К 120-летию МАРИНЫ ЦВЕТАЕВОЙ

Елена Айзенштейн

Сон Марины Цветаевой о М. Л. Слониме

22 мая 1941 г. Цветаева попыталась начать перевод песен Миньоны¹  из «Вильгельма Мейстера», думая об этой работе как о непозволительном удовольствии.²  Но отказалась от перевода еще и потому, что песни Миньоны сплошь в отрыве от земли, а она и так едва держится за жизнь. В одном же из последних писем дочери 1941 г. Цветаева признается, что отступилась от перевода, потому что песни Гёте «непереводимы»³ , абсолютны, безупречны, и в качестве примера приводит дословный перевод своей любимой песни: «— О, дай мне казаться, пока я буду (сбудусь) <…>. Такие вещи можно переводить только абсолютно-вольно, т. е. в духе и в слухе, но — неизбежно заменяя образы, а я этого — на этот раз — не хочу и не могу, ибо это — совершенно» (VII, 752^4 ). Цветаева начала перевод песни Арфиста «Кто с плачем хлеба не вкушал…» о связи с небесными властями через страдания⁵ , и, может быть, поэтому 27 мая 1941 г. в дневниковой записи обратилась к словам молитвы «Отче наш…». В тот день она собиралась идти с передачей в Бутырскую тюрьму к мужу, а в тетради, вспоминая слова молитвы «Отче наш…», делает это не как верующая, а как поэт, ужасаясь происходящей в ее жизни трагедии: «…о — Господи! Если Ты есть — зачем ты такое допускаешь?

…И не введи нас во искушение <.>

Разве Бог (благо) может ввести в искушение, т. е. сделать дело зла?

Разве Бог может быть искусителем (соблазнителем)? Очевидно, неверный текст: — не допусти нас до искушения, не дай нам искуситься: не по<могай > нам раs succomber от la tentation.⁶ И эту страшную строку без малого 2 тысячи лет (м. б. <,> я ошибаюсь? Крещение Руси в 800 с чем-то году) — ну, скажем — без проверки — повторяли».⁷

На следующий день, 28 мая 1941 г., она записывает сон о своем друге — Марке Львовиче Слониме. М. Л. Слониму, одному из редакторов «Воли России», Цветаева обязана многими своими публикациями; он — умный ее читатель и почитатель, неоднократно писавший о ее творчестве. Слоним не просто интересовал ее как личность, разговор с ним был по-настоящему увлекателен, поэтому она иногда негодовала, не умела примириться со своей ролью в его жизни — только большого поэта. И все-таки в мае 1925 г. сердечно отозвалась о нем: «Из многих людей — за многие годы — он мне самый близкий: по не-мужскому своему, не-женскому, — третьего царства — облику, затемняемому иногда — чужими глазами навязанным. <…> И если бы не захватанность и не страшность этого слова (не чувства!), я бы просто сказала, что я его — люблю» (VI, 743). При этом она невероятно ценила его мнение о своих стихах.⁹ Слоним был одним из тех, кто по-настоящему понимал значение цветаевского дара, относился к Цветаевой по-рыцарски, был ее блестящим собеседником. В последний раз они увиделись в июне 1939 г., за несколько дней до отъезда. Вспоминали Прагу, совместные прогулки, потом Цветаева читала поэму «Автобус». Говорили и о судьбе рукописей, оставляемых и вывозимых в Россию. Оба были взволнованны.¹⁰

И вот в мае 1941 г. — сон с участием Слонима¹¹, воспринятый Цветаевой как «последнее прощание», потому что в нем Марк Львович называет свой новый адрес лагерным номером. Адрес, по которому Цветаева писала дочери Але, — почтовый ящик 219/Г в Коми АССР. Лагеря ждал сидевший в тюрьме муж: в начале мая запросили открыткой вещи для него (VII, 748), а может быть, так во сне выразился страх Марины Ивановны, что она тоже может оказаться в лагере. В 1926 г. М. Л. Слоним ездил в Америку для чтения лекций и сбора средств для политзаключенных в России (VII, 51), так что появление в цветаевском сне именно Слонима в таком трагическом контексте объяснимо. Мур сдавал экзамены в школе, и вот 28 мая 1941 г. Цветаевой снится, что и она держит экзамен и ей на экзамене нужно ответить о Богородице. А поскольку она поэт, предлагает экзаменатору ответить «картиной», нарисовать свое видение и живописует эту «картину» не только Марку Львовичу, но и присутствующему здесь судье:

«Сон (среди бела дня, нынче, 28-го мая 1941 г.) <.>

Я (общий экзамен) тоже держу экз<амен> — у Марка Львовича, с кот<орым> только что прощалась, с ним и Сюзанной: и о к<ото>ром я знаю, что это — последнее прощание. Но сестра¹² — люди, маленькая комната, и на низкой тахте — судья и посмеют<ся>, ах он волшебн<ик>, м. б. <,> даже перед ним<и> в театр<альном> халате древний и очень ко мне благостный.

— Ну, а теперь, Вы, М. И., и Вас мы спросим — Расскаж<ите> нам, как Вы вид<ите> смерть Богородицы?

— Я В<ам> разскажу¹³ картиной <,> можно? И м. б. <,> даже двум<я>, в две створки. Она лежит, почт<и> на полу, но очень низк<о> и <щедро> <лежит> в черном платье, как я белая. Лицо широкое, глаза большие, темные и вокруг глаз — такие же круги. Дверь на волю полуоткрыта <,> и в ней мы видим: сапоги с бубенчикам<и>, и в сапогах — ряженые, м. б. <,> ряженые, а м. б. <,> нет, — разные шути<ки>, чертики, зверюшки, рогатые, хвостатые, — твари. А на второй створке они все уже у нее на постел<и>, некоторые в ногах, другие, <нрзб.>, — ближе, а она всех их простила и с ни<ми> прощается, и так как в той избыточной любви, к<ото>рую она не смогла истратить на того, к<ото>рый слишком рано <вылез> и был для нее слишком — велик, она взяла на руки самого маленького шутика — и ласкает его. А на верху — следом: небо, она на облаке лежит <,> на длинном белом облаке, которое в конце немножко заворачивается и прикрывает ей ноги, а вокруг нее, на коленях, все те — п<отому> ч<то> она тоже бед<ная>.

Чувствую, что выдержала. И тот — безмолвны<й>, но здесь прощающий — и М. Л., улыбаются — улыбкой учителя иного и не ждавшего, гордости, скажем?

М. Л. отходит. Отхожу с ним. И, быстро (секунда считан<ная>) <:>

<—>Вы не можете отвезти (итак не помню, кому) <.> Писать не будет, просто память…

— Я все, что угодно возьму для него — и для Вас <.>

— Так дай мне свой адр<ес>, в последний раз, ты мне столько раз его забывал —

Он (и я уже знаю): — Лагерь 328 (дальше — забыла)… Записывает мне в <книжку> <.>

Я: — А сколько тебе говорили-то? А это ведь — показатель, м. б. <,> (единственная мера — любимости).

И — просыпаюсь».¹⁴

Сон сближает с тетрадной записью про молитву «Отче наш…» христианский мотив, ощущение близости конца. Сон, как почти всегда у Цветаевой, поэтичный и в этот трагический час соединяющий страшную реальность походов в тюрьму, мысли об Але и Муре, бездомность, ощущение своего духовного и творческого роста, прощание с жизнью, серебряные лирические бубенчики, мечту об облаке, на котором можно улететь на волю.¹⁵ Сон навеян популярным в русской иконописи сюжетом иконы «Успение Пресвятой Богородицы». Праздник Успения Богородицы отмечается 15 (28) августа и называется Успением («засыпанием»), потому что Божья Мать как бы уснула, а через три дня была воскрешена и вознесена на небо. Сюжет Священного Предания рассказывает, что от прикосновения к одру Божией Матери изгонялись бесы, исцелялись болезни. Во сне Цветаевой этот мотив отразился несколько иначе, на цветаевский лад. Сон отразил мысли Цветаевой о скором уходе из жизни. Судья («тот») во сне рисуется добрым, благостным экзаменатором-волшебником. Ее видение отразило мотивы стихотворения «Волшебник» (сб. «Волшебный фонарь»): «Увези меня к морю! / Посильней обними и покрепче укутай плащом!» — в образе волшебника из сна для Цветаевой смешались и черты древнего иудейского бога, и Лесного Царя Гёте, и «курчавого мага» Пушкина, черты М. А. Волошина и М. Л. Слонима. Она могла вспомнить тогда прозу «Волшебница», написанную юным Сергеем Эфроном, где он изобразил Цветаеву в образе Мары, после встречи с которой мальчикам снились странные сны. Магия сна о встрече со Слонимом и «Экзаменатором» навеяна воспоминаниями из-за волшебных дат: 26 мая — день рождения Пушкина, 28 мая — 64-я годовщина со дня рождения Волошина, посвятившего стихи выходу первой книги Цветаевой «Вечерний альбом», благословившего поэтическую будущность. То, что Волошин родился 28 мая, Цветаева отлично помнила: 22 мая 1935 г. написано четвертое стихотворение цикла «ICI — HAUT» к Волошину. В его доме тридцать лет назад, в мае 1911 г., состоялась встреча с будущим мужем.¹⁶ А образ прощающего судьи-волшебника, отпускающего грехи ученице, напоминает мотивы стихотворения 1918 г.: «Закинув голову и опустив глаза, / Пред ликом Господа и всех святых — стою. / Сегодня праздник мой, сегодня — суд. / Сонм юных ангелов смущен до слез. / Угрюмы праведники. Только ты, / На тронном облаке, глядишь, как друг». Цветаева в словах «суд» «судья» не использует заглавной буквы ни в стихотворении, ни в записи сна, возможно, оттого что чувствует себя с тем «судьей» в одном и том же небе. Среди интертекстуальных источников сна о Слониме, возможно, «Божественная комедия» Данте, которую Цветаева никогда не читала целиком, но знала в отрывках, как, например, эпизод о Паоло и Франческе, введенный в пьесу «Фортуна».¹⁷ По дороге в СССР в 1939 г. Марина Ивановна писала: «Прочла в Nouv<elles> LittБraires — замеч<ательно> о Рае Данте. А я думала — скука. Счастлива, что у меня есть Данте — проз<аический> перевод avec texte en regard¹⁸, старый. Прочту — Парадиз».¹⁹ Вероятно, она прочла к тому времени главы 24—26 «Парадиза», построенные как испытания — экзамены Данте в вере, надежде и любви, на которых присутствует Беатриче. Одним из экзаменаторов Данте был любимый Цветаевой апостол — Иоанн Богослов.

За день до сна о Богородице и Ее Сыне Цветаева поссорилась с сыном, плакала, а в тетради записала: «Нынче, 28-го мая утром, слушая про <канцлера> Бисмарка, который родился, с вокзальными слезами — Муру: „А я все плачу, потому что он был гигант!“».²⁰ Сын ощущал себя не просто самостоятельным, но будущим гением, это ясно как из сна о Богородице и слишком великом сыне, так и из короткой записи, приведенной выше. Марине Ивановне не хватало в Муре понимания и сочувствия. 20 января 1941 г. Мур честно признается в дневнике: «Мать часто говорит, что я совершенно бездушен, что у меня нет сердца и т. п.».²¹ Цветаева увидела себя ненужной. Мур записал в дневнике 28 мая, в тот самый день, когда Цветаева занесла в тетрадь свой необычный сон: «Вчера спорил с матерью; она говорит, что одинок я потому, что это зависит от самого моего характера (насмешливость, холодность и т. п.). Как она меня не знает! Просто даже немного смешно. <…> секрет кроется в совокупности различных событий моей жизни — в частности, моя деклассированность, приезд из-за границы, ложное положение, потому что ничего нельзя рассказать о прошлом, — причины моего несближения ни с кем».²² Марина Ивановна страдала из-за того, что у него не те друзья, что сын отдаляется от нее (ярко их разность иллюстрирует и своеобразный, несколько рассудочный стиль его дневниковых записей), а творчества, роскоши творчества не оставалось. «А я молчу, и только Бог / Разжать уста мне в состоянье»²³, — могла бы подумать Цветаева стихами героини Гёте.

Образ Богородицы из сна 28 мая 1941 г. проходит сквозь все творчество Цветаевой и связан с ее христианским чувством, с мифом о Поэте, с потребностью найти символическое объяснение своей заоблачной сути, творческому инстинкту, проявляющемуся в создании произведений искусства. 6 апреля 1916 г., в далекой молодости, она писала о себе как о Богородице-Троеручице («Коли милым назову — не соскучишься!..»), отозвавшись на стихотворение Ахматовой «Бессонница». Тогда икона Богородицы-Троеручицы была для нее символом творческого богатства, поддержки высших сил. Анну Ахматову в цикле к ней Цветаева, воспевая братство поэтов, изобразила «Богородицей хлыстовскою». Сборник «Версты» (стихи 1916 г.) фактиче­ски и был утверждением этого хлыстовского братства. В марте 1917 г. Цветаева написала стихо­творение «Уж и лед сошел, и сады в цвету…», в котором представила Богородицу, собирающуюся сойти в Преисподнюю с целым садом роз (I, 339), жалела, что стихотворение осталось незавершенным. «С полным передником роз» лирическая героиня стихотворения «Знаю, умру на заре! На которой из двух…» (1920) собиралась идти в свой последний час. В 1920 г. язычница Цветаева утверждала, что уйдет без последнего причастия. В январе 1923 г. в материалах к неоконченной поэме «Егорушка»²⁴ встречаем образ Богоматери, ждущей мстителя, а в августе — образы Христа и Марии Магдалины в цикле «Магдалина». «Свидетельств о ее церковности мало, она решительно отдаляется от православной церкви, хотя остается верна традиции праздников и ритуалов, прельщающих ее своей красотой»²⁵, — отмечает В. К. Лосская. М. Белкина вспоминала, как однажды Марина Ивановна произнесла: «— Я ненавижу это христианское „Бог дал — Бог взял“! Раз дал — значит, мое! Значит, я имею право распоряжаться сама!.. И потом спрашивал ли он меня — хочу ли я именно этой жизни…» И еще по поводу сталинской России: «…ненавижу каждую торжествующую, казенную церковь».²⁶

Цветаевское христианство — очарование природой, восторг перед Творцом, создавшим Землю, Горы, Небо, Деревья, Поэзию, Море; ее чувство торжества Бога — в красоте сотворенного Им совершенного мира. Цветаева подчеркивала свою внецерковность: «…у меня с Богом свой счет, к нему — свой ход <…> над моей головой (как сказал поэт Макс Волошин обо мне, 16-летней) двойной свет: последнего язычества и первого христианства…» (VII, 511; 1937). Ей, язычнице и христианке, хотелось верить в бога поэтов, в справедливого Судью, который сумеет понять ее особенную суть: «А нет ли ХУДОЖЕСТВЕННОГО, ПИСАТЕЛЬСКОГО БОГА, МСТЯЩЕГО ЗА <…> САМОУПРАВСТВО?» — восклицала Цветаева в письме Федотову, одному из редакторов «Нового града», оскорбленная сокращением редактором Рудневым ее прозы «Живое о живом» памяти Волошина (VII, 434). В то же время Марина Ивановна высказывалась о вере и как о редчайшем, Божьем даре. В последние месяцы жизни Цветаева, видимо, пыталась найти опору в молитве, но ее восприятие Христа и Богоматери не каноническое, а поэтическое. Молитву в 1941 г. читала она так же эмоционально, пристрастно, по-своему, как стихи.

Сон о Слониме представляет собой последнюю дневниковую запись Цветаевой. Это не только последний записанный ею сон. Это последнее эмоциональное и творческое выражение мыслей в форме текста. После этого в тетради только переводы стихов Ф. Г. Лорки, перевод с немецкого стихотворения «Девическая могила» неустановленного поэта, запись о начале войны и запись адреса М. Юдиной.

¹ РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 38, л. 20.

² РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 38, л. 23 об.

³ См. «К Миньоне» Шуберта: русский текст в переводе С. Я. Маршака.

⁴ Цветаева М. Собрание сочинений. В 7 т. М., 1994—1995. Далее ссылки на это издание даны в скобках.

⁵ См. это стихотворение в переводе Пастернака в: В. Нестерова. «Песня Арфиста» И. В. Гете в переводе М. Цветаевой и Б. Пастернака // Сибирский филологический журнал. 2010. № 2, с. 39—45.

⁶ Изнемогать от искушения (фр.).

⁷ РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 38, л. 23 об. Вероятно, публикуется впервые.

⁸ Органический порок: как сердца — например. Примечание М. Цветаевой.

⁹ Отзыв Слонима см.: Марина Цветаева в критике современников. В 2 ч. М., 2003, ч. 1, с. 387—390.

¹⁰ Воспоминания о Марине Цветаевой. М., 1992, с. 349—350.

¹¹ Цветаева не впервые записывает сон о Слониме. См. сон 1924 г. и комментарий к нему: Айзенштейн Е. О. Сны Марины Цветаевой. СПб., 2003, с. 285—290. Далее — СМЦ.

¹² Повторяющийся символ снов Цветаевой. См.: Айзенштейн Е. О. СМЦ, с. 355.

¹³ Так, по старой орфографии.

¹⁴ РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 38, л. 25—25 об. Публикуется впервые.

¹⁵ О христианской символике в снах Цветаевой см.: СМЦ, с. 363—366.

¹⁶ Именно в мае Цветаева несколько раз начинала новую рабочую тетрадь. В мае начаты ЧТ-4, ЧТ-8, ЧТ-17, ЧТ-25, ЧТ-26, ЧТ-27. В мае 1922 г. Цветаева отправилась в эмиграцию.

¹⁷ Подробнее: СМЦ, с. 351—352.

¹⁸ С параллельным текстом оригинала (фр.).

¹⁹ Цветаева М. И. Неизданное. Записные книжки. В 2 т. М., 2000—2001, Т. 2, с. 447.

²⁰ РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 38, л. 24.

²¹ Эфрон Г. Дневники. В 2 т. М., 2004. т. 1, с. 275.

²² Там же, т. 1, с. 347.

²³ Перевод Б. Л. Пастернака.

²⁴ РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 6, л. 135.

²⁵ Лосская В. К. Песни женщин. Анна Ахматова и Марина Цветаева в зеркале русской поэзии XX века. Париж — М., 1999, с. 274. Сравнивая Ахматову и Цветаеву, В. К. Лосская пишет: «Творчество как подчинение Творцу или брошенный ему вызов — таков их крестный жизненный путь» (там же).

²⁶ Белкина М. И. Скрещение судеб. М., 1988, с. 72.