БЕГУЩЕЙ СТРОКОЙ

Евгений Мороз. Евреи и Рим. История за Стеной Плача. Издание подготовила И. А. Левинская. — СПб.: Пушкинский фонд, 2012

Безвременно, говорят, безвременно умер автор. Значит, много чего еще сумел бы, да не успел. Очень жаль. Такая ясность исторического зрения — через столетия насквозь. Такой дар излагать сложные мысли как очевидные.

«...Наследие Иерусалима определило не только общее направление и внешние формы авраамических культур, но повлияло на их сущность, вплоть до способности чувствовать. Можно проследить линии преемственности, ведущие от псалмов Давида, возможно даже в большей степени, нежели от Песни Песней, к истории Ромео и Джульетты.

...Именно в Иерусалиме впервые любовь была выражена словами, которые два тысячелетия эхом отражались на огромных пространствах земли, определяя судьбы множества народов...»

Чем не план прекрасной книжки? Написать, назвать: «История Любви», издать — и всю оставшуюся жизнь купаться в золоте под пеной славы.

Но жизни не осталось. А книжка написана — нетрудно догадаться — не про любовь, совсем наоборот.

А чтобы проверить на прямизну один риторический вопрос. Назовем его условно — вторым еврейским.

Как известно каждому, кто хоть раз употребил средство информации типа московской газеты «Завтра», или кому случалось в общественном транспорте разговориться с попутчиком, принявшим внутрь алкоголь, существует такое недомогание интеллекта — неприязненная тревожная озабоченность существованием на планете Земля потомков древних Е.

(Тут я пользуюсь официальной советской дефиницией — как учили: «Евреи, общее этнич. назв. народностей, исторически восходящих к древним Е.; живут в разл. странах». Советский энциклопедический словарь. — М.: Советская Энциклопедия, 1980.)

Лично я убежден, что это — инфекция, хотя и распространяемая необычным путем: вербальным (впрочем, воздушно-капельный и даже — в некоторых случаях — половой тоже исключить нельзя). И надеюсь, что медицина с нею разберется, и притом раньше, чем с медициной разберется она.

Покамест приходится довольствоваться регистрацией наблюдаемых фактов. По-видимому, этот недуг — что-то вроде мозговой щекотки. Всплывая (обычно по вызову) в мыслительное поле пациента, термин, обозначающий потомков древних Е., страшно увеличивается в объеме и трется о наиболее чувствительные края других идей. Доставляя наслаждение (конечно, несколько мучительное), сопровождаемое вспышкой брутальной речевой активности. Которая извергается по двум руслам, или каналам, вместе называемым: «еврейский вопрос». Что отчасти правомерно, поскольку этот эвфемизм обозначает страстную мечту об аннигиляции одного и того же объекта. Воображаемого как некое абстрактное множество.

В действительности (или, во всяком случае, по-моему) вопросов этих — два. Один практический, с ним все понятно, а другой — чисто для закалки совести. Которая нет-нет, а и буркнет же что-нибудь вроде: люди как люди. Все разные, но, в общем, такие же, как все, и не заслуживают худшей участи, чем все другие.

Ага, как бы не так, — тут же отзывается пораженный участок мозга. И, ликуя, исторгает упомянутый вопрос второй: если они такие же, как все, отчего все остальные их ненавидят и ненавидели, причем всегда, на протяжении буквально всей истории мира?

После чего долго и со смаком сам себе на него отвечает. Рассказывает, например, какие они бестактные. Нескромные. Лезут, куда не просят: в политику, в литературу. Книги вот пишут, не говоря уже о рецензиях, — на русском, между прочим, языке. И т. д.

А возможен, оказывается, ответ короткий и простой.

Ненависти в истории действительно было сколько угодно. Древние народы только и делали, что отбирали друг у друга территории, подвергая чуждые этносы геноциду. Однако пылавшая при этом взаимная ненависть, по слову Тацита (и по мнению автора рецензируемой книги), была — odium solitum — ненависть обычная, неизбежная ненависть соседей к соседям. И цивилизация постепенно научилась ее регулировать. Римская империя, например, требовала от завоеванных нацменьшинств только лояльности. Да, Иудею раскатали, как Чечню, и по таким же причинам, но в дальнейшем Древний Рим обращался с древними Е. более или менее политкорректно; не намного жестче, чем нынешний Евросоюз абсорбирует мусульман; опасливо, но без злобы.

Ненависть же нового типа — не соседская, а как бы дочерняя, — из которой возник современный, вышеописанный синдром, — разгорелась только в IV—V веках, в Византии. Не решаюсь (не желая попасть под суд) воспроизвести приводимые автором цитаты из проповедей Иоанна Златоуста, призывающих к окончательному решению первого вопроса. Примем за точку отсчета 438 год, в котором Феодосий II объявил Е. «врагами императора и римского закона».

А вы говорите: все и всегда. Ни фига подобного. Всего-то шестнадцать столетий, и то неполных.

Осип Мандельштам. Египетская марка. Пояснения для читателя. Составители: О. Лекманов, М. Котова, О. Репина, А. Сергеева-Клятис, С. Синельников. — М.: ОГИ, 2012.

Шикарный фокус. То есть я хотел сказать: замечательный научный опыт. Берем эту вещь Мандельштама и разбиваем ровно на 218 кусков. Каждый осколок рассматриваем под лупой и на просвет. Выявляем потрясающую игру смыслов. Причем читателя не может не восхитить тщательность составителей (и разбивателей): мельчайшие реалии разъяснены, сложнейшие метафоры истолкованы, и аллюзии упомянуты, кажется, все.

Лично меня особенно радуют реалии. Приятно прочитать — и / или припомнить — после фразы О. М. про рубашку, сверкавшую пикейной грудкой, что пике — «хлопчатобумажная двойная ткань полотняного переплетения с выпуклым узором». А к абзацу О. М. о керосинках — до чего превосходная приложена страница. Чистая правда — уже почти никому не известная: «Через слюдяные окошки можно было рассматривать пламя и регулировать его, выдвигая и задвигая фитили, делая огонь сильнее или слабее. Гасить керосинку нужно было поворотом ручки, полностью задвигая фитиль во­внутрь, лишая его доступа воздуха. Задувать керосинку ни в коем случае было нельзя».

Кроме шуток — это первоклассная работа. Она выше моих похвал и не нуждается в них. Но это еще и увлекательная игра; трудно удержаться от соблазна поучаствовать.

Этаким непрошеным советчиком. Взглянуть из-за плеча, подсказать ход — очень возможно, ненужный, тогда простите.

Например, О. М. написал: «...отметить на плане города крестиками посреди тяжелорунных садов и картонажных улиц», и в пояснении сказано: «Эпитет „тяжелорунные“, вероятнее всего, попал в „ЕМ“ из поэтического словаря Фета», а «„картонажными“ петербургские улицы названы в „ЕМ“, вероятно, потому, что они словно состоят из ровных картонных коробок».

А по-моему, надо только бросить взгляд на план Петербурга, изданный, скажем, в 1913 году (такой висит у меня в коридоре), — и все станет гораздо проще: сады обозначены густыми зелеными завитками; ну и о том, как вычерчены улицы, точней Мандельштама не скажешь.

Или вот фрагмент, начинающийся словами: «— Выведут тебя когда-нибудь, Парнок, — со страшным скандалом, позорно выведут — возьмут под руки и фьюить...»

Комментаторы совершенно справедливо замечают, что текст кивает в сторону Достоевского. И приводят примеры «публичного унизительного и скандального выведения из общественного места»: в «Игроке», в «Идиоте», в «Бесах», в «Подростке», в «Братьях Карамазовых», в «Скверном анекдоте» — цитаты занимают полстраницы.

Поистине загадочно: забыт лишь «Двойник», — а разве не его интонацию О. М. тут скопировал?

Ну и насчет «айсоров — чистильщиков сапог». Не то чтобы я сомневался, что они «часто упоминались при описании улиц Москвы и Петрограда (Ленинграда) вплоть до начала 60-х годов». Но раз уж вы сообщаете — по Брокгаузу и Ефрону, — откуда они взялись, стоило бы, наверное, сказать, куда они делись в 1937-м, если не ошибаюсь — в феврале.

Еще раз прошу прощения, больше не буду, да больше почти ничего у меня и нет, никаких претензий. Говорю же: отличная книга, драгоценное пособие для переводчиков и для потомков.

Один только нежелательный эффект: никак теперь из этих 218 частей не склеить в уме прежнюю «Египетскую марку». Ту, немножко волшебную.

Но это ничего, не страшно. Должно быть, скоро пройдет.

Самуил Лурье