ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА

БОРИС РОГИНСКИЙ

«И долгий путь, с фонариком в конце…»

Об Илье Асаеве¹

Когда уже ни горечи, ни зла

И сумерки касаются стекла,

Я прислоняюсь к темному окну.

Я сквозь его густую тишину

Смотрю — близнец из прошлого встает

И смотрит, и меня не узнает.

И, обретая ясные черты,

Кладет туда горячие следы.

Не голос, а его усталый взгляд

Настойчиво зовет меня назад.

И дальше, через улицу и снег,

Уходит вглубь не бог, не человек —

Далекий призрак, прячась где-то там.

И я за ним — к таинственным вратам…

Беру аккорд когдатошний, и сам

Себе шепчу священное «Сезам!».

Сколько сумерек, ночей просидел он так, всматриваясь в свое отражение, с гитарой или листом бумаги, а то и с тем и с другим, и обязательно с сигаретой, то прижимаясь лбом к стеклу, то откидываясь назад, пытаясь там, во тьме, в отражении увидеть что-то еще?.. Когда же тот, за окном, повернется (это будет знак) и — за ним, в темноту? Спрыгнуть вместе с гитарой, убежать, улететь, прицепиться к саням Снежной королевы, когда наконец уже? Это не мотив, не тема, это образ поэзии, пожалуй, и образ жизни. Несколько патетический. И как же он понимал это, как язвил самого себя, свои стихи, но оттого, похоже, только больше тянуло «скорей, скорей в твое небытие».

Годы жизни Ильи Асаева — 1964—1993.

…Жизнь обгоняет возраст, — сядь

В окно. И голосом струны

Отправь кружиться мотылька… <...>

И голос вновь спешит за словом

Упасть в сырой квадрат окна. <...>

Лишь Она прислонится к окну,

Я к Ней молча шагну из окна… <...>

Всю письменность земли перевести на птичий,

На устный. И уйти по Млечному Пути

В окно… <...>

Благодаря Эдисону, Вольту и Ватту,

Я не один, там — в окне, мое «я» второе.

Мы симметрично курим и, время тратя,

Я с ним судачу, т. е. почти с собою.

Космос в окне, что море, — ныряй с разбега!

Падай в любой зодиак… <...>

Не потому, — что за черту

Смотрю, как розовый романтик.

А потому, — что, как лунатик,

В окно за звездами иду. <...>

Ступайте в душу, как в окно, —

Самоубийцы! <...>

И я, уйдя в себя от ратных дел,

Переселил в окно свой торс и рожу. <...>

Испаряется пепел луны за окном.

И окурок скрипит в запыленном стекле.

Завершается шествие в круге земном.

И все тянется, тянется шествие вне…

Откуда эта оконная тоска? Она звучала тогда отовсюду, из песен недалеко от его Риги перематывавшего пленку в автомобиле, из стихов того, кого в Даугавпилсе по ошибке выкинули из окна, из песни еще одного, взятой в эпиграф: «Гуд бай, Америка, о! — где не был никогда…» Его поколение, все сплошь с гитарами, и те, кто был в центре событий, и те, для кого, как для него, «события» были лишь слабым отзвуком происходившего внутри, и те, кто выжил реликтом, и те, кто, как он, ушел по-настоящему — все прыгало из окна, удалялось во тьму. Как это? — спросите вы. А вот так, при всем различии биографий, что Ника Турбина, что Цой, что Бутусов, что Башлачев, что Курехин. Впрочем, он с ними не был знаком. И в словах его стоит такая тишина, которая, возможно, только снилась его шумным сверстникам. Он дружил с теми, кому посвящал стихи. И если это не Галич или Шаламов, то все больше его друзья из Днепропетровска: Папа Док и другие. Редкое чувство в поэзии рубежа 1980—1990-х, «чувство локтя». Он знал, кому шлет письма из Риги, знал (или только воображал?), куда они уходят вместе с ним и что остается за плечом:

Мудрено и банально, как в жизни про нас.

Мы без боли, теперь уже — просто с тоской,

Словно с Божьей таможни потемками глаз

Ковыряем свой сумрак, пустой и слепой.

Но, когда мы качнемся за скобки земли

И закружимся в новом бредовом огне, —

Дай нам Бог различить напоследок вдали,

Как окурок маячит в бессмертном окне.

И как же они тяжеловесны, монотонны, эти анапесты, окна, сигареты, луны, звезды, ноктюрны Шопена… В его списках для чтения соседствуют Надсон
с Розенбаумом, Гумилев с Вознесенским. Все бы ничего, да потом еще якобы циничное острословие и анжамбеманы Бродского. В первый раз читаешь — ну да, в каждом стихотворении что-то есть, строка, сочетание слов, не больше. В целом — такая скука, да и — прости господи! — безвкусица, что хоть вой. Позднесоветский дембельский альбом со вставками из Цветаевой и Лермонтова. Во второй раз закидываешь невод — уже не строки, а несильные электрические удары, бесшумные молнии. В третий раз — чувство вторичности куда-то уходит. Стихи начинают светиться ровным ледяным светом, безжалостным и беззащитным. Какая удача, что короткую жизнь свою он прожил вдалеке от столиц с их модами и культурными течениями: Днепропетровск—Рига—Крым—Днепропетровск. Неловкое чувство, что он зря читал Бальмонта: в его стихах только правда и ничего кроме. Гитара, сигарета. Его правда? Правда его времени? «Сигареты в руках, чай на столе. Все находится в нас…» Нет, это все-таки не всегда про него. Его страна, его эпоха жили в нем своей убийственной жизнью. Никто ни до ни после не написал такого пронизывающего полотна в духе Свешникова — то ли мемуара о службе во внутренних войсках, то ли иллюстрации к «Колымским рассказам», то ли просто еще одной из десятков его фантазий о смерти:

Это все он виноват — ранний ноябрьский закат.

Осени жалость нервно прижалась к лютой российской зиме.

Где-то под Шуей молча танцуют вальс на плацу при тюрьме.

И взмахнул дирижерским кнутом лейтенант,

И в роскошных гусарских хб с арестантом кружит арестант.

Лихо прицелившись, в тон гневно вступает тромбон.

Где-то под Шуей в лагерном шуме вальс закрывает сезон.

В мерзлую флейту пьяный ефрейтор вставил последний патрон.

Залп за залпом обрушивал пьяный солдатский оркестр.

И швырял танцевавших на мерзлый асфальт,

И облизывал лица, дождями смывая следы, злой ноябрь,

И строчил разыгравшийся альт,

И глумилась преступница-осень над этой бедой,

И, шаля, засыпала расстрелянных прелой листвой…

Спел последние такты гобой…

Это все он виноват — ранний ноябрьский закат.

Где-то под Шуей прапор бушует за недоигранный такт.

Злость и усталость густо вмешались в красные лица солдат.

Эти стихи явно сбивают с ног. Другие — делают это не так заметно. Но всегда читать их весьма тревожно. Тревожно оттого, что не знаешь, что перед тобой — может быть, внутренний мир астматика, спортсмена, музыканта, провинциала, поэта, вечно стремившегося «поскорее преодолеть это врБменное расстояние между жизнью земной и жизнью вечной», как припечатал Борис Равдин в предисловии? Или голос бешеной, чуть не самоубийственной эпохи, суммирующей русский XX век, шум ялтинских дискотек и прибоев, ледяное молчание осенней—зимней—весенней Риги, нарушаемое лишь кошачьим воем и перестрелкой между ОМОНом и рижской милицией на Бастионной горке? Перескакивая со строки на строку, теряешься, путаешься: то ли ярость и напор, то ли ирония, то ли полная резиньяция, иначе уход — сам вмерзаешь в навязчивый переплет окна и слышишь только перебор струн, завороженный движением пальцев гитариста. Да он и сам был ими заворожен.

Сидеть смотреть, как пальцы на гитаре,

Напоминая жизнь членистоногих,

Охотятся на струны по ночам…

Я не слышал тех мелодий, на которые он исполнял свои стихи. Может, и правда, что они были лишь «упаковкой» для стесняющегося дара молодого поэта. Но голос, аккорды, переборы струн в этих стихах слышу ясно: на кухне, ночью, в тишине, с дверцей в иную жизнь — впереди, друзьями —  в соседних ячейках, городом — позади и зодиакальным сводом — сверху. Что-то, быть может, лермонтовское, апухтинское, аполлон-григорьевское, цыганское во всем этом. Но к черту, зачем параллели, контекст эпохи, стиль поколения, рижские соборы и коты, «Наутилус», Крым, «Queen», Андерсен, Сент-Экзюпери, Мандельштам, Шаламов... Они — лишь обрамление этих романсов. Или все-таки нет?

И в полстроки достало бы мне жизни,

И полсвечи, чтоб догорал ночник.

Ни города, ни века, ни отчизны

Не нужно мне — ни отзвука от них.

И только, средством от моих недугов,

Прошу на вечный срок вписать в рецепт:

Гитару! И единственного друга!

И долгий путь, с фонариком в конце.