БЫЛОЕ И КНИГИ

Александр Мелихов

ВАСИЛИЙ АКСЕНОВ КАК ЗЕРКАЛО
СОВЕТСКОГО ЗАПАДНИЧЕСТВА

Когда я набрал в mail.ru слово «Аксенов» и запустил поиск, компьютерная бездна выбросила мне несколько подсказок: аксенов даниил павлович, аксенов сергей, аксенов виталий, аксенов волчье солнце, аксенова ольга, аксенов александр… Клио проводит свою селекцию с такой беспощадностью, что в качестве матери ей больше подошла бы не богиня Памяти, но богиня Беспамятства: книга «Аксенов. Беседы о друге» Александра Кабакова и Евгения Попова (М., 2012) вышла вовремя. Если не дробить текст отточиями, из реплик друзей можно смонтировать такой, скажем, диалог:

Е. П.: У Аксенова судьба была общественная, потому что его ничто не миновало, ни репрессии, ни советская удача.

А. К.: Это знаменитый человек, писатель и стиляга.

Далее место действия — ресторан ЦДЛ, где рядом с Аксеновым мог блеснуть «золотой звездой на твиде» и Сергей Владимирович Михалков, и если Михалков покупал пиджаки за 400 фунтов, то Аксенов брал по пятьсот.

В мире, где предписано все, самые нейтральные вещи становятся знаменем протеста. Но главная неприязнь к стилягам рождалась вовсе не из идео­логии. В недавнем фильме «Стиляги» фрондеров кока и микропора преследуют суровые комсомольцы, каких у нас в Северном Казахстане я никогда не видел. Зато столичного пижона могла отметелить, а то и пришить нормальная советская шпана: это была ненависть обделенных к счастливчикам, маменькиным и папенькиным сынкам.

И все-таки власть американской сказки была такова, что через два-три года даже эти блатные Катоны принялись раздобывать «джазуху на костях» — на рентгеновских пленках — и отплясывать буги-вуги и рок-н-ролл, более похожие на пляску св. Вита. А мой друг, ныне умный человек и доктор физико-математических наук, направляясь поступать в Ленинградский университет и оказавшись один в купе дневного поезда «Москва—Ленинград», купил в ресторане бутылку лимонада, развалился, положив, как и подобает американцу, ноги на сиденье напротив, и принялся из горлышка потягивать воображаемую кока-колу, наслаждаясь «радиоджазухой», которую в их Ското­пригоньевске удавалось послушать только подпольно.

Если человек начинает чувствовать себя более красивым в воображаемых чужеземных декорациях, то и местная идеология скоро сделается ему не по нраву: Советский Союз погубило поражение на конкурсе красоты. Далеко не случайно, что Кабаков познакомился и подружился с Аксеновым через концерты джазовой музыки, часто полуподпольные...

А. К.: Джаз в наше время, во времена Аксенова, — это был выбор всей будущей судьбы. Вот как.

Выбором будущей судьбы был и нашумевший альманах «МетрОполь».

А. К.: Западноевропейская и американская левая интеллигенция приняла его за своего. «Аксенов? О, это наш человек, новая эстетика, новые герои, молодые, противостоящие истеблишменту…» Потом они разобрались: э, истеблишмент-то коммунистический! Значит, он антикоммунист! И известность… Свернулась, в общем, и известность. Скукожилась.

Теперь, в двух словах формулируя, каковы были, на мой взгляд, политические взгляды… ну, так скажем, зрелого Аксенова, я могу заявить твердо: он был последовательным АТЛАНТИСТОМ. Так у нас было раньше принято и теперь снова принято называть людей, исповедующих традиционные принципы западного мира и прежде всего американского… ну, истеблишмента, не американской интеллигенции, которая «левая» в большой степени и в большой части. Если же он расходился с американским истеблишментом, то… не подберу выражения… в тех случаях, когда он был еще больше атлантистом, чем американцы.

Похоже, и в самом деле так. Когда Америка была очарована явлением чудного «Горби», Аксенов вместе с «настоящими», «матерыми» диссидентами подписал так называемое «Письмо десятерых», предостерегающее, что речь, возможно, идет лишь «о тактическом отходе накануне следующего наступления». И тем не менее с тех пор как Аксенову перестали предписывать образ жизни, он более не восставал против сложившегося хода вещей. Тогда как его сосед-«подписант» Буковский признавался («Московский процесс». М., 1996), что годы горбачевского триумфа были самым тяжким временем его жизни. И то сказать: пока Буковский боролся, рисковал и сидел, Горбачев делал партийную карьеру, и вот теперь, стоило Горбачеву произвести несколько дружелюбных жестов, — весь мир его превозносит, а предупреждений Буковского не хочет и слушать. Буковский, похоже, так и не смирился с той грустной истиной, что любой истеблишмент предпочитает иметь дело с сильными, а не со слабыми, и объявляет слабых сильными, чтобы ослабить настоящих сильных, лишь когда это выгодно. А когда невыгодно, слабым не поможет ничто, если даже их правота подкреплена документальными свидетельствами вроде тех, какие Буковскому удалось нарыть во временно приоткрывшихся партийных архивах. Свидетельствами
о том, что левая западная интеллигенция служила пятой колонной, респектабельной ширмой всех преступлений коммунистического режима.

Буковский пытался бороться с новым «чекистским» порядком, в 2007 году выдвигался в президенты, а вот Аксенов, когда ему перестали диктовать, как он должен жить, занялся тем, что и было для него главным делом, — он начал писать и активно печататься в России, хотя в сравнении с хамством новой демократической критики прежние нападки были верхом корректности. Чем писатель Аксенов и доказал, что главной движущей силой его инакомыслия была не идеология, но чувство собственного достоинства. Как, кстати сказать, и у еще одного подписанта — Эдуарда Кузнецова, приговоренного к смертной казни за попытку угона самолета. В своих тюремных записках («Шаг влево, шаг вправо...» Иерусалим, 2000) Кузнецов прямо писал, что у него нет
ни малейшей надежды исправить мир, что везде есть какие-то свои хозяева и он борется лишь за некий Юрьев день, за право выбирать хозяина по собственной воле. Что он в дальнейшем и подтвердил, практически не делая никаких попыток снова вмешаться в политику. Как и Аксенов, который жил жизнью чистого литератора, пока его не трогали.

Е. П.: Как ни странно это звучит, он ухитрялся быть при этом русским патриотом.

А. К.: Вот в этом и было противоречие его атлантизма. Будучи гражданином Америки и вообще западником, АТЛАНТИСТОМ, он не мог не быть американским патриотом. Но, будучи правым либералом, он не мог не быть патриотом своей настоящей родины, то есть России. У него крымская Россия — абсолютно западная страна. Которую он любит до слез — вспомни финал романа.

В финале романа «Остров Крым» русский Тайвань, осколок России, которую мы не потеряли, поглощается советскими раздолбайскими армадами — в полном соответствии с жертвенной идеей Общей Судьбы. Идея-предупреждение превосходна, сюжет закручен очень увлекательно, но при всем почтении к писателю-возвращенцу читался мною не без скуки: ни одного живого лица. Одни сюжетные функции.

Советская пропаганда совершенно напрасно приписывала нашим (да, вероятно, и всяким) западникам низкопоклонство: они не поклонялись Западу — они его романтизировали. Да, это очень укрепляло экзистенциальную защиту западника — ощущение себя представителем передового свободного мира в отсталой придавленной стране. Но при условии, что и в дивном свободном мире он будет принят как равный — что для гордого преуспевающего писателя означает «как один из первых» (лучше быть первым в захудалой варварской деревушке, чем вторым в Риме).

Но с какой стати новый Рим раздвинет ряды своих знаменитостей ради выходца из варварской страны? Во время встречи Аксенова в петербургском отделении бывшего «Советского писателя» с узким кругом (человек в два­дцать) бывших советских писателей он приводил слова своего издателя: вы знаменитость, но книги ваши расходятся неважно. И еще он рассказал о своем выступлении в американском книжном магазине на пару с каким-то малоизвестным тамошним писателем. И к тому за автографами на купленных книгах выстроилась целая очередь, а к нему жалкая щепотка.

Так можно ли остаться западником тому, кого Запад отвергает? Или по крайней мере ставит позади своих посредственностей? То есть добавляет к старым унижениям новые, а не защищает от них.

Судьба Аксенова и на Западе осталась «общественной», выразившей тщетную попытку России сделаться равноправной частью Запада: русский патриотизм оказался несовместимым с атлантизмом.

* * *

Здесь же Аксенов смотрелся красиво даже в моих глазах, хотя из новых его романов, да снизойдут ко мне их почитатели, после «Острова Крым» я не сумел осилить ни одного — вгоняло в тоску несмешное бодрячество, круговерчение марионеток, в которых я не мог ощутить ни малейшего дыхания жизни.

А ранние его вещи? В университетские годы с несправедливым максимализмом я считал их особо утонченной формой приспособленчества, желающего немножко поломаться, прежде чем поклясться в верности ленинским идеям. Правда, в фильме «Мой младший брат» по-настоящему чаровало переплетение голосов, мужского и женского, повторяющих что-то вроде «Тарарура., ларарура.…» — я тогда еще не знал, кто такой Таривердиев. И вообще — странствия, приключения, эстонская заграница… Но все равно коробила фальшивая принципиальность главного героя: как положено, раздолбай-то раздолбай, но, если увидит в море мину, непременно совершит подвиг, а за краденую политуру врежет так, что «бизнесмен» перелетит через машину (разумеется, иномарку!)… Зло у раннего Аксенова и вообще едва держалось на ногах: тощий доктор-идеалист одним ударом отправляет в нокаут здорового блатаря, которому приходится показывать дружкам финку, чтобы спасти лицо.

«Вспыхнувшим в ночи видением финки, зажатой в кулак, он как бы приоткрыл завесу своей холодной, жестокой души и сразу же властно одернул смутьянов». Холодной, жестокой души — отменный слог! Где ж там у «коллег» вольнодумство? А, вот, наверное: «Ух, как мне это надоело! Вся эта трепология, все эти высокие словеса. Их произносит великое множество идеалистов вроде тебя, но и тысячи мерзавцев тоже. Наверное, и Берия пользовался ими. Сейчас, когда нам многое стало известно, они стали мишурой. Давай обойдемся без трепотни. Я люблю свою страну, свой строй и не задумываясь отдам за это руку, ногу, жизнь, но я в ответе только перед своей совестью, а не перед какими-то словесными фетишами».

А в «Звездном билете» как бы легкомысленный герой, когда рыбаки за обедом хотят раздавить бутылочку, тоже не выдерживает: «Ребята, вы мне все очень нравитесь, но неужели вы думаете, что мы с вами приспособлены для коммунизма?» И морские волки, устыдясь, выбрасывают бутылку за борт!

Неужто и все у Аксенова в таких лишаях? Нет, «На полпути к Луне» перечитал с наслаждением, покоробила только одна красивость: романтический шоферюга, влюбившийся в прекрасную стюардессу, думает о пальцах любой «дешевки», будто это пальцы луны. А от «Затоваренной бочкотары» я просто пришел в восторг — какая роскошь жаргонов и ахиней!

Я поспешил набарабанить письмо корифею гротеска Валерию Попову и без задержки получил ответ.

«В каком-то году (когда была напиcана „Бочкотара“?) я оказался с Аксеновым одновременно в Доме творчества в Коктебеле. Обожание его — причем даже чисто физическое — было у меня так велико, что я боялся с ним встретиться, в столовую на завтрак пробирался кустами, а не по общей дорожке. Встреча — слишком большое счастье, разнервничаюсь, понесу чушь, опозорюсь! Даже на пляж не ходил со всеми! И он, видимо, тоже — поэтому мы оказались с ним вдвоем на пляже в самое неурочное время, часа в четыре, когда все спали после обеда, в самую жару. Не знал другого более обаятельного, очаровательного человека. Рубашечка хаки, с лейблом американ­ских воздушных сил. Словно не замечая, как меня колотит, он пригласил меня к себе, сказав, что как раз будет читать новую вещь.

„Бочкотара“! Восторг — свободы, дерзости, словесной игры, юмора, аура успеха, комфорта. Но чуть-чуть скребет на душе. „Шампанское“. И ничуть не крепче. Но кто же не любит шампанское? Но оно не сохраняется. Пузырьковая легкость стала выдыхаться, последующие вещи становились все легковесней, „грузила“ каких-то эмоций, мыслей не хватало. Потом пошли вещи совсем без аромата — дежурная „Московская сага“…

Его лучшие рассказы — „На полпути к Луне“, „Товарищ красивый Фуражкин“, „Победа“ — остались. Но судьба его кончилась. Писатель-праздник, не признавший будней. А будни не признали его. Но образ праздничного человека, свободного писателя без вериг манит и согревает. Без него мы давно бы заскучали. В. Попов».

Пузырьковая легкость… Пожалуй, она и неуместна в эпопеях, замахивающихся на эпохальность. И, может быть, блистательному жонглеру и эквилибристу не стоило браться за поднятие идеологических и эпических глыб?