УРОКИ ИЗЯЩНОЙ СЛОВЕСНОСТИ
Александр
Гаврилов
Наш Ответ бонапартистам
В
юбилей 1812 г. не будет лишним заняться уточнением обстоятельств, связанных со
стихотворением, обычно помещаемым в собраниях сочинений Пушкина под названием
«Рефутация г-на Беранжера» (далее — Рефутация; ПСС, т. 3 (кн. 1), c. 81—82,
комментарий: т. 3 (кн. 2), с. 1151—1152; МАк, т. 3, с. 45, комментарий: с. 486).1
Датировка этой «пиесы», варианты ее названия, атрибуция Пушкину2; повод, данный французской стороной для этой
отповеди; наконец, толкование отдельных слов и выражений наряду с обсуждением
некоторых мотивов и литературных приемов Рефутации — вот что займет нас
в дальнейшем. Постараемся выбирать такие решения, которые удается подкрепить
новыми доводами, тем самым — eo ipso — ослабляя «иные прочие».
Медальную
веселость Беранже у нас ценили.3 Вторая
половина 1820-х гг. означена вниманием русской литературной среды, в частности
строго относившегося к Беранже Пушкина, к новой инкарнации латинского духа.
Граф Нулин не пускался в путь иначе как «с последней песней Беранжера» — это
написано Пушкиным, как известно, едва ли не в часы катастрофы 14 декабря 1825 г.
Французского поэта в России уже тогда и долгое время после переводили взапуски,
что особенно естественно в пору запрещения его текстов. Близко к тому времени,
которое нас занимает4, Дельвиг перевел
песенку, привлекавшую внимание многих: «Однажды Зевс, восстав от сна, / Курил
сигарку у окна...».5 Василий Львович Пушкин умирал, говорят, с
томиком Беранже в руках, а Герцен и десятилетия спустя помнил
восходящий как будто бы к Беранже каламбур с именем Веллингтона: vilain ton
(«Былое и думы», т. 1, гл. 2). Вяземский во втором «Письме из Парижа» писал в
1826 г. о Беранже в высоких словах, давая следующий вердикт: «…по дарованию
едва ли не первый поэт Франции» (Московский телеграф, 1826, ч. 8). О поэтах,
подающих надежды (например, о Николае Языкове), говорили: «Наш Беранже».6
И
если «француз» Пушкин, не всегда ласковый к современной французской литературе7, вдруг отказывается признавать Беранже поэтом (ПСС,
т. 15, с. 29), то не станем упускать из виду, что в его библиотеке тексты
Беранже представлены неплохо8; вопрос, какая поэзия современна и
какая современность поэтична, сложен, и критику надо высказываться решительно,
чтобы его услышали. Существеннее все же другое: отзвуки музы французского поэта
то и дело уловимы в пушкинских произведениях; в том числе «Моя родословная»
(1830 г.) заимствует кое-что от своего блеска у Беранже, опираясь в особенности
на песню «Le Vilain», но не только на нее. Е. Г.
Эткинд именно в Рефутации увидел триумф того рода освоения чужого,
которое воссоздает в другой литературе жанровые и композиционные формы
источника.9 Вот и «Жалоба» Пушкина («Ваш дед портной, ваш дядя
повар, / А вы, вы модный господин...», 1823) по социальному настроению далека
от Беранже, зато звучит очень в духе последнего. Недавно было не
только остроумно, но и убедительно показано, что образное зерно «Графа Нулина»,
так сказать, эмбрионально, in nuce предсуществует в песенке Беранже «Двойная
охота» («La double chasse»).10 Словом, присутствие Беранже в 1820-е
гг. весьма ощутимо и в России вообще, и в частности у Пушкина. Озадачивающий
пушкинский отзыв о Беранже был, наверное, связан с тем, что поэт, по Пушкину,
должен не только достигать совершенства в своем излюбленном жанре, но прямо
нуждаться в жанровом разнообразии: даже самая великолепная однобокость по определению
не идет сынам гармонии.11
И
все-таки популярность «песен», или «песенок», Беранже неоспорима: и у нас
кое-что, не им сочиненное, легко приписывали ему. Беранже сам рассказывает о
неясностях в отношении авторства гулявших по всей Франции песен в своей
автобиографической прозе: «Песенки мои были написаны совсем не для печати, но
друзья, для которых они только и предназначались, без всякого стеснения
распространяли их в копиях. К счастью, эти стихи были столько же изображением
их собственных нравов, как и моих».12
Во
времена Реставрации во Франции сильно оживились песенные компании — les
goguettes, где тогдашние «барды» выражали снова угнетаемое общественное мнение;
о бытовании как новых, так и старинных застольных песен
свидетельствуют сборники, продолжавшие вечно молодую традицию.13 Песни,
прямо посвященные застолью и вину, часто носили имя chants bachiques,
где «вакхические» означает «питейные», так что обращающая на себя внимание
своей идеей «Вакхическая песня» Пушкина (не топить, а почерпать разум в вине!)
названием своим попросту воспроизводит разновидность французских застольных
песен. А ведь среди таковых (как можно видеть хотя бы по сборникам
Беранже) были и другие: например, песни на прощанье после дружеского вечера,
какие писал и Пушкин на расставанье после лицейских сходок. Становится
очевидно и то, что так называемые «национальные» песни лицеистов продолжали
французские chants nationaux, какие встречаем у Беранже и у
других французских песенников; разве что лицеисты, признавая Отечеством прежде
всего Царское Село, применяли это имя к песням, посвященным Лицею и лицеистам.
Слова
французской песни «Капитан» («Te souviens-tu, disait un capitaine...»), легшей
в основу Рефутации, как давно знают пушкинисты, сочинил в 1817 г.
известный песельник (goguettier) Эмиль Дебро (Paul Аmile Debraux).14 Это одна из его ранних песен и едва ли не первая, принесшая
ему известность. Родившийся, по-видимому, в 1796 г. в
довольно скромной среде, Дебро многие годы служил библиотекарем в Медицинском
институте в Париже. Во времена Реставрации подвергался преследованию как
бонапартист; умер в 1831 г.15 Жить старался
весело, участвуя в «певучих сообществах» (sociétés chantantes), где всегда был
желанным гостем; пробуждал патриотические настроения в народе и приветствовал
июльскую революцию. Что Дебро во Франции не зря дали прозванье «Беранже
простолюдинов» (Béranger de la canaille), видно, в
частности, из того, как часто слова из его песен используют другие сочинители
песен, не в последнюю очередь сам Беранже.16
Автором мелодии, которую Дебро приспособил к своему тексту,
был известный в то время парижский композитор Жозеф-Дени Дош-отец (J.-D. Doche
père, 1766—1825)17, первоначально сочинивший музыку для водевиля
«Les deux Edmond». Благодаря Дошу и Дебро песня «Te souviens-tu»,
«T’en souviens-tu», или «Le(s) souvenir(s) d’un (vieux) militaire», она же и
просто «Le capitaine», полюбилась публике, а Беранже, используя мотив и
некоторые черты композиции ценимого им автора также и для своих песен18,
настолько увеличил ее известность, что со временем «Капитан» стал основой для
дюжины — часто озорных — переработок, разнообразных по жанру и сюжету,
причем использовались различные детали и стороны песни, не говоря о музыке,
которая надежно обеспечивала узнаваемость перепева.
Вот
полезные для нашего рассмотрения выдержки из песни Дебро «Te souviens-tu»19:
«Ты помнишь ли? — говорил капитан
ветерану, стоявшему с протянутой рукой. — Ты помнишь ли, как на равнине ты
когда-то отвел саблю от моей груди? Оба мы в ту пору сражались под знаменами
матери-отчизны — я помню это, ибо обязан тебе жизнью, а ты, солдат, ты это помнишь ли, скажи!»20
Далее
следуют строфы, прославляющие кампании Бонапарта в Египте (ст. 9—17), Италии и
Испании (ст. 18—24); Русскому походу посвящены ст. 25—32 четвертой строфы (и
только они):
«Ты помнишь ли те ледяные равнины, где
победитель-француз изведал, как снега леденят его тело, не охлаждая его духа?
Сколь часто, посреди опасностей, слезы лились из наших глаз, но наш угасший
взгляд блистал вновь, когда мы брались за оружие. А ты, солдат, ты это
помнишь ли, скажи!»
Имя
России в песне не упоминается — только льды и снега и мужество благородных, но
несчастных французов среди них. Под конец следует восьмистишие (ст. 33—40),
описывающее унижение, испытанное Францией, когда союзники заняли Париж; а в ст. 41—48 офицер довольно
неопределенно приглашает солдата коротать век вместе и — может статься —
закрыть глаза старшему по званию, задав ему напоследок встречный вопрос:
«Soldat, t’en souviens-tu?» Ведь кто, по существу, офицер, как не солдат своего
императора?21
Напев, который слышен во
французском исполнении, русский читатель мог и раньше найти у Б. В.
Томашевского, опубликовавшего несколько строф французского текста по старинному
русскому нотному альбому22, где песня названа «Souvenir d’un (vieux)
militaire», или «Песнь (старого) военного». Это доказывает то, о чем можно было
догадываться: наши знали мотив, и русская реплика
исполнялась в точном согласии с французской мелодией.
Итак,
Рефутация — текст песни в ответ французам, тоскующим по времени
Наполеона и славе его недолговечной империи. Стихи ходили в списках, поэтому
слова часто разнятся в мелочах. Поскольку русский текст по очевидным причинам
был несовместим с российской цензурой, первая публикация появляется только в
1861 г. за границей, причем некоторые признали автором Пушкина23, а
другие стали утверждать, что Рефутация — не пушкинское, а коллективное
произведение при возможном его участии.24 В
собрание сочинений Пушкина, не говоря о сборниках «потаенной» русской Музы,
этот текст, с небольшими купюрами, обычно попадает; в авторстве Пушкина не
сомневается, например, Е. Г. Эткинд, который и вообще ставил Рефутацию весьма
высоко. Ведь ясно, что атрибуция Пушкину, как и отказ от нее — иногда открыто,
а то и подспудно, зависят от того, как мы оцениваем произведение. Поэтому те,
кому Рефутация нравится меньше, печатают эту пьесу среди произведений
Пушкина в качестве коллективного или сомнительного (в смысле меры
участия Пушкина), среди dubia, не решаясь поместить пьесу среди spuria,
подложного.25 Не верил в пушкинское
авторство В. Брюсов, допускавший разве что малую причастность поэта к
коллективному сочинению песни, которую он считал топорно-грубой. А недавно
И. В. Немировский, готовый представить себе Пушкина разве что соавтором Рефутации,
решил поддержать анонимное мнение, записанное на одном из списков этой вещи
(Пушкинский Дом. Оп. 8. № 63, л. 27 об.).
«Стихотворение это написано не Пушкиным: его приписывают князю Вяземскому».26
«Протокол»
лицейской сходки 1828 г., написанный рукой Пушкина (ПСС, т. 17, с. 605),
об авторе занимающей нас пьесы не говорит ничего определенного. В
программе встречи четвертым номером числится: «Пели рефутацию
Гна Беранжера», — примечательно, что слово рефутация написано здесь со
строчной буквы, а сокращение Гна — с прописной.27
Коллективные сочинения на сходках друзей Пушкина мыслимы, а лексические
вольности Рефутации хорошо соединяются с невинными радостями
мальчишника; не зря пушкинисты говорили, что собрания сочинений, куда входят и
такие стихотворения, — «слишком полные». Собственноручный текст
«Протокола» 19 октября 1828 г. вообще получает особый вес в сознании
исследователей Пушкина. Представление о Пушкине, исполняющем Рефутацию
вместе со «скотобратцами» на сходке 1828 г., полусознательно подталкивает к
идее коллективного сочинения этой песни, а если так, то почему бы не прямо
на сходке? Тогда Пушкин не сочиняет Рефутацию один, но как
письмоводитель и литератор играет в этом деле заметную роль.
Наличие
этого хода мысли подтверждается тем, что нет почти никого, кто считал бы, будто
Рефутация написана вовсе без участия Пушкина. Вообще говоря, так
действительно могло быть; соображение, что тогда в «Протоколе» появилось
бы хоть какое-нибудь указание на это (а не только «пели»!), можно отвести как
argumentum ex silentio (не сказано — значит, не сделано), которому ученая
братия не велит давать много веры. Пушкин вполне мог показывать свое, а мог
азартно исполнять чужое, как видно по программе того же вечера. «Протокол»
показывает внимание Пушкина к Рефутации и то, что ее ценили в кругу
лицеистов, а значит, она сочинена скорее всего до
19 октября 1828 г. Признаем, что и против мнения, будто Пушкин мало или вовсе
не причастен к сочинению Рефутации, его «Протокол» ничего определенного
не дает.
На
счастье тех, кто хочет решить вопрос об авторстве, об этом вольно или невольно
высказались друзья Пушкина, и авторитетнее всех — старший его товарищ в
словесности П. А. Вяземский. На полях берлинского издания 1861 г. Вяземский в
ответ на сомнения в пушкинском авторстве Рефутации начертал: «Решительно
Пушкина. Он мне их читал. Это подражание песни T’en souviens-tu etc Беранже,
которого Пушкин не любил».28 Это
свидетельство не только поэта и друга, но и многоопытного литературного критика
с профессиональным вниманием и цепкой памятью на стихи и на литературные связи
тем весомее, что в 1850-е гг., сочиняя свой задорный ответ англо-французской
коалиции времен Крымской войны, Вяземский опирался прямо на Рефутацию (о
чем еще скажем ниже). Примечательно, что в маргиналиях того же гербелевского
издания Вяземский об эпиграмме «Булгарин — вот поляк примерный» замечает: «Это
эпиграмма не Пушкина, а моя»; в другом месте утверждает: «Не Пушкина, а
Александра Бестужева», сообщая рядом о своем вкладе в осмысление памятника
Петру на Неве. Вяземский в пору этих замечаний немолод и не безразличен к
славе; однако владение материалом и уважение к правде заметно
полное; если он в чем не уверен, это бывает признано тут же. Поэтому
одного этого свидетельства Вяземского, по существу, достаточно для
положительного решения вопроса об авторстве Пушкина, притом не как участника в
сочинении, а именно как автора par excellence; «дубиально» в этих сомнениях
разве что выражение «дубиальность».
Между
тем мы располагаем еще и другими доводами как внешнего, так и внутреннего
толка, которые помогут отчетливее очертить проблему авторства. Ведь давно
обнаружено свидетельство, которое вопреки тем ожиданиям, которые подсказывает
«Протокол» 1828 г. (недаром первые издатели помещали Рефутацию в стихи
1828 г.), вынуждает подвинуть датировку назад. В письме Н. М. Языкова к брату,
А. М. Языкову, под 20 ноября 1827 г. молодой поэт дает ревнивую оценку
последних литературных выступлений Пушкина: «…мне давно хотелось знать, что
именно написал наш Байрон к Государю, ныне благополучно царствующему. Между
нами будь сказано, стансы его слишком холодны». Тут
же, впрочем, делается примечательная уступка: «…солдатс<кая>
песня „Рефутация Беранжера“ в своем роде лучше, но и в ней есть кое-что
неприличное: стихи для рифмы, выражения неуместные…»29
Языков
познакомился с Пушкиным благодаря семье П. А. Осиповой-Вульф
в Тригорском и содружеству с Алексеем Вульфом в Дерпте; следствием было то, что
приятели провели лето 1826 г. на берегах Сороти рядом с Пушкиным. Любопытно,
что упомянутые Языковым «положительные» «Стансы» («В надежде славы и
добра…») Пушкин пометил еще 22 декабря 1826 г. (из печати они выйдут только в
первом номере «Московского вестника» в 1828 г.). Языков характерным для
сложившейся цензурной ситуации образом то и дело читает новинки Пушкина до
публикации, в списках. Для того чтобы Языков в Дерпте успел узнать текст Рефутации,
нет необходимости отступать от 20 ноября назад более чем на две-три недели,
хотя по упоминанию «Стансов» в том же языковском письме видно, что между
написанием и отзывом может пройти и год. Это помещает — не дату, а terminus
ante quem для Рефутации — в начало ноября 1827 г., предполагая в
качестве времени ее сочинения какой-то момент перед этим, скорее всего, хоть и
не обязательно, в том же году.30
Перед
нами свидетельство младшего современника, притом человека, которого очень
занимают творческий потенциал и нынешнее состояние пушкинского таланта. Получив список из рук друзей Пушкина, Языков считает Рефутацию
пушкинским текстом, к которому и можно и нужно подходить не только с полной
требовательностью, но, пожалуй, и придирчиво; мысль о присутствии в тексте Рефутации
чьего-либо еще участия нарушала бы чистоту проводимого им мысленного
эксперимента: тайно взвесить как сильные, так и слабые стороны новейших
пушкинских произведений. В соответствии со своей задачей Языков видит
сильную сторону Рефутации в том, что в ней избрана сказовая, а именно
народная, форма речи. Слабость Языков находит в том, что произведение как-то
неровно: каждое слово не является равно законным и необходимым, как это можно
наблюдать в пушкинских шедеврах.
То,
что Языков считает автором Рефутации именно и единственно Пушкина, само
по себе не гарантирует, конечно, что так оно и было, но при его чутье поэта, приятеля
и соперника, следует признать весьма вероятным, что языковские представления
близки к истинному положению вещей. Это явно перевешивает сомнения тех, кто в
1861 г., видя перед собой подборку неподцензурных, шаловливых, а то и шалых
стихов, не всегда отделанных на уровне великого мастера, начал сомневаться в
авторстве Пушкина в отношении Рефутации. А ведь сочинение это и вправду
особенное — его как-то неловко и стихотворением называть, хотя оно превосходно
бытовало в виде куплетов для исполнения хором, как это засвидетельствовано уже
пушкинским «Протоколом». Соблюдая умеренность в суждениях, мы в дальнейшем на
основании уже приведенных двух высказываний о Рефутации будем исходить по меньшей мере из вероятности пушкинского
авторства, которое станет лишь правдоподобнее, когда учтем еще и другие
упоминания о начальном бытовании этой песни в русском обществе.
Имеющийся
у нас рассказ о лете 1829 г. не существен для датировки стихов, зато любопытен
для понимания того, где и как распространялась Рефутация. Пока Пушкин
совершал свое путешествие в Эрзерум летом 1829 г., армия И. И. Дибича развивала
успех на Балканском театре войны: 12 июля был взят забалканский порт Бургас и
открыта дорога на Эдырне и Стамбул. Из воспоминаний Ф. П.
Фонтона, который до отъезда в армию в марте 1828 г. представился Пушкину,
Баратынскому и Дельвигу31, а во время кампании служил секретарем при
русской дипломатической канцелярии, узнаем, что в Бургасе рядом с ним
находились и знакомые Пушкину офицеры (Я. И. Сабуров, П. П. Каверин) и поэты
(В. И. Туманский и В. Г. Тепляков). В то время как в комнате Ф. И.
Гильфердинга32 царят любезность и благопристойность, «в другой
комнате не совсем так... Шумное веселье не перестает. Мы часто Беранже, а
иногда и „Капитана“ Пушкина пропеваем».33 Этот
рассказ показывает, что летом 1829 г. Рефутация уже вышла из ближнего
круга друзей и дошла до офицеров в действующей армии.34
Примечательно, что знакомый Пушкина, Я. И. Сабуров, по образцу «Te souviens-tu»
тогда же сочинил песенку «На отсутствие вина и еды в Месемврии» (т. е.
Несебре).35
Что
касается отношения к французам, то Франция в этот момент не противостояла
России прямо, но никто не отменил ни свежей еще памяти Отечественной войны, ни
тайного соперничества в смысле влияния на Турцию и видов на судьбу
освобождаемых балканских народов и территорий. Благодаря рассказу Фонтона мы
видим среду и настроение, соответствующие этому тексту, и обстановку бытования
этого сочинения в виде именно «куплетов». Любопытное свидетельство из того же
Балканского похода дает «Дневник»
А. Вульфа, когда приятель Пушкина начал военную карьеру в составе гусарского
Принца Оранского полка. Под 9 апреля 1829 г. Вульф рассказывает: «…провели
вечер, твердя Романс Беранжера Souvenir d’un Capitaine».36 Здесь не ясно, имеет ли он в виду песню Дебро или русский
ответ. Скорее все-таки речь здесь о французской песне, и это любопытно, так как
объясняет, почему исполняемый на ту же французскую мелодию отклик на нее
пользовался такой популярностью.
Наконец,
забегая на несколько лет вперед, заглянем в письмо П. А. Осиповой, которая
писала Пушкину 25 января 1832 г. (перевод с фр. О. М. Новиковой): «Я ему (А. Вульфу. — А. Г.) послала стихи, написанные
Вами в ответ Беранже. Он от них в восторге так же, как и все его лучшие
товарищи по полку».37 Опять видим
осведомленность друзей Пушкина относительно Рефутации, симпатию к ней в
войсках и полнейшую уверенность, с которой автором считают Пушкина (и только
его) и об этом с ним разговаривают, невзирая на несколько рискованный характер
текста в смысле пригодности слов песни для салона. Таким образом, свидетельства
Вяземского, Осиповой, Языкова и Вульфа (следуем не времени свидетельств, а
старшинству свидетелей) единодушно подтверждают, что Рефутация считалась друзьями произведением всецело пушкинским и многим
нравилось.
Обратимся
теперь к датировке занимающих нас стихов, в отношении которой нет полной
уверенности.38 В собраниях сочинений
Пушкина этот текст c давнишних пор помещают под 1827 г. — поблизости от
написанного на лицейскую годовщину 1827 г. восьмистишия «Бог помочь вам, друзья
мои…» (МАк, т. 3, с. 35), которое в лицейском контексте было обращено
прежде всего к Ивану Пущину и Вильгельму Кюхельбекеру, но вряд ли ими
ограничивалось. «Протокол» встречи 19 октября 1827 г.
отсутствует, а поскольку после привлечения свидетельства Языкова мысль о
возможном создании шутливой песни на лицейской сходке 1828 г. или
незадолго перед нею отпадает напрочь, настоятельнее становится мысль, не была
ли песня сочинена в связи с годовщиной 19 октября 1827 г. (опять же — на ней
или прямо перед нею); как давно уже установлено39, Пушкин на
встрече 1827 г. присутствовал.
Думается,
однако, что вряд ли 19 октября 1827 г. вспоминали эту песню-пародию. Дело даже
не в отсутствии свидетельств об этом — argumenta ex silentio, как помним, ненадежны. Важнее то, что настроение встречи 1827 г. было
совсем не то, что через год, когда песню вспомнили и «пропели». Это хорошо
видно из сравнения бойкого, выдающего житейскую рассеянность четверостишия 1828
г. «Усердно помолившись Богу…» с восьмистишием 1827 г. «Бог помочь вам, друзья
мои…», хорошо отделанным и мрачным. Бог, которому помолились лицеисты, по
Пушкину40, это, конечно, Вакх; иногда Пушкин задорно
смешивает формулы бытового христианского благочестия с сугубо литературным культом
языческих богов, описывая одних в ключе (или в коде?) других.41 Что
в лицейском четверостишии 1828 г. христианским языком описывается
дохристианское божество, понятно как на основе названного герменевтического
принципа, так и внешним образом, ибо не упоминая общей
молитвы перед трапезой, «Протокол» третьим пунктом ставит «выпили вдоволь их
здоровий»: за усердным вакхослужением не естественно
ли следовала Рефутация в хоровом исполнении?
А
каково могло быть настроение на лицейской встрече 1827 г., если за пять дней до
серебряного лицейского юбилея (в 1827 г. отмечали десятилетие окончания)
случилась встреча Пушкина в Залазах с Кюхельбекером и с двумя другими
осужденными по делу декабристов — В. С. Норовым и В. А. Дивовым; всех троих
везли из Шлиссельбурга: лицейского друга — в Динабург, обоих других — в
Бобруйскую крепость.42 Угрюмые строфы «Бог помочь вам, друзья мои…»
были позже получены в Сибири и с благодарностью приняты.43 Не то чтобы в 1828 г. все было безоблачно: опасностью
продолжало грозить дело о «Гавриилиаде» и об «Андрее Шенье», однако настроение
поэта и его друзей во всех смыслах стало боевитее и располагало к тому, чтобы
не только веселиться, но и радоваться своему веселью. В «Протоколе» 1828
г. пелись «куплеты прошедших шести годов»; может статься, и в 1827 г. пели, но
об этом вряд ли хотелось вспоминать.
Теперь
займемся обследованием датировки снизу, стремясь выявить наиболее продвинутый terminus post. Первую опору дает время написания
французской песни, от которой отталкивается Рефутация с ее «Ты помнишь
ли, ах, ваше благородье…». После появления музыки Доша в 1811 г. и сочинения
текста песни Дебро в 1817 г. прошли годы. С 1822 г. собрания песен Дебро
выходили во Франции неоднократно. В четвертом их издании (1826)44
помещена переделка «Капитана» самим же автором этого текста. Это
был сочиненный самим Дебро бурлеск «Laripopée» (иногда: «La ripopée»), где с использованием структуры и узнаваемых
вкраплений из «Капитана» на мелодию Доша описана жизнь довольно буйных бродяг.
Вместо «стяга возлюбленной матери-родины» из «Te souviens tu» ветошник Фанфан
дерется «из-за юбки одной не безгранично верной женщины» («pour les jupons
d’une femme un peu traître») и т. п. Также и в «римейке» «Tе
souviens tu» под названием «La comtesse et le calotin» некстати памятливая
графиня с пристрастием допрашивает (католического) священнослужителя, а своего
доброго приятеля, помнит ли он, как с наступлением известного возраста
им обоим приходилось пускаться во все тяжкие. В еще одном шутливом ремиксе
«Капитана» мадам (она же maman) ведет беседу с бывшей своей девушкой,
возвращаясь в припеве все к тому же: «Dis-moi, putain, dis-moi, t’en
souviens-tu?» («Ты это помнишь ли? Скажи,
путана»).
И все-таки появление русских куплетов не было,
наверное, связано непосредственно ни с одним из четырех изданий песен Дебро
(1826), как естественно было бы думать, потому что в этом случае было бы
странно адресовать песню-отклик не ее автору, а Беранже. Такое легче себе
представить у тех, кто имеет в руках списки новых французских песен или даже
слышит песню прямо в музыкальном исполнении, не имея под рукой правильного ее
издания, так что вопрос об авторстве (текста, с одной стороны, и музыки — с
другой), становится трудноразрешимым и легко отходит на задний план. Мы уже
говорили, что при многих песнях Беранже имеется ссылка на мотив из песни «Te
souviens-tu, disait un capitaine», причем авторы ни музыки, ни слов «Капитана»
не упоминаются. При великой славе Беранже и часто изустной передаче французской
песни о «Капитане» в России нетрудно было сбиться на мысль, что это сочинение
знаменитейшего из французских песельников, политическим воззрениям которого
текст Дебро не противоречит. А уж сочиняя некое возражение французам,
безусловно, авантажнее было метить в более знаменитого из них. Так и связали
русскую перепевку «Капитана» с Беранже. Наконец, сбивающим с толку обстоятельством было, пожалуй, и то, что песня к середине
1820-х гг. (не забудем о махровой Реставрации в этот исторический момент) стала
распеваться и за пределами Франции, прямо-таки соблазняя к переделке и
всевозможным литературным проделкам — тому самому, что с некоторых пор
музыканты называют то римейком, то ремиксом и вообще second hand song.
Соображение, что Рефутация отражала
повышенное внимание к Беранже в связи с процессом против него, силы не имеет.
Процессы роялистов против Беранже шли уже давно: не зря говорили, что власть Бурбонов «ограничена песнями», и это было известно повсюду,
включая Россию. Что касается процесса (второго) против Беранже, то он начался в
декабре 1828 г., когда текст Рефутации уже распевали
по крайней мере в Петербурге. У русской публики мода на французского поэта со
сложной политической судьбой сложилась уже с начала 1820-х гг. При этом следует
заметить, что Беранже иногда задевал и русских, подчеркивая то неуспехи их, то
варварский характер их силы. В «Песне казака» («Le Chant du cosaque»),
исполнявшейся на мотив все того же «Капитана», казак обращается к своему коню
так: «Топчи же в прах народы и царей» и т. п.
Задевало в этих песнях иной раз уже то, что их
поет бывший противник. А если он старается не задеть, это опять же может
показаться родом пренебрежения. Наконец, хватало в известных песнях Беранже
деталей, которые выдавали национальное французское самолюбие, вроде того, когда
немцам рассказывают, что они ухаживают за девушками, матери которых побывали в
объятиях французов. Национальный пафос затрагивает даже полкового пса («Le
chien du régiment»): оказывается, где бы ни шла
Великая армия, у того неизменно появлялось узнаваемое потомство. В «Истом
французе» («Le bon FranHais»), исполнявшемся перед свитой императора
Александра, Беранже рассуждал так: «Оставайся русский русским, / И пруссаком
будь пруссак! / Мы ж — французы, и французским / Будет
край наш как-никак! / <…> / У соседей не грешно / Брать
лишь женщин да вино» (перевод В. Дмитриева).
Кроме того, если прислушаться к голосам того
времени, обращает на себя внимание обстоятельство, на первый взгляд вполне
простое и понятное — вопрос о роли «генерала Мороза» в изгнании французов из
России. Когда посвященная России четвертая строфа «Капитана» красноречиво
описывает русские снега, не упоминая совершенно ни русских, ни действий
русской армии, это может показаться всего лишь данью поэтической картинности.
Полемика тех десятилетий показывает, однако, что в таком изображении кампании
1812 г. могло отражаться то понимание исхода войны, которого держались многие
французские авторы: не сила сопротивления русских, а сильные и продолжительные
морозы послужили причиной прискорбного состояния Великой армии, которое
наблюдалось ко времени перехода через Березину. Именно на это
толкование событий, упорно отстаиваемое заклятыми бонапартистами, яростно
возражал Денис Давыдов в статье «Мороз ли истребил французскую армию в 1812
году?».45 Справедливости ради отметим, что Филипп-Поль де Сегюр
(1780—1873) давал взвешенную оценку: часто поминая зиму 1812 г., он
подчеркивал, что мороз был союзником русских, но и с них самих брал изрядную
цену.46
Что
касается Пушкина, то он эту проблему знал и нашел единственно правильное
решение, отказавшись вычитать там, где надо складывать. Отсюда его классически
отчетливые вопросы: «Гроза двенадцатого года / Настала
— кто тут нам помог? / Остервенение народа, / Барклай, зима иль русский бог?»
(«Евгений Онегин», X, III); в следующей строфе на этот вопрос дан уклончивый,
но емкий ответ: «сила вещей». В «Бородинской годовщине», написанной 5 сентября
1831 г., дано по-суворовски лаконичное разъяснение: «русский штык и снег».
Удивительнее другое: в полемической русской Рефутации
вопрос «Ты помнишь ли?» французскому капитану задают и по поводу снега
(ст. 33 сл.), — но ведь у Дебро вся строфа только русские снега и живописует!
Эта
деталь обнаруживает то, что и без того следует нам выявить с определенностью,
так как здесь часто выражаются неточно и мимо существа дела: Рефутация
не есть прямое — резко и в лоб — возражение на «Капитана» Дебро. Скорее это
возражение бонапартистам вообще. «Капитан» Дебро служит не столько целью,
сколько некой полемической опорой для общего возражения
французам, у которых нынче свои трудности, что, однако, не означает, будто нам
надо забыть свои. Грустная мелодия, на которую надета беспечная речь русского
солдата, cмягчает грубоватость последней, внося в нее
юмористический оттенок.
В
качестве последнего толчка к появлению антибонапартистской русской песни могло
выступить следующее обстоятельство. После смерти Наполеона на о. Св. Елены и
потрясения 14 декабря в России с последовавшим вслед за этим столкновением
власти и общества европейский анализ наполеоновской эпохи и личности вызывал и
у нас не только воспоминания, но и возросший интерес вместе со спорами.
Критическое отношение к Наполеону натыкалось на возражения рьяных поклонников
императора. Так, красноречивая история походов Наполеона, написанная де Сегюром
и впервые изданная в 1824 г., вызвала опровержение страстно преданного
Бонапарту бригадного генерала Гаспара Гурго (1783—1852), который — как и де
Сегюр — много лет был адъютантом императора. Полемика Гурго, которую другие
именовали словом réfutation47, кончилась дуэлью, в которой
Гурго ранил де Сегюра. Французское слово réfutation,
равно как и английское его соответствие, замелькали в европейской печати.
В
высшей степени примечательной по изобилию и остроте откликов на свое появление
была публикация в 1827 г. обширной истории Наполеона, над которой после смерти
«изгнанника вселенной» пять лет кряду работал Вальтер
Скотт. Многотомный труд писателя, имевшего при жизни всемирную славу под стать наполеоновской, назывался «The Life of Napoleon»
(London—Edinburgh, 1827). Как было принято, сочинение это было переведено на
французский.48 С апреля 1827 г. на него
начали появляться рецензии, среди них была «рефутация» все того же неуемного
Гурго.49 Английская библиография произведений Вальтера Скотта,
помечающая отклики на них с точной датой публикаций, показывает, что 19
сентября 1827 г. напечатан и ответ английского писателя на бонапартистскую
критику — «In reply to Gourgaud».50 Таким
образом, страстная полемика о Наполеоне и его войнах, начавшаяся почти одновременно
с событиями наполеоновской эпохи, в 1827 г. вошла в апогей вместе со словом,
которое во французском (равно как и английском) языке употребляется в смысле
«опровержение» наряду с другими словами, но лат. refutatio, стоящее за
интересующей нас лексемой, давало этому словоупотреблению тот привкус
совершеннолетия в суждениях, который неповторимо присущ
новолатинской традиции. Этого нельзя сказать о слове «рефутация», написанном
кириллицей, так как в русском языке эта лексема (а точнее — глосса) не была и
не стала употребительной, и если вообще известна образованным носителям языка, то как раз благодаря пушкинской Рефутации.
Таким
образом, Рефутация — это русский отклик на европейские споры об
исторической роли Наполеона в ответ на сверхпопулярную и за пределами Франции
песню Дебро. По ходу развития международной полемики вокруг труда Вальтера
Скотта о Наполеоне эта песня-пародия появилась, а к концу 1827 г. стала
распространяться как русская перепевка французского «Капитана». На
бонапартистскую ностальгию французских авторов, из которых в России всех
известнее был Беранже, пушкинская, судя по внешним свидетельствам,
песня-пародия отвечала, в обстановке новых военных предприятий со стороны
русского правительства, героическими воспоминаниями о 1812 г.
Как
и песня Дебро, текст Рефутации вызвал в России отклики и подражания. Кроме упомянутых стихов Сабурова ту же песню «Te souviens-tu» много
лет спустя, после очередного похолодания между Европой и Россией, использовал
А. С. Голицын («Рыжий», или «Золотой», 1789—1858), музицирование которого
Пушкин слушал 31 марта 1828 г. у М. Шимановской (Рефутация уже
существовала!).51 В РНБ хранится редкий экземпляр стихов А. С.
Голицина: «Песнь, петая русским гренадером в Париже
французскому нищему ветерану, в ответ: Te souviens-tu? 4 ненумерованные
страницы. Соч. Ген.-майора Александра Сергеевича
Голицына 22 сентября 1849 года. Город Ленчиц».52 Песнь эта,
нескладная и полурусская, исполнена фантастически-официозного русского духа,
вроде восемь раз повторенного припева: «Я помню то, что сильно вас бивал / А помнишь ты, как шибко ты бежал?»
Еще
несколько лет спустя, в пору Крымской войны («Москвитянин», 1854, № 8)
появилось стихотворение Вяземского, снабженное полезными пометами в «домашнем»
издании.53 Вот первая строфа: «У вас,
господ из шайки Бонапарта, / Набегами тревожившей весь свет, / У вас своя
история и карта, / Где черных дней, где темных точек нет. / Свой ряд имен
пустили вы в огласку, / Ведете счет одним удачным дням; / А там, где мы путем
вам дали таску, / Не помните? — Так мы ж напомним вам».
Также
и каждая из следующих строф кончается словами, отсылающими нас все к той же
песне Дебро и еще более — к Рефутации: «А помните ль Кутузова, французы,
/ Не помните?54 — Так мы ж напомним вам». В годы Крымской войны у
Вяземского много патриотических стихов — сперва во
здравие, а потом, увы, за упокой. Мы помним приведенную И. В.
Немировским помету современника на одном из списков Рефутации — не
появилась ли она как раз в связи с тем, что Вяземский написал нечто вроде продолжения
старой песни в начале Крымской войны, а также потому, что по представлению
1850-х гг. Пушкин не должен был писать многое из того, что он так охотно писал?
Остается
добавить, что известный переводчик Беранже и поэт-«искровец» Василий Курочкин
откликнулся на первые публикации Рефутации в 1861 г. примыкающими к
старой пародийной традиции стихами «Ты помнишь ли, читатель благосклонный, / Те
дни, когда мы пели в унисон…» (1862).55 Как
видим, получилось так, что русский ответ французам на основе песни Дебро
оказался почти так же широко известен и литературно влиятелен в России, как и
французская песня о наполеоновских ветеранах всюду, где понимали
по-французски.
Обращаясь
теперь к экзегезе отдельных мест Рефутации, поищем признаки пушкинского
авторства в самом тексте этих куплетов. В русском отклике ровно 48
стихов, как у Дебро, — разве что стихов сочинено почти в два раза меньше,
поскольку в русской Рефутации в каждом из шести восьмистиший концовка не
варьируется, а слово в слово повторяется в качестве припева все то же второе
четверостишие первой строфы. Отсюда видно изначальное решение опереться на французскую
песню, не ища полного с нею соответствия. Возникает своего рода диалог между
песней-источником и песней-пародией: на монолог французского капитана отвечает
не наполеоновский ветеран, а… русский солдат. Это весьма остроумное сюжетное
решение. Другое дело, что поражает некоторая асимметричность обеих песен в том
смысле, что тон ответа кажется грубым и упрощенным на фоне политически грустной
песни Дебро. Ругательства, видимо, по причине отношения к «русскому мату» как к
некой особенности отечественной духовности, песней Дебро мотивированы мало.
Речь идет о нынешнем унижении французов более, чем о
прошлой их славе. Уже говорилось: четвертая строфа Дебро, посвященная Русскому
походу французов, даже не называет Россию и русских по имени.
Грубоватость
русского отклика на французского «Капитана», впрочем, хорошо мотивирована тем,
что русские куплеты имеют сказовую форму — они стилизованы под солдатскую речь,
которая по существу, пожалуй, добродушна. Существеннее то, что на проявления
французской национальной гордости здесь отвечено выражением такой же гордости
русской; перечень прославленных кампаний Наполеона побуждает автора напомнить
об успешных действиях русской армии. Резкое направление пьесы и упомянутые уже
черты ее стиля удостоверяют, что этот заведомо не для печати сочиняемый текст
литературно непритязателен, не делающий чести великому поэту, если даже он был
среди его сочинителей. И все-таки если мы сравним Рефутацию
с определенно коллективными сочинениями, то не сможем не заметить, что
целое в ней объединено общей идеей, строем и слогом, чего нельзя признать за
стихами-экспромтами, написанными сообща и носящими следы разнобоя и
механического присоединения частей одна к другой, как это видно хотя бы по
«Канону в честь М. И. Глинки» (МАк, т. 3, с. 405).
В
самой Рефутации можно заметить несколько черт, которые, мне кажется,
сильно поддерживают уверенность в пушкинском авторстве, обнаруживая глубокую укорененность
отдельных элементов песни в словоупотреблении и стиле поэта.
1.
Начать с тонкого наблюдения Щербачева56 о галлицизме в строфе
«Но помнишь ли, как всю призвав Европу / На нас одних
ваш Бонапарт буян, / Мы видели французов многих — — / Да и твою, г — — —
капитан» (таков один из засвидетельствованных вариантов; в ПСС иначе:
«Ты помнишь ли, как всю пригнал Европу…»). Именно
держась неправильной конструкции «(Бонапарт) призвав… мы видели», обнаруживаем
стилистически великолепный ход — насмешка над языком противника, раз уж перед
нами характерный галлицизм.57 В этой
ситуации ничего нет правдоподобнее допущения, что тут узнается именно
стилист-Пушкин — и потому, что ему был отчетливо знаком этот «идиотисм»58,
а еще оттого, что как раз ему естественно приписать способность так ловко найти
последнему ироническое применение.
А поскольку Щербачев, отметив эту черту, думал о примечательной грамматической
частности, а не об атрибуции (авторство Пушкина для него
несомненно), нам оставалось выявить то, что способен дать в вопросе об
авторстве этот мазок, который именно Пушкину очень идет.
2.
Подогревец (ст. 35) — перед нами, казалось бы,
словечко артиллеристов, как будто бы чересчур специальное для Пушкина. Однако
«Словарь языка Пушкина» и на этот раз подтверждает наблюдение Щербачева. В
письме к Вяземскому (от 5 ноября 1830 г.) Пушкин применяет его к стадии
«артподготовки» в любовных отношениях, откуда видно, что он, заприметив это
армейское выражение, не замедлил оценить его выразительные возможности
(это напоминает известную историю с «выползиной» в смысле «сюртук,
фрак»: народное слово было с восторгом воспринято поэтом от В. Даля). Рядом в
том же письме «голы как бубны», ср. Рефутация, ст. 26.
3.
Народное выражение, которое служит завершением
рефрена в шести строфах Рефутации, является своего рода русским
шибболетом, который несколько лет до этого служил Пушкину заключением второй
строфы стихотворения «Телега жизни» (1823): в первой молодости «мы рады
голову сломать» и, прыгая в телегу, «кричим: пошел! — — — — ». В Рефутации
та же формула стоит на том же (ударном) месте в строке и строфе, а благодаря
поэтике припева становится сквозным элементом всего текста. Гости из
области langue maternelle59 в русской речи не диво, однако
превращение этой формулы в композиционную тонику Рефутации отлично
развивает ухарский языковой жест из «Телеги жизни». Не самое ли естественное —
допустить, что это сделал тот же автор?
4.
Обращает на себя внимание много раз повторяемый в
припеве оборот «не из иных мы прочих, так сказать». 29 октября 1830 г.
Пушкин в письме Плетневу (МАк, т. 10, с. 311), сетуя на то, что из-за
холеры он отрезан от мира, пользуется этим же самым оборотом: «Невеста и
перестала мне писать, и где она, и что она, до сих пор не ведаю. Каково? то
есть, душа моя Плетнев, хоть я и не из иных прочих, так сказать, но до
того доходит, что хоть в петлю». Похоже, что это уклончивое по смыслу и
плеонастическое по форме высказывание принадлежало кому-то из слуг старого века
и получило известность в пушкинском кругу.60 В
«Дубровском» (конец пятой главы) жулик-чиновник просит «иных прочих
убираться по-добру по-здорову» (это о хозяевах Кистиневки), а в
«Капитанской дочке» (под конец восьмой главы) Пугачев подсказывает молодому
офицеру: «Какое тебе дело до иного-прочего?» Пушкину, видно, нравилась
некая затаенность (а значит — до некоторой степени и художественность) этой
простонародно-вежливой апосиопезы. Такое уважение к гению случая вполне, надо
сказать, в духе Пушкина.61 Наблюдение за речью и понятиями прислуги
было любимым занятием и ценным припасом литераторов: таков рассказ А. О. Россет
о ее девушке Саше, которая не скрыла от поджидавших хозяйку гостей — Пушкина и
Жуковского — свою сопоставительную оценку творчества обоих.62
5.
Неотделанность. Народность речи в Рефутации не только отлично
обоснована, но и выдержана недурно, даже если прав был Языков, что тут нет той
филигранной отделки каждого слова и строки, какую мы знаем по высшим творениям
Пушкина. Описание Наполеона в ст. 17 сл. и 25 сл.,
действительно разочаровывает (если только тут не было сознательной опоры на
лубок!). Также и «ах» в зачине (текстовой вариант:
«о»), повтор «ты» в ст. 34 и ряд употреблений в словах-связках похожи на
заполнение «лишних» слогов (Füllwörter). Также и употребление
нецензурных слов, даже если не станем осуждать его a limine, не подано особенно
изобретательным образом. Но ведь полной отделке не предназначаются любые
наброски именно у больших поэтов; то, что относится к лирическим или эпическим
произведениям, предназначавшимся (рано или поздно) для печати, не
распространялось педантически на иные записи в альбомах или на куплеты
песни-пародии, какую пожелают исполнять отдыхающие от воинских трудов офицеры.
Таким куплетам, пожалуй, даже приличествует некая небрежность; было бы убого
бесконечно шлифовать их. А потому — кто более виноват: автор в умеренной
отделке куплетов или критики в однообразии своих эстетических восприятий?
6. «Пропеваемость». Скорее для куплетов Рефутации
важно было, как их петь и каких эффектов при этом добиваться. Поскольку мы
надежно знаем, что песни — и французская и русская — существовали рядом и что
ноты для обеих использовались те же, должен был сразу бросаться контраст
мажорного настроения русского ответа с минорным тоном французской песни. С
одной стороны, элегический тон французов, потерявших обретенное было величие, а
теперь, после ухода вождя, пускавшего их тысячами в расход, никому, увы, не
нужных; с другой — мажорный русский ответ с его бодрящей langue maternelle. Так создается не
лишенное комизма наложение текстов, когда матерщина вводится заунывным
шепотком. Это ли не занимательно — пародия посредством различных лексических
регистров при тожестве напева?
7. Также и форма транслитерации Беранжер
подходит Пушкину, а другим (например, Вяземскому) не так; ср. хорошо известную
и по пушкинской биографии петербургскую кондитерскую «Вольфа и Беранже».
Отметим, что у Пушкина при упоминании Рефутации в «Протоколе»
1828 г., как и в «Графе Нулине», родительный падеж
имени французского поэта звучит как «Беранжера». Так или иначе
такая транслитерация (ПСС, т. 5, с. 7; т. 6, с. 219; т. 12, с. 51, 56)
указывает скорее на него, чем на Вяземского, который говорил Беранже, а
раз даже в письме А. И. Тургеневу славно пошутил: «наши… Беранжи»; другие,
конечно, могли говорить по-разному, как видно по Дельвигу с его «Подражанием
Беранже» или по А. Вульфу с «Романсом Беранжера» (по-видимому, в применении к
«Капитану» Дебро).
8. Наконец, о слове «рефутация» в
названии песни. Сверх этих соображений по ходу шестикратного повторения (тем
более — пропевания) русского оборота, стоящего в конце каждой строфы, обращает
на себя внимание слово рефутация кириллицей, с самого начала служившее
(у Языкова в 1827 г. и в пушкинском «Протоколе» 1828 г.) указанием на
куплеты в целом и ставшее восприниматься как их заглавие. Ни вообще в русском
языке, ни в текстах Пушкина оно более нигде не встречается — мы усваиваем его
как раз из этого заголовка. У Пушкина в «Протоколе» слово это написано, мы
помним, со строчной буквы, и складывается впечатление, будто он не называет
стихи, а скорее на них указывает. И тут-то решающее значение получает
высказывание Языкова: метко охарактеризовав произведение как сочиненную
Пушкиным солдатскую песню, он называет ее «Рефутация Беранжера». Такого
названия он никак не мог бы дать сам, ведь слово рефутация вообще
по-русски неупотребительно, так что простое совпадение здесь немыслимо. А
Пушкин не мог же узнать из письма Языкова к брату это название — следовательно,
когда он пишет «Протокол», он говорит о нем так, как сам изначально придумал,
но не выписывает титул, а говорит небрежно: «…пели рефутацию Гна Беранжера».
Между тем Пушкину и его недурно знающим
французский язык друзьям не менее чем rБfutation
известно и французское бранное слово foutre. Выразителен пример
из Кишиневских дневников Пушкина63, где он с пренебрежением говорит
о некоем м-е Дегийи, а намечавшуюся между ними дуэль называет неуважительно «un
foutu duel au sabre». Заслуженно знамениты и novissima verba А. С.
Грибоедова — последние слова, будто бы произнесенные им в час гибели, 11
февраля 1829 г.: «Они хотят нас убить… Фет-Али-шах! jenfoudre, jenfoudre или
что-то в этом роде», — сообщает свидетель этой иранской сцены.64
Поэтому
в стихотворении, где венцом шестикратного рефрена выступает русское verbum
futuendi (фр. foutre), было придумано — почти
наверное самим автором куплетов — и всю эту систему, с концовкой на langue
maternelle и мотивом ст. 44, окрестить рефутацией, тем более что для
русского уха foutre еще отчетливее слышно в рефутации, чем в том
же слове для француза (исторически между простым foutre 65
и ученым réfutation нет ничего общего).66
Возможно и обратное: исходя из того, что надо ответить французам, то есть
написать им réfutation (слово, как мы говорили, витало в полемике
о Бонапарте), слово это было весело переосмыслено (это мог сделать сам автор
или кто-либо их многих светских остроумцев того времени), а в текст в связи с
этим введен структуро-образующий рефрен, благодаря которому foutre
становилось сквозным мотивом песни начиная уже с названия.
Так по-русски выходила солдатская речь, а по линии французского языка — смешной
(для понимающих оба языка, то есть главным образом для
своих) намек.
Именно
ради этого, мне думается, вовсе не употребительное по-русски слово «рефутация» осталось не переведено на русский как «ответ» или
«опровержение», а лишь транслитерировано. По той же причине странное имя
Рефутация и приросло к песне-инвективе для Пушкина и для тех, кто получал
текст от него и его ближайших друзей; прочие могли называть ее и «Капитаном»,
глядя на пародируемый песенный источник. Благодаря игре в слове рефутация
лингвистическое превосходство оказывается на стороне русских бонмотистов: вот
что означает владеть равно французским языком и langue maternelle. Занятно, что
почти у каждого из трех слов, входящих в наиболее распространенное название
песни-пародии, появились незначительные вариации, из которых авторитетнее всех
то, как написал Пушкин в «Протоколе», только Рефутация в титуле
правильнее с прописной.
А
потому приведенные соображения, взятые вместе, позволяют, пожалуй, ощутимо
усилить суждение относительно авторства Рефутации. Обратим внимание на
то, что внешние свидетельства решительно подкрепляются наблюдениями над
внутренними признаками — соображениями касательно лексики и фразеологии,
оригинальных конструкций и структурных элементов, распределенных довольно ровно
вдоль всего текста. Все они очень напоминают пушкинские, включая и редкое слово
из авторского названия произведения — по внешности деловое, а втайне содержащее
остроумный намек. В итоге подтверждается, я полагаю, пушкинское авторство в
самом полном смысле этого слова.
Известно
(и напряженно обсуждалось в пушкинистике), что наличие отдельных характерных
для того или иного поэта слов в текстах, атрибуция которых спорна, не есть
последний аргумент в пользу авторства в целом. Иначе говоря, не являются ли
перечисленные, как будто бы напоминающие Пушкина черты сознательной подделкой
под него, а значит аргументом не в пользу авторства, а против него? Думается,
что к произведению, появившемуся в 1827 г., это неприменимо — слава Пушкина
была велика, но еще не создалось той дистанции к поэту, которая позволяла бы
так под него подделываться. Следовательно — «пушкинизмы» Рефутации,
скорее всего, указывают на авторство Пушкина.
Версия
о коллективном экспромте вообще вряд ли имеет что-нибудь за себя, кроме любви
Пушкина и других лицеистов к литературным забавам во время дружеских пиров.
Пьеса, однако, достаточно велика и округлена для того, чтобы иметь такое
происхождение. Разумеется, можно себе представить, что друзья внесли два-три
предложения, попавшие в список или списки Рефутации 19 октября 1828 г.,
когда ее, с год или более тому назад написанную, пропели бывшие лицеисты. Часть таких предложений могла быть одобрена автором, другая
возникала сама собой при распространении списков уже без ведома автора.
Поостережемся, однако, переводить представление о коллективе как целевой
группе, в которой бытовали куплеты ради совместного исполнения, с идеей
коллектива, который это произведение сообща сочиняет.
Пора, однако, подвести общий итог нашего
рассмотрения, сводящийся к нюансам по тем пунктам, которые мы взялись
разобрать, и некоторым штрихам для филологического комментария к обсуждаемому
произведению. Датой сочинения «Рефутации г-на Беранжера», «Капитана» или
«Ты помнишь ли?» остается для нас время до зимы 1827 г., а с некоторой
вероятностью — середина 1827-го, когда бонапартисты неистово публиковали свои опровержения
— réfutations — на любую критику Наполеона. Название
тогда еще не установилось, ибо это не обязательно для куплетов, тем более
таких, которые не предназначались для печати; однако называть
строфы странным для русского уха словом Рефутация было предложено
автором с самого начала распространения, а то и сочинения этих стихов; скорее
всего, он это название придумал сам, раз оно так ловко соединяет в одно целое
содержание и структуру вещи. Авторство куплетов — не коллективное; это
один Пушкин (с той же степенью причастности окружающих, какая может случиться
с любым авторским произведением); об этом свидетельствуют высказывания
современников. Другое дело, бытование строф — это застольное музыкальное
исполнение в дружеских собраниях, по преимуществу офицерских и разгульных. На
бонапартистскую песню Дебро Пушкин сочиняет сатирическую стилизацию,
направленную против иной раз задевающих высказываний более острого и более
известного в России Беранже, которому у нас готовы были приписать что угодно.
Характер песни неподцензурный, хотя он не противоречит и
казенно-патриотическому подходу к событиям 1812 г.; все политическое при этом
оставлено в стороне — сравни прямо озадачивающие своей глубиной и великодушные
к противнику строфы «Чудесный жребий совершился...» («Наполеон», 1821). В
куплетном жанре эстетическое впечатление много выигрывает благодаря забавному
контрасту эпических русских слов и лирического французского мотива. Так мы
приходим к выводам, далеким от чего-либо неожиданного, но, хотелось бы думать,
достаточно отчетливым.
1 Если не отмечено
противное, на тексты Пушкина ссылаемся по изд.: А. С. Пушкин. Полное собрание
сочинений. В 16 т. М.—Л., 1937—1959 (ПСС); А. С. Пушкин. Полное собрание
сочинений. В 10 т. М., 1956 (МАк). Ссылки на эти изд. даются в тексте с
указанием тома и страницы. Переводы с французского,
если не отмечено противное, сделаны автором.
2 См. сведения о Рефутации
в изд.: Летопись жизни и творчества Александра Пушкина. В 4 т. М., 1999;
Электронная библиотека ИРЛИ РАН, Пушкинская энциклопедия, s. v. Беранже (Б. В.
Томашевский, Л. И. Вольперт).
3 Сочинения Н. А. Добролюбова. Т. 2. СПб., 1862,
с. 371 сл.; по Добролюбову, «…Беранже был наполеонист и нередко даже более
наполеонист, чем сам Наполеон».
4 Как-то в эти годы бумаги
со стихами Беранже пострадали от собаки, забежавшей в рабочую комнату Дельвига;
последний поведал об этом так: «…за то его собака съела, / Что в песнях он
собаку съел» (концовку требовалось, конечно, повторить); см. об этом: Анна
Керн. Воспоминания о Пушкине. Сост., ст. и прим. А. М. Гордина. СПб., 2010, с.
99.
5 Этот перевод цитируется в
кн.: Ф. П. Фонтон. Воспоминания. Юмористические, политические и военные письма.
Т. 1. Лейпциг, 1862, с. 25.
6 М. К. Азадовский. [Вступ. ст.] // Н. М. Языков.
Полное собрание стихотворений. М.—Л., 1934, с. 40 сл.
7 П. Сакулин. Взгляд Пушкина на современную ему
французскую литературу // Пушкин. Под ред. С. А. Венгерова. Т. 5. 1911, с. 374.
8 Б. Л. Модзалевский. Библиотека Пушкина. СПб.,
1910: № 597—598 (фр. изд. Беранже, оба 1828 г.), № 599 (изд. 1833 г.); тома по
большей части разрезаны.
9 Е. Г. Эткинд. Метапереводы Пушкина.
Божественный глагол. Пушкин, прочитанный в России и во Франции. М., 1999, с.
524—525, особ. с. 524 сл.
(речь об элементах формы более высоких уровней).
10 Н. Н. Мазур. Пушкин
и
Беранже: к
источникам
фабулы «Графа
Нулина» // The Real Life of Pierre Delalande— Stanford Slavic Studies, vol.
33, 1: Studies in Russian and Comparative Literature to Honor Alexander
Dolinin. Stanford,
2007, p. 38—51.
11 З. А. Старицына. Беранже в России. XIX в. М.,
1969, с. 15 сл. (обстоятельно в духе эпохи); Ю. Данилин. Беранже и его песни.
Критико-биографический очерк. М., 1973, с. 321—323 (предлагает отказаться от
пушкинского авторства, раз «Протокол» 1828 г. его не доказывает).
12 П.-Ж. Беранже. Избранное. М., 1979, с. 473 сл.
13 La goguette ancienne et moderne. Choix de chansons.
Paris, 1851. В этой книге то и дело встречаются тексты, до боли знакомые из
русской традиции, вроде «Мальбрук в поход собрался...» («Malbrough s’en va-t-en
guerre...», p. 11). Мне попались, в частности, «Амуры и Зефиры», памятные русскому
читателю благодаря строке Грибоедова, в песенке куплетиста Ш.-Ф. Панара «Le roi
des plaisirs» и т. п.
14 Авторство французской
песни правильно понимал уже П. А. Ефремов. Об Э. Дебро: Paul Emile Debraux // Chanson-Prospectus pour les œuvres de ce chansonnier. [s. a.], p. 543—545);
Albert Cim. Le chansonnier Emile Debraux, roi de la goguette
(1796—1831). Paris, 1910.
15 Сборники
текстов
Дебро: «Chansonettes et poésies légères» (1820), «Chansons gaillardes et politiques» (1829), «Chansons
nationales» (1822; 1829), «Chansons complètes» (1837). О нем: А. С. Пушкин.
Полное собрание сочинений. Под ред. С. А. Венгерова. Т. 5. СПб., 1911, с. 7:
комментарии к Рефутации (Н. О. Лернер).
16 Chansons de Béranger. Paris,
1843, p. 356—357 («Le Chant de cosaque»), 547—548 («Le vieux sergent»), 452—454
(«Le tombeau de Manuel»), 485—486 («Emile Debraux»). Перед этими текстами
Беранже имеется указание, что петь их надо на голос «Dis moi, soldat», или — что то же — «T’en souviens-tu».
17 Карьеру отца продолжил
и отчасти повторил менее прославленный его сын Alexandre P. J. Doche (fils)
(1799—1849), побывавший в Петербурге и будто бы здесь
и скончавшийся.
18 Œuvres Complètes de P. J. de Béranger. Nouvelle
Edition. Paris, 1844, p. 608 suivv.
19 Полный текст см.:
http://chansmac.ifrance.com/docs/prof/souvienstu.html (10. 12. 2011). Текст
можно читать на сайте Французской национальной библиотеки (BNF): Chants et
chansons populaires de la France. T. 1, p. 37; www.chansons-net.com.
20 Первое восьмистишие в
оригинале: «Te souviens-tu, disait un capitaine / au vétéran
qui mendiait son pain, / te souviens-tu, qu’autrefois dans la plaine / tu détournas
un sabre de mon sein? / Sous les drapeaux d’une mère
chérie, / tous deux jadis nous avons combattu; / je m’en souviens, car je te
dois la vie; / mais toi, soldat, dis-moi, t’en souviens-tu? (7—8 bis)».
21 А. С. Пушкин. Полное
собрание стихотворений со сводными вариантами. В 3 т. Под ред. В. Брюсова. Т.
1, ч. 1. М., 1919, с. 285. Ошибочно восприняв capitaine как
(несуществующее во фр.) capitain, Брюсов — это было отмечено Б.
Томашевским (см. след. прим.)
— создал впечатление рифмовки aabb, между тем как у Дебро на деле всегда
abab.
22 Источник Томашевского —
музыкальный альбом середины XIX в. с
произведениями Глинки, Варламова и Титова, где показана музыка к тексту Дебро,
переписанная из французского альбома; см.: Б. В. Томашевский. Заметки о
Пушкине. III. Рефутация
Беранжера // Пушкин и его современники. Вып. XXXVII. Л., 1928, с. 119—122;
приводятся ст. 1—16 и 41—48 «Капитана». Теперь можно найти как выборочные, так
и полные музыкальные воспроизведения текста Дебро (при сокращении исполняются
обычно первая, вторая и шестая строфы-восьмистишия).
23 За пушкинское авторство: В.
П. Гаевский. Празднование лицейских годовщин в Пушкинское время //
Отечественные записки, 1861, т. 139 (ноябрь), отд. 2, с. 36; многие
авторитетные издания (например, те, что названы в
прим. 1) Рефутацию признают пушкинской.
24 Против пушкинского авторства
высказался Н. В. Гербель (под криптонимом Русский, в предисл. к изд.:
Стихотворения А. С. Пушкина, не вошедшие в последнее собрание его сочинений. Берлин, 1861, с. IX), который вслед за П. В. Анненковым держался
представления о коллективном создании песни: эта посредничающая в смысле
авторства идея оказалась живучей, ибо удобна.
25 Споры о подлинности охарактеризованы в работе
В. Э. Вацуро «Приписываемое Пушкину» в его сб.
«Записки комментатора» (СПб., 1994, с. 127—131).
26 И. В. Немировский. О дубиальности «Рефутации
господина Беранжера» // Пушкин и его современники. Вып. 1 (1999), с. 222—228.
27 Скажем сразу, что, невзирая на ст. 2 и 20 Рефутации,
где обычно делаемое издателями сокращение «г.......» сдержанно
указывает на простецкий эпитет из уст русского солдата, видеть анально-скатологический
намек в записи из пушкинского «Протокола» не стоит — я надеюсь показать, что
сосредоточить внимание следует на слове рефутация.
28 Маргиналии Вяземского сообщены Н. Барсуковым в: Старина и новизна, т. 8, 1909, с. 33—44.
29 Письмо опубликовано известным историком
тогдашнего Юрьевского университета: Языковский архив. Вып. 1. Письма Н.
М. Языкова к родным за дерптский период его жизни (1822—1829). Под ред. и с прим. Е. В. Петухова. СПб., 1913, с. 343 сл.;
письмо CCXV. Датировка письма не только аутентична, но, по случаю, неколебимо
подтверждена упоминанием ожидаемого 25-летнего юбилея Дерптского университета
12 декабря 1827 г.
30 Например, 21 июля 1827 г.
Н. А. Муханов, адъютант петербургского генерал-губернатора, писал А. А.
Муханову в Москву (Щукинский сб. 10. М., 1912, с. 354):
«Пушкина я вовсе не вижу, встречаю иногда его в клубе, он здесь в кругу шумном
и веселом молодежи, в котором я не бываю и коего ты знаешь,
что я не люблю…»
31 Ф. П. Фонтон.
Воспоминания... С. 182.
32 Федор Иванович Гильфердинг
(1798—1864) — в 1829 г. секретарь конференции при переговорах о мире с
Оттоманской Портой.
33 Так у Б. Л. Модзалевского
(Пушкин. Письма. Т. 3 (1831—1833). М.—Л., 1935, с. 191), и
это правильно, потому что естественно называть «Капитаном» песню Дебро или
окрестить этим именем русский отзвук французской песни, но говорить о «капитане
Пушкине» было бы во всех отношениях странно.
34 Отметим, что из друзей
Пушкина, посещавших лицейские сходки, К. К. Данзасв 1828—1829 гг. оказался на
Балканском театре войны; знакомых и друзей здесь, как и в Закавказье, было
немало.
35 Стихи старого
пушкинского приятеля, лейб-гусара Я. И. Сабурова, написанные под «Капитана»,
упомянуты комментатором в кн.: Остафьевский архив князей Вяземских (СПб, 1899.
т. 1, с. 675).
36 Дневник А. Н. Вульфа.
1828—1831 гг. Пг., 1915, с. 69.
37 Письма женщин к
Пушкину. Ред. Л. Гроссман. Подольск, 1994, с. 70.
38 Летопись жизни и
творчества Александра Пушкина. Т. 2, с. 320.
39 Н. О. Лернер. 19
октября 1827 года // Русский архив, 1910, № 2, с. 215 сл.; автор показал, что
Пушкин через Залазы ехал в Лугу, поспешая на лицейское собрание.
40 Протокол празднования
«Лицейской годовщины» от 19 октября 1828 г. // Рукою Пушкина: Несобранные и
неопубликованные тексты. М.—Л., 1935, с. 733—736. Здесь отчетливо читается:
«Усердно помолившись Богу», — и если многие издатели не воспроизвели эту
подробность, то кое-что потеряли.
41 Вкладывать в христианскую
фразеологию неопаганистические значения, разумея под Богом то Диониса-Вакха, то
Феба-Аполлона — дежурный мотив шуток в пушкинском кругу. Сюда
относится, например, шутливая формула
Пушкина «Скажите, Вакха ради» (МАк, т. 1, с. 67), как и «Пришли ее
(обещанную тетрадь. — А. Г.) мне, Феба ради, /
И наградит тебя Амур» (МАк, т. 2, с. 103), где Амур является вместо
ожидаемого «Господь»; ср. у Даля, под словом «наградить»: «Да наградит тебя Господь»).
В том же духе вводятся и родившая
Амура Афродита, например в «К ***» («Ты богоматерь, нет сомненья…» —
разумеется, в качестве матери Эрота-Амура) и др. Примером лукавой культурной
контаминации может служить искусное описание того, как «верный сын пафосской
веры, / Проводит набожную ночь / С младой монашенкой
Цитеры» («К Щербинину»; МАк, т. 1, с. 357 сл.) и т. п.
Пример остроумного использования 52 псалма в том же духе (ПСС, т. 13, с.
264—265; Пушкин — П. А. Плетневу; 1828): если болезнь Гнедича опасна,
Пушкин богоборчески скажет в сердце своем: «Несть Феб». Кроме
несомненных случаев есть и более сложные, но разбор их увел бы нас в
сторону.
42 Судя по дневниковой
записи Пушкина (МАк, т. 7, с. 20—21), он не узнал арестанта, которого
увидел до Кюхельбекера, признанного им тоже не сразу. Сцена обстоятельно
проанализирована: С. Н. Коржов. Новое о встрече
Пушкина и В. К. Кюхельбекера на почтовой станции Залазы // Временник пушкинской
комиссии. Вып. 22. Л., 1988, с. 72—82. Мичмана Василия Абрамовича Дивова
(1803—1842) Пушкин вряд ли знал, а о Василии Сергеевиче Норове (1793—1853), с
младшими братьями которого, Авраамом и Александром, был знаком, он должен был
слышать в связи с острым конфликтом Василия Норова с вел.
кн. Николаем Павловичем в 1822 г.
43 И. Пущин. Записки.
СПб., 1907, с. 66 сл. (Е. А. Энгельгардт сумел передать эти строфы Пущину.)
44 E. Debraux. Chansons nationales, nouvelles et autres. Paris, 1822; Bruxelles,
1826.
45 Cтатья, впервые
опубликованная в 1835 г. (последние цитируемые французские сочинения датированы
1827 г.), перепечатана в: Д. Давыдов. Дневник партизана. СПб., 2012, с. 157—177; прим. 334—335.
46 Philippe de Ségur. Histoire de Napoléon et de la Grande armée pendant l’année 1812. Paris,
1824, vol. 1—2, l. XI, ch. IV; cf. p. 255 etc; по Б. Л. Модзалевскому, в
библиотеке Пушкина был экземпляр этого труда Ф.-П. де Сегюра в первом же
издании.
47 Napoléon et la Grande armée en Russie, ou Examen Critique de l’ouvrage de M. le comte Philippe de
Ségur. Par
M. le général Gourgaud. Paris, 1825 (затем
многократно). Другие авторы, например, генерал Л. Партуно в своем сочинении
1826 г. называет полемику Гурго против Сегюра словом réfutation.
48 Walter Scott. Vie de Napoléon Buonaparte, précédée d’un tableau préliminaire de la Révolution française. Paris, 1827.
49 Каталог Национальной
библиотеки
в
Париже
указывает
ряд
названий, напр. новое опровержение
Гурго: Réfutation
de la «Vie de Napoléon par
sir Walter Scott» par le général G***. Paris, 1827; или
еще: Réfutation de la «Vie de la Napoléon» de sir Walter Scott,
par M***. Paris,
1827 (каталог указывает автором этого текста Jean-Francois Caze, 1781—1851) и
др.
50 Lettre de Sir Walter Scott et Réponse du général Gourgaud, avec notes et pièces justificatives. Paris, 1827; см.
дополнительные
сведения
о
датах
появления
рецензий
в
кн.: The Cambridge Bibliography of English Literature. 2000, p. 2007.
51 По Л. А. Черейскому
(Пушкин и его окружение. Л., 1989, с. 106), это первый из
названных у него двух А. С. Голицыных.
52 Отчет Императорской Публичной Библиотеки за
1870 год. С. 134; ср.: Остафьевский архив князей Вяземских... Т. 1, с. 674 сл.
53 Полное собрание сочинений кн. П. А. Вяземского.
Т. 11 (1853—1862). Изд. гр. С. Д. Шереметева. СПб.,
1887, с. 115—116 (№ 441). Эпиграф: «T’en souviens tu? Disait un capitaine».
54 О том, как французы
запомнают свою историю см.: Petit Larousse illustré. Paris, 1912, p. 1406, s. v. Koutouzof, Michel, а
также s. v. Bérésina.
55 Поэты «Искры». Ред. и прим. И. Ямпольского. Л.,
1933, с. 183—184, с. 657.
56 Внутренние аргументы в пользу пушкинского
авторства Рефутации подобраны в старинной монографии: Ю. Н. Щербачев.
Приятели Пушкина, М. А. Щербинин и П. П. Каверин. М. 1912/1913, с. 127 сл.
57 Стремиться уйти от этой
конструкции, жертвуя текстологией ради бесцветной правильности фразы,
филологически простодушно.
58 Пушкин признается в «Евгении Онегине» (III,
XXIX): «...Мне галлицизмы будут милы, / Как прошлой юности грехи...». Ср. в
«Монахе»: «Зеленый куст тебя (т. е. юб-ку. — А. Г.)
вдруг удержав... / Она (т. е. Хлоя. — А. Г.)
должна, стыдясь, остановиться».
59 То, что в лат. называлось patrius sermo, по-фр. называлось langue
maternelle — «родной язык», в употреблении людей пушкинского круга было
обогащено семантикой рус. матерный язык (фр. les obscБnitБs, jurons).
Выражением (кажется, И. П. Мятлева) охотно пользовались, любуясь на то, как
изысканно оно связует основы национальной культуры.
60 Узнать это можно только
по случаю — такова история, дающая объяснение удивительной серии «…эти, /
Те-те-те и те-те-те» (В. Вересаев. Спутники Пушкина. Т. 2. М.,
1993, с. 194 сл.) в рассказе о кн. С. Г. Голицыне.
61 П. Сакулин (см. прим. 7) отметил это
употребление, не делая вывода, тем более что считал (как видно по его
изложению) Рефутацию пушкинской. См. также «Словарь языка Пушкина» s. v.
прочий.
62 А. О. Смирнова-Россет. Дневник. Воспоминания.
Изд. подгот. С. В. Житомирская. М., 1989, с. 22—23.
63 А. С. Пушкин. Полное собрание сочинений. Т. 12.
М., 1996, с. 304.
64 А. С. Грибоедов. Его жизнь и гибель в мемуарах
современников. Ред. и прим. Зин. Давыдова. Л., 1929, с. 180. Рассказ свидетеля из местных был позже опубликован по-английски и уже с
французского переведен на русский — и все (будто бы) без понимания foutre
в последних словах Грибоедова.
65 Во фр. языке, надо
сказать, этот глагол и образованные от него формы настолько проникли в обиход,
что речь, использующая эти выражения, не является закрыто мужской: «qu’est ce
que ça me fout?» («да какое мне дело!»); «ça la fout mal» («это не годится»);
«je-m’en-foutisme» («наплевательство», по структуре близко к вульгарному
«пофигизму») и др.
66 Словарь Феста (Festus. Ed. W. M. Lindsay. 1913 [1997], p. 347) производит «refutatio»/«опровержение»
от verbum dicendi (fari, fatur); впрочем, к античной
филологии восходит и то мнение, к которому склоняется наука Нового времени,
см.: Dictionnaire étymologique de la langue Latine. Par A. Ernout et A.
Meillet. [Paris, 1932], p. 389, s. v. futo, -as, где эта лексема
связывается с fundo в значении «рассыпать» — в обоих случаях мотивация
значения не содержит в себе чего-либо яркого; отсюда и нейтральное «refuser»
(«отказывать»).