ИЗ СОВРЕМЕННОЙ ЯКУТСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
Иван
Мигалкин
*
* *
Любовь я не вымаливаю, нет.
Я знаю, что не в приступе гордыни
не даришь мне улыбки тихой свет,
как путнику — глоток воды в пустыне.
«Твоя любовь, — ты шепчешь, — не годна,
под небом невозможно счастье наше…»,
мне предлагая это пить до дна.
Полна любви неразделенной чаша.
В душе ранимой как хранить, скажи,
ухмылки недоступной той гордячки
и дальше строить жизни этажи,
сгорая от любви, как от горячки?
Как мне писать, откуда взять слова,
вдруг осознав отказ твой в полной мере,
не о тоске, а о любви и вере
в жизнь эту, что всегда во всем права?
*
* *
Тебя своим дыханьем согревая,
встречая первый луч несмелый дня,
тебе шептал чуть слышно: «Дорогая,
люблю!» Но ты не слышала меня…
Гуляя по цветущему аласу,
в руках букет неброский теребя,
я говорил: «Все больше час от часу
уже который год люблю тебя!»
И вслед тебе, навеки уходящей,
кричал: «Клянусь, люблю тебя одну!»
И этот крик мой, только
слух саднящий,
как тяжкий камень, влек
меня ко дну.
И эту правду злую
постигая,
я плакал наяву и выл во
сне:
«Твоей любви не знать
мне, дорогая,
поскольку ты назначена
не мне…»
*
* *
Хотя живу с тобою рядом
годы,
все ж по тебе скучаю… Знаешь, ты —
как пробужденье Нмершей
природы,
как тихий голос после
немоты.
Как радуга, ты рядом
незаметно
сияешь, нежной прелести полна.
В моей душе ты столь же
семицветна
и столь же недоступна,
как она.
Жизнь без тебя, все
робкие попытки
с тобою быть — уже мне
не забыть,
но не хватает мне твоей
улыбки,
чтоб чувствовать в
ладони жизни нить.
*
* *
О том, чем так душа твоя
болит,
что гложет сердце, не
страшась, ей-богу,
поведай другу, и огонь
обид
смертельных в сердце стихнет
понемногу.
И черных мыслей сгинет
мрачный рой,
чтоб мог ты наконец-то
насладиться
листвы и ветра трепетной
игрой
и крылья вдруг
почувствовать, как птица.
Тебе не воплотить своих
идей,
удача не останется с
тобою,
пока не возлюбил ты тех
людей,
что встретить суждено
тебе судьбою.
И пусть всегда душа твоя
для них
открыта и за них всегда в
ответе…
Я о тебе писал, а вышел
стих
о том, чего важнее нет
на свете.
*
* *
Когда со мною дети,
разом вдруг
светлеет сумрак комнаты
вокруг,
а воздух источает
ароматы…
И слез счастливых чистые
караты
дрожат в моих глазах… Не смейся, друг.
Тогда, ладонью сжав
ладонь жены,
я чувствую, как мы
обнажены
пред миром, как хрупки в нем и случайны,
и я тону в глазах ее
печальных,
что черной глубиною так нежны.
Когда со мною дети, и в
плечо
жена во сне мне дышит
горячо,
и дарит печь всю ночь
свое участье —
не это ль человеческое
счастье?
Чего ж от жизни надо мне
еще?!
*
* *
В том доме, где резвятся
в день любой
и беззаботно радуются
дети,
куда без приглашения
гурьбой
приходят, чтоб забыть о всем на свете,
где всем им приготовлены
дары,
где радостью сверкают
глаз караты,
хозяева, как правило,
добры,
любовью бескорыстною богаты.
Нет, только дети, что ни
говори,
умеют в жизни этой без
подсказки
узнать все то, что
прячешь ты внутри —
добро иль зло великое,
как в сказке.
Им в жизни знать не
надо, кто есть кто.
От этих чистых глаз куда нам деться?
Они как будто видят
сквозь пальто
невидимый размер души и
сердца.
Отец вздыхает,
нервничает мать,
мол, отрок их кого-то
сторонится…
А отрок точно знает, с
кем играть,
и сердцем чует, с кем
ему водиться…
*
* *
Когда ты молод — ясен
мир и прост,
и все тебе подвластно:
горы, реки…
Идешь по жизни смело, в
полный рост,
и кажется, что будет так
вовеки…
Когда ты молод, мир —
твой лучший друг,
а женщина, конечно, —
ангел кроткий,
и если ты повздорил с
кем-то вдруг,
то он твой враг — не
плыть в одной вам лодке…
Когда ты молод — как
тебе уснуть?!
Ты должен слушать
старших наставленья…
Но пусть тебе указывают
путь —
едва ль свое ты сменишь
направленье.
Когда ты молод, ты пред
миром наг,
лелеешь в сердце с
трепетом кумира
и, с поступью его сверяя шаг,
все ждешь хвалы и
почестей от мира.
Горит твоя далекая
звезда.
И, вырвавшись из жизни
круговерти,
ты молвишь: «Уж любить —
так навсегда!»,
поскольку страшно
вымолвить: «До смерти…»
Перевод
с якутского Евгения Каминского
