ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА

КСЕНИЯ КРИВОШЕИНА

Завороженность жизнью

Наступают дни пустые, черные, и тогда кажется, что вот-вот, прямо за поворотом, ждет тебя конец. Это состояние приживается: просыпаешься с тревогой и весь день не в радость. Вовращаясь мысленно в прошлые годы, удивляешься, насколько жизнь была беззаботна, каждый листик, кусочек голубого неба, ожидание встречи с неизведанным — все было окрашено трепетом. И казалось, этому нет конца.

По природе я унаследовала характер как бы ветреный, сходилась с людьми легко, но расставалась тяжело, от разлук надолго оставались осадок в душе и рубцы на сердце. Однажды я услышала: «Вот ты сильная, перестрадаешь, а потом как птица феникс возрождаешься».

И вдруг как занавес упал. Вмиг плотной стеной отгородил сцену от зала, оставив меня вне пространства. Определить, где я и что со мной, было немыслимо.

Наплывали детские воспоминания, тянуло перелистывать альбомы со старыми фотографиями, хотелось уединения, пеших прогулок, перемены мест, и казалось, что если летать в Африку к дикарям и крокодилам, то перешибет тоску, но это было лишь миражем надежд, а потому никуда я не улетала и продолжала нести свинцовую тяжесть на сердце. Установилось тягостное предчувствие чего-то неминуемо плохого. В пустоте ночей, с блуждающими тенями на потолке, отдаленным плачем ребенка, с отсчетом слонов и баранов, которые так и не ввергали в сон, а только возвращали в какие-то неведомые и давно забытые деревенские темные поля и навозные запахи, ночь сменялась тяжелым утренним забытьем.

Я пыталась вспомнить, с чего все началось? Вырисовывала картинки, анализировала, невозместимость утрат и одиночество давили и вырастали огромным утесом. Возвращаясь к годам своей зарубежной жизни, я, конечно, могла только радоваться и никак не применять к себе слово «изгнание». Еще лет двадцать назад ностальгически зазывали родные места, но жизнь сложилась так, что Франция мне стала второй родиной.

Эта многомесячная тоска началась со смерти мамы. Она уходила пять лет, телесная оболочка держала тисками, а душа выстраданно просилась наружу,
и, видимо, от этого сопротивления мне казалось невыносимо тяжко сознавать мамину свинцовую привязанность к миру — к мирскому. Уже ведь и удовольствия она не получала, а все равно улыбалась — хотя бы мне. Это оставалось у нее до конца.

Как менялось состояние самой души в этом полутеле? Как знать, может, и она то выпархивала за окно и смотрела с соседнего дерева на лежащую в своей огромной кровати старую женщину, а потом, передохнув, глотнув свежего воздуха и погревшись под лучами солнца, опять влетала через форточку в удушливое и полутемное пространство с полуопущенными шторами, с характерным запахом старческого умирания и, смилостивившись надо мной, но не над мамой, опять занимала свое место в исхудавшем и уставшем от жизни теле девяностопятилетней женщины. Несколько раз за эти годы мне казалось, что Господь уже отмерил ее дни, особенно когда были микроинфаркты, операция шейки бедра, накопления жидкости в легких, многочисленные падения с длительными пребываниями в больницах, когда врач давал сорок восемь часов… Но каждый раз, как бы в насмешку, плоть вновь соединялась с душой и неземные силы, а точнее, современная медицина заставляли это маленькое ссохшееся существо, похожее на скрючившегося дождевого червячка, выпрямиться… для следующего этапа страданий. Да и как тут не задуматься, если передовая наука, спасающая и продлевающая нам жизнь, приносит столько же радостей, сколько и страданий. В стремлении к вечной жизни, а у многих и вечной молодости, работают механизмы не божественные, совершенно иные: мы научились спасать людей от рака, инфаркта, спида, пересаживать почки, сердце, заглядывать в тайну рождения, узнавать в утробе матери пол младенца, годами поддерживать человека в коме, продлевать жизнь стариков и смертельно больных и с легкостью решать проблемы суррогатных матерей. Медицина почти сравнялась с библейскими чудесами (так ей горделиво кажется), но пока она не может воскресить Лазаря и, совершенствуя свои эксперименты по продлению жизни во благо «жертвы», привносит тяжелые испытания. Когда это касается нас или близких, то решение мы принимаем быстро, мы знаем, что есть благо! Мама могла бы умереть на тридцать пять лет раньше, от рака, но ей сделали успешную операцию, потом была сломана шейка бедра, ей грозила инвалидность или смерть — опять спасли, затем инфаркт, и вновь медицина продлила ей жизнь... Ее оболочка укрепилась и смогла дожить до девяносто пяти лет, но ее мозг чудеса медицины не смогли обновить. Еще не придуманы витамины и стимуляторы, которые могли бы остановить распад серого вещества. Наблюдать деградацию и превращение человека в несущество — ужасно, утешает только, что сам человек это вряд ли осознает. Хотя однажды, сидя на краешке кровати, она, как бы вернувшись из своего неведомого мира в реальность, сказала: «Я не знаю, что со мной происходит. Где я?»

Многажды я пыталась вернуть ее из неведомого мира, как бы полукомы, из сенильности, этой старческой вселенной небытия, в которой пребывает человеческая душа. Родным советуют с этим бренным телом постоянно делиться новостями, проявлять нежность, целовать, показывать фотографии и возвращаться к прошлому в разговорах. Говорят, помогает и случаи успешного вытаскивания на свет божий из «ниоткуда» — есть. А вот усохшее сознание моей состарившейся мамочки никакими разговорами и показами картинок из прошлой жизни омолодить не получалось... Но что было с душой? Если материальная телесность, состарившись, деградирует, а потом и вовсе умирает, то ведь наша душа не имеет возраста! Когда мы молимся о наших близких, мы общаемся с их вечными душами, и вряд ли случайно так замечательно устроена память, что перед нами встает облик не больного или дряхлого человека, а — во цвете сил и полного радости.

 Принято считать, что есть жизни и смерти легкие, естественные: как жил, так и умер. Но не каждому дано умереть во сне. Если вспомнить злодеев, то и они были долгожителями и далеко не все получили по заслугам при жизни. Проклятия, посылаемые их жертвами, словно укрепляли извергов. Доживая до библейских годов, они не теряли памяти и бодрости тела, преумножая преступления до гробовой доски. Может, это «ясное» долголетие послано было им в наказание — чтобы помнили все содеянное и вздрагивали от каждого ночного шороха? Что стало с ними после смерти, в каких Дантевых кругах и сколько лет или столетий пребывают их вечные души?

И все же — моя мама была старым, но светлым человеком. Сознания и связности речи уже не было, и все таланты и все сотворенное, выстраданное и пережитое на этом свете — из нее ушло, поглотилось неведомыми черными дырами. Они зияли, и каждого человека в разуме и силе — устрашали. Вместо таинственных божественных даров, щедрой оброты, сердечности, энергии, всего, что зовется личностью, остался непроницаемый скафандр, заполненный непо­знаваемой пустотой. И эта каждодневная пытка (моя, но не ее, так мне кажется) оборачивалась выявлением во мне неведомых и дурных чувств. Человек при жизни исчез, стал другим, и как бы я ни хваталась за соломинку надежды — «она — та самая, еще узнаваемая...» — все это было самообманом, который через пару дней окунал меня в еще большее отчаяние, в выжженную и безысходную пустыню выжидания. Уже было трудно определить, какого ожидания, скорее всего, это была подсознательная надежда на высвобождение страдающего существа из телесного плена, поддерживаемого в этой юдоли слез лекарствами, уходом и любовью близких. Она так уютно лежала на огромной розовой подушке, укрытая тремя одеялами, с иконкой преподобного Серафима в изголовье и фотографией, на которой ее юный внук обнимал белого с розовым брюшком бультерьера...

Почти до самого конца у мамы оставалась реакция на красоту. Она улыбалась совершенно беззубым ртом, и в глазах загоралась смешинка, когда она видела букет живых цветов или на мне красивое платье, но на следующем этапе превращения она потеряла и это, и даже отчетливый вкус: требовала шоколада и в суп добавляла шесть кусков сахара. Потом она стала злой, требовала закрывать двери, занавешивать окна и постоянно завязывала узлы из носовых платков — как бы «на память».

Из подсознания моего все труднее выплывают светлые годы, и возрастная тоска прочно завладевает мной. Житейская суета, мелкие неприятности выбивают из равновесия, лишают сна, необъяснимая тревога теснит разум, а сладкие ностальгические времена размываются в памяти. Да, с каждым годом все реже меня охватывает чувство восторга, состояния счастья, когда весенний дождь, первые запахи черемухи и морского порывистого ветра, наполненного илом и солью, рождают чувства уверенности и безграничного единения со всем миром. В какой-то момент произошел разрыв. Мой вселенский рай стал малым квадратиком: передо мною безбрежное море — темно-синяя, потом бирюзовая, небесная влага, переходящая в прозрачность слезы ребенка; становится видно морское дно и стремительное передвижение косяков мельчайшей рыбешки, встревоженной моим приближением, ракушечная пудра белоснежного жаркого пе­ска, словно повторяющего рисунок волны, сотворенного сильным послеполуденным ветром; а если распластаться на спине на этой застывшей воде, погрузив тело в горизонтальную невесомость, и смотреть в небо, то немедленно, из самой глубины души рвутся слова «Отче наш, Иже еси на небесех!..» — и хочется докричаться до Господа, и все, абсолютно все преображается. В такие минуты, похожие на глубокий сон, с возрастом мы погружаемся все реже, зато все чаще страшимся приближения тревожной ночи и бессонницы. Море, километры пустого пляжа, апельсиновые рощи, наши прогулки, разговоры, только мы и эта тишина, которая перекрывает посторонние шумы. Моя душа одинока, ей не привыкать рваться из собственного плена, искать родственную душу, обманываться, наполняя ее страданиями, опять пускаться в поиски, а ведь чего проще, не доводя ее до отчаяния или самоубийства, — посидеть, никуда не спешить, почувствовать протяженность суток и не будоражить лишними амбициями «импульса жизни». Мы вместе, сменяются сезоны, дни становятся короче, мы увлекаемся разговором, сопереживаем, и наши души, такие разные, в эти мгновения соединяются. О, это дивное состояние единства мыслей и вечного узнавания. В такие мгновения исчезает тоскливое чувство твоей затерянности в космосе. И конечно — живопись, книги и путешествия — единое множество частиц, образов красоты, недоступные нашему познанию до самого конца пребывания в этом мире. Как бы мы ни проницали своим убогим умом вселенную, которая питает нашу бессмертную душу, она не может спасти от одряхления и неминуемой смерти наши тела.

И чем больше мы погружаемся в этот тихий мир гармонии, тем острее чувствуем свое душевное несовершенство, недовольство собой, тщетное стремление объять необъятное. И в этот момент нужно сказать себе «стоп!», перестать ныть и требовать, поняв, что то малое, которым нас Господь одарил, и есть счастье. Хотя Ники говорит, что «это малое уже много», а когда оно есть, то малое — огромно...

Всю свою сознательную жизнь мама мне повторяла «я скоро умру», или «вот когда я умру», или «вы меня доведете до самоубийства»... Это укоренило во мне с детства постоянное беспокойство, страх потери, необъяснимую пустоту, пропасть, которые возникают от исчезновения близкого человека. Но на самом деле я почему-то все больше прихожу к мысли, что мама как-то странно относилась к смерти и даже при всех бесконечных болезнях никогда всерьез о ней не думала. Может быть, это шло от ее предков нанайцев?

О вечной жизни в пять лет даже не подозревают, считают, что жизнь не имеет конца и сам ты бессмертен. Но именно в этом возрасте однажды, прежде чем уснуть после очередной сказки, рассказанной моим отцом, лежа в своей детской кроватке, я испугалась: передо мной открылась бездна небытия — ведь я умру! Я заплакала. Не позвать ли родителей? Но в тот же миг мне стало жалко их, ведь они наверняка расстроятся, а может, и рассердятся, они только что похоронили мою младшую сестренку. Не знаю, как передалось мое волнение через коридор, но из дальней комнаты, где еще горел свет, пришел отец, нагнулся, поцеловал мои мокрые щеки, и я как могла рассказала ему о своих страхах. Он сразу понял мое горе и успокоил, сказав, что и после смерти моя душа воплотится в нечто другое. Он говорил мне о животных, природе, воздухе и о многом, показавшемся мне необыкновенно красивым, тем, что мы называем вечным коловращением природы, никогда не исчезающей материей духа. Это было так прекрасно и утешительно — узнать, что не только я, но и души тех, кого мы потеряли, пребывают в следующем этапе жизни, в других существах. И неважно, что эти существа не одухотворены — деревья, животные, насекомые… А главное — все то, что уже никогда не вернешь из прежней жизни. Я получила некую уверенность и надежду на собственное неисчезновение. Более того, на мой вопрос, а я его уже несколько раз задавала родителям: «Вы ведь не умрете завтра?» — был получен обнадеживающий ответ, хоть и на время, но успокоивший меня. Разлуки не будет! Мы встретимся, наша любовь неразделима, мы обязательно перенесемся... Куда, как, когда? Об этом я не знала и даже не хотела бы представлять, потому что до сих пор уверена, что ушедшие на небеса наши любимые молятся о нас, а мы о них, и эта постоянная струна натянута между нами и в тяжелые моменты жизни по этой незримой животворной нити проходят благотворные токи утешения и взаимопомощи.

Во мне самой постепенно, с возрастом появлялись новые муки, радости, разочарования и надежды, но рушилось многое из того, что я полагала вечным. Всего этого уже не вернешь, хотя память крепко сохраняет за собой право в самый неожиданный момент, как из темного шкафа вечности, вынимать эти подарки. Мне кажется, и после смерти у памяти, как и у души, есть свое место пребывания. Пробиваясь из глубины, эти воспоминания странным светом отражают сегодняшнее бытие. Даже ближние события могут внезапно, словно бутон, распуститься, превратившись в прекрасный цветок, так что на мгновение все окружающее пространство омертвелых чувств оживает. Но бывает и другое, когда память внезапно, как бешеный пес из подворотни, кусает за ляжку и одним махом кидает в пропасть, срывая старательно заклеенные страшные картинки из детской книжки. Прочь, прочь и скорее к синему горизонту.

Сейчас моя мама лежала передо мной маленьким беспомощным ребенком и не могла ответить на мой вопрос, который я, конечно, ей не задавала: «Тебе страшно?» Кстати, я всегда поражалась тем старикам, которые говорили «Мое время пришло» или «Я свое прожил, пора умирать». Это люди высшей крото­сти, их смирение в осознании отмеренного времени есть истинное христиан­ское бесстрашие смерти. Простому смертному, дожившему благодаря современной медицине до сенильного распада, уже не придет в голову столь логичное
и философское решение: «Уже пора!» Хотя восклицание моей мамы «Где я и кто я?» наводит на мысли, что в самом страшном безумии человек вдруг осознает себя и тогда-то он и заканчивает счеты с жизнью... Самоубийства стариков стали так же часты, как и детей.

Все реже я вижу сны. То ли усталость, а может, и мое серое вещество стало усыхать. Но вчерашняя ночь подарила мне видение. Мы идем с Ники, взявшись за руки! Впрочем, так неразлучно ходят все старики, боясь отпустить ближнего своего, он как якорь, как страховка циркача под куполом, как спасательный круг в безбрежном океане... Да, так мы идем по широкой асфальтированной дороге, и вдруг он мне говорит: «Смотри какая быстрая и прозрачная река, давай войдем в нее». И вот мы подхвачены потоком, он несет нас на сверхъестественной скорости, все дальше и дальше, нам весело, мы держимся за руки, мы счастливы! Но вот скорость снижается, поток притормаживает
и река втекает, как на полотнах Магритта, в некое пространство, а мы, совершенно сухие, в нашей одежде, оказываемся на дороге и с удивлением смотрим друг на друга. Что это было? «А как же мы вернемся?» — спрашиваю я Ники. Он улыбается и успокаивает: «Подожди немного, мы обязательно найдем такую же реку в обратную сторону».

 Потом мы видим небольшой холм, похожий на гигантский валун, мы взбираемся на него, и перед нами вырастает совершенно неописуемой красоты город, он розовый, голубой, золотой, ярко-белый, на него невозможно смотреть, такой от него исходит свет. Нам хорошо, мы не можем оторваться от этого дивного вида, мы решаем посидеть здесь, остаться ненадолго, нам не страшно, потому что мы знаем, что где-то совсем рядом есть быстрая река, которая, если мы захотим, понесет нас обратно.