ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Марина Ефимова (Рачко)

УГОЛ 42-й И 8-й

To Lenka-penka

В пять часов знойного летнего вечера угол 8-й авеню и 42-й улицы тошнотворно пахнет теплым пивом от втоптанных в мягкий асфальт банок. Пахнут мелкие шашлыки на жаровнях, пахнет горячий асфальт, горячий металл черных балок автовокзала, звучат возбужденный говор, мат, смех, громыхают фургоны, одним словом — угол 42-й и 8-й выглядит, звучит и пахнет, как литейный цех после получки.

В узком здании, таком грязном, что на нем не видны черные пожарные лестницы, помещается книжный распределитель «Kaplan Brothers». На двух первых этажах — склады, на третьем — офисы братьев Каплан, на четвертом — упаковщики в зале с огромными окнами, не мытыми со времен мэра Ла Гвардия. Внутри — декорация из антикапиталистической пьесы Артура Миллера «Воспоминание о двух понедельниках».

В упаковочном зале, у дверей на лестницу, где настырно лязгает древний лифт, стоит стол секретарши Вильмы — красавицы-негритянки на середине жизни, которой она достигла с глубоким раздражением. Она сидит, увешанная дешевым золотом, со скульптурной прической и стиснутыми яркими губами. Слева от нее между большими грязными окнами висят большие грязные часы, на которые Вильма смотрит чаще, чем в зеркальце на крышке золоченой пудреницы.

Рабочий день кончается в пять часов. Без пятнадцати пять Вильма собирает бесформенную сумку «hobo style», красит губы, подправляет прическу огромным, как грабли, гребнем и садится с сумкой на коленях, неотрывно глядя на часы. Ровно в пять она выходит к лязгающему лифту.

Все помнят, что последние накладные нужно сдать Вильме до без пятнадцати пять. Все, кроме Лили-растяпы — пожилой родственницы Капланов. Иногда она зачитывается книгами, которые пакует, и не поспевает за железным расписанием Вильмы. Спохватившись, она бежит, колыхаясь, с расстроенным лицом к столу секретарши, но та еще издали делает останавливающий жест изящной рукой, по которой, звеня, скатываются к локтю разнокалиберные золотые браслеты.

Смешливый Чарли — менеджер, тоже чернокожий, на голову ниже Вильмы — пытается задобрить секретаршу, но каждый раз терпит шумное поражение. «В пять ноль-ноль я выхожу из этой гребаной двери! — говорит Вильма голосом победившего пролетариата. — У меня есть частная жизнь, чтоб вы знали. У меня есть планы...»

Узнав, что новую упаковщицу — иммигрантку из России — зовут Саша, Чарли-менеджер не может удержать завидного негритянского смеха, от которого его сгибает пополам и мотает к стене. «Сашами» в Бронксе называют собак. «Саша» — это практически «Жучка». Ростом русская выше Вильмы. Чарли смотрит на нее снизу вверх и говорит, сглатывая смех: «Эй, Шорти, ты на меня не обижайся, о’кей? Мы поладим, я это чувствую». Саша не обижается и отзывается на моментально утвердившееся имя Шорти (коротышка). Только начитанная Лили с удовольствием называет ее «АлекЗандра» — чтобы показать сотрудникам, «несколько беззаботным насчет литературы», культуры и истории, от какого великого имени происходит нелепое сокращение sasha. «Вы знаете, кто такой Александр Македонский?» — спрашивает Лили упаковщицу Сузи, только что вылупившуюся из «хай-скул», и Сузи отвечает сквозь розовый пузырь жвачки: «Мы русских королей не проходили».

До работы Саша бегает на актерские пробы «офф-бродвейских» театров, даже, честно говоря, «офф-офф-бродвейских» — то есть почти самодеятельных. Массовые пробы для актеров, не имеющих агентов, называют «Cattle call» (сгон скота). Собирается человек по двести. Очередь стоит на лестнице (как в неореалистическом фильме «Рим в 11 часов») до третьего этажа, где арендована студия. Никто ни в кого не влюбляется, никого не замечает, никто ни с кем не разговаривает, все бормочут заготовленные монологи. Их два (трагический и комический) — по минуте каждый.

Режиссер неопределенного возраста, с нью-йоркской смесью самоуверенности и нервозности в поведении, долго (сорок секунд) слушает Сашин монолог. Выходит за ней в коридор:

— Ленард Шифф. Ветеран офф-офф... и офф. Я иду выпить кофе на первый этаж. Давайте там поболтаем.

В лифте Саша привычно волнуется, хватит ли денег на кафе, незаметно перещупывает мелочь в кармане. Но заведение оказывается забегаловкой с самообслуживанием. Денег хватает. Режиссер откидывается на спинку пласт­массового стула движением, достойным кресла Чиппендейла, и разглядывает Сашу, как фотограф:

— У вас очень интересное лицо. Но слишком европейское. Вас не возьмут играть американок даже в рекламе, потому что зритель не сможет себя с вами идентифицировать. К тому же легкий акцент все же слышен.

Он взглядывает задумчиво в окно, делает театральную паузу и говорит тоном человека, знающего, что осчастливит собеседника:

— Но я беру вас к себе в спектакль... Я ставлю «Кровавую свадьбу» Лорки. Вы будете играть Смерть! Это даже хорошо, что Смерть будет с европейским лицом и с акцентом.

«Кровавая свадьба» дает плод — вызов на пробу в провинциальный театр в Пенсильвании. Автобус из Нью-Йорка — утренний, очень ранний, и в дороге Саша незаметно засыпает. Просыпается в панике, что проехала нужную остановку. Автобус бесшумно летит. Спящие пассажиры залиты низким золотым светом из окон. Старичок-сосед загадочно и ласково улыбается. «Где мы?» — шепотом спрашивает Саша. И старичок ласково говорит: «В Вифлееме». Саша ошеломленно молчит, потом заглядывает в карманный путеводитель по Пенсильвании: «Вифлеем — город между Аллентауном и Истоном. Население — 74 982. Чугунолитейный завод».

В марте, после окончания сезона, в театре комплектуются из молодежи две выездные группы и по уик-эндам выступают в начальных школах окрест­ных городков. В Сашиной группе — трое: она, румяная девчушка Лу-Энн и Стив — актер главного состава, тертый калач. Стив отвечает за расписание, за деньги и ведет мини-автобус. Застряв в снежном месиве местной дороги или потерявшись в гуще городков, не отмеченных на карте, он бросает баранку, оглядывается на своих пассажирок и кричит отчаянным голосом: «Разве мы не счастливые маленькие солдаты?»

Лу-Энн — существо, чьи эмоции (с преобладанием восторга и жалости) ни секунды не задерживаются внутри и немедленно заволакивают слезами выпуклые голубые глаза. Главное слово в ее лексиконе — «изумительно». Она подрабатывает воспитательницей в детском саду для умственно отсталых детей, обожает своих питомцев и изучает детскую психологию.

— В каждом взрослом живет ребенок, — наставительно говорит Лу-Энн.

— Умственно отсталый, — говорит Стив.

— Нет, правда. Вот если что-то тебя расстроит, ты попробуй спеть, как в детстве: «Если счастлив, бей в ладоши, раз-два-три»... Я тебе серьезно говорю. Изумительно помогает.

Стив обещает попробовать.

Лу-Энн отвечает за самодельный реквизит и за отношения со школьной администрацией. На Сашиной ответственности — репертуар, распределение ролей и репетиции. Репертуар состоит из нескольких сказок Киплинга, осо­времененных богатой дамой-патронессой миссис Фишер, которая вложила в уста рассказчика политически корректные реплики. В сказке «Откуда у верблюда горб» человек говорит лошади, волу и собаке:

— Конь, Пёс и Вол, мне вас очень жаль (ведь мир еще совсем новый), но этот зверь в пустыне, который на всё говорит «грб!» (по-английски — «humph!»), не способен ни к какой работе, — а то бы он давно пришел ко мне. Пусть себе живет в своей пустыне. Но вам придется работать вдвойне — за себя и за него...

В варианте миссис Фишер рассказчик добавляет:

— Это, конечно, было нехорошо со стороны человека. Сейчас, мои милые дети, он бы не мог заставить лошадь, собаку и вола работать вдвойне, потому что мы защищаем всех животных от несправедливости.

Саша, недолго пострадав испугом самоуправства, выбрасывает улучшения миссис Фишер, оставляя политическую некорректность на совести Киплинга.

Играется славно. Стив — верблюд — похоже двигает челюстями, с тупой многозначительностью разглядывает публику, и, когда он говорит свое «Humph!», дети неизменно хохочут. А Лу-Энн — такой сладкий слоненок, что Саша уговоривает Стива падать, спотыкаться или налетать друг на друга каждый раз, когда родственники должны тузить слоненка «за несносное его любопытство». И каждый раз дети в зале издают победный крик.

После спектакля актеры, едва стерев грим, по традиции появляются на сцене и отвечают на вопросы зрителей. Лес рук. Стив выбирает счастливчика, подробно указывая его приметы: «Мальчик с умным лицом и в футболке с надписью „наемный убийца“!.. Остальные спокойно ждут!»

Мальчик с умным лицом говорит:

— Мой брат чуть не утонул в пруду мистера Метьюса... — И, оглядываясь на ребят в следующем ряду: — А вот и не вру... А вот и правда... Его спас полисмен.

Стив перебивает:

— Счастлив за твоего брата. Но, дети, внимание! Не забудьте: вы должны только задавать вопросы. Во-про-сы. Поняли?

Утвердительные крики. Энергичные кивки. Хохот. Полное понимание. Чернокожая бойкая девочка тянет левую руку, поддерживая ее правой, постанывая от нетерпения и переминаясь на цыпочках. Стив выбирает ее. Девочка секунду молчит, ошеломленная удачей, потом вспоминает, видимо, что надо задавать вопросы, и говорит громко:

— Знаете чего? — и, решив, что с вопросом покончено, надрывно кричит: — У меня сегодня день рожденья!

Стив, оставивший надежду на взаимопонимание, дирижирует, и детский зал вразнобой поет: «Happy birthday to you».

Потом актеры спускаются со сцены к зрителям. Их хватают за руки, обдают визгом, засыпают междометиями и фразами без начала и конца. Пока на высоченного Стива вешаются грозди крикливых девочек, чья-то слабая ручка терпеливо дергает его за брючину. Стив наконец замечает это и опускается на корточки перед маленьким серьезным мальчиком. Мальчик шепчет взволнованно:

— Я запомнил вас с прошлого раза... А вы меня запомнили?

Шоу кончается хороводом под заразительным управлением Лу-Энн:

Если счастлив, бей в ладоши, раз-два-три!

      Если счастлив, бей в ладоши, раз-два-три!

Если счастлив, бей в ладоши,

      Видишь, мир какой хороший!

Если счастлив, бей в ладоши, раз-два-три!

В конце гастролей дама-патронесса миссис Фишер звонит в ближайшую школу и интересуется, как прошел спектакль выездной группы. Старенькая учительница миссис Патриарш рассыпается в похвалах:

— Дети так смеялись, до сих пор подражают всем персонажам. Спасибо вам за ваш редкий теперь интерес к классике, миссис Фишер. Киплинг — великий писатель, и ваши актеры так точно следовали его дивному тексту.

— Миссис Патриарш, — холодно говорит миссис Фишер, — Киплинг, при всем его таланте, — чудовищный шовинист. Именно поэтому я попыталась откорректировать его устаревшие ремарки в соответствии с современной моралью. Вы хотите сказать, что актеры ими пренебрегли?!.

Растерявшаяся учительница пробует было все свалить на плохую память, но пугается, что в этом случае влиятельная миссис Фишер поставит под сомнение ее способность преподавать. На следующий день Саша получает через Стива сообщение, что уволена, что миссис Фишер — в ярости и, не дай бог, перестанет помогать театру.

Голубые глаза Лу-Энн сразу наполняются слезами, а Стив говорит Саше:

— Эй! Не дрейфь, дай волнам успокоиться. Я слышал, что миссис Фишер переносит свои гребаные заботы на камерный оркестр — у нее сынишка играет на ксилофоне. А в Нью-Йорк я сам тебя отвезу — за счет театра. Нечего тебе тратиться на автобус.

На обратном пути Саша садится рядом со Стивом и слушает утешительно-трагические актерские истории, которые он пересказывает с бесстрастием киплинговского Верблюда. Вдруг Лу-Энн сдавленно всхлипывает на заднем сиденье. Стив съезжает на обочину. Саша, думая, что Лу-Энн плачет от сочувствия к ней, уверяет, что она — о’кей. Лу-Энн бормочет между всхлипываниями:

— Я знаю, я знаю!.. Это я Люси вспомнила... Девочка в моем садике... Люси... Она — даун. Изумительно добрая девочка... такая чувствительная... А я-то — вот дура!..

Стив говорит:

— Эй! Да что случилось-то?

— Эта Люси вдруг стала спрашивать меня: «Лу-Энн, ты счастлива?» И с таким надрывом, с таким чувством... и каждый вечер перед уходом схватит меня за руки, смотрит в глаза и спрашивает так требовательно, взволнованно: «Лу-Энн, ты счастлива?!»... Я даже испугалась как-то и рассердилась. «Да что ты выдумываешь, Люси, — говорю, — прекрати!» А она — опять за свое. Ну а потом мне так стыдно стало. И, когда она опять спросила «Лу-Энн, ты счастлива?», я опустилась перед ней на коленки, обняла ее и говорю: «Да, Люси, не волнуйся. Я — счастлива». Она как обрадуется, как закричит: «Если счастлив, бей в ладоши, раз-два-три!»

Стива и Сашу разбирает такой хохот, что Лу-Энн тоже начинает смеяться, а потом засыпает, подложив под голову мешок с париками.

По дороге к Нью-Йорку, уже в Нью-Джерси, вечером они останавливаются покурить в маленьком парке на берегу Гудзона. Саша смотрит за реку. Черный силуэт Нью-Йорка на фоне черного неба похож не на город, а на деревенское погорелье с торчащими печными трубами небоскребов, краплеными последними огоньками. Стив говорит:

— Эй, Рашэн, выше голову. Разве мы не счастливые маленькие солдаты?.. Подожди, сейчас утешу.

Он вынимает из кармана узкий банковский конверт и отсчитывает Саше ее гонорар — 150 долларов.

— Докуривай. Я подожду тебя в машине, а то холодно.

Погорелье за рекой подмигивает несколькими огоньками, мелкая волна делает уютный шлепок по деревянному пирсу. Вообще, Гудзон, если на него смотреть сквозь слезы, может сойти за Неву. Саша сует руку в карман за платком и нащупывает сложенный вдвое лист бумаги. Под светом фонаря она читает написанные крупным детским почерком буквы: «Дорогая Саша! Я доволен Вашим спектаклем и был бы не против посмотреть еще один. Мне особенно понравилось, как Вы играли Лошадь. У меня тоже большой рот, но я никогда бы не смог открыть его так широко, как Вы. Пожалуйста, приезжайте снова. Я буду ждать. Ваш друг Джеми».

Однажды утром допотопный лифт «Книжного распределителя братьев Каплан» замирает и секретарша Вильма застревает между этажами. С площадки видна только ее гордая голова с прической в виде еврейской халы. «Держись, принцесса, — давясь смехом, кричит ей Чарли, — я позвонил механику. Скоро освободим тебя из заточенья». — «Жаль, — говорит Вильма сквозь зубы. — Застрять бы на весь рабочий день, ни хрена не делать, и чтоб они там, — тычок в сторону офисов братьев Каплан — весь этот день мне оплатили!

В отпуск Саша с отцом и матерью едет в Мичиган в новенькой подержаной машине — на свадьбу старшей сестры. Жених-американец с молодой беспечностью присоединил маленькую иммигрантскую семью смутного вероисповедания к могучему скандинавско-лютеранскому клану Свенсонов, который заселил Мичиган полтораста лет назад, потеснив французов-католиков. 

В машине Саша предупреждает родителей:

— Советую заранее выпить валерьанки. Они будут показывать вам альбомы с фотографиями лесопилки «грандпапы» Свенсона, который распиливал сосны, толщиной в четыре слоновьи ноги.

Мать говорит:

— А представь ситуацию Свенсонов. Ты сама говорила, что Сашами в Америке называют собак, так?.. Папино имя Игорь — имя горбатого ассистента доктора Франкенштейна из фильма ужасов. А имя Марина по-английски — «лодочная стоянка». Несчастные Свенсоны на глазах у всего графства будут принимать трех будущих родственников: Жучку, Квазимодо и Пристань.