МЕМУАРЫ XX ВЕКА
Владислав
АНДЕРС
БЕЗ ПОСЛЕДНЕЙ ГЛАВЫ
Польская
армия в СССР
Генерал Сикорский в армии
5
декабря мы вернулись в Куйбышев. Генерал Сикорский простудился и несколько дней
провел в постели. Только 10 декабря он смог начать смотр подразделений.
В
путь мы отправились на поезде, отданном в распоряжение генерала Сикорского;
занимал он в нем вагон-салон, существовавший еще с царских времен. Из
советского руководства нас сопровождали заместитель народного комиссара
Вышинский, генерал Жуков1 и заместитель
начальника штаба генерал Панфилов.
Планировалось
посетить Бузулук, Тоцкое и Татищево, потом с аэропорта в Саратове генерал
Сикорский должен был улететь в Тегеран.
В
Бузулуке состоялись торжества в честь гостя, а после осмотра военных объектов
все собрались в штабе армии на общий ужин. Во время ужина было произнесено
много речей. В совершенно верноподданническом духе по
отношению к России высказался командир чешского батальона полковник Свобода.
Присутствовали на ужине также британский майор Газалет и несколько американских
офицеров высокого ранга. В Тоцком и в Татищеве генерал Сикорский присутствовал
на богослужениях, принял военный парад подразделений, частично уже одетых в
английские мундиры. Он произносил длинные речи, посетил палатки и разговаривал
с солдатами.
Выехав
из Татищева, мы ночевали в Саратове. На другой день утром состоялась беседа
генерала Сикорского с генералом Жуковым по вопросам организации разведки в
Польше. Я не присутствовал в начале беседы. А так как генерал Сикорский не знал
русского языка, а генерал Жуков — польского, произошло какое-то недоразумение,
которое потребовало объяснений от советских властей. Из Саратова мы вылетели в
Тегеран. На аэродроме генерала Сикорского торжественно провожали саратовский
гарнизон и советские высокопоставленные лица с Вышинским, Панфиловым и Жуковым
во главе.
В
Тегеране у генерала Сикорского состоялась встреча с персидским шахом, который
собирался предложить ему немецкое вооружение, находившееся там под контролем
союзников. Генерал Сикорский провел конференцию и принял представителей прессы,
с которыми поделился своими впечатлениями от поездки в Россию, сообщил, что
поляков выпускают из тюрем и лагерей, при этом даже не упомянул об огромном
числе пропавших офицеров. Советская пропаганда получила это выступление и
разгласила его по всему миру, что, к сожалению, ввело в заблуждение на
длительное время широкую мировую общественность.
Из
России генерал Сикорский выехал настроенный оптимистично относительно
перспектив развития советско-польских отношений. Он видел негативные факты,
раздражался рядом действий советских властей, но одновременно понимал силу
обстоятельств, тяготеющих над Россией, понимал Сталина. Тем более что во время
его визита в СССР немцы потерпели поражение под Москвой и Ростовом.
У
генерала Сикорского, несомненно, имевшего выдающиеся политические способности
и прекрасно знавшего Запад, где он пользовался большим авторитетом у
высокопоставленных лиц, не было возможности непосредственно познакомиться с
Россией вообще и с изменениями, которые произошли в Советском Союзе. Он не знал
русского языка, ему было незнакомо бескрайнее советское лицемерие. К тому же
люди сорта Кота, Ксаверия Прушинского и т. п. рисовали ему фальшивую картину
действительности. На этом фоне, несмотря на мою приязнь к генералу Сикорскому,
уже с первой нашей встречи стали проявляться разные оценки советской политики и
положения польской армии в России. Люди из окружения генерала Сикорского
постоянно старались вызвать у него недоверие ко мне; это приводило
к принципиальным разногласиям, окончательно ликвидированным только перед самой
трагической смертью генерала Сикорского.
Соглашение и реальность
Положение
польского войска в Советской России было тяжелым. Просветом, который отвлек
мысли солдат от невзгод повседневной жизни, явилось вступление Соединенных
Штатов 8 декабря 1941 года в войну. Вспоминалось письмо президента Рузвельта
президенту Польши, написанное 5 июля 1941-го, в котором он воздавал должное
борющейся Польше, называя ее борьбу вдохновляющей не только для народов
Соединенных Штатов, но и для всех миролюбивых народов. В конце января 1942 года
американское радио передало обращение президента Рузвельта к польскому народу
известное под названием «Президент знает». Это обращение было распространено в
листовках, а люди в отрепьях, истощенные голодом, преклоняя колена в снегу на
морозе, благодарили Бога, наполненные надеждой и верой в могущественных
союзников.
Я
все больше убеждался, что советские власти недобросовестно относятся к созданию
польской армии, и проблемы, возникавшие на каждом шагу, были тому
свидетельством. Мы постоянно получали сведения, что тысячи людей задерживаются
в лагерях и тюрьмах, так как не выполняется постановление о так называемой
амнистии. Я считал, что нужно спасать людей из восточных и северных районов
России и переселять, несмотря на все трудности, солдат и гражданское население
на юг. Уже тогда я видел единственно возможное для всех спасение в уходе за
«железный кордон» через Персию. Иного мнения был проф<ессор>
Кот, который мешал выполнению этого плана, и на нем лежит немалая
ответственность за задержку передислокации на юг.
Вернувшись в Куйбышев и в Бузулук, я старался
проводить в жизнь соглашение, достигнутое в Кремле. Но столкнулся с огромными
трудностями. Переброска подразделений на юг задерживалась. Морозы доходили до
-52 градусов при жестоких метелях и ветрах.
Люди разве что не погибали в палатках, так как
недоставало самых простых средств обогрева. Самым страшным было положение тех,
кто со всех концов безбрежной России стремился добраться до наших частей. Они
были в состоянии полного физического истощения. Больные, измученные, без теплой
одежды. Несмотря на наши протесты, большевики не позволяли эшелонам
задерживаться на станциях вблизи нашего расположения, а высылали их без всякой
помощи в южном направлении. На каждой станции из вагонов выносили трупы умерших
от голода, болезней. Это только называлось, что люди едут на юг, туда, куда и
так будет переведена армия. В действительности же их отправляли по железной
дороге в Туркестан, а оттуда баржами по Аму-дарье на
работы. Мало кто из тысяч высланных туда людей вернулся живым.
Наконец в начале 1942 года пришло постановление
о переброске польской армии на юг. Сформированные с большим трудом группы
командного состава, как основа будущих военных подразделений, выезжали в
назначенные пункты с целью комплектования частей. Штаб армии был размещен в Янги-Юль, что значит «новая дорога», недалеко от Ташкента, и
в действительности мы начали оттуда новую дорогу через страны Ближнего Востока.
Дивизии были разбросаны на огромном расстоянии. Начали прибывать толпы людей.
Мы получили английское обмундирование и белье; они оказались бесценными, потому
что все приезжали в лохмотьях и истощенные до последней степени.
Распространялись болезни, ввиду огромного количества вшей в России, в первую
очередь сыпной тиф. Наши врачи и медсестры все силы отдавали спасению людей от
смерти в тяжелейших условиях, при полной нехватке лекарств, помещений, белья и
должного питания. Очень многие, особенно дети, умирали.
Советские власти все больше затрудняли приезд
людей, стремящихся с севера к местам расположения армии. Целые эшелоны
высаживались в степи без всякой помощи. Нужно отдавать себе отчет, что в России
не было возможности купить пропитание, и если кто-то не получал полагающегося
ему пайка, то просто умирал с голоду. Иногда можно было поменять на еду что-то из одежды или белья, но после двух лет неволи
люди практически не располагали ничем пригодным для обмена.
В это время наметилось все более активное вмешательство
советских властей в наши внутренние дела. Множество людей, выйдя из лагеря, не
возвращалось, а пропадало без следа, как это вообще водится в Советской России.
Случалось, что НКВД хватал людей даже из наших
лагерей. Я выражал категорические протесты, но, несмотря на официальные
обещания, что такие случаи больше не повторятся, это продолжалось без перерыва
до самого нашего выхода из России.
Еще в Бузулуке совершенно случайно мы обнаружили
подслушивающие устройства в здании командования армии. Провода вели наружу к
маленькому домику, тщательно охраняемому советскими солдатами. В результате
моего протеста приехала комиссия из Москвы, которая после длительного
расследования выяснила, что это были еще старые устройства, с тех пор как в
Бузулуке располагались разные гражданские организации. Конечно, в этом не было
и тени правды, хотя бы потому, что аппараты были совершенно новые. Мы
удивлялись, почему советские власти задерживают выезд штаба в Янги-Юль. Нас уверяли, что здание штаба еще не готово к приему.
Наученные опытом, по приезде мы тщательно обследовали здание, и инженеры нашли
целую подслушивающую систему, недавно устроенную почти во всех комнатах.
Провода вели на чердак и дальше в поле, к зданию советской почты. Мы перерезали
провода, причем я запретил сообщать об этом советским властям. Уже на другой
день я заметил беспокойство среди офицеров НКВД. Нам хотели дать рабочих для
доделки крыши, которая, по их мнению, еще не была закончена. Мы ответили, что
крышу приведут в порядок наши солдаты. Поймали мы и нескольких советских
агентов, которые хотели пробраться туда ночью.
Еще перед переездом из Бузулука в Янги-Юль высланный туда подполковник Рудницкий доложил, что
советские власти категорически против приема в армию национальных меньшинств и
что выданы соответствующие распоряжения мобилизационным комиссиям. Это было
подтверждено письмом генерала Панфилова от 24 июня 1942 года. Я пытался
энергично этому противодействовать. Было видно, что большевики постановили
считать всех польских граждан непольского происхождения советскими гражданами.
Мы не могли согласиться с таким положением дел, так как соглашение от 30 июля
1941 года ясно говорило об обязательном освобождении всех польских граждан.
Несмотря на эти трудности люди постоянно
прибывали. Обещания Сталина о вооружении двух дивизий не были выполнены. Оружие
имела только 5-я дивизия. И то меньше необходимого статуса, лишь то вооружение,
которое мы получили осенью 1941-го; и это было все.
В то же время советские власти стали требовать,
чтобы отдельные дивизии были высланы на фронт. Приехал генерал Жуков, сначала
выслушал мою позицию, а потом выступил с настойчивым предложением отправить
первой на фронт 5-ю дивизию. Он подчеркнул, что будет иметь принципиальное
политическое значение тот факт, что польские солдаты начнут сражаться рядом с
советскими солдатами. Я признавал справедливость этого, но только при условии,
что на фронт пойдет целая армия, причем солдаты перед этим будут хоть как-то
накормлены, вооружены и обучены. Я не согласился отправлять на фронт отдельные
дивизии, доказывая, что никто этого во всем мире, а тем более в Польше, не
заметит. Вдобавок ко всему солдаты еще не были в хорошей физической форме, а
продовольственные пайки были такими маленькими, что это не позволяло проводить
нормальное обучение. Не мог я использовать тот аргумент, что за счет этих
пайков мы содержали множество женщин и детей, собирающихся вблизи наших
лагерей, — что, в общем-то, большевикам было известно. Я заявил, что если
вопреки моей позиции генерал Сикорский даст приказ отправить дивизию на фронт,
то из чувства долга я сам приму командование над нею.
4 января я выслал депешу генералу Сикорскому,
спрашивая о его решении. У меня были некоторые
опасения, потому что я знал: генерал Сикорский еще раньше, через британского
посла сэра Стаффорда Криппса, высказывал мысль о том, чтобы две дивизии, даже
не полностью вооруженные, были отправлены на Кавказ для обороны нефтяных
промыслов. Я испытал облегчение, прочитав ответ генерала Сикорского от 7
февраля 1942 года; в нем говорилось, что он разделяет мое мнение, которое в
целом соответствует польско-советскому соглашению, гласящему, что польская
армия не будет использована на фронте отдельными частями, но только как единое
целое. Генералы Жуков и Панфилов восприняли ответ генерала Сикорского с большим
неудовольствием.
Мелкие проблемы
В
этот период возникло дело подполковника Берлинга. От генерала
Боруты-Спеховского я получил сообщение, высланное уже из Джалал-Абада, нового
места расквартирования 5-й дивизии пехоты. Генерал Борута просил о немедленном
отзыве из дивизии и наказании подполковника Берлинга за крайне
недопустимое поведение в отношении командира дивизии. Ситуация была мне
совершенно не понятна, ведь в свое время генерал Борута усиленно ходатайствовал
о назначении подполковника Берлинга начальником штаба своей дивизии. Я
согласился тогда на это неохотно по причине лояльного отношения подполковника
Берлинга к советским властям.
Я
уже вспоминал, что подполковник Берлинг еще в период советско-германской дружбы
подавал рапорт о желании вступить в Красную армию. Наше тяжелое политическое
положение в Советской России не позволило тогда совершить соответствующий шаг:
незамедлительно его уволить. В своем объяснении подполковник Берлинг заявил,
что его разногласия с генералом Борутой имеют личный характер. Я отправил его
под домашний арест, а затем перевел начальником базы в Красноводск, откуда он
позже, в августе 1942 года, дезертировал, прихватив с собой доверенные ему
документы.
Подполковник
Берлинг знал о моем постоянном беспокойстве и предпринимаемых мной усилиях
разыскать 11 000 пропавших офицеров. Совершенно неожиданно он предложил
мне, что займется этой проблемой при условии присвоения ему звания генерала. Я
отклонил его предложение. Инстинктивно я чувствовал, что эта инициатива
спланирована советскими властями, что вообще речь идет не о поисках Берлингом
польских офицеров, а о том, чтобы полномочные польские власти присвоили ему
звание генерала. Его дезертирство утвердило меня в моих убеждениях. А два года
спустя подполковник Берлинг по приказу Сталина стал генералом Красной армии.
Нехватка провианта и оружия:
Договоренности со Сталиным
Около
10 марта 1942 года я получил сообщение от генерала Хрулева, который был
начальником снабжения Красной армии, что с 20 марта общее количество пайков
питания для польской армии будет уменьшено до 26 000. Это было равнозначно
полнейшей катастрофе, потому что в армию уже было зачислено порядка 70 000
человек. И как я уже упоминал, солдаты отрывали кусок у самих себя, чтобы
поддерживать жизнь женщин и детей. Советский паек, который мы тогда получали, с
учетом его калорийности, представлял только одну треть от дневного английского
рациона. Единственным моим резервом было некоторое количество продовольствия,
присланного из Великобритании. Но это был неприкосновенный запас. Перед
польской армией вставал призрак голода. Я вынужден был немедленно
опротестовать, и с максимальной решительностью, это неслыханное решение. Я
обратился непосредственно к Сталину. В ответ пришла депеша следующего содержания:
«Мной
получены обе ваши депеши о продовольственном положении вашей армии и о
распоряжении генерала Хрулева. Изучив все материалы, я пришел к выводу, что
вопрос снабжения Красной армии продовольствием осложнился в связи с нападением
Японии на Англию и Соединенные Штаты. Война на Дальнем Востоке привела к тому,
что Япония не соглашается на провоз зерна в СССР на американских транспортных
судах, тоннаж же наших кораблей ограничен. Мы рассчитывали получить из Америки
более 1 000 000 тонн пшеницы, а получим только 100 000. По этой
причине возникла необходимость пересмотра плана снабжения армии в целях
обеспечения воюющих дивизий в ущерб дивизиям, не участвующим в боях. Несмотря
на это, с большими трудностями я добился сохранения существующего уровня снабжения
польской армии в СССР до 20 марта. После этой даты будет необходимо уменьшить
количество пайков для польской армии, по крайней мере, до 30 000. Если Вы
считаете необходимым, можете приехать в Москву.
С готовностью Вас выслушаю. Сталин».
Я слишком хорошо знал советские условия и знал,
что Сталин всегда изображает из себя «bon papa». И если приглашает приехать,
значит, что-то за этим кроется. В Советском Союзе все подлежит «планированию».
Сразу после получения депеши в сопровождении
начальника штаба полковника Окулицкого я вылетел в Москву, где 18 марта 1942
года в 17:30 состоялась моя беседа со Сталиным в присутствии Молотова и
секретаря. Содержание беседы из-за ее важности привожу дословно в соответствии с
протоколом, составленным полковником Окулицким и просмотренным мной. Как
обычно, советского протокола мы не получили.
«Сталин: Вы прибыли ко мне, чтобы
выяснить, почему количество пайков для польской армии было уменьшено? Скажу со
всей откровенностью. Видите ли, когда в ноябре были здесь Гарриман и Бивербрук,
мы договорились с Америкой, что нам будут поставлять ежемесячно 200 000
тонн зерна, и мы должны были получить к этому времени уже 1 000 000
тонн пшеницы, а до конца июля 1942-го — 1 800 000 тонн. На этом
строился наш план снабжения армии продовольствием. Зерно должно было
доставляться американскими судами, так как наши суда
имеют недостаточный тоннаж. В результате имеем что кот
наплакал. Я никого не виню, но на сегодняшний момент мы получили не более
60 000 тонн. Наши корабли японцы пропускают, а американские, которые идут
без конвоя, топят. Потопили уже четыре. Война с Японией смешала все карты.
Американцы не могут доставить нам зерно. Поэтому мы вынуждены расформировывать
тыловые и территориальные части, это вы можете проверить на месте, чтобы обеспечить
возможность снабжения фронтовых частей, которые стойко сражаются. Мы уменьшаем
численность кавалерии. Доставка фуража идет тяжело. Именно поэтому вышло
постановление генерала Хрулева, что до 20 марта вы будете получать
продовольствие на всю численность, а после этой даты — только 40 000
пайков. Я не хотел бы, чтобы говорили, что советские люди не выполняют
обещаний, но пока не изменятся условия, ваша армия должна ограничиться
численностью трех дивизий и запасного полка.
Андерс: Я это все понимаю, но я приехал потому,
что уверен: из этой ситуации должен быть какой-то выход. После телеграммы
генерала Хрулева и до получения депеши от господина президента, я никому ничего
не сообщал. После получения депеши от господина президента я поставил в
известность генерала Сикорского; в ответ он сообщил о выделении нам
2 000 000 пайков. Сегодняшняя численность армии составляет
75 000—78 000 человек, я попросту не могу позволить, чтобы «избыток»
умер с голоду. Я вижу такое решение проблемы: дайте нам продовольствия на всю
численность до прибытия английского продовольствия. В связи с этим вопросом я
намерен вылететь в Лондон. Генерал Сикорский соглашается на это и ждет, чтобы я
появился там как можно быстрее. Он в настоящее время вылетает в Вашингтон,
предполагаю, что он там будет обсуждать вопросы снабжения нашей армии в СССР. Я
хочу сделать все для Польши, ищу наилучший выход из ситуации. Считаю, что не
следует рассеивать наш военный потенциал, и потому стремлюсь, чтобы на
территории СССР была создана как можно более сильная армия.
Сталин: Людские ресурсы, которые поступают в
армию, в хорошем состоянии? Вы ими довольны?
Андерс: Да. В среднем ресурсы,
с точки зрения моральной, в хорошем состоянии — все хотят воевать с немцами, но
с точки зрения физического состояния — люди сильно истощены, но быстро приходят
в норму. В настоящее время нас донимает эпидемия тифа. Рассчитываю на
пополнения из строительных батальонов и из российской армии. Это молодые
призывники.
Сталин: А вы знаете, что и
Польше свирепствует тиф? У нас не должно его быть. Мыла имеем достаточно, и мы
обязаны его быстро победить. Сколько дивизий Вами уже создано?
Андерс: Шесть, правда, не все
имеют полную численность, полностью сформированы две, но и остальные будут
быстро подготовлены, это только вопрос притока людей, командный состав уже
укомплектован.
Сталин: Уже шесть? Жаль! В
этой ситуации вы можете иметь только три дивизии — корпус. Если вы сможете
получить помощь из Америки для снабжения вашей армии продовольствием, тогда
можно будет увеличить численность.
Андерс: Генерал Сикорский как
раз вылетел в Америку. Я уверен, что он сделает все возможное, чтобы получить
помощь.
Сталин: Поставки
продовольствия сейчас возможны только через Англию. Американцы высылают корабли
без конвоя, и японцы их топят. Английские суда ходят с конвоем
и все пунктуально прибывают на место. Я в связи с этой проблемой обратился к
Рузвельту, но он не ответил на мое предложение. Если англичане не доставят
продовольствие своими средствами, американский транспорт может подвести.
Андерс: То продовольствие, о
котором я упоминал, — 2 000 000 пайков, отправленных генералом
Сикорским, придет, уверен, через Иран. Одного не знаю наверняка — когда.
Уверен, что будет и дальнейшая помощь.
Сталин: В таком случае, дам
вам продовольствие на 40 000 человек.
Андерс: А что делать с
остальными?
Сталин: Может быть, остальные
пойдут работать в колхозы?
Андерс: Это невозможно. Все
польские граждане, способные держать оружие, должны находиться в армии. Они
прекрасно знают о соглашении господина президента с генералом Сикорским и об
обещаниях, сделанных вами. С точки зрения боевого духа армии нельзя этого
допускать, к тому же в колхозах нет продовольствия, и те, кто там находится,
тоже голодают.
Сталин: В настоящее время
польская армия за счет получаемого продовольствия кормит гражданское население.
Не вижу в этом ничего плохого. Понимаю, что этим людям нужно помочь.
Андерс: Признаюсь, что так
было. Гражданское польское население находится в таком состоянии, что мы вынуждены были ему помогать даже за счет армейских пайков.
Инициатива исходит от самих солдат.
Сталин: Нельзя допускать
снижения солдатского довольствия, тем более что в части поступают люди
физически истощенные.
Андерс: Я запретил это своим
приказом.
Сталин: Ну что же, не могу
поступить иначе. Получите 44 000 пайков, этого вам будет достаточно на три
дивизии и запасной полк. На организацию и обучение у вас будет достаточно
времени. Мы не принуждаем вас идти на фронт. Я понимаю, что для вас будет лучше
выступить на фронт, когда мы подойдем ближе к границам Польши. Вы должны иметь
честь первыми вступить на польскую землю.
Андерс: В таком случае, если
иначе нельзя, остальных людей следует эвакуировать в Персию.
Сталин: Согласен. У нас
остается 44 000 ваших солдат, остальные будут эвакуированы. Иначе нельзя.
Будут говорить и говорят, что мы вас обманули. Я знаю, что это не вы, не
военные, но, например, ваш Кот так говорит посторонним лицам, и другие
высказывают в наш адрес множество нелестных вещей. Если бы не война с Японией,
не было бы той ситуации, которую сейчас обсуждаем. Мы, советские люди, привыкли
выполнять данные обязательства.
Окулицкий: Может быть, есть все же
возможность дать нам полный объем продовольствия до той поры, пока нам не
помогут англичане? Это, быть может, не продлилось бы долго.
Сталин: Это невозможно, нет
продовольствия. Рацион для фронта не может быть уменьшен. Немцы опустошили нашу
страну. Мы сейчас вошли в район, который был долгое время оккупирован, и не
можем рассчитывать на местные запасы. Наоборот, мы должны кормить гражданское
население, которое немцы ограбили, каждые 1000 тонн продовольствия имеют для
нас большое значение, и поэтому мы не можем дать вам больше. На сегодняшний
день в вашем распоряжении 44 000 продовольственных пайков.
Андерс: Это для меня
болезненное разочарование.
Сталин: По-другому невозможно.
Белоруссию, куда сейчас переместилась война, немцы обгрызли до основания. Армии
нужно дать все. Армия, которая воюет, не может голодать. Больше чем 44 000
пайков мы дать не можем.
Андерс: Как сделать, чтобы тех
людей, для которых нет продовольствия, как можно быстрей отправить в Персию?
Этого ведь не сделать за несколько дней. А до момента
эвакуации их нужно кормить.
Молотов: Сколько на текущий
момент у вас людей?
Андерс: По последним данным,
на 8 марта около 66 000, каждый день прибывает еще 1000—1500 человек, так
что сегодня уже может быть 80 000. Это число постоянно увеличивается
и будет увеличиваться. В настоящее время основной задачей будет наиболее
быстрая эвакуация в Персию. Следует организовать базу в Красноводске, на что до
сих пор я не получил согласия, и, может быть, в Ашхабаде.
Сталин: Сколько продовольствия
могут вам дать англичане для эвакуированных?
Андерс: На первых порах
27 000 пайков на 7 дней, при этом продовольствие необходимо перевезти с
Пехлеви в Красноводск.
Сталин (приказывает соединить
себя с генералом Хрулевым): Где вы сейчас базируетесь? Нет там малярии?
Андерс: Мы располагаемся на
территории Узбекистана, в южной части Казахстана и в северной части республики
Киргизии. В настоящий момент распространилась эпидемия сыпного тифа. Малярия,
брюшной тиф и дизентерия, как правило, появляются в более поздний период.
Профилактические средства применены.
Сталин: Как с вооружением?
(Андерс вручает перечень оружия Сталину, который тот
внимательно просматривает. Звонит генерал Хрулев.)
Сталин (у телефона,
спрашивает): Сколько продовольственных пайков получает польская армия? (После
ответа генерала Хрулева возвращается.) Выдачу пайков на всю численность армии
мы продолжили до конца марта. (После занятия места за столом.) Какая дивизия
вооружена?
Андерс: Была вооружена 5-я
дивизия, сейчас вооружение разделено между всеми частями для обучения солдат.
(Молотов
спрашивает у генерала Андерса о номерах дивизий.)
Сталин: Мы изменили штатный
состав наших дивизий. Увеличили их и усилили вооружение. Вместо 16 орудий даем
20, и 12 гаубиц. Мы увеличили количество людей в подразделениях. Общая
численность 12 700. Какие орудия вы получили?
Окулицкий (подает список
вооружения, указывает на позиции, отражающие количество орудий): Образца 1939
года.
Сталин: Очень хорошие орудия, дальность боя 14
км, могут быть использованы как противотанковые. Высокая начальная скорость.
(Просматривает список вооружения.) А вторая дивизия не получила вооружения?
Андерс: Нет. Несмотря на ваши обещания и мои
многократные обращения, со времени визита генерала Сикорского мы ничего не
получили.
Сталин: Вы правы, мы вам обещали. Нужно дать
вооружение и для второй дивизии. Производим много — 330 000 винтовок в
месяц, и этого не хватает. (Еще раз просматривает список вооружения.) А третья
дивизия тоже уже сформирована?
Андерс: Да. Четыре новые дивизии почти готовы.
Комплектация командного состава закончена. Численность личного состава этих
дивизий, когда я выезжал, была еще не полной, но быстро пополняется.
Сталин: Дивизии имеют номера?
Андерс: Да. С 5-й по 10-ю.
Молотов: Сколько дивизий у вас получится из 44
000?
Андерс: Этого я не могу сказать. В зависимости
от штатного расписания. Если дивизии будут иметь численный состав, как говорил
господин президент, то 3 и немного останется на запасной полк и отдельные
подразделения.
Сталин: Должно хватить на три дивизии и
запасной полк. Вы располагаете авиационными подразделениями?
Андерс: Да. Летный состав сгруппирован в одном
месте и уже давно готов к эвакуации.
Сталин: Вы хотите их эвакуировать?
Андерс: В соответствии с договоренностью с
генералом Сикорским, они, а также состав, предназначенный для морской службы,
должны быть эвакуированы, всего свыше 25 000 человек.
Сталин: Куда будут направлены летчики?
Андерс: В Англию, там у них будут хорошие
условия для обучения.
Сталин: Южным или северным путем?
Андерс: Южным, через
Персию. Они уже давно готовы к эвакуации, которая, несмотря на все мои
старания, не может сдвинуться с места.
Сталин: Разве мы мешаем отправке этих летчиков
в Англию?
Андерс: Я не знаю, по каким причинам до сих пор
нет согласия на их эвакуацию. Это зависит только от вас. Уже давно их могли бы
отправить.
Сталин: Почему? Вы обращались по этому вопросу
к генералу Панфилову?
Андерс: Да. Многократно. Даже получил обещание,
но в результате ничего не сделано. Недавно отказали мне в организации базы в
Красноводске.
Сталин: Летчики будут эвакуированы. Наркоминдел
(народный комиссар иностранных дел) должен этим сразу заняться. (Записывает в
блокнот.)
Молотов: Будет сделано.
Андерс: Для быстрого решения формальностей
необходимо назначить уполномоченного представителя для работы у нас на месте,
иначе дело будет тянуться и ничего мы не добьемся.
Сталин: Разумно. Представитель будет назначен.
Думаю, что лучше всего подходит генерал Жуков. Где Жуков?
Молотов: На месте, в Москве.
Сталин: Но он должен был быть на юге.
Андерс: Все время был у меня, но несколько дней
назад вернулся в Москву. Сотрудничает с нами с самого начала и сделает,
конечно, все, чтобы нам помочь.
Сталин: Какие еще у вас проблемы?
Андерс: Первая и наиболее срочная — это
организация эвакуации, ведь в Красноводск можно было бы сразу выслать тех, для
которых нет питания.
Сталин: Хорошо, это будет сделано. Что еще?
Андерс: Другой срочный вопрос — это отправка
шоферов и необходимого персонала в Тегеран для получения автомобилей и
находящегося там оборудования.
Сталин (записывает): Что еще?
Андерс: Техническую сторону эвакуации я
согласую с генералом Жуковым. В связи с создавшейся ситуацией я должен как
можно быстрее оказаться в Лондоне, поэтому прошу дать самолет до Каира и
желательно прикомандировать ко мне вашего представителя, может быть, из числа
тех, кто курирует организацию польской армии.
Сталин (записывает): Зачем вам нужен
сопровождающий? В Лондоне скажут, что послали с вами опекуна из ЧК. Они там так
на это смотрят, и у вас из-за этого может быть больше неприятностей, чем
выгоды.
Андерс: Я этого не боюсь, необходимо будет
обсудить все проблемы эвакуации, снабжения и т. п. с главным английским штабом.
Сталин (прерывая): Ну
хорошо, а чем там поможет русский?
Андерс: Там ничем, но на обратном пути может
оказать большую помощь в Тегеране, если будет иметь соответствующие полномочия.
Сталин (записывает): Да, эвакуации через
Красноводск может быть недостаточно, можно будет организовать эвакуацию из
Ашхабада на Мешхед сухопутным путем. (Идет к карте, потом ищет атлас в шкафу,
просит карту.) Наши войска вам в этом помогут, они знают тамошние условия.
(Совершенно неожиданно:) Сомневаюсь, что вам англичане
дадут хоть какое-то вооружение.
Андерс: Уже дают. (Подает перечень первого
эшелона английского вооружения.)
(Сталин берет перечень, изучает, что-то
записывает.)
Молотов: Это идет через Иран?
Андерс: Да. Этот транспорт уже в дороге и
должен прибыть в ближайшее время. В Иране уже ждет санитарное оборудование для
обустройства госпиталя. Кроме этого на территории Ирана находится большое
количество вооружения иранской армии, которое можно было бы быстро и легко
перебазировать к нам, если бы вы на это согласились.
Сталин (записывает): Я этого не запрещаю, но там в основном находятся винтовки, и часть из них мы уже
взяли. (Спрашивает Молотова.)
Молотов: Да — 100 000 винтовок.
Андерс: В соответствие с моими данными, там
находится от 250 000 до 350 000 винтовок, кроме этого пулеметы,
зенитки и небольшие противотанковые орудия. (Достает блокнот, хочет
предоставить численные данные.)
Сталин: Этого мы не забирали, это можно вам
отдать.
Андерс: Такое же оружие находится на вооружении
немецкой армии, кроме этого, наверное, у вас имеется большое количество
трофейного оружия. Наши солдаты хорошо его знают, можно было бы временно
использовать его для обучения, пока мы не получим английское вооружение.
Сталин (записывает): Это вполне возможно.
(Небольшая пауза, а затем совершенно неожиданно:) Много
поляков служит в немецких штабах переводчиками.
Андерс: В каждом обществе и у каждого народа
имеется некоторая часть недостойных людей. У вас такие
тоже есть. (Сталин соглашается.) Из этого нельзя делать обобщений. Мы с такими разбираемся быстро. (Сталин соглашается.)
(Приносят карту, Сталин изучает ее, все
собираются вокруг карты.)
Сталин: Вдоль Каспийского моря
идет дорога (показывает на карте), которой в равной степени можно
воспользоваться.
Андерс: Я этой дороги не знаю,
знаю только дорогу через Мешхед. (Все возвращаются от карты на места.) В первых
числах апреля, как только вернется генерал Сикорский, я хотел бы быть в
Лондоне. Дело очень срочное.
Сталин: Дать вам самолет до
Каира? (Записывает.) Хорошо. Это все?
Андерс: Прошу, чтобы в армию
отдали поляков из строительных батальонов и из Советской армии, в соответствии
с заверениями господина президента.
Сталин: Можем их отдать, но
ведь их нужно кормить, а у вас недостаточно продовольствия.
Андерс: Среди них лучший
молодой контингент. Наиболее сильных я оставлю у себя в армии в рамках
44 000, а остальных эвакуирую.
Сталин (записывает): Хорошо,
отдадим их.
Андерс: И кроме них еще много
наших людей находится в тюрьмах и трудовых лагерях. Постоянно поступают те, кто
освобожден в последнее время. До сих пор не объявились офицеры, вывезенные из
Козельска, Старобельска и Осташкова. Они должны быть, конечно, у вас. Мы
собрали о них дополнительные сведения. (Передает две страницы, которые забирает
Молотов.) Куда они могли подеваться? Мы нашли следы их пребывания на Колыме.
Сталин: Я выдал уже все
приказы, чтобы их освободили. Говорят даже, что они на Земле Франца-Иосифа, но
там никого нет. Я не знаю, где они. Зачем нам их задерживать? Может быть,
находятся в лагерях на территориях, занятых немцами, разбежались.
Окулицкий: Это невозможно, мы бы
об этом знали.
Сталин: Мы задержали только
тех поляков, которые были шпионами на службе у немцев. Мы выпустили даже тех,
которые перешли потом на сторону немцев, как, например, Козловский.
Андерс: Полевой суд приговорил
Козловского к смертной казни, я утвердил приговор, и он будет, уверен,
исполнен, может быть, даже нашими людьми в Польше.
Сталин: А где Бек?
Андерс: Интернирован
в Румынии.
Сталин: Ну, ему немцы не
причинят вреда, это их приятель. А где Смиглы?
Андерс: По информации из
Польши, он находится в Варшаве, похоже, тяжело болен — стенокардия.
Сталин: Скрывается, наверное?
Андерс: Конечно.
Сталин: Ну, Смиглы-Рыдз
неплохой командир, в 1920-м он успешно командовал на Украине.
Андерс: Да, но в этой войне он
как главнокомандующий уже через несколько дней выпустил вожжи из рук
Сталин: Причина ваших неудач в
том, что у вас не было хорошей разведки.
Андерс: Это неправда, разведка
у нас была хорошая, информацию мы всегда имели очень точную, только не могли ею умело воспользоваться. Я, располагаясь перед началом
войны на границе с Восточной Пруссией, прекрасно знал, что делается напротив
меня. Также было хорошо известно о концентрации немецких войск
в Словакии.
Сталин: Ну да. Для вас
разведка на территории Германии не должна составлять труда. Ведь там много
поляков.
Андерс: Конечно. Мне,
например, поставляли сведения мазуры из Восточной Пруссии.
Сталин: Мазуры еще держатся?
Это очень хорошо.
Андерс: Да, держатся очень хорошо и, конечно,
выдержат до конца. Еще одно. Генерал Сикорский поручил мне сообщить господину
президенту, что сожжение накануне зимы в Познани огромных складов теплой
одежды, собранной со всей территории, сыграло свою роль.
Сталин: Это неплохо.
Андерс: Генерал Сикорский должен 15 марта
вылететь в Вашингтон, он требует от Черчилля и Рузвельта серьезных действий на
Западном фронте. Считает, что создание одной танковой дивизии в 1942 году
является более важным, чем пяти — в 1943-м. Все с нашей стороны свидетельствует
о дружеском отношении к СССР.
Сталин: Гитлер — это заклятый враг всех славян.
Он боится славян. (Совершенно неожиданно и в отрыве от темы.) Наш летчик
Левоневский, Герой Советского Союза, прекрасный человек, упорно, несмотря на
предостережения, продолжал полет к цели. Когда погиб, мы послали его матери
деньги. Хотели поставить бюст на его родине.
Окулицкий: Его брат, наш очень
хороший летчик, тоже погиб.
Сталин: Да, я знаю об этом.
Андерс: Когда-то кавалерия была важнейшим родом
войск, у нас особенно — гусары, сегодня она отдала свои крылья летчикам, а
броню — танкам, но остался боевой дух кавалерии. Славяне — талантливые летчики.
Ваши летчики просто великолепны, наши — занимают в Англии первое место.
Сталин: Да, вы правы. Кавалерию всегда отличал
высокий боевой дух. Что у вас еще?
Окулицкий: Времени на эвакуацию
осталось очень немного. Лучше всего ее осуществлять через базу в Красноводске.
Распоряжения нужно сделать немедленно, иначе это все может затянуться, а
продовольствие закончится 31 марта.
Сталин: Вы правы, с этим нужно поспешить, я
отдам соответствующие распоряжения.
Андерс: Технические вопросы, чтобы не отнимать
время у господина президента, я оговорю с генералом Панфиловым, если вы его
уполномочите решать эти вопросы.
Сталин: Хорошо, эти вопросы будет решать
генерал Панфилов.
Андерс: Если вы позволите, я подведу итог нашей
беседе. (Сталин соглашается.) Итак, мы можем рассчитывать, что весь избыток
личного состава, для которого нет пропитания, будет быстро эвакуирован в
Персию.
Сталин: Да.
Андерс: Несмотря на эвакуацию и ограничение
численности армии до 44 000, будет проводиться дальнейший набор в армию, и
поляки из стройбатальонов и Красной армии будут уволены и направлены в польскую
армию.
Сталин: Да.
Андерс: Мы можем рассчитывать на оружие,
которое находится на территории Персии. Вы против этого не возражаете, и я могу
сообщить об этом генералу Сикорскому и англичанам?
Сталин: Да, никаких возражений.
Андерс: В связи с моей поездкой в Лондон могу
ли я рассчитывать на советский самолет до Каира и обратно?
Сталин: Да, велю вам предоставить самолет, но
никого с вами не пошлю, у вас есть люди, которые нам не верят и сказали бы, что
ЧК посылает своего контролера.
Андерс: Мнение глупых людей, которые есть
везде, меня не волнуют, важным является конкретное дело, я полагал, что ваш
представитель мог бы мне значительно помочь в Тегеране.
Сталин: Это говорят не только
исключительно глупые люди, новый председатель Национального Совета Грабский
написал очень неприятную статью, направленную против нас.
Окулицкий: В настоящий момент наша
мечта — создать как можно более сильную армию и прямой дорогой, сражаясь, идти
к свободной отчизне — развеялась.
Сталин: Сожалею, но иначе
нельзя. Если бы не японцы, вы могли бы это сделать, свои обещания мы выполняем.
Не по нашей вине эти перемены.
Андерс: Мы хотим, чтобы наш
удар был максимально сильным. Только тогда он принесет полный успех не только
нашим солдатам, но прежде всего Польше. Может быть,
удастся сформировать часть в Иране, которая после пошла бы на фронт вместе с
теми, что останутся в СССР.
Сталин (соглашаясь): Тогда
получите довольствие, как все наши фронтовые части.
Андерс: Мы хотим первыми войти
на территорию Польши, мы знаем, что это наша обязанность по отношению к родине
и что там с нетерпением ожидают нас наши братья. Но в настоящее время, в
соответствии с решением господина президента, главной задачей является
эвакуация, которая должна начаться как можно быстрее.
Сталин: Да, конечно. Прикажу
проверить возможности железнодорожного и морского транспорта, обстановку
безопасности и отдам соответствующие распоряжения. Когда вы вылетаете?
Андерс: Завтра, наверное, уже
не успею. Буду разговаривать с генералом Панфиловым. А послезавтра хочу
вылететь.
Сталин: Ну, это, наверное,
все. (Встает, прощается, неоднократно пожимая руку Андерсу.) Желаю успехов.
(Молотов
прощается также очень дружелюбно.) Разговор закончился около 19:00».
Я
задумывался, почему Сталин так относительно легко согласился с моим
предложением. Это было принципиальное и важное решение в жизни Советского
Союза, и я мог это объяснить только теми трудностями, которые переживали Советы
перед ожидавшимся наступлением немцев. Правда, прощаясь, Сталин предупредил,
что должен собрать Совет народных комиссаров для утверждения его постановления,
но мне кажется, что это был обычный блеф, так как через двадцать минут после
моего возвращения в гостиницу я уже получил сообщение, что все формальности
выполнены. Возможно, что Совет это рассматривал еще перед моим разговором со
Сталиным.
Первая эвакуация
Советские
власти к реализации соглашений, достигнутых со Сталиным, приступили неожиданно
энергично. Я сразу из Москвы выслал депешу в штаб, уведомляя о принятых
решениях, а советские власти выдали распоряжения об организации транспорта для
эвакуации. На мои усиленные просьбы они согласились присоединить к эвакуируемым
подразделениям часть женщин и детей, так что численность людей, подлежавших
эвакуации, превышала 40 000 человек. Люди должны были отправляться по
железной дороге в Красноводск, а оттуда судами до Пехлеви.
Во
время пребывания в Москве я встречался с только что прибывшим британским послом
сэром Арчибальдом Кларком. Я рассказал ему о нашем разговоре со Сталиным.
Сказал и о том, что собираюсь лететь в Лондон.
Возвращаясь
в Янги-Юль, я задержался в Куйбышеве, где познакомил проф<ессора>
Кота с решениями, которые были приняты в Москве. Он был этим совершенно
ошеломлен. Когда он выспрашивал меня о подробностях разговора, я сказал ему,
что Сталин обратил мое внимание на то, что некоторые наши люди ведут в России
антисоветские разговоры, на что я ответил ему, что дураки
есть везде, не только у нас, но и в Советском Союзе. В ответ я услышал: «Да, но
такие разговоры вел не обыкновенный дурак, а посол
Кот». (Это высказывание Сталина пропущено в протоколе.)
— Я
оказался в очень неприятном положении, — сказал я проф<ессору>
Коту, — когда Сталин это произнес.
Реакция
проф<ессора> Кота совершенно неожиданная:
—
Почему, когда Сталин это сказал, вы, господин генерал, не стали меня защищать?
Кто это мог наболтать Сталину? Ведь не норвежец, не швед, это приличные люди.
Знаю! Наверное, это чех Фирлингер. А ведь предупреждали меня, что он свинья и
коммунист.
Вернувшись
в Янги-Юль, я выдал необходимые распоряжения. При этом
я должен был выдержать борьбу с советскими властями, которые хотели выслать прежде всего первые, давно организованные и лучшие
части. Предвидя постоянное, хоть и немногочисленное поступление людей, которые,
несмотря на все трудности, продолжали прибывать к нам, я распорядился в первую
очередь эвакуировать вновь формируемые дивизии, личный состав которых состоял
из людей наиболее обессиленных, недавно прибывших из тюрем и лагерей. Я
предпочитал остаться в Советской России с теми частями, которые представляли
собой силу и имели определенную боеспособность.
Я
отправил в Пехлеви группу офицеров во главе с главным врачом генералом Шарецким
и полковником Окулицким для организации приема людей.
Я
ходатайствовал перед командованием наших войск на Ближнем Востоке о том, чтобы
помощь эвакуированным была организована в сотрудничестве с британским руководством;
с первой группой офицеров выехал подполковник Халлс, английский офицер связи
при польской армии в СССР.
26
марта 1942 года совершенно неожиданно я получил от проф<ессора>
Кота следующее сообщение:
«Информация
об эвакуации вместе с частями армии гражданского населения уже распространилась
и привела к внезапному притоку людей из северных районов, а также неуправляемое
движение на юг. Прошу господина генерала выдать распоряжение, чтобы эвакуация
была проведена как можно более скрытно, чтобы по возможности
прекратить распространение этой информации. Кот».
Мне
пришлось приложить большие усилия, чтобы убедить советские власти в
необходимости включить в состав эвакуируемых также и гражданское население,
женщин, детей. Я знал, что для них это единственный способ спастись от голодной
смерти. Солдаты недоедали, делясь своими мизерными продовольственными пайками с
гражданским населением, которое в большой массе стремилось под защиту
заботливого крыла армии, видя в этом единственное спасение. Люди сотнями и тысячами
умирали в лагерях для перемещенных лиц и карантинах. Я отдал распоряжение
принимать в военные эшелоны любого поляка, который захочет выехать.
Распорядился также организовать опеку для сирот и детей. Эвакуацию, как я уже
писал, советские власти организовывали в большой спешке. Многие поляки не
успевали добираться до эвакуационных пунктов. Посол Кот хотел ограничить
распространение информации об эвакуации. Это было какое-то чудовищное
непонимание, проистекающее из общего недопонимания советской действительности.
На
следующий день я получил депешу из Лондона, подписанную в связи с отсутствием
генерала Сикорского, находившегося в Америке, начальником штаба генералом
Климецким, следующего содержания:
«Британские власти встревожены сообщением, что к
эвакуационным воинским эшелонам присоединяются семьи, которых план эвакуации не
предусматривает. Учитывая трудности с продовольственным снабжением в Иране,
необходимо дальнейшую отправку семей безоговорочно приостановить до получения
возможного согласия британских властей, чтобы не тормозить и не ограничивать
эвакуации войск. Сколько человек гражданского населения уже эвакуировано и
сколько господин генерал хочет еще эвакуировать?»
Эшелоны отходят с точностью до минуты. Эвакуация
должна быть завершена в течение недели. Тот, кто не выедет за это время,
бесповоротно теряет надежду выбраться из Советской России. И я должен ждать
возможного согласия британских властей! В тот же самый день я получаю еще два
сообщения с таким же содержанием от генерала Климецкого и посла Кота с
категорическим требованием задержать эвакуацию семей и с обещанием, что, может
быть, в будущем, после завершения эвакуации армии, мы сможем вернуться к этому
вопросу. У меня нет времени на дискуссии. Или я спасаю гражданское население,
или мы оставляем их на произвол судьбы. Даже если в Иране умрет часть людей, то
здесь наверняка вымрут все. Беру на себя всю ответственность. Не отменяю
отданных приказов и распоряжений.
В Лондон
Два дня спустя советским самолетом я вылетел в
Тегеран, откуда после переговоров с британскими властями и обсуждения вопросов
эвакуации с польским командованием я отправился дальше в Каир. Я убедился в
искренней доброжелательности британцев и
их готовности помочь. Мы вылетали при очень плохих погодных условиях. Полеты
задерживали как английское, так и советское командование аэродрома,
но мой самолет не подлежит стартовому контролю. Долго кружили мы в тегеранском
ущелье, чтобы набрать высоту. Горные хребты, над которыми полет длится
несколько часов, достигают 5000 м. Самолет не может подняться выше. Врезаемся в
густые тучи, крылья едва видны. Летим так полтора часа. Советский радист
выходит из кабины и докладывает о сильном обледенении самолета и потере высоты.
Ждет моего решения. Я спрашиваю, сколько еще осталось лететь над горами. Он
ответил, что осталось еще половина пути, добавляет, что опасность очень высока
и поэтому, не желая меня будить (я заснул), они приняли решение вернуться и
просят подтвердить это решение. Делать было нечего. Мы потеряли целый день.
На следующий день мы летели над этими же горами
в прекрасную погоду. Прилет нашего самолета в Каир вызвал сенсацию. Это был,
наверное, первый самолет с красной звездой, который сел на каирской земле. Каир
произвел на меня незабываемое впечатление. Прекрасный город, весенняя
солнечная погода, обычное движение, как в мирное время, ну и нет НКВД.
Только здесь, собственно, почувствовал я, что нахожусь действительно на
свободе, и, может быть, поэтому до сегодняшнего дня так люблю Каир.
На состоявшихся встречах я познакомился с
представителями британских властей, это были государственный министр на
Ближнем Востоке Кейси и командующий войсками генерал Окинлек.2
Дальнейшая моя дорога оказалась более сложной,
чем я предполагал. В компании подполковника Халлса и адъютанта я вылетел
гидросамолетом вдоль Нила до Хартума, где нас принимал английский губернатор.
Познакомился я там с братом греческого короля и с сыном премьера Черчилля
Рандольфом.
Дальше
мы летели на юг в направлении озера Виктория, а потом через Стэнливиль,
Леопольдвиль, Золотой Берег до Лагоса. Из-за поломки самолета я вынужден был
неделю ждать вылета в Великобританию. Путешествие из Лагоса
продолжалось огромным, на несколько десятков мест, гидросамолетом, которым
летели также посол Англии в Москве сэр Стаффорд Криппс и генерал Копанский,
командир Карпатской бригады, сражавшейся в Ливии.
После
суток пребывания в Лиссабоне, где я повстречал старых знакомых, в том числе
графа Юзефа Потоцкого с женой и множество лиц из польской колонии, мы вылетели
в Ирландию, а оттуда в Лондон.
По
случаю моего прилета генералом Сикорским был дан обед. Дополняя сообщение,
которое я выслал еще из России, я проинформировал его о последних событиях.
Генерал Сикорский принял меня весьма сердечно.
Состоялась
моя первая встреча с Черчиллем, который задал мне ряд вопросов, касающихся
Советской России, интересовался он также состоянием польской армии. Я высказал
мнение, что польскую армию нужно целиком вызволить из России и сконцентрировать
на Ближнем Востоке.
Когда
я потом рассказывал подполковнику Халлсу о визите к Черчиллю, он спросил,
угощал ли Черчилль меня сигарой. Я ответил, что — да, но я поблагодарил и не
взял, так как курю исключительно папиросы.
— А
жаль, что господин генерал не взял сигару, такое бывает раз в жизни — сигара
от самого Черчилля.
Нанес
я также визит начальнику имперского штаба сэру Алану Бруку. Он интересовался
тем же самым, что и Черчилль, спрашивал прежде всего о
Советской России и ее возможностях борьбы в войне с немцами. Нанес визит также
герцогу Кентскому.3 Познакомился со
специальным представителем президента США Гарриманом и множеством других
выдающихся лиц, как военных, так и гражданских.
Познакомился
я также с Майским и Богомоловым. Вынужден был даже
посвятить им много времени, хотя заранее предвидел, что скажет каждый из них.
Это были единственные скучные разговоры в Лондоне,
лишенные свободной искренности, не дающие ничего нового.
23
апреля у генерала Сикорского состоялось собрание военного командования, на
котором я был награжден крестом Virtuti Militari 4-й степени за боевые действия
в сентябре 1939 года.
В
соответствии с пожеланиями генерала Сикорского я выехал в Шотландию, где 24—26
апреля посетил польские части. Там я встретил множество старых знакомых и
приятелей. С большим волнением приветствовал участников последних моих боев в
Польше, майора Згожельского, Кошутского и тех, кто прощался со мной в
госпитале, когда должны были уходить и пробираться на Запад. Увидел наши
прекрасно действующие части — мотопехотные и парашютные. Посетил наших
героических летчиков, которые с 303-м дивизионом во главе внесли значительный
вклад в победу в битве за Англию.
После
моего возвращения из Шотландии 27 апреля состоялось второе совещание
командования под руководством генерала Сикорского. Речь шла об общем положении
наших войск и их участии в боевых действиях. На первое место выдвинулись
вопросы организации крупных польских формирований в Шотландии, в СССР и на
Ближнем Востоке, в том числе авиации, флота и бригады парашютистов.
Перед
самым отъездом из Лондона в течение нескольких часов продолжался наш разговор с
генералом Сикорским. В результате выдвижения Советами претензий на польские
земли его вера в добрую волю Кремля была уже сильно подорвана.
Я
доказывал необходимость как можно скорейшего вывода людей из Советской России и
использования всех возможных средств дипломатического давления, пока Россия
еще находится в сложной ситуации и над ней висит немецкая угроза.
Генерал
Сикорский предложил мне остаться в Лондоне или принять командование на Ближнем
Востоке. Я объяснил, что это невозможно, что вследствие ситуации, какая
сложилась в Советской России, я обязан закончить то, что начал. Я лично знал
всех членов советского правительства, многих видных военных и офицеров НКВД, а прежде всего ориентировался в советской психологии. И кроме того, наши люди, оставшиеся в России, привыкли
видеть командующим меня и могли справедливо посчитать, что я бросил их
в тяжелую минуту. Независимо от того, как сложится ситуация, я должен вернуться
к своим солдатам.
Генерал
Сикорский согласился с моей позицией и уполномочил
меня добиваться эвакуации максимально большого числа людей из Советской России,
а для организационного единства наших частей, которые уже были на Ближнем
Востоке, и тех, которые еще оставались в Советской России, назначил меня
одновременно инспектором войск на Ближнем Востоке.
Обсуждая
тяжелое военно-политическое положение, я выразил убеждение, что будущее
наступление на Европейском континенте должно идти через Балканы, что было, по
моему мнению, наиболее выгодным для Польши, так как в момент поражения немцев
приводило бы на территорию Польши силы западных стран и польские формирования.
Поэтому я считал, что следует все польские воинские части собрать воедино и
приготовить для будущих действий на Ближнем Востоке. Я предлагал генералу
Сикорскому приложить усилия к переброске военных частей из Шотландии вместе с
авиацией и встать самому во главе польской армии. Мне казалось, что генерал
Сикорский с пониманием относится к моим рассуждениям, но он не дал мне ясного
ответа, утверждая, что в текущий момент его присутствие необходимо в Лондоне.
Я
просил генерала Сикорского предпринять, где только возможно, меры
противодействия лживой советской пропаганде относительно так называемого Второго фронта. Первый фронт, по моему мнению, был в 1939
году в Польше. Этот самый фронт перенесся дальше в 1940 году в Данию и
Норвегию, а потом в Голландию, Бельгию и Францию. К этому фронту принадлежала и
Великобритания, затем Югославия и Греция. Для наших союзников и для нас именно
советский фронт был Вторым фронтом, возникшим
исключительно в результате недоразумений между бывшими союзниками, Россией и
Германией. Советская пропаганда умышленно, с далеко идущими политическими
целями формировала мнение, что только лишь германско-советская война создала Первый фронт в Советской России. Эта неточность названий
прижилась широко, и даже генерал Сикорский в Москве заявил Сталину, что
является сторонником скорейшего создания Второго
фронта. Генерал Сикорский согласился с моим рассуждением, но одновременно
заявил, что политическое положение требует усилий по созданию фронта на западе
Европейского континента, а название является вещью второстепенной.
В
результате после долгого откровенного разговора мы расстались с генералом
Сикорским по-дружески.
Через несколько дней я отправился в обратную дорогу по
измененному маршруту. На первом этапе мы долетели до Гибралтара, где меня
принял заместитель британского губернатора (лорд Горт уже был на Мальте). Я
видел интенсивную работу по укреплению этой крепости современными средствами.
Сразу бросался в глаза огромный объем земляных работ. Но для себя я понял, что,
если бы немцы атаковали Гибралтар со стороны Испании в 1939-м, 1940-м и даже в
1941 году, крепость в тот момент не была бы должным образом готова к обороне.
Дальше наша трасса проходила через Мальту, где
ночью нам пришлось кружить на значительной высоте над островом, пережидая налет
неприятельской авиации. С высоты были видны огни зенитных орудий и одновременно
взрывы бомб на земле. Налет длился недолго, и мы смогли приземлиться для
пополнения запасов топлива. Дальнейший полет до Каира происходил без помех.
В Каире 20 мая состоялось второе совещание с
генералом Окинлеком, а следующее — с командиром авиационных сил. Оба разговора
касались организации польских войск на Ближнем Востоке в связи с наплывом польских
частей, эвакуированных из Советской России.
Дальнейший полет до Тегерана должен был
осуществляться на английском самолете, так как советский не мог так долго меня
ждать и вернулся в СССР. Экипаж того самолета, состоявший из пяти советских
офицеров, был все время под тщательным надзором агента НКВД, который выступал в
качестве корреспондента ТАСС. Эта опека была так основательна, что сразу после
приземления в Каире, когда советских летчиков поселили в одном из лучших
отелей, они получили распоряжение перенести кровати из всех пяти
предоставленных номеров в один, в котором потом спали вместе... с
корреспондентом ТАСС.
В Каире я встретился с генералом Мак-Фарленом,
который приезжал принять назначение губернатором Гибралтара. Перед самым
отлетом к нам присоединился американский майор Генрих Шиманский, назначенный
офицером связи в СССР. Это был американец польского происхождения, говоривший
по-польски не очень уверенно. Но через короткое время он начал говорить
значительно лучше.
Прилетев в Тегеран, я нанес визит шаху, чтобы
выразить благодарность властям и персидскому народу за гостеприимство, с
которым были приняты наши войска и гражданское население. На улицах Тегерана
уже можно было встретить поляков. Когда я спрашивал их о наиболее сильном
впечатлении в новых условиях, все отвечали, что после нескольких лет
непрерывного кошмара наконец-то почувствовали себя свободными.
Я всегда буду
благодарен английским офицерам, которые в трудных условиях всегда делали все
возможное, чтобы помочь полякам, а особенно благодарен за опеку над детьми.
Через несколько дней
советским самолетом я вылетел в обратный путь через Баку в Ташкент. Советские власти в
Тегеране отказали майору Шиманскому во въездной визе. После немалых усилий
удалось получить визу подполковнику Халлсу. Он был очень внимателен к польским
делам и при этом хорошо разбирался в российских проблемах. Нам в Баку удалось
поступить вопреки намерениям советских властей — там подполковник Халлс должен
был пересесть в самолет, летевший в Куйбышев, но он остался
с нами и таким образом смог попасть в расположение польской армии в СССР. Нашим
самолетом в Куйбышев летели британские послы из Тегерана и Анкары, вызванные в
Москву. Меня забавляло поведение советских властей в Баку, которые нарочито
торжественно приветствовали меня как польского генерала и очень скромно и
прохладно приветствовали послов Великобритании.
В Янги-Юль приехал я
уже вечером. Поляки знали, что принимаются важные решения. Меня приветствовали
толпы солдат, женщин и детей. Они опасались, что я к ним не вернусь.
Все тяжелее в России
Ситуация, которую я застал на месте, была
сложной. НКВД все больше вторгался в наши дела.
Препятствия чинились на каждом шагу. Оружия не хватало, все сильнее ощущалась
недостаточность поставок продовольствия. Ко всему прочему началась эпидемия
малярии. Люди прибывали к нам в состоянии истощения, не способные противостоять
болезням, так что смерть собирала обильную жатву. Советские власти усиленно
тормозили переезд наших людей с севера на юг. Доходили сведения, что тысячи
поляков оставались задержанными в лагерях и тюрьмах. О пропавших офицерах
по-прежнему не было никаких сведений. В то же время все упорнее ходили слухи о их массовом расстреле, о затоплении в Белом море.
Я пришел к полной уверенности, что если остаться
в Советской России, то это может для всех поляков кончиться уничтожением. 8
июня я выслал генералу Сикорскому депешу, в которой выражал мое представление о
состоянии дел. В ответ я получил сокрушительное заявление, что «армия в высших
политических целях должна оставаться в СССР».
Я понимал, что если даже сейчас, когда Россия
находится в трудной военной ситуации, когда немцы непрерывно наступают и это
постоянно грозит ей поражением, советские власти так нелояльно относятся к нам,
полякам, что же будет, когда военная удача отвернется от немцев? Руководители
советской политики, все Политбюро, все советское правительство — это были все
те же самые люди, которые заключили союз с немцами и устами Молотова выражали радость,
что Польша, это «уродливое дитя версальского договора», перестала существовать
навсегда. Это были те же люди, которые привели к неслыханным в истории мучениям
миллионов польских людей и уничтожили многие сотни тысяч человеческих жизней.
Подобным образом поступали они и со своим народом. Мы приблизительно оценивали
на основании разговоров с людьми, прибывшими из лагерей, что общее число
заключенных в лагерях и тюрьмах колеблется от 17 до 20 миллионов.4 Как правило, никого ниоткуда не освобождали, за исключением
уголовников, которых отправляли на фронт. В некоторых лагерях смертность
достигала 80 % в течение года.
Руководствуясь этими данными, я пришел к
убеждению, что следует вывезти и спасти всех, кого удастся, кто еще остался в
живых. Я проводил длинные разговоры с командующими советских войск и НКВД,
стараясь их убедить, что это в интересах России, чтобы польская армия оказалась
на Ближнем Востоке. Я изложил свое видение положения и через генерала Жукова
передал его Сталину.
Мы
зависели от советских властей. Проф<ессор> Кот,
изначально относившийся негативно к военным кругам, мешал нам во всем, и
допускаю, что мог совершенно неправильно информировать генерала Сикорского. В
то время, когда начались аресты представителей польской миссии в Москве, а за
этим последовали массовые аресты поляков на родине, он совсем потерял голову и
заявил, что болен и должен выехать. Не дожидаясь прибытия нового посла Тадеуша
Ромера, в июле 1942-го он покинул Куйбышев, отправившись с близким окружением в
Тегеран. Временно все дела принял советник Генрих Сокольницкий. Он многого не
мог сделать, тем более что переговоры посла Кота с Вышинским не дали никаких
результатов.
Я постоянно возобновлял давление на советские
власти с целью получить согласие на вывод польской армии в Иран.
В советских условиях было неслыханным
достижением добиться согласия на приезд в польскую армию в СССР полевого
епископа Гавлины. Это стало возможным, конечно же, вследствие
военно-политического положения Советского Союза. Кремлю было важно показать
Соединенным Штатам и Великобритании, что в СССР существует свобода
вероисповедания. Изумление охватило не только тех советских граждан, которые
видели епископа, отправляющего воинское богослужение в литургичном облачении,
но даже многих военных и энкавэдэшников. Правда, во время полевого богослужения
деятели НКВД и «сексоты», то есть обычные тайные агенты, вынюхивали вокруг и
отгоняли местных людей, которые приходили толпами и, видя солдат с непокрытыми
головами, сами постепенно снимали шапки. Для наших солдат это было волнующее
событие: до недавнего времени им запрещено было молиться, а теперь
приставленные к польской армии генералы и полковники НКВД слушают
службу с непокрытыми головами.
Епископ Гавлина остался на долгое время с
польской армией в СССР, а после эвакуации в Иран был с нами до передислокации в
Ирак. Там он мог уже свободнее говорить о судьбе поляков в Советской России и
без препятствий говорить о Советском Союзе как о государстве тоталитаризма,
несвободы и несправедливости. Он воодушевлял людей, поддерживал веру в Бога и
Его справедливость. Поэтому так сильно потом атаковала его советская
пропаганда, особенно за книжку, которую он написал после своего возвращения из
Советской России.
Так удивительно все сложилось, что свои
последние месяцы пребывания в СССР войско провело в Узбекистане. Своими глазами
видел я следы страшной и кровавой ликвидации Буденным восстания туркменов и
узбеков. До сегодняшнего дня стоят разрушенные городки и села. Народ вспоминает
о сотнях тысяч убитых и миллионах вывезенных в концентрационные лагеря.5
Единственно кто спаслись — это часть молодежи, которой удалось пробраться в
Афганистан. Во время моего пребывания там я отчетливо чувствовал враждебную
настроенность гражданского населения к режиму. И это было, видимо, причиной
того, что каждую ночь там происходили аресты и людей вывозили на север. Когда я
посетил Самарканд, то вспомнил, что именно здесь жил Чингисхан и отсюда
начинался его путь6, и я должен был
согласиться, что новый Чингисхан, далеко и широко простирающий свою власть из
Москвы, значительно более жесток.
Во время моего пребывания в Янги-Юль
я получил от Сталина двух коней и ежедневно совершал верховые прогулки. Это был
единственный способ избежать опеки НКВД. Часто, проезжая мимо концентрационных
лагерей, видел тысячи людей в лохмотьях, живущих в таких же условиях, в каких
до недавнего времени находились наши солдаты. Охранники НКВД, видя меня,
конного, в фуражке и высоких ботинках, были уверены, что это высший чин НКВД
обследует территорию. Им в голову не могло прийти, чтобы кто-то другой в
Советской России мог свободно передвигаться верхом по окрестностям. Во время
одной из таких дальних поездок я наткнулся на лагерь, в котором заключенные все
были в военной форме. Приглядевшись внимательней, я убедился, что это были
советские офицеры. Как водится, после ареста они уже не имели знаков воинского
отличия, но их следы остались на воротничках. Я видел множество генералов и
полковников, а низший ранг, который удалось разглядеть, был ранг майора.
Вернувшись из поездки, я спросил
полковника НКВД Волковыского, что это значит. И получил ответ, что это
гитлеровцы и трусы; было их около полутора тысяч. На другой день этот полковник
проинформировал меня, что был телефонный звонок из Москвы и
меня просили воздержаться от поездок в том направлении.
В Янги-Юль многие солдаты силой обстоятельств входили в
контакты с местным населением. Это было нелегко, так как число функционеров
НКВД было значительно увеличено, а население знало,
что их ждет за поддерживание близких отношений с польским войском. Но тем не менее купание в речке и чудесные ночи сделали
свое. Тем более что в Янги-Юль было много работниц с
фабрики мармелада, которая существовала с 1910 года. К рабочим власти
относились ужасно. Многие обращались к солдатам, прося еды. Оказалось, что
теоретически они получали дневной паек в 600 граммов хлеба и практически ничего
больше, как, в общем, и во всей России. Но очень часто хлеб не поступал, и
тогда люди два-три дня буквально голодали. Спасались супом из листьев, в лучшем
случае ели краденые фрукты. Когда хлеб снова появлялся, то им никогда не
возвращали задолженного пайка. Попросту говорили: «Раз пережили до сих пор,
значит вам этого не нужно». Так поступали с рабочими во всем СССР.
Последняя эвакуация
В Куйбышеве 7 июля 1942 года у меня состоялась
беседа с сэром Арчибальдом Кларком.7 Он сообщил мне, что был поражен предложением передислоцировать польскую армию на
Ближний Восток, так как перед этим не имел от своего правительства никаких
поручений по данному вопросу, но в итоге он принял это позитивно. Во время
нашего разговора пришла телеграмма от британского правительства с поручением
обратиться к советскому правительству за разрешением на эвакуацию семей и детей
польских военных, а также о незамедлительном возобновлении дальнейшей
мобилизации в польскую армию. Я всячески добивался, чтобы на советские власти
было оказано как можно более сильное давление в вопросе вывоза гражданского
населения, так как солдаты, оставившие семьи под угрозой голодной смерти, не будут
знать душевного покоя, который так необходим для преодоления нелегких воинских
трудов. О том же я просил во время беседы. На что посол ответил, что Англия до
сих пор не оказывала особого давления, так как польское правительство об этом
не просило, и британские правительственные круги полагали, что оно само
предпочитает вести переговоры непосредственно с советскими властями. Разговор
закончился обещанием представить в ближайшем времени всю ситуацию британскому
правительству.
Когда я возвращался из Куйбышева, на аэродроме в
Ташкенте, в ночь с 7-го на 8 июля, подполковник НКВД Тишков сообщил мне, что
советское правительство согласилось на вывод польской армии из СССР в Иран.
Письмо было следующего содержания:
«Из Москвы номер 2651/1224. Доставить немедленно.
Срочно. Правительственное. Янги-Юль, командующий
Польской Армией в СССР дивизионный генерал В. А. Андерс. Правительство СССР
соглашается удовлетворить ходатайство командующего польской армии в СССР
дивизионного генерала Андерса об эвакуации польских частей в СССР на территорию
Ближнего Востока и не намеревается чинить каких-либо препятствий в немедленной
реализации эвакуации. Уполномоченный Совета Народных Комиссаров СССР по
вопросам польской армии в СССР, майор государственной безопасности — Жуков».
После множества упорных обращений я получил наконец согласие властей СССР на эвакуацию и выезд
70 000 поляков из Советской России. Я не согласился на исключение из этого
числа тех украинцев, белорусов и евреев, которые уже были в рядах армии. Власти
НКВД устраивали огромные препоны, особенно евреям, которые хотели выехать в
качестве семей военнослужащих. Советское вероломство в полной мере проявлялось
в ходе подготовки к эвакуации. Евреев информировали, что польские власти не
соглашаются на их выезд, и одновременно армия получила решительный приказ не
брать евреев в эшелоны. 3 сентября я провел совещание с представителями
еврейского населения и информировал их относительно этой ситуации. Я сообщил
им, что советское правительство согласилось на выезд семей только тех евреев,
которые несут действительную службу в рядах польской армии. И даже этого
удалось добиться только в результате моего вмешательства. На выезд других
граждан еврейской национальности советское правительство не согласилось, не
делая при этом никаких исключений. Я затрагиваю этот вопрос, так как
большевики, а следом и некоторые круги еврейской общественности воспользовались
этой ситуацией, чтобы заклеймить «польский антисемитизм». Я сохранил ряд писем
от раввинов, общественных деятелей
и граждан еврейской национальности, выражающих мне благодарность за спасение их
жизни тем, что дал им возможность выехать из Советской России. Около 4000
евреев выехало вместе с польской армией из Советского Союза.
Советские
власти достаточно энергично приступили к организации эвакуации. Она снова была
поручена генералу Жукову, наделенному диктаторскими полномочиями. На юг был
прислан ряд железнодорожных составов, и был назначен несоразмерно короткий срок
в две недели на проведение эвакуации. Зная беспорядок на советских железных
дорогах, я выразил сомнение, удастся ли уложиться в назначенный срок. Получил
ответ, что вопрос находится под контролем НКВД, и поэтому срок будет выдержан,
несмотря на жертвы, а уроки первой эвакуации подтвердили это заверение.
После долгих переговоров мне удалось получить
согласие на то, чтобы начальник моего штаба генерал Богуш-Шишко был оставлен
руководителем отдела ликвидации армии. Оставляя генерала Богуш-Шишко в СССР на
более длительный срок, я думал не только о завершении наших дел после ухода
армии, но и об эвакуации людей, которые еще могли выйти из госпиталей, а также
тех, которые отправились на розыски своих семей. Следовало позаботиться о том,
чтобы можно было оказать помощь вновь прибывающим
к местам расположения армии, несмотря на драконовские методы НКВД. Наконец, я
допускал, что ход военно-политических событий может обернуться в нашу пользу,
так как немцы шли на Сталинград и Кавказ. Представлялось, что давление западных
союзников на советские власти в такой ситуации может привести к успеху.
После решения всех этих вопросов я вернулся в Янги-Юль и приступил к организации эвакуации. Я объехал все
части и войсковые пункты, чтобы поддержать людей морально и чтобы на месте
обсудить с командирами способ эвакуации гражданского населения. Это была
трудная задача в связи с позицией советских властей, которая не совпадала с моей.
Состояние здоровья людей было плохое. Если бы не
резервные продовольственные пайки, полученные из Великобритании, то многие не
дожили бы до момента эвакуации. Особенно тяжелое положение было в частях запаса
в Гузар, а также в 7-й дивизии в Кермине. Также сложное положение было в
Шахризабе, в расположении 6-й дивизии, где сильнее всего свирепствовала
малярия. Я был во всех госпиталях; даже тяжелобольные умоляли вывезти их из
Советского Союза.
Эшелоны начали отправляться. Я усилил наши базы
в Красноводске, где, к сожалению, начальником был подполковник Берлинг, а также
в Ашхабаде.
С Черчиллем в Москве
12 августа я получил телеграмму, вызывающую меня
в Москву с целью встречи высокого гостя. Я догадался, что это должен быть
Черчилль: как передавало радио, ожидался его приезд. Я тотчас вылетел. Черчилль
уже был в Москве и проводил длительные встречи в Кремле. 13 августа 1942 года
мне сообщили, что вечером прилетают генерал Уэйвелл и начальник имперского
штаба сэр Алан Брук. Я отправился на аэродром, где вместе с начальником штаба
Красной армии маршалом Шапошниковым и другими советскими генералами ожидал
прибытия гостей. Самолет опаздывал, поэтому около часа я разговаривал с
маршалом Шапошниковым, который был офицером генерального штаба еще во время
предыдущей войны. Сдержанный в высказываниях, он, когда я начал разговор о
польско-советских отношениях, а особенно о положении поляков в Советской
России, охотно говорил о военных событиях, не скрывая тяжелого положения под
Сталинградом и на Кавказе.
Оба британских генерала
были помещены в гостиницу «Националь», где жил и я. 14 августа я смог обсудить
с ними все наши дела и проблемы, нежелание советских властей отдавать всех
польских граждан, а также новые вопросы, которые возникают по прибытии наших
частей на Ближний Восток. Казалось, что генералы озабочены положением в
Советской России.
15 августа у меня была встреча с французским
полномочным министром Гарро.
В этот же день я получил на вечер приглашение от
премьера Черчилля. Втайне, не сообщая, куда мы едем, меня привезли на дачу
Сталина под Москвой. Она была окружена ограждениями из колючей проволоки,
охраняли ее двойные посты и наряды НКВД. Приезд Черчилля задерживался в связи с
совещанием у Сталина, последним во время этого визита, поэтому, не ожидая его
возвращения, мы пообедали в компании английского посла сэра Арчибальда Кларка
Керра, заместителя министра иностранных дел Кадогана и начальника военного
кабинета премьер-министра Черчилля. Только около трех часов ночи приехал
Черчилль, очень довольный ходом переговоров. В разговоре со мной Черчилль
выспрашивал о военной ситуации, особенно интересуясь боями под Сталинградом и
на Кавказе. Поэтому я смог только бегло представить ему польские проблемы.
Несмотря на позднее возвращение и ранний отлет, Черчилль спросил меня, смогу ли
я вместе с ним полететь в Каир. Это было невозможно, так как я должен был
сделать в штабе все необходимые распоряжения относительно эвакуации.
Договорились поэтому, что после всех организационных дел я вылечу в Тегеран, а
оттуда в Каир для встречи и разговора с британским премьером.
Вернувшись в отель, я успел только умыться и
переодеться и в 4:30 выехал на аэродром, чтобы проводить улетающего премьера
Черчилля. Черчилля провожали очень торжественно. Во главе официальных лиц был
Молотов. В торжестве участвовал почетный караул московского гарнизона. При
прощании британский премьер еще раз напомнил мне, что ожидает моего прилета в
Каир.
17 августа в шесть утра я вылетел в Янги-Юль, где обсудил все оставшиеся дела, связанные с
эвакуацией, с генералом Богушем-Шишко, а также с генералом Жуковым и местными
советскими властями.
Из России на Ближний Восток
19 сентября советским самолетом я вылетел из Ташкента
в Тегеран. Генералы и советские власти провожали меня достойным образом. В
целом после освобождения меня из тюрьмы на каждом шагу подчеркивалось, что я
занимаю особое положение. Может быть, советские власти хотели добиться моего
расположения, ведь они хорошо знали, что я прекрасно разбираюсь в российской
ситуации и пользуюсь доверием поляков. Объяснение этому дал Жуков, когда перед
самым отлетом спросил меня о том, каково мое мнение о Советской России и
действительно ли я не вижу в Советском Союзе никаких хороших сторон. Я ответил,
что вижу прекрасную организацию НКВД и силу, с которой взяты в клещи разные
народы в Советской России. Добавил, что это не согласуется с тем, что мы на
Западе называем свободой человека. Генерал Жуков указал на большие достижения в
развитии промышленности и экономическом освоении пространств Сибири, которые до
этого были в запустении. Я признал, что это большие достижения, но ценой
огромного числа человеческих жертв. Попрощался я с ним сердечно; несмотря на то что это был человек полностью преданный советскому
режиму, он отличался порядочностью, и его энергии обязан успех обеих эвакуаций.
И прежде всего благодаря ему я смог освободить из
лагерей и тюрем многие тысячи людей, которые, скорее всего, никогда бы уже не
увидели свободы.
Мы полетели в Ашхабад, где заправили самолет, и
я успел дать последние распоряжения командиру базы. Мы долго набирали высоту
для перелета через высоко вздымающиеся горные хребты на границе с Ираном.
Я покидал Советскую Россию, а у меня в ушах звучала
песня, известная всем, кто прошел страшные советские лагеря. Эту песню транслируют и дальше будут транслировать все репродукторы
для 20 миллионов невольников, когда, голодных и обессиленных, их выгоняют рано
утром на работу во имя мощи Советского Союза:
Широка страна моя родная,
Много в ней полей, лесов и рек,
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек!
В России оставляем тайны
Большинство польских офицеров, пленных, взятых в
неволю Красной армией, вступившей на территорию Польши в сентябре 1939 года,
было вывезено в Россию и помещено в трех лагерях: в Козельске — на восток от
Смоленска; в Старобельске — недалеко от Харькова; в Осташкове — недалеко от
Калинина. В начале 1940 года в них находилось следующее число
пленных: в Козельске около 5000 человек, в том числе 4500 офицеров; в
Старобельске — около 3920 человек, практически все офицеры (около 100 человек
гражданских, подхорунжих и хорунжих); в Осташкове — около 6570 человек, с том
числе 380 офицеров, кроме них подофицеры, солдаты пограничной службы,
священники, судебная администрация.8
Из вышеперечисленного количества, превышающего
15 000 человек, нашлось после заключения советско-польского соглашения от
30 июля 1941 года только около 400 пленных, бывших в заключении в Грязовце.
В статье «Исторический поход» советского
корпусного комиссара Кожевникова, опубликованной в газете «Красная Звезда» от
17 сентября 1940 года, читаем:
«В течение 27—28 сентября части первой
кавалерийской дивизии при содействии танковой дивизии окружили и ликвидировали
группу генерала Андерса на север от населенного пункта Райгородок. Эта группа,
насчитывающая до 3000 сабель и 12 орудий, стремилась вырваться и уйти в
Венгрию. В результате боев в плен взято более тысячи солдат и большое число
вооружения, в том числе 11 орудий. Только небольшому числу поляков удалось
пробиться в район Перемышля, где они были задержаны нашими частями. При этом
были взяты генерал Андерс и генерал Плисовский, 3 полковника и свыше 50 других
офицеров».
Утверждаю, что во время организации польской
армии в СССР я нашел только в одном лагере, а именно в Грязовце, трех пленных
офицеров из частей, которыми командовал в Польше. От них я узнал, что много
офицеров, моих подчиненных, находилось до весны 1940 года в Старобельске.
Удивленный таким незначительным числом офицеров,
которые обратились в формирующуюся польскую армию, я запросил советские власти.
Получил успокаивающий ответ, что все они найдутся.
От офицеров из Грязовца я узнал, что лагеря
Козельск, Старобельск и Осташков были ликвидированы весной 1940 года, а пленных
из этих лагерей вывозили группами в неизвестном направлении. С этого времени
прервалась всякая их связь с семьями. Только около 400 офицеров из этих трех
лагерей были помещены в лагерь Павлищев Бор, а потом в июле 1940-го перевезены
в Грязовец.
Время шло, а никто из пропавших офицеров не
находился, и начальное удивление стало сменяться беспокойством. Я все
настойчивее интересовался их судьбой у советских властей всех уровней, включая
высшее руководство. Подобным образом поступал проф<ессор>
Кот. Польское правительство выслало ряд нот советскому правительству с
просьбой о выяснении судьбы пропавших. Эти обращения были подтверждены списками
фамилий, которые удалось составить на основании сведений, полученных от
сослуживцев пропавших офицеров. Все эти усилия не принесли успеха. Советские
власти не дали ни одного конкретного ответа на вопрос, что стало с пропавшими
польскими пленными.
Я стал предпринимать самостоятельные шаги.
Разослал людей на поиски по всей России. Среди прочих поручил это неизмеримо
трудное дело ротмистру Юзефу Чапскому, который сам был пленным в Старобельске.
К сожалению, и его старательные поиски не дали никаких результатов. Позже
ротмистр Чапский написал об этом книгу «Старобельские воспоминания».
Не удалось ничего узнать о судьбе пропавших без
вести поляков от тех людей, которые прибывали в создаваемую армию со всех
сторон России.
Это беспокоило меня все больше. От советских
властей я получал в ответ уклончивые ответы либо молчание. А тем временем стали
появляться страшные предположения относительно судьбы пропавших.
Начали кружить слухи, что они были вывезены на северные острова за Полярный
круг, потоплены в Белом море и т. п.
Фактом было то, что ни о ком из 15 000
пропавших пленных не было с весны 1940 года никакого известия и никого,
буквально никого из них не удалось найти.
Только весна 1943-го открыла страшную тайну
всему миру, который услышал слово, с тех пор пронизывающее ужасом, — Катынь.
Счет людям и... счеты с совестью
Покидаю Советскую Россию и осознаю, что для нас
всех начинается новый этап жизни.
Для нас всех? А сколько нас? Чуть меньше
115 000 тысяч покинуло и сейчас покидает Советский Союз. Они будут
свободными людьми и вступят в дальнейшую вооруженную борьбу за свободу. А
остальные из почти полутора миллионов1
вывезенных и заключенных? На основе рапортов и отчетов мы подсчитали, что
практически половины из них уже нет в живых, а кости их рассеяны по всем так называемым советским республикам. Для тех, кто
выжил, случилось чудо, и летом 1941-го засияла надежда свободы, но после нашего
ухода вновь упадет железный занавес. А еще сотни тысяч поляков остались в
России.
Был ли возможен иной выход? Можно ли было и
следовало ли поступить иначе?
У меня не было и нет
никаких сомнений.
Достаточно посмотреть на этих выезжающих
115 000 человек — старых, молодых, детей, здоровых и больных, частью
умирающих от истощения. Если их спросить, то не найдется ни одного,
действительно ни одного, кто бы не ответил: Бог нас
спас из неволи. Нет ни одного, кто бы не проклинал
своих палачей и мучителей, потому что эти люди изнутри, из каждодневной
действительности, из правды жизни хорошо познали советский режим. Познали всю фальшь и лицемерие Советов, где в течение 25 лет людей
при помощи заявлений правительства, прессы и радио, также правительственных
(других просто нет), держали в уверенности, что благосостояние трудящихся во
всем мире, а особенно в Америке и Англии, напоминает наихудший период
крепостного права и что в этих странах «прогнившего капиталистического Запада»
существует такая нищета, что по сравнению с ней жизнь в Советском Союзе
является настоящим раем. Но они сами на собственной шкуре познали этот рай,
прошли советские тюрьмы и лагеря, видели вблизи нужду рабочего и крестьянина,
убедились в чудовищной неволе и бедности обычного человека. Сколько раз слышали
мы высказывание: «Ах, если бы коммунисты с Запада захотели бы приехать, хоть бы
на два-три месяца, но не в Москву, чтобы увидеть настоящую советскую жизнь, они
бы вылечились, как коммунисты, приехавшие из Австрии и Испании, но которые уже
ничего никому не расскажут, потому что почти все погибли в лагерях и тюрьмах».
Необходимо еще раз припомнить и уяснить, что в
германо-советском соглашении, а затем после оккупации Польши обоими
тоталитарными режимами, вопрос Польши был полностью решен как безоговорочное
уничтожение не только государства, но также и наиболее жизненно активных сил
польского народа. С этой целью как немцы, так и
русские произвели аресты и ссылки почти полутора миллионов поляков, обрекая их
на уничтожение. В реальности под конец 1941 года половины из них уже не было в
живых,
а многие сотни тысяч не выдержали бы следующей зимы. Советская Россия вывезла
из Польши в качестве военнопленных больше десяти тысяч офицеров и сотни тысяч
рядовых. Огромное число рядовых было отправлено в трудовые лагеря. Офицеров
поместили в лагеря, из которых крупнейшие — это Козельск, Старобельск и
Осташков. Обрекая большинство на уничтожение, после многократных проверок
среди них отобрали порядка двух десятков человек и поместили отдельно в
относительно хороших условиях, чтобы, обработав их политически, сделать
агентами Москвы. Однако, несмотря на большие усилия, число «обращенных» не
превысило двух десятков до момента, когда немцы ударили по своим союзникам.
Нападение немцев на Россию обусловило и сделало
возможным заключение польско-советского соглашения. Одним из основных его
положений было создание польской армии в СССР. Очень невыгодная для Советского
Союза, а в тот момент хуже чем невыгодная, военно-политическая ситуация
вынудила Советский Союз доверить создание армии самим полякам. Для надежности
армию разместили в глубине страны в районе Бузулука в Поволжье. Москали не
предвидели такой жизненной силы и стойкости поляков, для них была
неожиданностью твердая позиция «лагерников», их вера в обретение независимости
Польши и их глубокая религиозность. Они быстро поняли, что не достигли цели и что эта армия не будет коммунистической. Поэтому они
задержали дальнейшее поступление желающих вступить в армию и поставки
вооружения, сокращали количество продовольствия. Но они были заинтересованы в
хороших отношениях с западными союзниками, а прежде
всего — в их помощи. Не имея возможности поступить так, как поступили в Катыни,
они хотели проблему польской армии разрядить, посылая отдельные дивизии, даже
невооруженные, на фронт, чтобы они там растаяли. Благодаря моему решительному
сопротивлению этот замысел не был реализован. Им не осталось ничего другого,
как согласиться на переход уже созданных польских частей в Иран. С этим
согласились лишь потому, что в результате трудного положения Советы не могли в
то время позволить себе разгром и уничтожение этой группировки, особенно видя
твердую и неизменную позицию польского солдата. Тотчас после выхода нашей армии
из России Кремль приступил к созданию новой польской армии, но уже под
российским коммунистическим руководством. Это происходило под эгидой так
называемого Союза польских патриотов. Российской радиостанции с вещанием на
польском языке для видимости и введения в заблуждение поляков во всем мире было
дано имя Костюшко, народного героя Польши.
Дальнейший ход событий ясно показал, что
выбраться из России можно было единственно в 1942 году, что несколькими
месяцами позже уже не было бы такой возможности и польские
солдаты вернулись бы в лагеря.
Перевод Веры Виногоровой
Продолжение
следует
зываемой
стратегической подготовке территория противника и диверсионным действиям,
прикрытым революционными лозунгами, сопутствует постоянное развитие военной
промышленности. Оценка советского потенциала представляется неизмеримо трудной
и сложной. У нас нет данных о постоянно изменяющихся запасах сырья. Трудно
учесть какой-то логически обоснованный показатель производительности труда
работника, так как огромный объем работы в промышленности выполняют миллионы
невольников, стоящих гроши. В случае войны в СССР отпадает необходимость
мобилизации рабочих, так как рабочие уже в мирное время находятся в состоянии
постоянной мобилизации.
Эта
закрытость, и даже неуловимость данных, касающихся советского военного
потенциала, обязывает политиков и военных к внимательному анализу этой
советской действительности, так как от ее правильной оценки зависит будущее
мира.
***
Заканчивая
эту книжку, я пишу название:
«Без
последней главы»…
Не
только потому, что для нас, поляков, ход событий, начавшийся ударом Германии на
Польшу 1 сентября 1939 года и началом второй мировой войны, внезапно, в 1945
году, прервался. Для других союзников война закончилась тогда победой. Для
Польши — нет.
Мы
живем сейчас ожиданием последней главы этой череды великих событий.
Мы
ждем и …верим.
Я
говорю: мы, потому что содержание этой книги составляют события и переживания
не только мои, но нас всех, чувствующих себя всегда частицей борющегося народа.
В этом содержании — наши общие дела, общие тревоги, общие разочарования, а
также общая вера: то, что с нами случилось, и то, что случилось с политической
мыслью Европы и мира, с историческим наследием и историческими обязанностями
Запада, не может продолжаться долго. Я полагаю, что из этих воспоминаний, рядом
с голосом протеста против насилия, раздается также голос надежды и веры в то,
что мир вернет свой правдивый облик, собственную душу и ясное осознание, что
угроза является общей. Польша стала первой, но не последней жертвой опасности,
идущей с востока.
Сегодня
эта правда, осмеянная в 1945, заглушаемая в 1946, и даже в первой половине
1947, признается почти повсюду.
Я
сказал, что пишу последние слова книги, но правильнее будет сказать:
предпоследние.
Политический
перелом в мире стремится к своему разрешению, а приближающиеся события напишут
также и последнюю главу этой книги.
1 Звание майора Госбезопасности соответствовало
армейскому званию полковника. Очевидно, Жукова перевели в Наркомат обороны и присвоили очередное звание
генерал-майора. (Примеч. ред.)
2 Генерал Клод Окинлек (впоследствии
фельдмаршал) — командующий британскими войсками на Среднем Востоке. (Примеч.
ред.)
3 Герцог Георг Кентский, член королевской
фамилии. (Примеч. ред.)
4 По данным «Мемориала» в конце 1941 г. в лагерях,
колониях и на этапах находилось около 2,3 миллиона заключенных; на
спецпоселении — 1,7 миллиона. (Примеч. ред.)
5 При всей жестокости подавления восстаний речь не
могла идти о миллионах заключенных. (Примеч. ред.)
6 Дорога Чингисхана шла отнюдь не из Самарканда.
Возможно, Андерс имеет в виду Тамерлана. (Примеч. ред.)
7 Арчибальд Кларк Керр — заместитель министра
иностранных дел Великобритании. (Примеч. ред.)
8 Точные цифры приведены в предисловии в № 1. (Примеч.
ред.)