ИСТОРИЧЕСКИЕ ЧТЕНИЯ

Игорь АРХИПОВ

Е. К. БРЕШКО-БРЕШКОВСКАЯ:
«БАБУШКА» РУССКОЙ СМУТЫ

Керенского она называла не иначе как «Сашей» и относилась к нему с материнской нежностью. «Любимому сыну русской революции», министру и затем премьеру Временного правительства Керенскому это нравилось. Он дорожил добрым отношением этой поистине легендарной женщины, говорил, что она являлась для него «ближайшим водителем по духу». В 1917 году, в полный драматизма период «Свободной России» она пыталась стать бескорыстным, преданным советником, считая это своим моральным долгом — и правом, обретенным в тяжелых жизненных испытаниях.

«Сколько раз я говорила ему: „Возьми Ленина!“ А он не хотел. Все хотел по закону. Разве это было возможно тогда? И разве можно так управлять людьми? Вот грибы растут — есть хорошие, а есть поганки. Поганки надо выбрасывать. Разве нет дурных, злых людей? Посадить бы их на баржи с пробками, вывезти в море — и пробки открыть. Иначе ничего не сделаешь. Это как звери дикие, как змеи — их можно и должно уничтожать. Страшное это дело, но необходимое и неизбежное».¹ С такими наставлениями обращалась к Керенскому семидесятитрехлетняя Екатерина Константиновна Брешко-Брешковская, известная всей России как «бабушка русской революции»…

В событиях 1917 года Брешко-Брешковская не играла самостоятельной роли, не относилась к числу «профессиональных политиков», от которых могла зависеть судьба демократической России, не имела никаких властных амбиций. Однако «бабушка» была колоритнейшей «культовой» фигурой эпохи Февраля — «исторического чуда», «великой» революции. И в этой карнавальной атмосфере «Революционной Пасхи» мифологизированный образ Брешко-Брешковской, народницы и революционерки, почти четыре десятилетия скитавшейся по тюрьмам, каторгам, ссылкам, был встречен с восторгом. Политики Февральской революции, понимая, что в условиях крушения привычных государственных устоев и символов «свободным гражданам» нужно предъявить некие позитивные образы новых «героев», сознательно раскручивали кампанию по сотворению кумиров из старых революционеров. Оказавшись в роли триумфатора, «бабушка русской революции», пользуясь близостью к лидерам новой власти и прежде всего Керенскому, попыталась продолжить свое «священное служение народу».

Миссия одержимых

Несомненно, на формирование весьма своеобразного менталитета, психологического облика будущей «бабушки русской революции» оказала влияние семейная среда. Екатерина родилась в семье отставного поручика, помещика К. М. Вериго, 13 января 1844 года. По семейной легенде, ее отец послужил прототипом Германна в «Пиковой даме» А. С. Пушкина. Мать, урожденная Горемыкина, занимавшаяся в основном воспитанием дочери, была человеком религиозным и стремилась сформировать религиозное мироощущение у ребенка. В детские годы, которые прошли в имении Луговец Черниговской губернии, Екатерина увлекалась живописью и даже написала множество икон для соседней церкви.² Как вспоминала позже «бабушка», в детстве она «все время страдала и болела сердцем за кого-нибудь: то за кучера, то за горничную, то за работника, то за угнетаемых крестьян».³

Екатерине было 17 лет, когда, вдохновленная началом освободительных реформ Александра II, она почувствовала потребность посвятить себя «служению народу», «сделать так, чтобы открыть народу глаза на его жизнь и нужды». Отец, встревоженный тем, что дочь загорелась романтическим желанием отправиться навстречу неизвестности в Петербург, попытался найти компромисс: удовлетворить устремления Екатерины, никогда не отличавшейся особой кротостью и покладистостью, и при этом удержать ее дома. К. М. Вериго, и сам считающийся господином со «странностями», вольдодумцем-либералом, организует школу для крестьян; рядом создается би­блиотека, появляется ссудно-сберегательная касса, артели взаимопомощи — и в течение десяти лет Екатерина занимается всей этой работой. Удачно решился и вопрос брака — в двадцать четыре года она выходит замуж за Николая Брешко-Брешковского, студента из семьи соседей-помещиков, трудившегося в их школе. Но в 1870 году власти закрывают все «народные» заведения, увольняют со службы отца, устанавливают полицейский надзор за семьей. Екатерина разочаровывается в либеральных реформах и переживает тяжелейшее душевное потрясение. На следующий год, под впечатлением процесса «нечаевцев», она решает «идти в народ» и заняться нелегальной работой. Мужу предъявлен ультиматум: или они уходят вместе, или расстаются. Молодой юрист Брешко-Брешковский предпочел более спокойную жизнь.⁴

 Под видом «монахини» Екатерина стала ходить по деревням и призывать крестьян к бунту против «сатанинской силы» — помещиков, властей. В 1873 году в Киеве и в Петербурге она сближается с революционерами-«бакунистами». В столице примыкает к кружку «чайковцев» — его члены считали себя последователями Н. В. Чайковского, видели своей задачей «хождение в народ» ради его просвещения (хотя некоторые из них впоследствии не останавливались и перед террором). Здесь Брешковская встретилась и подружилась с чиновником Министерства внутренних дел и будущим теоретиком анархизма князем Петром Алексеевичем Кропоткиным. Можно только догадываться, насколько близкими были их отношения, длившиеся чуть менее года. Но известно, что 8 февраля 1874 года в Петербурге у Екатерины родился сын. Мальчика она назвала Николаем, зарегистрировала на имя мужа и уговорила своего брата В. К. Вериго и его жену взять ребенка на воспитание. (Н. Н. Брешко-Брешковский станет популярным журналистом и писателем, автором нескольких десятков романов, пользовавшихся спросом у массового читателя. После Октября 1917-го он эмигрирует. Когда к власти в Германии придут нацисты, будет сотрудничать с ними на ниве пропаганды и погибнет в 1943 году при бомбежке Берлина.)⁵ Пристроив месячного ребенка, с паспортом «солдатки Феклы Косой» Брешковская вновь отправляется агитировать крестьян.

В сентябре 1874 года ее арестовали в Подольской губернии: в доме, где Брешковская остановилась, крестьяне случайно увидели в сумке «безграмотной» солдатки карты, по которым она ориентировалась, и об этом тут же донесли становому приставу. Брешковскую доставили в Петербург, она просидела в тюрьме три года. На «процессе 193-х» в октябре 1877 — январе 1878 года она была единственной женщиной-обвиняемой. На суде Екатерина гордо заявила: «Я имею честь принадлежать к социал-революционной партии!»⁶ Через много лет среди лидеров эсеров появилась красивая легенда, что именно выступление Брешковской подсказало название будущей организации — «партия социалистов-революционеров». Брешковскую осудили на пять лет «заводских работ» и отправили на Карийскую каторгу (она оказалась первой женщиной-политкаторжанкой), а затем на поселение. В 1880 году Екатерина Константиновна совершает побег — и снова следует арест, приговор к четырем годам каторжных работ, поселение в Селенгинске и Иркутске…

Американский журналист Джордж Кеннан, приехавший в 1885—1886 годах в Сибирь для изучения ситуации с политическими репрессиями в цар­ской России, познакомился помимо других ссыльных и с Брешковской. Во многом благодаря обаянию ее героической личности Кеннан пережил «духовный переворот» и пересмотрел свои взгляды на политику царизма. Книгу «Сибирь и ссылка» запрещала цензура, а когда Кеннан в следующий раз приехал в Россию, его тотчас выслали из страны. После выхода книги Брешковская получила мировую известность.

Находясь на поселении, Брешковская занималась посильным «служением народу» — учила детей. По своему складу она никогда не была идеологом, предпочитая просто действовать — в зависимости от обстоятельств и собственного мироощущения, настроений. Взгляды эмоциональной, зачастую экзальтированной Брешковской представляли собой переплетение идей христианства и народнического социализма, причем все это принимало характер религиозной одержимости, веры в свою миссию. «Мое влечение ко всему страдающему человечеству росло вместе со мною, а учение Христа служило мне опорой и утешением <…> — вспоминала Екатерина Константиновна. — Постоянно слышанное суждение, что люди не в силах идти по стопам Христа, меня не трогало. Он учил. Значит, признавал нас способными следовать Его учению. Таким сознанием было полно мое мировоззрение, когда я еще не читала ни одной социалистической книжки. С ними я впервые познакомилась в тюрьмах, когда моя деятельность уже бесповоротно определилась. В работе моей учение Христа всегда занимало центральное место… Посильное служение Правде было для меня образцом религии. Поэтому социалистические теории (и старые, и новые) не являлись для меня образцом религии. <…> Таким образом, учение христианское ставлю несравненно выше социалистического. Последнее имеет глубокое значение лишь тогда, когда оно озарено светом слов Христа: Люби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, всей душою твоей, всем разумом, всей силой…»⁷

Проповедница террора

Амнистия 1896 года в связи с коронацией Николая II позволила Брешковской возвратиться в европейскую часть России. Казалось бы, двух с лишним десятилетий испытаний должно быть достаточно для немолодой уже женщины. Но она опять с неподдельным интересом погружается в жизнь подпольных кружков, общается с новым поколением «нигилистов», для которых является легендой, пришедшей из другой эпохи. Брешковская знакомится с марксизмом, особенно интересует ее молодежь — «марксята», и почти сразу у нее формируется явно негативное отношение к ним. Примерно в это время у Екатерины Константиновны появился титул — «бабушка русской революции».

Перейдя в 1898 году на нелегальное положение, Брешковская посетила двадцать девять губерний, устраивая повсюду подпольные революционные организации. В Минске она познакомилась с провизором и бактериологом Г. А. Гершуни и зажгла его идеями революционной борьбы. Оставив аптеку, Гершуни уходит в подполье и становится ближайшим соратником Екатерины Константиновны. Созданная ими «Рабочая партия политического освобождения России» в 1902 году вошла в партию социалистов-революционеров. Брешковская носилась по стране, обращала молодежь в революционную веру, а следовавший за ней Гершуни оформлял создание партийных ячеек. После встречи с Брешковской Б. В. Савинков, отбывавший ссылку в Вологде и считавшийся социал-демократом, совершает побег, приезжает в Женеву и просит вождей социалистов-революционеров позволить ему «принять участие в терроре»… Лидер партии эсеров В. М. Чернов вспоминал: «За границу шли вести: „бабушка“ витает по всей России, как святой дух революции, зовет молодежь к служению народу, крестьян и рабочих — к борьбе за свои трудовые интересы, ветеранов прошлых движений — к возврату на тернистый путь революции. „Стыдись, старик! — говорит она одному из успокоившихся. — Ведь эдак ты умрешь со срамом — не как борец, а на мягкой постели подохнешь, как изнеженный трус, подлой собачьей смертью“».⁸ В 1901 году, вместе с Гершуни, Брешковская становится инициатором создания Боевой организации партии социалистов-революционеров, которая вскоре осуществила серию громких терактов.

Впервые за границей «бабушка» оказалась в 1903 году, когда в России у нее уже «под ногами горела земля». С помощью «контрабандиста-интеллектуала» она переправилась по морю из Одессы в Румынию, а оттуда — в Швейцарию. Брешковская ездила по Европе, добралась до Северо-Американских Соединенных Штатов, где выступала с лекциями и собирала деньги на революционное движение (всего ей удалось добыть около 50 000 долларов). Основным делом Екатерины Константиновны за границей была подготовка кадров пропагандистов, направлявшихся в Россию. Да и сама «бабушка» постоянно порывается вернуться на родину. В партии Брешковская занимает крайне левые, максималистские позиции, ратуя за переход от «аристократичного» террора, направленного против высокопоставленных сановников, к «низовому», более массовому — непосредственно в деревнях и на фабриках. То, что проповедовала Екатерина Константиновна, называлось «личной во­оруженной инициативой»: «Иди и дерзай, не жди никакой указки, пожертвуй собой и уничтожь врага!» Свои статьи она завершала призывом: «В народ! К оружию!»

Партийное руководство, при всем уважении  к «бабушке» и почитании, снисходительно относилось к ее неистощимой энергии, граничащей с безрассудством. «Катерина Брешковская никогда не была приспособлена к руководящей роли в центре большой политической организации. Тут ей было не по себе, — отмечал В. М. Чернов. — Не теоретик, не стратег и не тактик была она, а проповедник, апостол, убеждающий словом и, еще более, действенным примером. К ней всегда тянулись молодые души, потому что она в них верила и этой верою заставляла их стать выше самих себя. Всем она щедро оказывала моральный кредит, но от всех требовала, чтобы за словом шло полноценное дело. И так как сама она была цельна, словно вырублена из одного куска гранита, от нее излучалось во все стороны сияние такого морального авторитета и высокого престижа, который дается немногим избранным натурам».⁹

Подчас под обаяние Брешковской попадали и люди, далекие от революционного движения и в принципе не принимавшие террора как средства борьбы. П. Н. Милюков, в будущем лидер партии кадетов, вспоминал о знакомстве с Брешковской в начале 1904 года в Лондоне, где, кстати, впервые через тридцать лет она увиделась с П. А. Кропоткиным: «Это была другая обаятельная личность, параллельная Кропоткину. Как нарочно, оба встретились — в моем присутствии — в квартире эмигрантов супругов Серебряковых. Свидание стариков было самое задушевное, и после угощения оба пустились в русский пляс. Надо было видеть, как бабушка Брешковская кокетливо помахивала платочком, павой приплясывая кругом своего кавалера, а Кропоткин увивался кругом ее гоголем. О, матушка Русь! Крепко засела ты в сердцах этих неумолимых противников русской старины. Брешковская, по своему обычаю, принялась было пропагандировать и меня. Но тотчас заметила, что я „ученый“, и переменила свое привычное „ты“, с которым обращалась ко всем своим, на церемоннное „вы“».¹⁰ Екатерина Константиновна пользовалась расположением и другого лидера русского либерализма — князя П. Д. Долгорукова. С искренней теплотой он вспоминал идейные дискуссии с «бабушкой»: «Она говорила, что мы, либералы, должны приступить к более решительным действиям. Если мы сами не способны на террор, то должны по крайней мере содействовать террористам. Должны более определенно разрабатывать нашу социальную программу и главным образом выяснить наше отношение к земельному вопросу. Без этого народ никогда не будет с нами».¹¹

С началом русской революции 1905 года «бабушка» наконец получила разрешение отправиться в Россию. А в сентябре 1907 года, в Симбирске, ее арестовывают — на этот раз по доносу руководителя Боевой организации партии и по совместительству провокатора Е. Ф. Азефа. В кандалах привозят в Петербург и помещают в Петропавловскую крепость. Ожидать суда пришлось два года и девять месяцев. Узнав, что Азеф признан провокатором (ЦК партии эсеров опубликовал официальное сообщение в конце декабря 1908 года), Брешковская, как она утверждала, была не особенно удивлена. Азеф казался ей чуждым по духу человеком холодного расчета, практицизма, лишенным каких бы то ни было признаков «революционного идеализма». Она «почувствовала себя оскорбленной, разбитой, парализованной», когда Гершуни сделал своим преемником на посту руководителя Боевой организации Азефа. Конкретных подозрений не было, хотя настораживало, скажем, то, что ему при помощи своей родственницы удавалось устраивать слишком «лихие» перевозки литературы, которая никогда не перехватывалась полицией.¹² В 1910 году на суде Брешковская не отрицала причастности к партии социалистов-революционеров, отказывалась знакомиться с материалами дела, а на вопросы судей отвечала: «Чем занимаюсь? Проповедью революционного социализма. Больше разговаривать нам не о чем. Была на воле — делала свое дело без вас, теперь ваша очередь — делайте свое дело без меня». Приговор — бессрочная ссылка в Сибирь, в город Киренск на реке Лена.

Значительный общественный резонанс имели известия о бегстве семидесятилетней старушки в ноябре 1913 года — за пять дней она преодолела тысячу верст, но была арестована и заключена в Иркутскую тюрьму, откуда также попыталась бежать. В это время Брешковская переживает тяжелый психологический кризис, шлет письма в центральные газеты, требует пересмотра дела. За нее ходатайствует перед властями сын — Н. Н. Брешко-Брешковский (прежде почти не общавшийся с матерью). Ряд общественных деятелей, в том числе А. Ф. Керенский как присяжный поверенный и депутат Думы, пытался добиться для «бабушки» послаблений. В конечном счете ее перевели на жительство в город Минусинск («сибирскую Италию») — официально говорилось, что без надзора полиции. Началась мировая война, и Брешковская, страстно желавшая разгрома Германии, вносила свою лепту в «работу на оборону»: когда позволяло здоровье, щипала корпию и шила белье для раненых.

Из легенды — в конъюнктурный миф

Телеграмма министра юстиции Временного правительства А. Ф. Керен­ского стала для «бабушки» первым известием о Февральской революции в Петрограде. Минусинская городская дума в полном составе пришла поздравить Брешковскую с победой над царизмом. Ей предоставили специальный вагон и торжественно отправили в столицу.

Весь путь из Сибири был триумфом, на многочисленных остановках «бабушку» чествовали как героиню русской революции: звуки оркестров, построения воинских частей, приветствия местных властей, трогательные восторженные речи на митингах, море цветов… К примеру, один из лидеров самарских эсеров И. Брушвит вспоминал свои ощущения, когда под музыку и крики «Ура!» на тройке лошадей появилась Брешковская: «Как странно… Я улыбался, когда читал, что семидесятилетнюю старуху в сибирской тайге охраняли шесть надежнейших жандармов. Но когда я увидел, какой огонь загорелся в тысячах глаз при приближении этого символа русской революции, как, в свою очередь, этот огонь отсвечивал в ясных еще, не померкших от старости и гонений глазах народной героини, я понял, что самодержавное правительство поступало мудро, посадив этот неугасимый светильник революции в далекую тайгу, под надежную охрану жандармов. Сани остановились, и я должен был сказать приветствие от имени полка. Но подавляющая торжественность и величие обстановки душили слова, и в результате получилось, что революционные внуки и революционная бабушка на радостях встречи плакали».¹³

В Петрограде на Николаевском вокзале в течение нескольких суток в ожидании приезда Брешковской дежурили репортеры, представители политических организаций и просто «граждане» с красными бантами. Приезд «бабушки» был событием, которое не считали возможным проигнорировать ни «желтые», ни респектабельные издания — независимо от их политиче­ской направленности. Так, кадетский официоз, газета «Речь» восхищалась: «Судьба сохранила бабушку, чтобы оправдались ее вещие предсказания, чтобы все те, кого она умела покорять и вдохновлять своей безграничной верой и родительской любовью, увидели воочию, как была она права, чувствуя близость желанного времени. <…> Свободная Россия бабушку ждет, чтобы поклониться ей низко, поделиться с ней ее великой радостью, счастьем давно желанной свободы».¹⁴

29 марта поезд Брешковской прибыл в Петроград. Среди встречавших помимо Керенского были председатель Петроградского Совета Н. С. Чхеидзе, министр путей сообщения Временного правительства Н. В. Некрасов. Брешковская вспоминала этот торжественный момент: «Цветы, музыка, поздравления быстро промелькнули по приезде; Александр Федорович посадил меня в свой автомобиль и повез в Таврический дворец, где заседали все главари Февральской революции. Поздоровались и здесь по-братски и отправились на квартиру министра юстиции. Здесь впервые я познакомилась с представителями разных ведомств и всех сословий, столичными и провинциальными нотаблями; военными и штатскими чинами…»¹⁵ Приезд «бабушки» в Таврический дворец фактически сорвал в тот день работу Всероссийского совещания Советов.

Политико-психологический феномен Брешковской, ставшей беспрецедентной по степени популярности фигурой, не случаен в условиях «медового месяца революции». Стремительное крушение самодержавия и рождение «Свободной России», превращение в одночасье «верноподданных» в «сознательных граждан», радикальная смена правящей элиты и возникновение невиданной до сих пор политической, социокультурной реальности — все ока­зывалось для населения сильнейшим психологическим потрясением. Нужны были новая символика и мифология, новые политические ритуалы, соответствующая «общенациональная идеология». Недостатка в антигероях и всевозможных «врагах народа» не было (Николай II, императрица Александра Федоровна, Гришка Распутин и т. д.) — теперь требовались положительные персонажи, олицетворяющие ценности новой России. И в этом контексте миф о «бабушке» удачно вписался в массовую политическую культуру; более того, политическая элита вольно или невольно целенаправленно формировала культ Брешковской и других «святых героев революции».

Мифологизированный образ Брешковской эффектно наслаивался на традиционные архетипы «православно-монархического» менталитета. «Бабушка» — это и неистовый подвижник веры в революцию и «светлое будущее народа», можно сказать, пророк «новой религии». «Бабушка» — символ «историче­ского чуда», которое переживает Россия, сбросившая «прогнившее самодер­жавие». «Бабушка» — носитель высших моральных ценностей и заветных идеалов, которыми должны руководствоваться все «граждане Свободной России».

 «Бабушка» — это и наглядное воплощение идеологемы о «всенародной», «национальной» революции. Последнее особенно примечательно. Брешковскую представляли даже некой «надклассовой царицей». Подобные установки, подсознательно рождавшиеся в эйфории послефевральских дней, просматриваются во многих публичных выступлениях, посвященных «бабушке», в газетных репортажах. В частности, социалистическая газета «День», предвкушая приезд Брешковской, сообщала: «Для встречи бабушки открыты парадные комнаты. До сих пор они видели в своих стенах лишь особ цар­ских фамилий или особ первых четырех классов. Теперь они увидят бабушку русской революции — особу, стоящую вне классов».¹⁶ В мифологизированном массовом сознании «бабушка» могла восприниматься в какой-то мере и в качестве наглядного воплощения символа Свободы, которая персонифицировалась в подчеркнуто «народных» женских образах «цариц»:

Есть у нас одна Царица,

Величава, свежелица,

В неизменчивой красе,

С лентой алою в косе.

То жена Царя Народа

С гордым именем — Свобода.¹⁷

Как бы то ни было, но логическим завершением «царских почестей» стало поселение Брешковской, по инициативе Керенского, в мансарде Зимнего дворца. Позже, когда начнет ослабевать привлекательность мифов «мартовской России», обывателям перестанут быть интересными «чудеса» и «знамения» новой исторической эпохи и одновременно наступит разочарование в ее кумирах; предметом грубых насмешек станет и сам Керенский и «бабушка». С точки зрения этих настроений публики показательны, к примеру, стихотворные вирши В. М. Пуришкевича:

И из каторги сибирской

Едет «бабка» в Петроград,

Чтобы видеть всероссийской

Демократии парад.

Едет… крики ликованья.

Сам Керенский тут как тут.

И в дворец для проживанья

Дуру старую ведут…

«Бабка» — в новом положенье:

Вместо каторги почет;

На народном иждивенье

Во дворце она живет.

Чем-то вроде добавленья

Для Керенского она…

И с ее благословенья

Разрушается страна…

Ты оттенок фарса пошлого

Бунту русскому дала,

Потому средь теней прошлого

Мне особенно гадка.¹⁸

Передавая атмосферу первых месяцев революции, писатель А. Н. Ремизов в книге «Взвихренная Русь» саркастически вспоминал:

«Носили Бабушку — Вообще по древнему обычаю всех носили.

Жаль, что не пользовались лодкой, в лодке и сидеть удобнее, и держать сподручней».¹⁹

Но не только обыватели поклонялись «героям революции». Ведущие петроградские политики, публично идентифицируя себя с популярными, мифологизированными фигурами деятелей революционного движения, получали тем самым для себя дополнительную символическую «санкцию». Наиболее ярко это проявилось в отношении к фигуре Брешковской.

Например, на Всероссийском совещании Советов председатель Петро­градского Совета Н. С. Чхеидзе несколько раз подряд целовал на сцене «бабушку» и восклицал: «Вдохновляй нас, веди и впредь будь эмблемой торжества свободы и социализма. Позволь же еще раз приложиться к этому челу, как к эмблеме свободы и великой революционной России». Меньшевик М. И. Скобелев, указывая на Брешковскую, говорил: «Товарищи, перед вами живая история русской революции в прошлом и революции в настоящем. Да здравствует русская революция на многие годы!» Не сдерживал эмоций и Керенский: «Эта старая социалистка приехала оттуда как триумфатор. В этом — торжество нашей великой революции. Три года тому назад я был на Лене. Она сидела там под стражей жандармов. Теперь я горд и счастлив, что я вижу эту бесценную Бабушку».²⁰

Наверное, инициируя кампанию чествования «бабушки», «народный министр» Керенский решал и личные, вполне прагматичные задачи. Адвокат и депутат Государственной думы, не имевший в своем активе до Февраля 1917-го героических подвигов участника революционного движения и только сейчас вступивший в партию эсеров, осознавал бесспорные выгоды для своего имиджа от политической близости со столь маститой революционеркой. Пройдет почти пять месяцев, и в августе 1917 года, на Государственном совещании в Москве, уже премьер-министр Керенский, надеясь реанимировать политические эффекты «медового месяца», будет вызывать на трибуну делегатов «от русской истории»: Г. В. Плеханова, П. А. Кропоткина и, конечно, Брешко-Брешковскую. Политическая поддержка легендарных харизматиков, призывавших к «всеобщему единению» и консолидации вокруг фигуры Керенского, тогда была ему очень необходима.

Гримасы революционной «Свободы»

Сразу после возвращения из Сибири «бабушка» вспомнила о своей привычной роли и активно включилась в пропагандистскую поддержку Временного правительства. Не ограничиваясь Петроградом и Москвой, Брешков­ская много ездит по стране. В статьях, брошюрах, устных выступлениях она популяризирует эсеровскую программу, призывает к объединению всех демократических сил вокруг правительства.

По аграрному вопросу — одному из ключевых для России — Брешков­ская занимала в партии эсеров радикальную, левую позицию. В отличие от официальной «платформы» партийных лидеров она считала, что нужно незамедлительно решать вопрос передачи земли из частной собственности в общественную. «Столыпинский путь» формирования прочного слоя фермеров-собственников Брешковской, как и всем эсерам, никогда не импонировал — это было несовместимо с народнической идеологией. В ситуации же 1917 года, хорошо улавливая настроения крестьян, «бабушка» полагала, что с удовлетворением их земельных чаяний нельзя медлить, ссылаясь на всяческие организационные и политические условности (в том числе на «непредрешение» воли Учредительного собрания).

В то же время Брешковская оказывалась на крайне правом фланге партии в вопросе о войне. «Бабушка» — рьяный сторонник победы «во что бы то ни стало», постоянно взывала к патриотизму солдат, апеллировала к чувству национальной гордости, убеждала, что понятия «Родина» и «Свобода» неразрывно связаны. На одном из митингов в Петрограде она заявляла: «Великие воины и граждане, освободите нас скорее от врага. Я, старуха, идти на войну не могу, хотя если бы вы этого потребовали от меня, отправлюсь».²¹ Брешковская с обычной для нее одержимостью участвует в кампании по формированию женских «батальонов смерти»: «С вами правда, с вами честь, с вами благословение великой Родины вашей, прочь сомненья — смело вперед!»²²

Увлеченная патриотическим порывом, «бабушка» была бескомпромис­с­на во всем, что касалось боеспособности армии, восстановления солдатской дисциплины — пусть и с помощью самых жестких мер. Посчитав, что центральный орган партии эсеров газета «Дело Народа» грешит «интернационалистскими», «германофильскими» настроениями, она отказалась с ней сотрудничать — и публиковалась в газете «Воля Народа», занимавшей правую, однозначно патриотическую позицию. Большевиков Брешковская изначально воспринимала не иначе как «немецких шпионов», разрушающих русскую армию и разжигающих анархию в тылу. В журнале «Новый Сатирикон», к примеру, в июле 1917 года появилась карикатура «Семья не без урода», на которой Брешковская и Кропоткин с разочарованием взирали на анархиствующего молодчика:

«Кропоткин: А знаешь, старая, ведь внучек-то у нас совсем другой марки…

Брешко-Брешковская: Да-с, германской марки. Ребенок сполна оплаченный».²³

Из всех деятелей Временного правительства наибольшую поддержку Брешковская оказывала А. Ф. Керенскому, страстно защищая его от любых нападок. Своей миссией она считала роль мудрого и искреннего советника Керенского: «Несмотря на обилие выдающихся людей, окружавших Александра Федоровича Керенского, не было у него совсем близкого друга, который всегда сказал бы откровенно то, что считает нужным, необходимым».²⁴

«Бабушка», более всего верившая в 1917 году в Керенского как наиболее способного и подходящего по своим качествам государственного деятеля и политика, призывала его к решительности, к установлению реальной «сильной власти», к безжалостному наведению порядка, что невозможно без полного разгрома «ленинцев». Брешковскую удручало то, что и в качестве главы Временного правительства Керенский оказывается в «положении ответственного и одинокого главы небывало сложных событий»: «Министры, точно своенравные дети, бросали свои посты один за другим, взваливая всю ответственность на премьера, от которого все партии требовали подчинения каждая себе, имея в виду лишь свои партийные интересы, не желая ничем поступиться ради общей совместной работы…»²⁵

Екатерина Константиновна была искренне убеждена, что именно вокруг Керенского должны объединяться все ответственные, государственномыслящие, занимающие патриотические позиции силы. Каково же было ее негодование, когда выяснилось, что даже партия эсеров отказывает Керенскому в безусловной поддержке: когда партийный съезд не избрал его в ЦК, Брешковская не задумываясь заявляет о своем выходе из центрального органа (она была почетным членом ЦК, как человек «стоящий на совершенно исключительной высоте»).

Брешковская осознавала, что положение Временного правительства недостаточно прочно, растет революционная стихия, продолжается разложение армии. В этих условиях она призывает не затягивать с созывом Учредительного собрания — «фундамента, на котором будет строиться великолепный хрустальный храм Свободной России». «Бабушка» надеялась, что Учредительное собрание обеспечит создание авторитетной среди населения твердой власти и это позволит выбить политическую почву из-под большевиков…

К осени 1917 года Екатерина Константиновна окончательно разочаровалась в «свободном народе». «Абсолютно полная свобода, пришедшая совершенно неожиданно для самого народа, уже сама по себе не могла не вскружить ему голову, ему, вчерашнему рабу своего господина, — констатировала Брешковская, находясь в эмиграции. — Это был психоз сил и страстей, поддерживаемый клеветой, ежедневным обманом и, наконец, водкой. Временно Россия стала больной, невменяемой. Старые грехи сверху — отозвались грехами и корыстью снизу». Наиболее удручающее впечатление (особенно по сравнению с Москвой) производил Петроград — «столица революции»: «Мне опостылел этот город, как скопище изменников и честолюбцев, продавших Россию за чечевичную похлебку, каждый для себя. Буржуазия ждала праздника на своей улице при падении честного Временного правительства; большевики радовались при виде разложения общественных сил, а „победитель-рабочий“, наш наивный пролетарий, с развевающимися знаменами в автомобилях, уже видел себя на верху власти».²⁶

Отчаяние и безнадежность захватывают Брешковскую: «Трудно было вы­звать подъем в недрах души своей, и я продолжала ездить и говорить больше по долгу, чем в сознании успеха». Осенью 1917 года вместе с П. А. Кропоткиным и Н. В. Чайковским она возглавила «Комитет гражданского просвещения». Задачей Комитета, созданного на деньги, выделенные представителями американского Красного Креста, было издание патриотических пропагандистских брошюр, листовок, газеты «Народная правда»…

Октябрьский переворот Брешковская встретила чрезвычайно негативно — буквально подтверждалась шутка, что «бабушка не очень жалует свою внучку». 5 января 1918 года она присутствовала на первом и единственном заседании Учредительного собрания (Екатерину Константиновну избрали от Черниговской губернии, где прошла ее юность). Затем находилась на нелегальном положении. Летом 1918 года, когда в Самаре был создан Комитет членов Учредительного собрания (Комуч), установивший власть над частью страны (Самарская, Симбирская, Уфимская, Казанская, часть Саратов­ской губернии), «бабушка» приняла участие в его деятельности. 8 сентября 1918 года она открыла Уфимское Государственное совещание, избравшее Директорию в качестве «временной общероссийской власти». Но после Омско­го переворота и установления диктатуры адмирала А. В. Колчака Комуч был разгромлен; Брешковская отступала вместе с «белочехами» и 18 ноября 1918 года навсегда покинула Россию.

В Америке в 1919 году она развернула антибольшевистскую кампанию, собирая средства на борьбу с Советской Россией. Выступала как свидетель на слушаниях сенатской комиссии Овермана. Не слишком оригинально объясняя Октябрь 1917-го фактором «немецких денег», Брешковская убеждала американцев, что свергнуть большевиков можно с помощью всего лишь 50 тысяч «хороших солдат вашей армии».²⁷ С 1920 года жила в Чехословакии, в селе Мукачево. Собранные для антибольшевистской борьбы пожертвования использовала на просветительские цели, построила и содержала два интерната для одаренных детей.²⁸ Работала над воспоминаниями, которые публиковала в парижской газете «Дни», издававшейся Керенским, — и, кстати, до последних дней жизни только с ним поддерживала наиболее тесные контакты. Скончалась Екатерина Константиновна 12 сентября 1934 года в селе Хвалы-Почернице под Прагой. Незадолго до смерти, как вспоминал Керенский, «бабушка» говорила, что иная, менее драматичная и сложная жизнь для нее была бы невозможна: «Природа дала мне слишком много эмоций, чтобы жизнь моя могла идти ровным размером без бурных скачков… Во всяком случае, могу сказать, что жизнь ко мне была милостива…»²⁹

¹ Брешковская Е. 1917-ый год // Новый журнал. Кн. 38. Нью-Йорк, 1954. С. 204.

² См.: Чанцев А. В. Брешко-Брешковская Екатерина Константиновна // Русские писатели. 1800—1917: Биографический словарь. Т. 1. М., 1989. С. 326; Брешко-Брешковский Н. Н. Бабушка русской революции (Статья сына) // Лукоморье. 1917. № 12—13. С. 2—4.

³ Бабушка Е. К. Брешко-Брешковская о самой себе // Нива. 1917. № 22. С. 3258.

⁴ См.: Чернов В. М. Перед бурей: Воспоминания. Мемуары. Минск, 2004. С. 120—121.

⁵ Подробнее см: Лепехин М. П., Рейтблат А. И. Брешко-Брешковский Николай Николаевич // Русские писатели. 1800—1917: Биографический словарь. Т. 1. С. 327.

⁶ Брешковская Е. Из воспоминаний // Дни. 1925. 25 ноября.

⁷ Цит. по: Керенский А. К. К. Брешковская (1844—1934) // Современные записки. 1934. № 56. С. 394—395.

⁸ Чернов В. М. Указ. соч. С. 122.

⁹ Там же. С. 314.

¹⁰ Милюков П. Н. Воспоминания. М., 1991. С. 156.

¹¹ Кн. Петр Долгоруков. Три встречи. Памяти Е. К. Брешко-Брешковской // Современные записки. 1934. № 56. С. 399.

¹² Брешковская Е. Из воспоминаний // Дни. 1925. 1 декабря.

¹³ Завальный А. «Бабушка» и Самара // Леди-клуб. 2002. № 5.

¹⁴ Речь. 1917. 22 марта.

¹⁵ Брешковская Е. 1917-ый год. С. 197—198.

¹⁶ День. 1917. 11 марта.

¹⁷ Диэз. Сказка о царе-недоумке и вельможах-умниках. Пг., 1917. С. 44.

¹⁸ Пуришкевич В. Дневник. «Как я убил Распутина» [Репринтное воспроизведение издания 1924 г.]. М., 1990. С. 120—121.

¹⁹ Ремизов А. М. Взвихренная Русь. М., 1990. С. 63.

²⁰ Всероссийское совещание Советов рабочих и солдатских депутатов. Стенографический отчет. М.—Л., 1927. С. 23.

²¹ Воля народа. 1917. 8 мая.

²² Воля народа. 1917. 6 августа.

²³ Новый Сатирикон. 1917. № 24. С. 1.

²⁴ Брешковская Е. 1917-ый год. С. 201.

²⁵ Там же. С. 200.

²⁶ Там же. С. 203, 205—206.

²⁷ Октябрьская революция перед судом американских сенаторов. М., 1990. С. 46—49.

²⁸ Кн. Петр Долгоруков. Указ. соч. С. 400—402.

²⁹ Керенский А. Указ. соч. С. 397.