К 90-летию БОРИСА ЧИЧИБАБИНА

Борис Чичибабин

«Доброе средневековье»

В декабрьском номере «Звезды» за 2011 год была опубликована глава из книги «Борис Чичибабин: уроки чтения». В эту книгу, которая должна выйти в издательстве «Время» в начале 2013 года, вошли фрагменты из чичибабинских писем о литературе и о писателях — часть нашей переписки, начавшейся еще в 1976 году, после того как Борис Алексеевич Чичибабин (9 января 1923 — 15 декабря 1994) и его жена Лиля гостили у нас в Одессе.

Я очень хорошо помню тот первый одесский вечер, на котором прозвучал мой вопрос о Средневековье. Это был квартирник — ведь после исключения из Союза писателей Чичибабин сделался не только непечатным, но и «невыступным». Людей было немного, и Борис Алексеевич не декламировал, не «вещал», а скорее задумчиво беседовал с нами своими стихами. И мы ощущали себя частью этой задумчивости, созерцательности, размышлений. В тот вечер он читал «Не умер Сталин», «Крымские прогулки», «Как страшно в субботу...», «Твардовскому», «Пастернаку», стихи о городах, в том числе о средневековом Таллине: «Но доброе Средневековье / дарило, путников любовью, / как чудотворец и поэт». Читал, время от времени закрывая глаза; порой забывал слова, и Лиля подсказывала. Иногда она комментировала, что-то рассказывала о нем, о его жизни, а он слушал, курил…

Тогда я и спросила его: «А почему Средневековье — доброе?» С чуть озадаченной, чуть виноватой улыбкой он устроился поудобней в кресле и стал отвечать. А потом были письма.

Полина Брейтер

...А я ведь толком так и не ответил на Ваш вопрос — почему «доброе Средневековье»?

О самом первом, чисто внешнем, значении — о Средневековье сказочном, андерсеновском, с милыми, трогательными башенками, с уютными, узкими улочками, с добрым и смешным Томасиком на шпиле Ратуши, — я повторять не буду. Труднее увидеть и принять другое. Между тем «Молот ведьм» и все эти средневековые ужасы — это только одна сторона этой длинной, сложной и богатой эпохи, притом, на мой взгляд, не определяющая и не решающая: суеверий и казней, крови и мук хватало во все времена — и в предшествующие, и в последующие. Никогда их не было меньше или больше. Но Средневековье — это еще готика и музыка, это святой Франциск и мастер Экхарт, Жанна и Тереза, это великие мистики и целомудренные верующие художники, и (для меня, так я вижу и думаю, что правильно вижу) это время, когда Европа была ближе всего к Индии.

Гармонических эпох не было никогда на свете. Древняя Греция, которая представляется нам такой беломраморной и сладкозвучной, такой светлой, прекрасной и мудрой, была в действительности страной крошечных и грязных государств, где убийство — на поединке или в бою — врага считалось высшей доблестью и воспевалось в великолепных стихах, от которых мы до сих пор получаем эстетическое наслаждение.

Мнимая гармония Эллады (она и для эллинов не была гармонией: перечитайте трагедии Софокла и Еврипида или вспомните «инакомыслящего» Сократа, его процесс и смерть — и все это, кстати, в самую блистательную, в самую «гармоническую» эпоху Перикла) вся строилась на совершенно чуждой нам, дохристианской, бездуховной и — скажем наконец — материальной, плотской нравственности, и все образы и идеалы ее, при всей для нас красоте, привлекательности, недосягаемости (Афродита, Аполлон, Ахилл), оставались бездуховными (духовность в них мы вносим сейчас, после того как узнали Христа) и плотскими.

Я вообще думаю, что гармонии безотносительной, безусловной, вечной и всеобщей не бывает, не может быть: одно дело — гармония Афродиты, другое дело — гармония Христа или Будды (кстати, и две последние — это тоже не одна, а две гармонии, но об этом потом, если мой ум дорастет).

Вернее, я думаю не совсем так: Бог — Он ведь был и есть всегда, и всегда были и есть душа и Вечность, и поэтому и в Афродите есть что-то Божественное и вечное изначала. Красота — тоже от Бога, но это опять-таки если мой ум дорастет. Ведь я сейчас не о том.

Так вот, эпоха так называемого Возрождения была эпохой возрождения именно языческого, материального, плотского.

Я очень долго считал, что само название «Возрождение» было неточным, случайным, исходящим из неглавного, вторичного, — лучше, думал я, назвать ее эпохой наивного материализма, авантюризма, героизма или как-нибудь еще, — а потом понял (правда, случайно — ибо до нас, до нашего ХХ века этого знать было нельзя), что оно оказалось абсолютно верным и точным, в смысле возрождения всего, что было до и без Христа (и Будды) — плоти, материи, дела, язычества, всего нехристианского, антихристианского, недуховного и враждебного душе, духу.

У нас на Западе — а мы (если не вся Россия, то мы с вами), конечно, все-таки Запад — она, эта эпоха, восторжествовала, и было — не специально, а самим ходом истории — сделано все, чтобы ошельмовать Средневековье. «А все ж лошадки жерновами / мололи суету сует».

Оставалась религия — великая и насущная, какой уже больше никогда не было.

У нас со школы укоренились неверные, неглубокие, поверхностные представления об очень многих вещах. Кроме противопоставления «мрачной эпохи Средневековья» и «светлой эпохи Возрождения» (в эту светлую эпоху нельзя было, если верить бесхитростному и правдивому Бенвенуто Челлини, выходить из дому без оружия или провожатых с оружием же), это еще уверенность в том, что гуманизм — это, конечно же, хорошо, а антигуманизм — это, конечно же, плохо.

Между тем и гуманизм, в эразмовском смысле, был любовью или интересом вовсе не к человеку, к истинному человеку, не к душе, к Духу, а опять-таки к человеку материальному, плотскому, человеку дела, что обусловливалось и подчеркивалось. А вот ни Будда с его нирваной, ни Христос с «оставьте мать и отца» или «подставь щеку», как и Достоевский, и Ницше, и Кафка, Джойс, Пруст, не были гуманистами. Вот и думайте, вот и выбирайте.

Процессы ведьм, конечно, были. Это очень больно и очень страшно. Ужасно, непростимо страшно и больно. Но ведь смертный грех и искупался ценой, какой уже не было в другие времена, — святостью подвижников, самоотверженностью, духовностью. Вот Вам мое Средневековье. <…>

Конечно, отдельному человеку в то время жить могло быть тяжело и страшно, и в этом смысле Вы правы, в каждой эпохе есть свои жестокость и «плот­скость», как и свои доброта и духовность. Но есть же разница между Грецией времен Сократа и Перикла и Грецией после Александра Македонского, между Римом республики и Римом последних лет перед Христом. Все-таки каждая эпоха в истории имеет определенный смысл, преобладающие цвет и мелодию.

Между прочим, Средние века — это еще и эпоха добуржуазная, безбуржуазная, когда народ был еще не чернью, а народом, когда он был творящей силой, слагал песни и складывал сказки.

Все сказочные сюжеты, все людоеды, драконы, рыцари, феи, волшебные палочки берут свое начало оттуда, из Средневековья. Недаром эта эпоха так была любима великими романтиками. Кстати, и само слово «романтизм» в противовес «классицизму» явилось из противопоставления античной классике — романского Средневековья, разуму — сердца, красоте внешней — красоты внутренней, отсюда все эти Квазимодо и Гуинплены...

Кажется, это последняя эпоха в Европе, когда были возможны чудеса.

Дело даже не в знамениях, пророчествах, видениях, которые были тогда почти массовым явлением. Но разве история Жанны д’Арк, девушки, возглавляющей армии и спасающей нацию, не явное и величественнейшее чудо? Да если бы в этой эпохе была бы одна Жанна да еще Франциск Ассизский, самый прекрасный, трогательный и обаятельный герой христианства после самого Христа, то и тогда Вам стоило бы внимательнее и заинтересованнее отнестись к моей защите «доброго Средневековья». <…>

Знаете что? Вы отложите в этом месте мое письмо, положите его рядом с собой на краешек стола, или на диванчик, или еще куда-нибудь в сторонку и задумайтесь немножко: что такое Средневековье, что это за Средние века, что Вы о них знаете, что нам всем о них известно?

Вы увидите поразительные вещи. Вы поймете, что это огромный участок времени, вмещающий в себя очень многое и, в общем, мало известное, почти абсолютно неизвестное.

Начало Средних веков, очевидно, нужно считать с крушения Римской империи, так? Это IV век нашей эры. Конец их для Италии, очень условно, наступил в конце XIV века, во времена Петрарки и Боккаччо, называемые Ранним Возрождением. В других странах Западной Европы все это произошло еще через сто, а то и двести лет. Значит, по самым скромным подсчетам, тысяча лет. От эпохи Возрождения до наших дней прошла половина этого срока.

Когда эта эпоха начиналась, той Европы, которую мы с Вами знаем, не было в помине: не было ни Франции, ни Англии, ни Германии, ни Италии, ни французов, ни англичан, ни немцев, ни итальянцев. Это и была эпоха великого переселения, смешения народов, образования наций и государств.

Теперь подумайте, постарайтесь припомнить, что же Вам известно об этом тысячелетии — имена, события, факты. Вы вспомните очень мало, если вообще что-нибудь вспомните. Античность мы знаем в тысячу раз лучше. Но Вы только подумайте, какая это была великая эпоха.

Когда варвары обрушились на Римскую империю и в конце концов поглотили ее, у них не было никакой духовной культуры, у них было языческое, темное, кровавое многобожие. Ну те, кто достиг Рима, приняли, переняли христианство от Рима, от Византии. А остальные? Ведь уже к 400-м годам Европа стала христианской, а к 1000-му году она была, как говорят историки, тотально верующей: в Средние века были еретики, то есть верующие иначе, чем все, но неверующих не было вовсе.

Вот и представьте себе, какой нечеловеческий религиозный, добрый, подвижнический труд приняли на себя первые миссионеры, апостолы, проповедники веры, те, кого позже уже причислили к святым.

Почти все святые христианского календаря, подавляющее большинство их жили в это время, в Средние века.

Представляете, какой огромный путь приходилось им проделывать (при тех средствах передвижения тут, пожалуй, действительно не обходилось без чуда), какие пространства преодолевать, сколько их погибло мученической смертью и в пути, и от рук язычников, которых они спешили обратить. И ведь обратили же — за невероятно, чудесно короткий срок. Время тогда двигалось очень медленно, десятилетия равнялись нашему году, а то и месяцу, и Христос, явление которого при жизни для мира прошло незамеченным, теперь, казалось, жил еще совсем недавно, так близко, что его Завет принимался как бы из первых рук.

Я не хочу Вас ни в чем разубеждать. То, что Средневековье — мрачное, знают все. Это как постоянный эпитет в русских былинах. Если поле — непременно чистое, если девица — непременно красная, если молодец — непременно добрый. Если Средневековье — то, конечно, мрачное.

Оно и было таким — тяжелым, жестоким, темным: были страшные пытки, казни, глумление над личностью.

Но темное и жестокое Средневековье знают все. Я хочу показать Вам светлое и доброе Средневековье, а оно тоже было, в те же самые времена с казнями и пытками, с сжиганием ведьм.

Были, например, рыцари. Дон Кихот, которого Вы любите, начитавшись рыцарских романов, вздумал просто подражать им, поступать так, как поступали они. Можно сказать, что это была утопическая попытка восстановить средневековье.

Может быть, Вы что-нибудь слышали о короле Артуре и его рыцарях, о поисках чаши Грааля, о Ланцелоте (не том, что в «Драконе» Шварца, а том, чье имя недаром дал Шварц своему герою) и Лоэнгрине?

Вам запомнилось Ферапонтово с прекрасными храмами и светлыми фресками, Вы любите иконы, — неужели это не доброе искусство, не добрая духовность? Но ведь иконы — это Средневековье, другой живописи тогда не знали. Плоть изображать не умели, изображали душу и Дух, не лица, а лики.

Помните Владимирскую Богоматерь? Это не русская, это византийская икона, это подлинное, «классическое» доброе мое Средневековье.

И вот еще: в это время человек не чувствовал себя одиноким, во всяком случае, он, безусловно, был безмерно менее одинок, чем делался все больше и больше начиная с Возрождения.

Не только в деревнях, где и в наше время каждый знает всех и все — друг друга, но где уже не поют песен и не водят хороводы, изобретая новые мелодии и танцы, — но и в городах жизнь была не замкнута в домашних стенах, люди жили сообща, вместе. Городская жизнь проходила в цехах, и у каждого цеха были свои уставы и законы, свое знамя, свои обряды, свои праздники.

Личностное, индивидуальное начало было развито очень слабо, но не потому, что личность была подавлена и унижена, — какое уж тут подавление в эпоху великих святых, странствующих рыцарей, строителей соборов, гениальных художников, умевших видеть и запечатлевать Дух, — а потому, что человек был смиренен перед Богом. Он чувствовал себя еще и по времени не очень удаленным от живого Христа, а Христос был образцом недосягаемости.

Вы не думайте, что мы не знаем имен тех, кто писал эти великие иконы, строил эти дивные храмы, оттого, что это было в «незапамятные времена». Античность от нас отодвинута еще дальше, но мы знаем имена античных ваятелей и живописцев, чьи создания до нас не дошли. Нет, это не оттого, что все это было давно, а оттого, что люди не стремились увековечить свое имя. Повторяю, они были смиренны. Смиренны перед Богом, во славу которого один мастер писал одного святого, назавтра другой другого, а храмы вообще строили сотни людей, и не резон было тому, кто первый его задумал и нарисовал его чертеж, кичиться этим перед остальными, кто воплощал его замысел в жизнь.

Неужели и это не доброе смирение, не доброе чувство?

Экзюпери говорил, что достаточно услышать средневековую крестьянскую песню, чтобы понять, как низко мы пали.

Конечно, и в песнях, и в сказках, и в пословицах и поговорках есть приметы мрачного Средневековья, не нужно мне этого доказывать, — потому-то они и велики и гениальны, что в них, независимо от воли и ума их создателей, отразились и темнота, и жестокость, и пошлость расхожей осторожной и корыстной «житейской мудрости», и суеверия и страхи той далекой эпохи, но вечного, доброго, светлого в них неизмеримо больше.

Вы очень любите, и не напрасно любите, сказку Аксакова об аленьком цветочке, но это не Аксакова сказка, это народная сказка, в том или ином варианте существующая почти у всех народов мира (между прочим, тоже чудо) и по всему своему духу — смирения, женской любящей и нежной покорности — очень средневековая, я сказал бы даже, что со всей средневековой мрачностью и жестокостью, и в то же время, — хоть с этим-то Вы не станете спорить, — очень добрая, очень светлая.

Когда-то и, наверное, на всю жизнь Вы полюбили «Индию». Вы полюбили идею Индии, ее религиозный всеобъемлющий и терпимый дух. В Индии Вам не хочется видеть темного, страшного, даже — при всей терпимости и ненасильственности — жестокого и кровавого: фанатичных обрядов, когда исступленные индуисты бросаются под ноги слонов или когда женщины-вдовы сжигают себя на костре с телом умершего супруга. Вряд ли Вы смогли бы жить в Индии, вряд ли Вам и захотелось бы в ней жить, если бы Вы ее увидели, подышали ее воздухом, побродили бы по улицам ее городов и деревень.

Я Вам уже говорил, что в Средние века Европа была ближе всего к Индии. Не я придумал, что нужно различать понятия культуры и цивилизации. И Индия, даже современная, и Средние века обладали малой и недостаточной (и от этого искаженной) цивилизацией и большой, высокой, не достигнутой другими временами и другими странами культурой. Все, что в Средних веках от цивилизации, действительно мрачно, темно и страшно, все, что в них от культуры, высоко, светло и добро.

Подумайте об этом. Не торопитесь ни соглашаться, ни оспаривать.

Наш любимый Андерсен был романтиком и, следовательно, был влюблен в Средние века — романтики очень высоко ставили эту эпоху, — но он видел их темную, мрачную сторону. У него есть, если помните, сказка о волшебных калошах, «калошах счастья», кажется. Говорят, что она направлена против Кьеркегора, который был его земляком и современником. В этой сказке, между другими персонажами, выведен ученый, тоже влюбленный в Средние века и мечтающий, говоря Вашим языком, пожить в них. И вот благодаря калошам, при водружении которых на ноги исполняются желания калошеносителя, он попадает на улицы средневекового города. Сказки я не помню, но, как и следовало ожидать, действительность оказалась ужасной, и, слава богу, бедняга ученый спасся чуть ли не от смерти в самую последнюю минуту, сняв калоши.

Нет, я не смог бы и не хотел бы жить в ту эпоху. И все-таки я с каким-то основанием называю себя часто человеком Средневековья...

Публикация Полины Брейтер