были выкрашены в зеленый цвет. Его так и называли в округе для удобства обозначения, даже номер ему был не нужен — «дом с зелеными балконами». Среди прочих пяти- и девятиэтажных домов он выделялся не своим разнообразием, а упорядоченностью; в нем все оставалось неизменным, как было задумано в самом начале. А магазин на первом этаже этого же дома, с правого края, если смотреть от дороги, назывался «космиче­ским». Построен дом был в эпоху первых космических свершений, и на стене у входа в магазин мозаикой и металлической композицией было выложено фантастическое небо, наползавшее также на торцевую сторону дома, — кольца и сферы сплетались и боролись друг с другом за господство, звезды вытягивали свои серебристые концы, а побеждал всех огромного роста рабочий с лучистым шаром-спутником на раскрытой ладони.

После смерти матери Александр Васильевич впал в оцепенение. Он смотрел в окно, где в отдалении, за остатками бывшего здесь когда-то леса, возвышались трубы вредного производства и небо приобретало слегка болезненный фиолетовый оттенок, вполне сопоставимый с фантастической картиной неба у магазина за его спиной, — и думал, что же ему теперь делать. Он остался один, и сразу все изменилось. Утрата могла означать свободу, но разве ее ждали? В то же время ему надо продолжать начатое дело — сдавать квартиру. Оцепенение сменилось порядком, ведь прежний порядок был делом, и теперь пришло время ему стать работой.

На настоящую работу он перестал ходить — следил за квартирантами. Наверху обитала семья из двух человек, без детей. Ему под тридцать (паспорт к соглашению, конечно же, прилагался), темные спутанные волосы, взгляд какой-то равнодушный и на все согласный. Было хорошо заметно, что он занят чем-то еще, кроме настоящего момента. Про нее можно было сказать только одно — это открытое лицо Александр Васильевич уже где-то встречал. Ему лаже представилось, что она похожа на девушку того квартиранта-мента, бесследно исчезнувшего с ключами, ту самую, которой он ко­гда-то улыбнулся на кухне, — это она же, только постарше, все очень близко, совпадает выражением, вот только улыбнуться ей, этой, другой, почти той же, у него не получилось.

Порядок держался довольно долго, да и Александр был настороже; но все же и он не углядел. Как-то в самом конце лета, лета не календарного, а вышедшего за его рамки, дозревающего своим чередом и вдруг уперевшегося в стену холодного дождя, Веру (а ее звали Верой) оставил муж. Брошенная жена сидела на кухне и вытирала слезы.

— Он ушел! Ушел! И как я теперь буду?

Александр стоял рядом и пытался ее утешить:

— Может, еще вернется?

Он не вполне понимал свою роль.

— Он? Вернется? — воспаленно блестя глазами, Вера с отчаянием смотрела на Александра. — Нет, это все, это насовсем! Он же бросил меня, алкоголик!

Александр что-то не замечал, чтобы ее муж пил. Впрочем, выяснилось, что настоящими мужем и женой они не были, а просто жили вместе. О том, что послужило причиной разрыва, не было сказано ни слова.

— Ничего мне не оставил! — продолжала истерику Вера. — Ничего! У меня нет денег, чтобы заплатить за квартиру!

И тут она разрыдалась так обильно, с таким безнадежным надрывом, что Александр растерялся. Он знал только одно: нужно что-то предпринять, чтобы остановить этот поток, сливающийся с пеленой дождя за окном. Он только руку протянул по направлению к Вере, а она уже ткнулась в него зареванным лицом. И сразу стало легче — и ей и ему. Он гладил ее по волосам и что-то шептал, как ребенку, которому приснился страшный сон, а она не отрывалась от него, подчиняясь движению руки и внимая его бессвязным словам. Теперь она ухватилась за него, чтобы не быть брошенной, обняла, чтобы не отпустить, не остаться в одиночестве, и он вдруг поцеловал ее. И сделал это еще раз и еще. Она доверчиво ответила, страшный сон уходил, заканчивался дождь, но она не открывала глаза, чтобы не спугнуть внезапную перемену, и он закрывал свои, продолжая шептать, как в лихорадке, спасительные заклинания:

— Ничего страшного. Все будет нормально.

Они оба знали, что им делать, их движения были четкими и слаженными, совпадавшими с подступившими сумерками, и в этом не было ничего странного или удивительного, и закончилось только под утро.

Не веря самому себе, Александр пытался вспомнить, как это было, с чего началось. Запах кофе и ванили, пустая чашка и блюдце с крошками печенья на столе, беззащитное лицо Веры, ее темные волосы, все ее движения, выдававшие слабость, короткая юбка, поджатые ноги — все случайные и важные детали складывались в одно целое, и это целое, одновременно воздушное, невесомое и имевшее вес живого тела, спало, свернувшись калачиком у стены. Когда Вера проснулась, щурясь от яркого солнечного света, победно заливавшего окно, Александр с готовностью повторил свои вчерашние заклинания, ставшие вдруг обещанием.

Все последующие действия Веры имели отношение только ко сну, касались целебных свойств ночи: кошмар закончился, она спасена, и можно улыбнуться; она сладко потянулась, удовлетворенно вздохнула, как вздыхает женщина, убедившаяся в положительном исходе какого-либо дела, и протянула руки навстречу Александру.

Так они стали жить вместе. Александр спустился в нижнюю квартиру и перенес наверх некоторые вещи, необходимые в быту. Вера с утра уходила на работу (сидела на кассе в каком-то продуктовом магазине) и возвращалась только вечером. У Александра день уходил на приготовление еды к ее приходу и слежку за жильцами.

Теперь он сдавал квартиру, в которой жил вместе с матерью, — так было удобнее, за нее выходило больше денег. Вселилась семья из двух человек, они вместе торговали чем-то на рынке. Она казалась раза в два крупнее и выше своего мужа, зато он был очень подвижен и крепко стоял на широко расставленных ногах. Она была молчалива, он охотно мог бы заговорить любого до смерти. Было видно, что вместе они неспроста.

Часто днем, а случалось даже и ночью, они подкатывали к дому с зелеными балконами на такси и заносили в подъезд объемистые тюки с какими-то вещами, и точно так же потом выходили обратно к дожидавшейся их машине с другими тюками. Покуда он расплачивался с таксистом, она уже тащила привезенный товар. Следом за ней тянул свой неподъемный груз и он. У лавки рядом с подъездом останавливался, делая передышку. Наскоро и смешно курил на ветру. Так приезжали или уезжали. Наблюдать за этим оборотом было интересно. Главное, что платили за квартиру исправно и вовремя.

Зимой, точнее ближе к весне, что-то случилось — вообще в мире. Случилось неразгаданным и, скорее всего, неприметным для большинства людей событием. Вечером, в кухне, сидя перед тарелкой супа, Вера рассказывала что-то смешное (так она считала) Александру, а он, улыбаясь ее оживленному голосу, глядел в окно на трубы, потому что иной перспективы у него не наблюдалось. Трубы в отдалении смотрелись какими-то безнадежными муляжами, но дым от них тянулся вверх живой. Упорство работы невидимых сил по выталкиванию отходов приносило свои плоды. Небо, подсвеченное заходящим солнцем, приобрело необычайно красивый цвет. Сбившиеся в кучу барашки облаков вытянулись словно еще одним опрокинутым небо­сводом. Это было низко висящее зеркало с розовато-фиолетовой кашкой на летнем лугу. Небо превращалось в картину художника, которую выставили на всеобщее обозрение. Это было воздушное, невесомое полотно огромных размеров. Красота слияния вредного производства с природой завораживала. Александр вглядывался в облака, в их бездонную протяженность, зачарованный тем, что делал дым с атмосферой. Ему хотелось запрокинуть голову, чтобы увидеть все до конца, но мешали окно, потолок, стены. Это небо дышало какой-то другой, заманчивой жизнью, какой она никогда не бывает на самом деле.

— Ты меня не слушаешь, — утвердительно сказала Вера.

— Да, это правда смешно, — рассеянно ответил он спустя некоторое время.

Разговаривать у них не очень-то получалось. Лучше всего у них получалось вместе спать, когда ночь оставляла в человеке только его физическое начало и отменяла любые слова. А потом и это закончилось. Весной, когда растаял снег, солнце набрало силу и стало тепло, Вера исчезла из его жизни; она просто ушла, оставив в кухне записку: «Все. Спасибо».

Странно, но он не почувствовал себя брошенным; его это как-то не расстроило. Все так все. Наоборот, ему стало немного легче. Значит, перезимовала, подумал он, глядя в окно. Трубы вдалеке высились мертвыми, выполнившими свою тяжелую работу исполинами. Дыма не было.

Теперь его интересовало другое. Раньше он просто не замечал, как много людей копаются в мусорных контейнерах. Не мог он себе также представить, что они там ищут. Здесь обменивались мнениями по поводу найденных предметов, заводили знакомства, ссорились и мирились, старались обойти конкурентов. Среди разного окрестного люда, охочего до раскопок, попадались и прилично одетые мужчины и женщины.

Вот загадочная женщина в длинном черном пальто и в шляпе того же цвета с широкими полями, как бы прогуливаясь с несуществующей собакой, медленно и неохотно приблизилась к мусорному баку. Из рукава вытянулась рука в черной перчатке — случайный, примерочный жест. Другой рукой она поправила красный шарф на шее, а этой попыталась что-то зацепить с края бака. Но нет, отказалась. Либо ошиблась, либо не подошло. Прошла дальше ровным шагом с заложенными за спину руками, заглядывая поочередно
в каждую емкость, и наконец пропала за кирпичной стенкой и дворовыми деревьями.

Все это было чрезвычайно интересно. Александр испытал потребность в движении и потому вышел на улицу. За кирпичной стенкой, служащей оградой мусорке, он наткнулся на деревянный стол; такие столы по обыкновению существуют почти в каждом дворе. Как водится, за ним сидели и играли в карты. Все сплошь блеклые и невыразительные лица навсегда утраченной национальности. От них кисло несло пивом. Александр отчего-то смутился и тихо сказал:

— Здравствуйте.

На него, кажется, совсем не обратили внимания. Карты продолжали сально щелкать о поверхность стола, игроки — курить. Лишь один из них запоздало оторвался от растрепанной колоды, лениво взглянул на Александра («с благодушием небритой обезьяны», успел отметить тот про себя) и снова уткнулся в стол.

Их нигде не ждали. Свой неспешный разговор они перемежали различными обрывистыми словечками, которые давно уже не принимались за ругательства, а представляли собой речь, состоящую из каких-то рваных, полупроглоченных междометий. Если бы записать их беспрерывной лентой, стягивая скороговорку во что-то знакомое и хотя бы приблизительно похожее, они обернулись бы одним-единственным словом, — получался какой-то скользкий и невкусный «холодец».

Вдруг внимание Александра отвлек посторонний звук. Он повернул голову вправо, наверх и столкнулся с пустым взглядом отрицающей всякую мысль особи. Так на него смотрели из-за покачнувшихся веток акации, нависающих над рядом металлических, помеченных ржавчиной гаражей. Ближний был выкрашен ядовитой желтой краской, на его крыше сидела девушка в джинсах, со спутанными бесцветными волосами. Она почесала голову и скинула вниз, прямо под ноги Александру, красно-синий детский мячик. Александр машинально пнул его ногой в закрытые ворота гаража. Девушка, ловко пользуясь ветками, тотчас спустилась на землю. Теперь она ударила по мячу — в другую сторону. Мячик звонко шлепнулся об кирпичную стенку и откатился назад, остановленный ее ногой в поношенной кроссовке.

— Тебя как зовут?

— Александр… Саша, — поправился он.

Она никак не назвалась. Впрочем, это было не важно. Он стоял как вкопанный, потому что не знал, куда ему идти.

Довольно быстро его приняли в свою компанию — после первого же глотка пива, купленного на его деньги. Он и сбегал за ним в «космический» магазин. Выпил последним, замыкая тесный круг, из двухлитровой баклажки и неожиданно закашлялся, смущенно улыбаясь. Все одобрительно загоготали. Его похлопали по плечу; кто-то даже сказал что-то такое, что прежде могло бы показаться обидным и даже оскорбительным, но теперь Саша так не считал. Девушка не позволяла над ним смеяться, и вскоре все шутки закончились.

А потом пришло лето. Он так сблизился с нею, так привык проводить почти все время у стола за кирпичной стенкой, что не мог расстаться с новым расписанием своей жизни. Он погрубел, не только характером, но и внешне: кожей загорелого лица, выражением глаз, повадками. Научился без запинки выговаривать «холодец». И теперь сыпал этими «холодцами» направо и налево по случаю и просто так, для разгона тяжести в голове и поднятия настроения.

Он спешил к месту их встречи. Она всегда была там — спускалась с крыши при его появлении; шелестели ветки акации, фигура в джинсах и синей кофточке садилась к нему на колени; она обнимала его, клала голову на плечо ­— было так приятно, словно все случалось впервые, или он наконец вернулся откуда-то домой. Где она жила и чем — кому это интересно? Он не задавал вопросов и даже не знал, что это такое.

Летние вечера были особенными. Физическое ощущение тепла, легкого холодка, а еще вкус пива и то, как она прильнула к нему, — все складывалось таким образом, что ему легко было оставаться беспечным, гораздо легче, чем быть озабоченным.

Как-то раз его потревожили. Две женщины пожилого возраста остановили у подъезда. Они смутно кого-то напоминали, но кого — соседей? — он не мог вспомнить. Спросили без всяких затей:

— А что вы с квартирой будете делать?

Смотрели на него пытливо, с таким совместным участием, что становилось не по себе. Он запустил в них «холодцом», но если и напугал, то не сильно: они, конечно, вроде бы и удивились, не ожидая от него ничего подобного, и тут же насмешливо хмыкнули, отступив в сторону.

Хотя он ничего не понял — не понял, почему с квартирой надо что-то делать, — но сразу же сообразил главное: ему собираются сделать что-то нехорошее. Он колебался недолго; верное решение пришло сразу, ведь оно уже было почти готово, не хватало только слабого намека, какого-то толчка, и вот наконец он произошел.

Она согласилась, ему не пришлось ее уговаривать. Ему было хорошо уже только от того, что ей не надо было ничего объяснять; она принимала любое его движение. Он просто взял ее за руку, и они поднялись в его квартиру.

Теперь они были заняты только собой. Она сидела на диване, сложив по-турецки ноги, и курила. Солнце золотой тенью повторяло на зеленоватых обоях стены звездчатый узор пожелтевших, давно не стиранных штор, прикрывавших балконное окно. Он улыбался. Она бросала окурок в пустую жестянку из-под кофе, стоявшую на полу, и раскрывала навстречу ему руки. Он кидался к ней, беспорядочно тыкался губами в лицо, стягивал с нее джинсы, кофточку. Они целовались, кусая друг друга за язык. Она прижималась к стене, раздвигая ноги, и он брал ее словно крепость, которая давно желает сдаться захватчикам. Он и чувствовал себя в эти минуты завоевателем, ведомым звериным инстинктом.

Однажды был телефонный звонок. Он удивился, потому что уже не помнил, когда последний раз ему кто-нибудь звонил. Подняв трубку, услышал знакомые речи: «С квартирой-то что надумали, а?» И тут же выдернул провод из розетки; телефон ему был не нужен — звонить-то все равно некому. Понять из всего этого можно было только одно: на улицу лучше не выходить. Ей было все равно. Она совершенно обжилась в его квартире, превратив ее в некое подобие двора, вернее, той его части, которая была ограничена кирпичной стенкой и мусоркой.

Еще через несколько дней, а может, и недель, сообразить это теперь не представлялось возможным, кто-то позвонил в дверь. Он поднялся с промятого и прокуренного дивана и вышел в коридор, задевая по пути босыми ногами пустые бутылки. Затих на миг, потом припал к дверному глазку. Настойчивым нажимом звонок повторился. Он увидел двух людей; что-то в них для него показалось знакомым, насколько можно было разглядеть, — она здоровая, высокая, он маленький и толстенький. Это его насторожило. Дверь ни в коем случае нельзя было открывать. Высокая снова позвонила, оглядываясь на толстенького.

— Где его носит? Он когда-нибудь дома бывает?

— Да говорят, там он.

— Осаду, что ли, держит…

Они потоптались еще какое-то время у двери, говоря что-то про деньги, и уехали на лифте.

А потом время закончилось. Его просто не стало ни для чего. Он посмотрел в окно и увидел фиолетовое небо, словно еще подсвеченное откуда-то сверху нежно-розовыми драгоценными камнями. Знакомые трубы исправно исторгали из себя клубы высокого дыма, поддерживая сладость внутреннего опустошения.

Тонкий звук, похожий на писк, заставил его обернуться. Голенькая, она стояла в дверном проеме и радостно скалилась. Резвая самочка. Он гыкнул ей в ответ, и она юрко скользнула под одеяло. Все мысли куда-то пропали, закончились все слова, и вместе с ними исчезла осознанная речь. Уже не надо было что-то говорить; оставалось только издавать звуки, и этого было вполне достаточно для того, чтобы испытывать животную радость существования. Разговаривать не хотелось. О чем? Было спокойно и безмятежно.

— У-у, — говорил он.

— А-а, — отзывалась она.