ГЛЕБ ГОРБОВСКИЙ 

* * *

По небу тучка без пилота,
за нею — глубь и синь — без дна.
И в ожидании чего-то
душа притихла, как струна…

Нет, в ожидании не чуда
за гранью жизни; не броска
«туда» из краткого «отсюда»,
а в ожидании… пивка.

Всё проще в этой жизни бренной
и слаще, и еще милей,
чем там, в молитвах, над Вселенной,
где не воскликнешь: «Друг, налей!»

* * *

Что можно передать словами?
Почти что — всё. И все ж — почти…
…Войну, увиденную вами,
сердцебиение в груди;

весну и на столе — колбаску,
луну, дрожащую струну,
печаль и песенную ласку —
все можно! Даже — тишину…

А что — не можно? То, что разум
не одолел и не впитал:
то, что отвергла память сразу,
к примеру — Маркса… «Капитал».

* * *

Трясущуюся, как в истерике,
такую дивную вначале,
чуть в отдалении от берега, —
«барашки» лодочку качали.

На веслах — он. Она без паники
и без восторга — на корме.
Такие с виду — дети, паиньки,
но всяк — с идейкой на уме.

Вот и трепещет от предчувствия
кораблик, утлый и бездомный.
…Куда плывут с такими чувствами?
И не плывут, а гибнут, тонут!

* * *

Облокотясь о ветер сильный,
что растрепал ее прическу,
она смотрела в вечер синий,
сжимая в пальцах папироску.

Нет, не бралаv ее усталость,
созревшая за день минувший, —
но ей чего-то не хватало:
не золотых сережек в ушки,

не милого дружка, не Бога,
которого она не знала,
а так… чего-то там… немного,
что как бы выцвело… слиняло.

* * *

Не спалось. Болела голова.
Мысль в мозгу ворочалась едва,
червяком в извилинах виясь…
Сон не шел. Мыслишка извелась.

Мрак. Рука нащупала стакан.
Спал в окне Исакий-истукан.
Ну, а мне — не мнилось, не спалось.
Где ты, милость Божья? Только — злость!

…Так тонул я, нахлебавшись зла.
За спиной — два сломанных крыла.
Мысль пришла! И в ней был свой резон:
лучший сон — могильный… Вечный сон.

* * *

В ледовитом стекле кружок
продышу — посмотрю наружу
и увижу тебя, дружок,
окунувшую сердце в стужу.

Опушенный твой воротник
в нежном инее… Дух дыханья.
А затем разлучник возник,
и — улыбок ваших порханье.

Я послал тебе сквозь стекло
поцелуй в расстанном смятеньи.
…И морозцем заволокло
словно дымкою — свет виденья!

* * *

Проснуться, сотворить молитву,
еще один изведать день…
С лица траву пустить под бритву,
в мозгах развеять дребедень.

Испить колодезной водицы,
а не чего-то там еще…
На грядках — зелень, в небе — птицы,
на свалке — люди из трущоб.

Потом изящно, словно дева,
сесть на пенек — не на горшок.
…Как сок березовый из древа,
из пальца высосать стишок.

У КОЛОДЦА

Артезианская струя
из-под земли спешит, хлопочет…
А вся конструкция моя —
здесь, здесь, в пределах бытия, —
поизвелась и жить не хочет.

Струя ударила в ведро
и утолила жар и жажду.
И я забыл мгновенно про
свое угрюмство… И хитро
прочел молитву. Даже — дважды.

Артезианская вода
затем проникла в почву грядки.
И я подумал: не беда,
что без лучей моя звезда, —
но ведь — горит! И все в порядке.

* * *

Чистое небо — ни облака,
лишь одинокое — с яблоко —
не аппетитного облика,
вроде бесхозного ялика, —
метит бездонную ширь…

Вот и земля наша круглая —
мокрая, бледная, смуглая,
дымная, злая, порочная,
словно скорлупка непрочная, —
а не корабль-богатырь!