ЛЮДИ И СУДЬБЫ

Наталья Габаева

Из записок

Дедушка Георгий Соломонович Габаев — папин отец — в раннем довоенном детстве связан в моей памяти лишь с регулярной перепиской с ним отца и моими ко­ротенькими приписками и рисунками для него в папиных к нему письмах. От первой же встречи с дедушкой остались впечатления скорее о ее необычности, чем о нем самом. Мы увиделись на одном из ленинградских вокзалов, в зале ожидания. Сидели на противостоящих скамьях с высокими спинками — папа, мама и я, напротив — дедушка. Взрослые о чем-то торопливо разговаривали, не обращая внимания на меня. Встреча была короткой, между поездами. Как я узнала гораздо позже, дедушка переправлялся из одного места ссылки в другое. В Ленинграде была пересадка. Единственное смутное впечатление той встречи — дедушка Габаев показался мне гораздо моложе дедушки Георгия Федоровича Коэнте — маминого отца. Теперь я думаю, может быть оттого, что в противоположность последнему не носил бороды, брил лицо.

Еще помню о бесценном для меня дедушкином подарке за год-полтора до войны. Это был небольшой альбом в плотном, под кожу, коричневом переплете. В нем с большой тщательностью дедушкиной рукой в характерной для него графической манере — пером с легкой подкраской акварелью — были сделаны портреты особо по­читаемых им исторических личностей. К каждому портрету несколько строк пояснительных надписей, иногда в стихотворной форме. Я любила пересматривать этот альбом. Из всех — запомнились мне портреты поэтессы графини Ростопчиной, кавалерист-девицы Надежды Дуровой, Кондратия Рылеева и еще кого-то из декабристов в красочной военной форме, великого князя Константина Павловича и княгини Лович. Альбомчик этот, к моему большому сожалению, не пережил блокаду. Настоящее знакомство мое с дедушкой состоялось уже после войны. Несмотря на снятие судимо­стей, ему был запрещен въезд в Ленинград и предписывалось жить на «101-м километре». Они с Софией Григорьевной поселились в Будогощи Киришского района Ленобласти, куда я наезжала ежегодно в школьные времена и позже, до самой дедушкиной кончины.

Жили они очень стесненно. Сперва снимали комнатку, крошечную — кровать, стол — стопка чемоданов, на табуретке папки дедушкиных рукописей, узенький проход к маленькому оконцу. Хозяйка — доброжелательная, но очень недалекая — называлась poule, что по-французски значит — курица. При приездах мне приходилось ночевать у нее. Позже тетя Люля с Василием Павловичем купили им комнатку побольше в домике местной учительницы. Там уже имелся письменный стол для дедушки с неуклюжим каким-то, саморубленным деревянным некрашеным креслом перед ним; небольшой обеденный стол центре комнаты, плита, две-три табуретки, у стены кровать, сработанная так же «мастерски», как и кресло. За печкой какое-то устройство из сундука и чемоданов, исполнявшее роль дивана, — на нем я и ночевала. В углу рядом с письменным столом — этажерка с многочисленными дедушкиными папками и альбомами, среди них одна особо толстая папка с рукописью, посвященной разбору множества ошибок, допущенных, с точки зрения военного историка, в романе Л. Н. Толстого «Война и мир». Занятия эти дедушка шутливо называл «копанием в бороде Толстого».

Жили они чрезвычайно скромно на маленькую зарплату медсестры и крошечную пенсию Софии Григорьевны. Дедушке в пенсии было отказано. Посильно помогали тетя Люля с Василием Павловичем.

При первой встрече с дедушкой меня потрясло поразительное сходство с моим покойным отцом, даже не столько внешностью, сколько мимикой, манерами, особенно улыбкой, выражением глаз. Сразу почувствовала его очень родным.

Пребывание в Будогощи всегда погружало меня в незнакомый, ушедший мир. Рас­сказывал дедушка много, охотно, всегда с мягким юмором. Это были главным образом воспоминания о молодости, военной службе и, конечно, о романах. Последнее всегда с лукавой иронией по отношению к себе. Любил рассказывать о разного рода таинственных, с мистическим оттенком случаях из своей жизни, об этом всегда говорилось серьезно. Давало знать его увлечение оккультизмом в молодости и участие в обществе оккультных наук, где он читал лекции, что и стало причиной его первого ареста.

Дедушка относился к тому типу мужчин, которые до старости преклоняются перед женственностью. Он постоянно был в кого-то влюблен, над чем не уставала по­смеиваться София Григорьевна. «Объекты» дедушкиного внимания не казались мне достойными его. Это была то молоденькая почтальонша, на мой взгляд, ничем не­примечательная, то врач местной больницы, навещавшая дедушку, по-моему, некрасивая, с длинным лицом и большим носом, в то же время по-своему миловидная. При их появлении дедушка оживлялся, шутил. Это были друзья «для глаза». Для души же существовали не столь редкие на «101-м километре» две-три интеллигентные дамы близкой к дедушкиной судьбы. Они иногда заходили к нему и Софии Григорьевне (сам он почти не выходил из дому, не любил). Тогда велись беседы, а ино­гда и споры о политике, о книгах, о прошлом. Это было интересно слушать, так сильно их разговоры отличались от привычного.

Вся стена над письменным столом дедушки была плотно увешана фотографиями близких, начиная от его бабушки и дедушки, воспитавших его (он рано осиротел), и кончая внучками. Здесь же, но отдельно, находились портреты почитаемых им личностей. Среди них выделялся портрет великого князя Константина Павловича, которым дедушка восхищался за то, что он предпочел трону — брак с очаровательной полячкой княгиней Лович, это лишило его права на корону. Над изголовьем кровати так же густо висели разной величины иконки и образки, многие из них скопированные дедушкой. Большая часть и портретов, и образков были им окантованы под смытой рентгеновской пленкой за неимением стекла. У меня сохранилось несколько таких образков, даренных им родителям, и мамина картинка в такой же окантовке, вернувшаяся к нам после смерти дедушки.

Хранится у меня и дедушкино Евангелие с его дарственной завещательной надписью мне и многочисленными его подчеркиваниями и пометами, с его вклейками-рисуночками к евангельским сюжетам. Это Евангелие было с ним на войне 1914 года. Помню некоторые рассказы дедушки о молитвенной помощи ему в тяжелых жизненных случаях. Его религиозность ощущалась по отдельным высказываниям, по смиренному доброму жизненному настрою, без малейших признаков ханжества. Историк-архивист Сидельников, приезжавший из Москвы для знакомства с дедушкиным архивом в Публичной библиотеке и сохраняющимися у меня его бумагами, спросил меня: «Что помогло дедушке перенести безвозвратное крушение его карьеры — карьеры уже известного военного историка и архивиста?» Я, не задумываясь, сказала, что его глубокая религиозность. Уверена, что и мама сохранила и оптимизм, и доброту, и светлое отношение к жизни после тюрьмы и концлагерей — по той же причине.

Но для меня остается загадкой, как совмещались у дедушки его религиозность с серьезным интересом к оккультизму. Как уже упоминалось, в конце 1920-х годов он читал начальный курс по истории оккультизма в известном в то время обществе под руководством Мевеса. В семье, по словам тети Люли, к этому увлечению де­душки относились насмешливо, а само общество именовалось «ноздрями».

Очень жалею, что по своему тогдашнему душевному и умственному настроению (конец школы, поступление в университет, студенческие годы на биофаке) я не интересовалась дедушкиными историко-научными исследованиями, и он больше рассказывал мне о написании им продолжения Прутковианы, нежели о военно-исторических работах, сделавших ему имя в этой области. Тот же Сидельников, хорошо знако­мый с работами и архивом деда, с упреком сказал мне, что, по его ощущению, до­машние недооценивали значение дедушки как ученого. Однако я уверена, что это не может относиться ни к его сыновьям, ни к Софии Григорьевне.

По дедушкиному желанию, будучи в 1950-х годах в командировке в Москве, я познакомилась с его другом и соавтором по ряду работ — историком В. А. Афанась­евым и побывала с ним в одной из московских библиотек, где тогда хранилась часть рукописного архива дедушки. Позже от Сидельникова я узнала, что весь архив дедушки теперь находится в рукописном отделе Российской Национальной Библиотеки (бывш. Публичной). Только прошлой зимой, к стыду своему, я наконец подробно с ним познакомилась и очень многое переписала для домашнего архива.

Именно после знакомства с этим архивом, с записками-воспоминаниями дедушки я смогла вполне оценить как широту интересов и познаний дедушки, так и очарование его личности.

Отношения дедушки с его третьей женой, как он сам иногда шутливо ее называл, с Софией Григорьевной, на мой взгляд, были идеальными, проникнутыми взаимопониманием, лаской и доброжелательством, а со стороны дедушки и трогательной благодарностью. София Григорьевна именовалась Софочкой, а дедушка — Егорушкой.

Преданность Софии Григорьевны дедушке была (как считал и он сам) сродни таковой жен декабристов, последовавших за ними в ссылку.

Так и София Григорьевна, как только дедушка был выпущен из концлагеря, сле­довала за ним по всем его ссылкам, разделяя все тяготы такого житья и фактически содержа его (после смерти папы) в долгие промежутки, когда ему отказыва­ли в работе или работы в местах его проживания не оказывалось. Когда София Григорьевна не могла жить с дедушкой (второй арест по делу Платонова), несмотря на драматичность ситуации, она подолгу живала в Ленинграде у первой жены деда — моей бабушки Александры Сергеевны и была ею очень любима. В отличие от папы, который считал, что дети не могут и не должны судить родителей, сестра его — тетя Люля частенько ворчала на дедушку, сердилась на него, считая бездеятельным, злоупотребляющим жертвенностью Софии Григорьевны. У самой Софии Григорьевны я никогда не ощущала хоть малейшего недовольства сложившимся положением. И после кончины дедушки София Григорьевна продолжала пользоваться любовью, душевным теплом и материальной поддержкой тети Люли и Надюши.

София Григорьевна Розен — воспитанница Смольного института благородных девиц — происходила из рода Розенов, к которому принадлежал и один из известных декабристов. Она до конца своего сохраняла и манеры, и вкусы, и, что было особен­но заметно, говор, какие-то едва уловимые интонации людей прошлого века, очень выделяясь на современном фоне. Всегда была сдержанна и доброжелательно любезна с окружающими, независимо от их положения. Хорошо зная французский и английский языки, иногда вкрапляла в свою речь отдельные иностранные слова или пословицы, особенно в разговорах с дедушкой. Любила музыку Вагнера и, когда гостила у нас, обычно просила меня ставить для нее эти пластинки. Не терпела любимой мною поэзии Маяковского, из-за чего однажды мы с ней горячо поспорили.

Не знаю, как сумела С. Г. смириться с дедушкиной смертью, ведь он для нее был — ВСЕ. Я не видела ее слез, не слышала жалоб.

Получив телеграмму о дедушкиной смерти, я поехала в Будогощь. Он скончался скоропостижно, от сердечного приступа, поздно вечером. Открытый гроб стоял на табуретках между кроватью и столом в их маленькой комнатке. Дедушкино лицо показалось очень красивым, помолодевшим, морщинки исчезли. Меня оставили наедине с ним. София Григорьевна, выходя, сказала: «Помолись за него, он очень любил тебя». Изредка за моей спиной кто-то входил — старики, соседи по деревне; по­молчав, выходили. Потом, видимо по местному обычаю, некоторое время открытый гроб стоял на улице перед домом среди небольшой кучки людей, подходили прощаться. Похоронили дедушку на местном кладбище, в глубине, с правой стороны у ограды. В этот раз, как и потом при смерти самых близких, как-то особенно горько сжалось сердце при виде родного имени на могильной надписи.

После смерти дедушки я раза два-три бывала в Будогощи у Софии Григорьевны. Быт ее стал совсем непритязателен и еще менее благоустроен, чем при дедушке. Всегдашней радостью были две приблудные кошки, временные исчезновения которых постоянно волновали и огорчали ее.

Раза два в год София Григорьевна приезжала в Ленинград, попеременно гостя по несколько дней у тети Люли и у нас. Иногда в суровые зимы живала у тети Люли и подольше. Скончалась она в Киришской больнице вскоре после перелома шейки бедра. Мы с Надей навещали ее по очереди. Последний раз я застала ее уже без па­мяти, временами она громко просила пить, бредила по-французски: соседки по па­лате смеялись.

Хоронили мы ее с Надей и Алешей. Могила ее рядом с дедушкиной.