БЕГУЩЕЙ СТРОКОЙ

Михаил Вайскопф. Влюбленный демиург: Метафизика и эротика русского романтизма. — М.: Новое литературное обозрение, 2012.

Не мне писать о таких сочинениях. Не моего ума этот предмет. По правде сказать, дорогие читатели, я подозреваю, что и вас данный труд заинтересует не всех; не все же мы филологи и уж подавно — мы не философы литературы.

Но, по-моему, каждому не вредно узнать, что в мире стало одной блестящей (я рискнул бы сказать, и великой) книгой больше.

Михаил Вайскопф в одиночку раскопал целый подземный город. Или, если угодно, проник в отдаленный слой ноо­сферы.

Или вот еще с чем можно сравнить то, что он сделал. Представим, что человечество просуществует еще лет полтораста или больше. И вот году так в 2162-м кто-нибудь возьмет и расскажет совет­скую литературу — всю, от начала до конца, — как один роман; конечно, смешной, но и увлекательный.

Причем, излагая свой диковинный (абсолютно не известный публике) сюжет, он прямо на ходу разберет его на части и снова соберет. Чтобы показать — и это станет его открытием: у всех авторов этой литературы — у горстки трагических гениев и у несметной толпы бездарных прохиндеев — была одна на всех (и довольно жалкая) сумма идей (в высшей степени наивных). Которые — покажет он, — вот откуда взялись и вот чего стоили до девальвации.

Примерно так поступил М. Вайскопф с российской словесностью 1820—1840-х годов. Он ее всю прочитал! Всех бездарных прохиндеев, эпигонов, плагиаторов, графоманов. (Гениев — само собой, но их-то прочитать — заслуга невелика.) И не сошел с ума, а, наоборот, сумел воспарить и взглянуть на нее как бы с вертолета — или хоть с Исаакиевского собора; если вы хоть раз поднимались туда, на галерею, то знаете, какое зрелище открылось ему.

Катарина Венцль. Московский дневник. 1994—1997. — М.: Новое литературное обозрение, 2012.

Приехала проходить аспирантуру и защищать диссертацию. (Прошла и защитила.) Снимала комнаты в разных концах Москвы. Отбивала атаки тараканов и люмпенов. Воевала с нашей сантехникой. Покупала и ела здешнюю еду. Ходила на концерты, спектакли, выставки. (Это я, читая, пропускал, запомнил только тараканьи бега в галерее Гельмана.) Вращалась главным образом в тогдашней богеме — нищей и пьющей. В тексте мелькают знакомые фамилии. (В смысле — известные.)

Храбрая и умная девушка. И потрясающе свободно пишет по-русски. Дневник интересный, но, если честно, мне все время хотелось, чтобы он поскорее кончился: чтобы с нею не случилось ничего ужасного и она подобру-поздорову вернулась к себе в Мюнхен. (Или в Майнц?) К счастью, действительно все обошлось. Но, уж разумеется, Катарина полюбила нашу страну и при первом удобном случае приехала сюда опять и опять надолго (следовало бы дать какое-то научное название столь распространенному синдрому).

Что бы такое выписать? Ярче всего изображена тараканомахия. Очень отчетливо — устройство сливного бачка. Вообще, если эту книгу переведут на немецкий, — успех обеспечен. Лично меня поразили только тогдашние цены. И тот факт, что я их совершенно не помню. (Несколько десятков яиц, четыре пачки сливочного масла, два пакета молока и два стаканчика йогурта — сто пять тысяч рублей!)

А вот правила поведения в очереди я, конечно, не забыл. Но фрау Венцль излагает их настолько толково, что стоит переписать: глядишь, пригодятся будущим поколениям. Не зря приезжала:

«В продуктовом магазине в конце двора моего дома мужчина вклинивается в очередь передо мной. Я протестую, что тоже стою, мужчина удивляется: „Где это вы тут стоите? Вы же тут не стоите!“ — „Нет, стою. Точно стою“. — „Так где? Не видно, чтобы вы тут стояли“. Он этим хочет сказать, что я стою слишком далеко от стоящего передо мной. „Так у нас не стоят. У нас стоят по-другому“, — наставляет он меня. В этом он прав. Стоят не на почтительной дистанции друг от друга, а плотно сбившись, толкая стоящего впереди в спину (а вдруг он впустит кого-нибудь еще), для чего можно использовать собственный живот (если он крупный и твердый) или же костяшки, кулак или локоть. Можно наступить ему на ноги или врезать ему сумкой сзади в подколенные впадины. Если не прилипнешь к тому, кто перед тобой, то тебя оттеснят...» И т. д.

Еще две строчки с другой страницы — Катарина в метро. Тут и местный колорит, и автопортрет, и вся симптоматика синдрома:

«На полу вагона пятно: розово-зеленое с желтым — затертая блевотина. Я читаю Битова».

Мария Рыбакова. Гнедич. Роман. — М.: Время, 2011.

Мне нечего сказать про этот не длинный и очень не банальный текст. Просто нравится, как он звучит. Рекламная пауза; несколько строк.

В театре бродят тени актеров

в Троаде бродят тени героев

в душе бродят тени слов

пока ты спишь, она тебя любит,

Гомер с тобой разговаривает, вы оба зрячи,

вы оба живы, и жизнь прекрасна

(но, просыпаясь, герои плачут,

а призраки тают).

И еще немножко, если поместится:

Небо из серого стало вечерне-лиловым,

Слуга принес кофе в фарфоровых чашках,

Разговор перешел на интриги в театре,

Потом ему подали шубу в прихожей,

И он вышел в зимнюю ночь Петербурга,

Которая наступает в четыре часа

                                                пополудни...

Вероника Капустина. Намотало. Рассказы. — СПб.: Геликон Плюс, 2012 (Серия «Петроградская сторона»).

Вообще-то в этой новой серии вышли сразу четыре книги хороших авторов: Александра Житинского (роман «Плывун» — о нем я здесь уже писал, — а также избранные стихотворения); Татьяны Алферовой («Лестница Ламарка», сборник рассказов); Вадима Пугача («Антропный принцип», стихи) — и вот эта. Я пока успел прочитать только ее.

Рассказы Вероники Капустиной — короткие, в печати появляются редко. Тем не менее ни один из них не прошел незамеченным, и они составили ей (совершенно отдельно от ее, тоже замечательных, стихов) весьма уважаемое имя.

Их невозможно пересказывать и невероятно трудно разбирать, потому что они не похожи ни на чьи другие. Описывают — изображают — вводят в поле нашего внимания — такие события, которых никто другой просто не замечает. Само их наличие (уж не говоря об их значении) мы осознаем, только читая эту прозу.

Попытаюсь обозначить класс этих микрособытий. По-видимому, их можно сравнить с электрическими разрядами. Как если бы мы продвигались по реальности, держась рукой за невидимую проволоку, по которой пропущен слабый, неощутимый, совершенно привычный ток. Но время от времени, всего-то на какую-нибудь секунду (продолжительностью не уступающую всей жизни) напряжение тока становится чуть сильней или чуть слабей. И тот/та, кто придумывает рассказы Вероники Капустиной, — чувствует это повышение/понижение как разряд. Как удар. Мы и все, наверное, чувствуем, да не замечаем по ходу жизни. А перед смертью, возможно, только их и вспомним. Эти перебои. Эти прорывы к самим себе или к чему-то, что существует на самом деле и помимо нас (если существует).

И все рассказы Вероники Капустиной — про это. В сущности, про нечто самое важное. Важность чего так ясно видна чуть ли ей одной.

К тому же они исключительно хорошо написаны, эти рассказы. Необыкновенно отчетливыми словами, собранными в насквозь интонированные фразы. Это сложное, изысканное мастерство — создавать письменную речь такой быстрой и простой, как пробегающие в голове мысли. Как фразы, создающие гул в общественном транспорте.

Тут еще необходимо включить такое банальное понятие: образ автора. Того, кто все это нам рассказывает. Кого мы слышим. Голос и взгляд, конечно, жен­ский: слишком тут специальный ключ к сущности других людей — она мгновенно открывается через какие-то вещи, которые мужчина — и то если он художник — припомнит (или придумает) лишь впоследствии, когда эта суть выяснится для него из сюжетных отношений. Какой-нибудь ничтожный завиток интонации, какие-нибудь полжеста.

(Не стану приводить примеров; чтобы разобрать содержание одной фразы Вероники Капустиной — собственных, обычных, потребовалось бы штуки три.)

Так вот, это подчеркнуто женская проза, — но (простите за это «но») предельная сжатость ее, а также лютая самоирония плюс естественное (простите за еще одну банальность: и легкое, как дыхание) остроумие (не забыть еще и юмор; а ведь обычно юмор и остроумие вместе не живут), плюс огромное, почти нестерпимое сострадание к людям (да, в том числе к себе самой, и обида за себя и за всех — тоже на всех) — оттого что все несчастны, глупы, обречены старости и смерти (о чем эта проза не забывает ни на секунду) — заставляют нас почувствовать в авторе носителя какого-то абсолютного ума. Способного видеть сквозь бессмысленную муть примитивных пустяков, заполняющих наше (личное и не только) время, — что-то похожее на какую-то настоящую Истину.

Так что, по-моему, это в высшей степени ценная проза. Пронзительностью и правдивостью причиняющая боль, но точностью, равной красоте, — доставляющая сильную (тоже вообще-то мучительную) радость.

Ольга Лукас, Андрей Степанов. Эликсир князя Собакина. Роман. — М.: АСТ: Астрель: Полиграфиздат, 2011.

Сорок бочек первосортной чуши. Волшебная сказка в современных декорациях и костюмах. Без малейшей претензии на какую-то там поэтичность или т. н. художественность. В сущности — для среднего школьного возраста. Надо бы сказать: несмотря на разные слова, начинающиеся с букв Ж и Х, — но мы не ханжи — ханжи не мы; в пятом классе, может быть, и рано, а вот в седьмом — поздно.

Однако читать будут (надеюсь — раскупили уже) — наоборот, половозрелые. Получая удовольствие уже от одного того, что вот, дескать, читаю чушь и понимаю, что это чушь, — насколько же я, значит, этой книжки умней.

На что и был, наверное, расчет, — а расчет, наверное, был, поскольку соавторы — не такие люди, чтобы тратить время зря, — ну а любой издатель на то и издатель, чтобы всю дорогу подлизываться к непредсказуемому демону по имени Спрос.

По-видимому, перед нами экспериментальная проверка некоей гипотезы. Скажем, о свойствах интеллекта, ежедневно оттачиваемого телевидением.

Но эксперимент требует чистоты, — а она-то и не соблюдена.

В книге практически не слышно выстрелов. Никто никого не то что не насилует, а даже и не пытает. Герои — буквально все до единого — забавны и по-своему симпатичны, разве что двое-трое отрицательных всего лишь забавны. Вообще — ни грамма ненависти. Простой физической жестокости — и то с гулькин нос. То есть, нелицеприятно выражаясь, эта чушь — какая-то доброжелательная чушь.

Вдобавок еще и довольно веселая. Мало того, иные страницы — прямо неловко это говорить — беззастенчиво остроумны.

Что же остается? Примитивный сюжетный интерес? Аппетитный мотив алкоголя? Секс, и тот, можно считать, на нуле.

Боюсь, что в массе своей половозрелые на такую — просто занимательную — чушь не поведутся. Чушь, знаете ли, долж­на быть с кулаками.

А вот шестиклассники прочитали бы эту сказку с большой пользой для себя. Освоили бы написание двойных согласных; в главе «Грамматический террор» диктанты и упражнения восхитительны. Чего стоит одно это:

«Нельзя апеллировать к аффилированным коррупционерам».

Но для т. н. взрослых — слишком сложно.

Самуил Лурье

P. S. Счастливого Нового года! Не поминайте лихом.