ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Дмитрий Григорьев

ВСЕ ЦВЕТА ЖИЗНИ

— Журналы выкидывать не будем, — сказала Нина, — смотри какие прикольные. Великий вождь товарищ Ким Ир Сен. Знаешь, как будет по-корейски весенняя ива? Бомбадуль.

Нина листала глянцевые журналы «Корея» тридцатилетней давности, которые Гоша скинул с антресолей. Они — Гоша и Нина — вчера переехали, впервые отделившись от родителей. Точнее, разделившись с родителями. Это был подарок, о котором Нина мечтала давно — собственная однокомнатная квартира. Судя по узкому коридору, комнате и кухне с окном на одну сторону, она была четвертинкой большой квартиры, которую лет эдак семьдесят тому назад разрезали перегородками еще на несколько частей. Их устраивала и такая: квадратная комната с двумя окнами, пока еще пустая и потому гулкая, кухня с водогреем и особенно очаровательные коридорные антресоли — длинная темная кишка, внутри которой можно было встать в полный рост.

Теперь Гоша расчищал их, чтобы закинуть туда коробки с книгами и прочие вещи не первой необходимости.

— Могли бы и сами свой мусор убрать, — ворчал Гоша, скидывая с антресолей мешок со старыми ботиками, — воняют-то как!

За мешком последовали связанные шпагатом пожелтевшие рулоны обоев. Последние могли пригодиться как подстилка на пол при ремонте. Но сейчас Гоша хотел просто немного пожить, а ремонт делать постепенно и тщательно. По его мнению, основной смысл ремонта состоял в очистке квартиры от следов существования многочисленных прошлых жильцов. То, что их было немало, он заметил, еще когда впервые пришел в эту квартиру, будучи одним из потенциальных покупателей. Он долго разглядывал капуст­ные листья обоев, отслоившихся в комнате возле дверного косяка. Обои — словно кольца дерева, нарастающие, как правило, со сменой обитателей. Продавцы, решив было, что Гоша пытается найти повод скинуть цену, принялись убеждать: «Вы не смотрите, что обои здесь отходят, сама стена-то вон какая ровная, и на потолке ни потека, ни трещинки». «Я на другое смотрю», — сказал тогда Гоша. Он сосчитал пять явных слоев жизни, было время желтых, продолжившееся желтыми, но другого оттенка, затем малиновых, затем, словно по контрасту, зеленых, которые сменили розовые, с крупным белым рисунком каких-то античных зданий.

Эти розовые, видимо, висели не один год: возле окна они совершенно выцвели, а там, где раньше стояла мебель, остались более темные и насыщенные розовым следы, словно тени бывших шкафов и комодов. В одном месте, возле уже несуществующего дивана, жир и грязь человеческого существования сделали стену не только темной, но и блестящей.

У Гоши и Нины мебели почти не было.

Зато у них были: книги в семнадцати коробках, две коробки с компакт-дисками, два рюкзака и три больших полиэтиленовых мешка с тряпьем. Еще диванный матрас без дивана, ноутбук, стационарный компьютер и музыкальный центр.

Гоша продвинулся вглубь антресолей и продолжал подавать Нине разные вещи.

— Ого... Это кажется кинопроектор... Тут и пленки есть! — донеслось из полутьмы — Сможешь принять? Нет, лучше я сам.

Он спустился вниз с коробкой, из которой извлек древний хромированный агрегат.

— Мы пока не будем его выбрасывать, вдруг он работает. Это же антикварная штуковина. Сейчас проверим.

Однако проверять не стали — решили, что сначала следует закончить с расчисткой и упаковкой, а потом уже заниматься новыми игрушками. Ан­т­ресоли вместили почти все — и зимние вещи и книги.

— Ну вот, у нас комната как в Японии, минимум вещей, — довольно сказал Гоша, оглядывая прибранную, вымытую комнату, в углах которой стояли компьютер с двумя ковриками (одним, маленьким, — для мышки, другим, большим, — для лежащего перед клавиатурой человека), музыкальный центр и извлеченный с антресолей проектор. Последний угол занимали матрас и ноутбук.

— И ремонтировать удобно, — продолжил Гоша. — Оклеим стены белой бумагой, сделаем потолок — и можно жить. Только вот матрас мы зря привезли. Спать надо на циновках. Слушай, давай выкинем матрас.

— Вот когда поклеим стены и потолок, все выкинем, — ответила Нина, — а сейчас я хочу спать на нем.

Гоша тем временем начал обследование пленок и проектора.

— «Курица Доза», — прочитал он вслух надпись на одной из коробок. Остальные были без надписей. Алюминиевые, круглые, чем-то похожие на мины, Гоша видел эти мины то ли в музее, то ли в кино, и теперь, открывая, отчетливо представил, как, словно в замедленной съемке, коробка разлетается на мелкие кусочки, затем взрывная волна вышибает двери и окна, обрушивает стены. Но из коробки вывалилась катушка и покатилась по полу, распуская темно-коричневый, полосатый шлейф пленки. Гоша поймал хвост и посмотрел сквозь него на свет.

— Смотри, — он повернулся к Нине и двумя руками протянул ей развернутую пленку, — кажется, деревья... ребенок на велосипеде.

— Так ничего не разобрать. Нужна лупа. Или проектор запустить.

— Конечно. Даже если он не работает, я хочу посмотреть. У меня есть знакомый с похожим старинным проектором.

Гоша сам довольно быстро разобрался с агрегатом. За барабан завести пленку, в эту щель засунуть, этой планкой прижать — для человека, имеющего техническое образование и третий год ремонтирующего своими руками гораздо более навороченные механизмы, задача вовсе не сложная.

Проектор оказался действующим. Без пленки он гудел и стрекотал, а ко­гда ее заправили, добавился еще и скрип. Все эти механические звуки не раздражали, они казались живыми — стрекот кузнечика, гудение ветра… Булавками Гоша закрепил на стене простыню, выключил свет.

Сначала шла пустая пленка: в желтом прямоугольнике, на складках самодельного экрана, похожего на заснеженный склон горы, — дождь из царапин, затем складки стали незаметны, потому что поверх них появились деревья, стоящие вдоль дороги, мальчик в панамке на трехколесном велосипеде.

Мальчик ехал сам по себе и не смотрел в камеру, он смотрел в сторону идущего сбоку от него человека, чья тень лишь краем попадала в кадр. Мальчик улыбался и даже что-то говорил. Он становился все ближе, заполняя экран. Затем камера медленно поднялась, ушла вбок, в кадре мелькнуло нерезкое пятно панамки, теперь мальчик удалялся, и стало понятно, что снимал взрослый, довольно высокий человек, который, когда ребенок проезжал мимо, встал и пропустил его.

Потом пленка оборвалась и катушка стала крутиться впустую, щелкая обрывком по аппарату. Гоша остановил агрегат, снова заправил свободный кусок пленки и подклеил его скотчем к тому, что на катушке.

— Интересно, сколько лет сейчас этому мальчику? — спросила Нина.

— Снимали, я думаю, в восьмидесятые. Значит, сейчас ему… Погоди… — Гоша взял в руки коробку. — Тут должна быть дата изготовления… «Свема». Тысяча девятьсот восемьдесят второй. Значит, снято не раньше. Получается, ему сейчас около тридцати. Наш ровесник.

— Если коробка от этой бобины…

Следующий сюжет представлял какое-то абсурдное черно-белое кино в стиле немых фильмов начала прошлого века. Всю сцену (камера, похоже, стояла на штативе и съемка производилась с одной точки) занимали коричневое массивное тело шкафа и постель, накрытая темным покрывалом. К ней, со стороны камеры, подошла темноволосая, короткостриженая девушка в белой ночной рубашке, скинула покрывало в сторону, за кадр, и легла под одеяло. Белые подушки, белый пододеяльник. Камера показала крупным планом ее лицо — гладкая кожа, длинные ресницы, большие глаза. Грим делал его контрастным, кукольным.

Затем в комнате появился человек в спецовке, ватнике и с деревянным плотницким ящиком, из которого торчали ножовка, рукоять топора и целый букет ручек каких-то более мелких инструментов. Плотник поставил ящик возле кровати, разделся до трусов и майки, повесил одежду в шкаф и с головой нырнул под одеяло.

— Сейчас начнется, — сказал Гоша.

— Что начнется?

— Секс с применением инструментов.

Но Гошины прогнозы не оправдались. В комнату вошел еще один мужчина: с усиками и в офицерской форме. Он отодвинул ногой ящик с инструментами, поставил рядом с ним свой дипломат, разделся, повесил одежду в шкаф, положил на верхнюю полку фуражку, портупею и пистолет в кобуре и полез в постель вслед за рабочим. Предположение Нины, что это муж,
а плотник — любовник, было опровергнуто следующим эпизодом, когда в кадре появился третий гость, в костюме, с портфелем и в аккуратных очках, — судя по всему, чиновник или научный работник.

— Ну просто Гоголь, а барышня — прекрасная Солоха, — рассмеялся Гоша. — Дьячка, правда, не хватает.

Священник тоже появился, пятым в этой странной очереди, после врача в белом халате.

— Когда же они закончатся? — спросила Нина на десятом персонаже. — У нее просто бездонная кровать.

— Думаю, когда закончится пленка, — уверенно ответил Гоша.

Однако одиннадцатый мужчина не пришел. Камера опять крупным планом показала лицо женщины. Она улыбнулась. Затем встала — все ее гости успели исчезнуть в белых глубинах кровати. Она подошла к шкафу, критически осмотрела его содержимое, выудила из массы мужской одежды легкое летнее платье с короткими рукавами и крупным цветочным узором: камера выхватила серые ромашки на светлом фоне, цвета можно было угадывать, но Гоша был уверен, что платье — голубое, а на нем — золотые ромашки. Взгляд камеры медленно последовал за ней, через оставленные гостями порт­фели, коробки и даже протез, трость и рюкзак (один из гостей был тури­стом, а другой — одноногим инвалидом), и остановился на шторе, за которой просвечивало окно. Женщина скинула ночную рубашку, встала на цыпочки, потянулась и на мгновенье застыла — темный обнаженный силуэт в прямоугольном проеме. Затем через голову надела платье, раздвинула шторы, отчего в кадр хлынул яркий свет, стирающий все, что было в комнате. Он оборвался полной тьмой, и на экране появились титры: «Перед смертью все равны».

— Да, — сказал Нина, — вот тебе и объяснение. Веселый фильмик. Ни имен актеров, ни режиссера…

— Та-та-та та-та, — пропел Гоша. — Тара-ри-ра та-та-та, я представляю, какая музыка подошла бы к этому фильму. А ведь это наше окно в фильме. Снимали здесь, — сказал Гоша. — Потому и пленки здесь.

— Интересно, остальные такие же?..

— Думаю, «Курица Доза» в том же духе.

Следующий фильм оказался банальной съемкой какой-то свадьбы. Стриженый молодой парень в галстуке и костюме, невеста в белом; судя по фигуре, уже беременная. Нет ничего скучнее, чем смотреть чужие застолья. Гоша поневоле стал озвучивать действие, вставляя непристойности в уста родственников жениха и невесты.

— Гош, заткнись, не смешно, — сказала Нина.

— Не смешно смотреть на все это…

— Стоп. — Она вдруг взяла и сильно сжала его руку. — Смотри, смерть.

— Где? — Гоша остановил проектор.

— Вон, возле дверей.  Можешь вернуть назад?

Гоша отмотал пленку. Действительно, в дверях, прислонившись к косяку, стояла актриса из предыдущего фильма. Она была в том же летнем платье в ромашках, только поверх накинута кофточка. Плюс темные колготки и туфли на высоких каблуках. Она не садилась за стол, ни с кем не разговаривала — казалось, лишь наблюдала за происходящим. Затем камера переместилась, и на протяжении всего фильма эта девушка в кадре не появлялась.

— Ничего удивительно, — сказал Гоша, — она, должно быть, подружка снимавшего. Другие смотреть будем?

— Давай в другой раз. Я чего-то устала.

И, вопреки недавним утверждениям, что «на новом месте я плохо засыпаю», Нина почти мгновенно провалилась в сон.

Гоша долго петлял в поисках нужной улицы. Он искал интернат для душевнобольных — его адрес дала бывшая владелица квартиры, которой он позвонил по поводу пленок. «Владик снимал все эти фильмы, — пояснила она, — это мой племянник, но он уже несколько лет как в интернате. А пленки теперь никому не нужны». Когда же Гоша выказал желание его навестить, женщина обрадовалась: «Мне тогда в выходные не надо будет ехать, только я вас еще попрошу купить Владику продуктов…» Далее последовал длинный список продуктов, которые следовало привезти ее родственнику. И теперь на своем стареньком «опеле» Гоша рассекал лужу за лужей. Что его побудило начать это странное расследование и привело в пригород, где улицы совсем не по-петербургски искривлялись, переплетались друг с другом, затягивая в узел дома и парки, Гоша не мог объяснить даже сам себе. Карту Гоша выбросил несколько месяцев тому назад, когда последний раз делал уборку в машине, а навигатором обзавестись не успел. Люди, к которым он обращался, притормаживая на перекрестках и возле остановок, указывали разные, порой противоположные направления. Сумасшедший город — неспроста в нем поместили этот интернат. И наконец он таки подъехал к решетчатому забору, за которым просвечивало нужное ему желтое двухэтажное здание. Гоша читал, что в Питере большинство домов было выкрашено в желтый цвет — иллюзия солнца в вечно пасмурную погоду. Вовсе не так. Белый дом — правительство, серый — спецслужбы, а желтый — сумасшедшие. Безумие повсюду. Поэтому большинство домов у нас желтые. Причина опережает следствие. В отличие от дурдомов, интернат охранялся лишь вахтершей в будке у ворот и был скорее похож на школу или детский сад, чем на лечебное заведение.

Гоша без проблем миновал вахтершу и вскоре уже поднимался по лестнице на второй этаж, к палатам. За неделю до поездки он успел изучить все остальные пленки. У Нины «висел» очередной отчет, она появлялась дома лишь поздно вечером, поэтому большую часть фильмов Гоша смотрел в одиночестве. И во время просмотров несколько раз ловил себя на том, что
в каждом кадре он ищет девушку, игравшую смерть в странном любитель­ском фильме. Но ни в одном из роликов, в основном посвященных жизни некоего семейства, ее не было. Невеста, судя по всему, стала мамой мальчика с первой пленки. А «Курицей Дозой» оказался фильм, посвященный поездке по Крыму и какому-то пикнику, на котором компания неформалов времен восьмидесятых жарила над углями костра курицу.

В холле его поймал за рукав старый сморщенный человечек в пижаме.

— Мой друг пришел, — заявил он громко и радостно, — гостинцев мне принес.

Он подвел не успевшего ничего сообразить Гошу к креслу, где сидел с книгой то ли посетитель, то ли обитатель этого дома. На нем были джинсы и полосатый свитер.

— Коля, ко мне друг пришел, гостинцев принес.

— Отвянь, — безразлично ответил человек в свитере.

Гоша увидел в конце коридора, за столом, сестру в белом халате и поспешил к ней.

Маленький человек семенил рядом.

— Дай мне чего-нибудь вкусненького, — просил он. — Дай, пожалуйста.

Гоша уже полез в мешок, чтобы достать банан или йогурт, но медсестра жестом его остановила.

— Сережа, — строго сказала женщина, — молодой человек пришел не к тебе. Отстань от него.

Затем переключилась на Гошу:

— Вы к кому?

Гоша вспомнил девушек, работавших в больнице на Пряжке, куда он однажды зашел навестить своего приятеля. Симпатичные смешливые девчонки в коротких халатах — то ли студентки, то ли недавние выпускницы медучилища. Было нечто легкое, эротическое во всем их облике, совершенно не гармонирующее с тяжелым воздухом и бесполой атмосферой дурдома. Эта же была строга и серьезна.

Но, когда Гоша сказал о Владиславе, ее суровое лицо потеплело и она стала похожа на добродеятельную крестьянку. Гоша объяснил, что является дальним родственником Влада.

В палате Владислава пахло подгоревшей овсяной кашей. Гоша помнил этот запах с детства — стандартный завтрак: тертая морковь, овсянка на молоке или творог — мама часто торопилась, пыталась успеть сделать сразу несколько дел, и каша либо убегала, либо подгорала.

Влад оказался именно таким, каким его представлял Гоша, — длинным, худым, плохо выбритым, лысоватым мужчиной, Он сидел на кровати, опу­стив глаза в пол.

— Владик, к тебе пришли, — сказала сестра-крестьянка.

Владик безучастно посмотрел на Гошу.

— Владислав, здравствуйте, — начал Гоша, — Ольга Викторовна сейчас загружена работой и попросила меня вас навестить. Она приедет в следующий раз.

Владислав молчал, только выражение его лица стало более заинтересованным.

Гоша достал полиэтиленовый пакет и начал выкладывать бананы, йогурты, бутылку пепси-колы, коробку печенья, последний номер журнала о кино.

— Я смотрел ваши фильмы… — сказал Гоша.

Владислав вяло махнул рукой.

— Я уже давно ничего не снимаю. Здесь нельзя.

— Они очень интересные. Например, «Перед смертью все равны».

— Ничего особенного.

— Мне очень понравилась главная героиня, которая играла смерть. Вы с ней общаетесь? Не знаете, что с ней сейчас?

— Я не знаю, — спокойно ответил Владик, — и не хочу ее знать. Я ничего не снимаю. Можно, я сейчас поем?

Владик налил себе в чашку колы и принялся чистить банан, уже не замечая гостя.

Гоша вышел на улицу и направился к машине. Когда он переходил дорогу, из-за автобуса, притормозившего, чтобы пропустить Гошу, выскочила «ауди». Он успел заметить краем глаза нечто красное и большое, затем мир опрокинулся. Боли Гоша не чувствовал, бесконечный птичий крик плыл над асфальтом.

Гоша видел колеса автомобиля, изящные женские ноги в изящных туфлях и край летнего платья — розовые ромашки на более светлом розовом фоне. Женщина склонилась над ним.

Он узнал ее саму и ее платье. Но…

— Он жив, — кричали птицы, — он дышит!..

— Не те цвета… — прошептал Гоша.

Рот женщины беззвучно открылся, и невидимые птицы закричали:

— Что? Что?

И Гоша повторил уже более внятно:

— Не те цвета.