ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА

Александр Жолковский

БЫТЬ ЗНАМЕНИТЫМ...

Здесь будет все: пережитое, история несостоявшейся литературной сенсации и кое-какие уроки изящной словесности.

На конференцию в Доме русского зарубежья им. А. И. Солженицына (20—21 сентября), посвященную 80-летию В. П. Аксенова, я летел¹ с докладом о комментариях Ю. К. Щеглова к «Затоваренной бочкотаре». А в первый, мемориальный, вечер наметил рассказать о своих немногочисленных встречах с Аксеновым.

Так как там ожидались выступления Марка Розовского, Александра Кабакова, Евгения Попова, Ольги Матич и других людей, знавших его гораздо лучше меня, то скромность собственного вклада я решил компенсировать честным обнажением моей (типичной для нескольких поколений читателей²) гипнотической фиксации на Аксенове. Это подсказало и формат повествования — историю самоотождествления с «кумиром нашей юности» (Довлатов), и заголовок — парафраз названия фильма «Being John Malkovich» («Быть Джоном Малковичем»). Игра слов, пусть немного претенциозная, но вполне аксеновская и, в общем-то, безобидная, думал я, забыв, что слово — не воробей и постструктуралисты недаром предупреждают: «Watch your metaphors!» («Осторожно с метафорами!»).

1. BEING VASILII PAVLOVICH

Я не был близким приятелем Аксенова, но знакомством с ним дорожил и дорожу. Начну с полувстреч издали и постепенно перейду к более непосредственным.

В 1961 году был напечатан «Звездный билет», успех которого передать трудно. И уже летом 1962-го я был в Таллине и знакомился с его западной жизнью, остановившись, ни больше ни меньше, как в кабинете ректора Таллинской консерватории Эугена Каппа, куда пробирался ночью, имея три ключа — от ворот, от здания и от кабинета.

В 1965-м вышел рассказ «Победа», надолго меня завороживший.

Где-то в конце 1960-х я попал на ночной, после обычного спектакля, джазовый концерт «только для своих» на Таганке.³ Кто провел меня, не помню, но помню, что среди джазистов был Алексей Козлов, а открыл вечер Аксенов — красивый, завлекательный, во всем джинсовом, и я любовался им из партера.

В 1968-м была напечатана «Затоваренная бочкотара» (я храню этот номер «Юности») — мгновенный хит и бесспорный шедевр.

В 1972-м у меня возник роман с красавицей из другого города, которая оказалась былой подругой Аксенова, чем засвидетельствовала общность наших вкусов. В Москве она захотела повидаться с ним, но сама звонить ему ввиду ревнивой жены не могла, и подозвать его к телефону выпало мне, после чего говорила с ним она, и он вскоре зашел к нам на Остоженку. Таков был мой первый — телефонный и совершенно бессодержательный — с ним разговор, а затем наконец какая-никакая первая личная встреча.

В тот день мы работали у меня с моим великим соавтором Игорем Мельчуком, и от приглашения выйти на кухню «попить чаю с Васей» он за нас обоих отказался. Следующее сообщение с кухни было: «Вася прощается». Тут мы вышли и стоя поговорили в дверях. Я спросил Аксенова, что он пишет, и он ответил, что исключительно нетленку (это слово я слышал впервые), то есть в стол. Мельчук держался с не типичной для него почтительностью. Я потом спросил, чтó так. Ну как же, ответил он, — настоящий писатель, да еще сам Аксенов. Это притом, что Достоевского Игорь поносил и поносит запросто.

В 1979-м я эмигрировал в Штаты, а через год туда перебрался и Аксенов, вскоре принявший участие в лос-анджелесской конференции об эмигрант­ской литературе Третьей волны. Я еще только-только поселился в Итаке и следил за конференцией по русскоязычным газетам.

Вскоре я всерьез занялся «Победой»⁴  и, узнав, что Аксенов будет на Летней школе русского языка и литературы в Миддлбери (в году, кажется, 1981-м), заехал туда, чтобы порасспросить его о «Победе». Разговор начался с того, что Аксенов сказал, что не помнит ни визита в мою квартиру, ни меня самого — хотя вряд ли он мог начисто забыть нашу общую знакомую (которая эзоповским мельком появляется в его «Круглых сутках нон-стоп», 1976).

Я спросил, как ему удалось напечатать «Победу» в 1965 году, не мешала ли цензура.

— Ну, цензура у нас какая? — доброжелательная, творческая, — счастливо прогудел Аксенов. — Да до собственно цензуры и не дошло, просто главный редактор «Юности», Борис Полевой, прочел, сказал, что все хорошо, выбрасывать ничего не надо, ну, разве... что-нибудь добавить.

— И вы добавили?

— Добавил одно предложение.

— Вот это? — Я указал на фразу об эсэсовце в черной шинели.

Аксенов посмотрел на меня с уважением — ведь, как сказал бы Борхес, я оказался немного им! — и с тех пор, наконец, меня запомнил.⁵ 

В дальнейшем он называл меня Алик, а я его по-сыновнему Василий Павлович.

В тот же день он читал перед участниками Школы что-то новое, что — не помню. Текст был довольно рыхлый (Сергей Давыдов, которому я заранее расхвалил Аксенова, возмущенно толкал меня в бок), но Аксенов читал с неподдельным авторским наслаждением, и тут я еще больше почувствовал себя им.

В 1983-м я переехал в Лос-Анджелес, где моей подругой стала еще одна героиня жизни и творчества Аксенова — в «Круглых сутках нон-стоп» она фигурирует под именем Милейшей Калифорнийки. Я стал встречать его на славистических конференциях; на одной, в Вашингтоне, его творчеству была посвящена целая секция. В этот раз я увидел его не во всем джинсовом, а в великолепной черной тройке.

— Ты видел Васю? — спросила меня Милейшая Калифорнийка. Он ходит по холлу, как посол.

Образ посла подтвердился, когда вечером Аксенов взял нас на прием в какие-то высокие сферы. Среди прочего там ожидался Ричард Пайпс, знаменитый историк России, работы которого я ценил. Он все не шел, и я допытывался у Аксенова, какой он, этот Пайпс.

— Ну, он — как трубы.

— Как труба?

— Трубы, много труб.

Я продолжал тупо не понимать. Даже предположил ссылку на дурацкий анекдот про половые атрибуты Рабиновича и водосточную трубу, но Аксенов своим чарующим бассо остинато все настаивал на множестве труб, пока я, исследователь каламбуров, не допер наконец, что это буквальный смысл английского слова pipes.

Как-то раз я подступил к нему с вопросом, не опирается ли мое любимое место из «Бочкотары», где Дрожжинин знал все и о всех в Халигалии, хотя никогда не бывал в ней, на аналогичный пассаж из «Гюи де Мопассана» о Казанцеве и Испании. Но Аксенов отвечал, что бабелевского рассказа не помнит и, возможно, даже не читал, а что касается небывания в изучаемой стране, то это советская жизненная реалия. Вот, например, вы, спросил он, вы, специалист по языку сомали, вы в Сомали бывали? Пришлось признаться, что не бывал.

Став профессором русской литературы, Аксенов поделился со мной проблемой. Как преподавать свои вещи, сказал он, я знаю, а как чужие — нет. Ничего проще, отвечал я. Давайте я пришлю вам свой силлабус, и вы будете преподавать по нему. Силлабус я действительно послал, получив возможность ласкать себя мыслью, что теперь-то уж если я не стал Аксеновым, то он отчасти стал мной.

Некое заочное сближение с ним произошло у меня в 1987 году, когда в Лос-Анджелес приехала Ахмадулина.

 При встрече (в доме у падчерицы Аксенова) я отрекомендовался ее давним почитателем и представителем ненавистной ей корпорации литературоведов. (Всем нам памятны строки: Ведь перед тем, как мною ведать, Вам следует меня убить.)

Разговор зашел о появившемся в лос-анджелесской «Панораме» подвале, специально присланном Аксеновым из Вашингтона. Газету принесли, Мессерер стал читать.

Это был вдохновенный панегирик Белле, особый шик которого состоял в том, что он был написан ритмической прозой, практически стихами. Борис, однако, читал с монотонно-торопливой газетной интонацией, дескать, ну ясное дело, хвалит тебя Вася, ну и что?

Я вмешался:

— Вы не так читаете.

— Что значит не так? А как надо?

Я взял газету и стал читать скандируя. Ахмадулина оживилась и сыграла роль вечной жертвы:

— Вот, ты всегда все неправильно передаешь. Если бы не наш досточтимый гость, я бы и не узнауа, что Вася мне стихи написау...

— Видите, Белла Ахатовна, — подал я заготовленную реплику, — и литературоведы на что-то годятся...

Так я отстоял творческую идентичность Аксенова перед его друзьями Мессерером и Ахмадулиной.

С 1988-го я начал ездить в Россию и году в 1990-м оказался в Москве одновременно с Аксеновым. Покойный Миша Генделев, поэт, а в тот момент, кажется, культурный атташе Израиля, устроил небольшое чествование Аксенова в ЦДЛ, пригласил меня, Мессерера, еще кое-кого. Было чудно и трогательно сидеть с Аксеновым в ресторане под той самой галерейкой, с которой прыгал — летал — Рыжий с того двора в его старом рассказе. Это было самое начало нового времени, и провести Аксенова в ЦДЛ должен был кто-то, кто имел право: может быть, Генделев. Меня провел Мессерер.

Во второй половине 1980-х я написал десяток в какой-то степени аксенов­ских рассказов. Некоторые были напечатаны за рубежом (в «22», «Синтаксисе», «Панораме», «Новом русском слове»). На все более часто посещаемой родине я предложил их в новое, прогрессивное «Знамя», но получил отказ. И тогда издал их книжкой — «НРЗБ. Рассказы» (М., 1991), — к которой Василий Павлович дал напутственное предисловие.⁶ А устно, по поводу новеллы «Дачники», написанной последней, сказал (мне передали): «Ну все, Алик стал писателем».

Этим отзывом я очень гордился, но писать рассказы надолго перестал, потом обратился к жанру мемуарных виньеток, и, когда через десяток лет издавал сборник «Эросипед» (М., 2003), Василий Павлович опять не отказался написать напутствие.⁷ 

На презентацию «Эросипеда» в только что открывшейся «Билингве» Аксенов пришел с какого-то приема в роскошном черном пальто и костюме. Пришел, с двумя телохранителями, и Лимонов, который, среди прочего, попросил меня познакомить его с Аксеновым. Я познакомил их, и они мило беседовали.

Последний раз я видел Аксенова в той же «Билингве», на презентации «Вольтерьянцев и вольтерьянок» (2004). Это было зеркальным отблеском первого раза на Таганке — тут тоже собрался литературный бомонд, а Аксенов выступал вместе с приятелем-музыкантом.⁸ Напомнило это и вечер в Миддлбери: Аксенов опять читал нечто разочаровывающее, но читал опять с полным удовольствием, а я опять, и даже лучше, чем тогда, понимал этот авторский кайф. За фуршетом я представил Аксенову мою, только мою, Ладу, с которой они разговорились о вечной женственности — предмете ее тогдашних занятий.

В 2007-м у нас в Санта-Монике гостил Дмитрий Быков. Я вспомнил о моей любимой миниатюре Аксенова «Мечта таксиста», достал вырезку из «Литгазеты» (26 августа 1970, с. 16), Быков вспомнил, что Аксенов говорил ему, что для собрания сочинений издателям не хватает каких-то вещей, рассеянных по газетам, в том числе, возможно, этой. Я сделал копию для передачи Аксенову, и мы позвонили ему в Москву. Это был последний мой разговор с ним — опять короткий, телефонный.

В 2009-м он умер, а за три месяца до него — мой давний соавтор Ю. К. Щеглов, комментарии которого к «Бочкотаре» были высоко оценены Аксеновым⁹;  их издание я готовлю для издательства «НЛО».

2. ПЯТНАДЦАТЬ МИНУТ СЛАВЫ

На конференции было много интересного, но мы сосредоточимся на ее главном, с моей точки зрения, научном результате, можно сказать, — открытии, сделанном уже по ее окончании, открытии, к которому я имел прямое отношение.

На прощание я подошел обменяться адресами к видному аксеноведу, тоже говорившему на конференции о «Бочкотаре», и он вдруг вернулся к моему вчерашнему выступлению.

— Так вы общались с Аксеновым в Америке?

— Ну да, я же говорил, мы иногда виделись, он вот даже предисловие написал к моим рассказам.

— Да, да, а о его неопубликованных рассказах вы знали? В октябре мы в «Знамени» публикуем несколько поступивших из его вашингтонского архива.

— Какие?

— «Змей Горыныч», «Личная жизнь Генриха Лабкова», «У свиной ножки». Замечательные рассказы. О них что-нибудь знаете?

Мне бы смолчать, и белая лошадь моей судьбы пошла бы шагом... Но, оголодавший и утомленный одиннадцатичасовым сдвигом времени по сравнению с Лос-Анджелесом, насыщенной программой конференции, неизбывными в России превышениями регламента и мхатовской медлительностью некоторых докладчиков, я, поглядывая на нетерпеливо поджидавшую меня тоже голодную Ладу, отреагировал с привычной молниеносностью.

— Первые два «Юрия Милославских» — мои, а на некошерную ножку не претендую.

— Как ваши? Такие блестящие аксеновские рассказы, правда, с немного нетипичным для него психологическим анализом...

— Мои, мои, — силы внезапно вернулись ко мне, — мои, опубликованные двадцать лет назад, переизданные в 2005-м и доступные в Сети.¹⁰  Я же говорил вчера, что посылал ему, чтобы он предисловие мог написать... Спасибо вам за чудесный подарок! Именины сердца!..

— Как же так, тексты надо подписывать...

— Именины сердца!..

Лада рассказывала потом, что все ждала, когда же я кончу разговор и можно будет уже пойти есть, когда вдруг с изумлением увидела, что я весело подпрыгиваю, нежно обнимаю собеседника, о чем-то оживленно толкую и вообще не думаю с ним расставаться.

— Именины сердца! Нечаянная радость! You made my day! Лучший подарок мне к 75-летию! — продолжал повторять я, звеня и подпрыгивая.

Собеседнику же было не до смеха — в «Знамя» в пятницу вечером звонить было поздно, он принялся разыскивать Наталью Иванову по мобильнику, это не получалось... А я немедленно начал рассказывать всем, кто еще не разошелся и был готов слушать, каким пророческим оказался мой заголовок — как я наконец с легкой руки «Знамени», стал-таки Аксеновым...

Я неистово веселился, но Лада быстро внесла трезвую ноту:

— Какой ты у меня незнаменитый. Утешайся тем, что быть знаменитым некрасиво.

И с американской деловитостью добавила:

— А заглянуть в «Гугл» им слабо?

На другой день я даже имел удовольствие обнаружить свои рассказы на страницах октябрьского «Знамени» в Журнальном зале и читать о них, за подписью специалиста:

«Далее идут рассказы, написанные (предположительно) в середине 1980-х годов: „Змей Горыныч“, „Личная жизнь Генриха Лабкова“, „У свиной ножки“. Тонкая психологичность этих рассказов позволяет отнести их к шедеврам зрелого Аксенова, они могли бы украсить самую взыскательно составленную антологию этого жанра».

Правда, провисело это недолго, и виртуально побыть Василием Павловичем мне удалось лишь полчаса. Когда я пишу это 24 сентября уже у себя в Санта-Монике, «Знамя», видимо, срочно переверстывается и опять дает мне от ворот поворот.¹¹ 

Что тут скажешь? Разве то, что у меня с 1980-х годов лежит еще один, ненапечатанный, рассказ из той же серии («Икра по-аэрофлотски»), отвергнутый моим внутренним Аксеновым. Может, он пригодится?

3. УРОКИ ОКТЯБРЯ

Но подведем итоги.

Во-первых, налицо бесспорный — и своевременный (дорого яичко к Христову дню!) — научный результат. Как известно, в точных науках ценятся как положительные, так и отрицательные результаты, и — за неимением лучшего — я могу гордиться этим достижением. Хотя ясно, что объективная логика интернетного поиска и без меня вскоре раздала бы всем сестрам по серьгам (все-таки не бином Шекспира), но некоторого скандальчика было бы не избежать.

Во-вторых, возникает пошлый вопрос: куда смотрела редакция?! Возглавляемая, кстати сказать, почтенными академиками АРСС¹²,  включая автора энциклопедического справочника по современной русской литературе.¹³ 

Третий и, может быть, главный урок касается меня самого: говорить надо с толком, с чувством, с расстановкой, взвесив все «за» и «против», не только семантику, но и прагматику, — памятуя о желании жены, чтобы я однажды проснулся знаменитым и в доме наконец стало тихо. Некоторые советуют завести трубку — она гарантирует речи вальяжную неторопливость.

Ну и остаются, конечно, интригующие вопросы. Например, два моих рассказа — что за выборка? Это те, что понравились Василию Павловичу больше других, или, наоборот, завалявшиеся среди случайно не выброшенного вашингтонского мусора? (Вашингтон он, кстати, любовно называл городом-героем, типа: — Вы в наш город-герой не собираетесь?)

¹ На борту самолета, которому «Аэрофлот», в очередном порыве модернизации, присвоил, как оповестил пилот, имя Иосифа Бродского, прозвучавшее в данном контексте легким диссонансом.

² Ср. главу «Подаксеновики» в кн.: А. Кабаков / Е. Попов. Аксенов (М., 2012).

³ В кулуарах конференции Кабаков сказал мне, что единственный такой концерт был в 1973 году.

 ⁴ См. статью: Победа Лужина, или Aксенов в 1965 году (http://www-bcf.usc.edu/~alik/rus/book/poetik/aksen.htm) // А. К. Жолковский, Ю. К. Щеглов. Работы по поэтике выразительности (М., 1996; первый русский и английский варианты — 1986).

⁵ Разбирая «Победу» с американскими первокурсниками, я обещаю тем, кто выявит это предложение, дополнительный балл; некоторые получают.

⁶ Vassily Aksyonov. Профессор Зет среди Иксов и Игреков (http://www-bcf.usc.edu/~alik/rus/story/aksen.htm).

⁷ См.: http://www-bcf.usc.edu/~alik/rus/erosip.htm.

⁸ Это был Олег Сакмаров, как он сам сказал мне после моего выступления.

⁹ См.: НЛО (№ 99, 2009) (http://magazines.russ.ru/nlo/2009/99/ak14.html).

¹⁰ См. «НРЗБ» (М., 1991; http://www-bcf.usc.edu/~alik/rus/story/index.htm) и «НРЗБ. Allegro Mafioso» (М., 2005; http://www-bcf.usc.edu/~alik/rus/book/mafio/index.htm).

¹¹ Так и есть, см.: Василий Аксенов. «Незабываемый век». Вст., публ. и прим. В. Есипова. // Знамя, 2012, № 10 (http://magazines.russ.ru/znamia/2012/10/a10-pr.html).

¹² АРСС — Академия Русской современной словесности.

¹³ С. Чупринин. Русская литература сегодня: Жизнь по понятиям (М., 2007); он же. Русская литература сегодня: Новый путеводитель — 2009 (М., 2010—2011).