ПОЭЗИЯ И ПРОЗА
Олег
Дозморов
* * *
Прости мне титанический закат,
мучительное пение дрозда,
разбухший от цветенья палисад,
сквозную зелень каждого листа,
вечерний изумительный покой,
набоковскую ласточку вон ту,
зеленый том поэта под рукой,
похожую на гибель пустоту,
последний луч, упавший на камин,
хоть он фальшивый, как и всё вокруг,
на белом хлебе парочку сардин
и изумительный зеленый лук,
вреднейший кофе в кружке расписной,
вот только сигареты нет к нему,
короче, вечер в Лондоне, весной,
тревожащий не знаю почему,
житейский незаслуженный уют,
который осуждают все подряд, —
и я себя виню, как будто Брут,
но лишь перед тобой, мой мертвый брат.
* * *
Сказал — и тут же пожалел.
Да, не вернешь былую сказку.
Я только нежности хотел,
а получил не ласку — встряску.
Потом смотрел на двор в окно.
Потом пошел помыл посуду.
Потом подумал: все равно.
Потом подумал, что не буду.
Потом зажег в колонке газ
и в зеркале (вот бой без правил!)
мелькнул опять в последний раз,
но сам себя переупрямил.
* * *
Нынче в парке, посмотри,
буколики:
на площадке возле
ресторана
выставили маленькие
столики,
несмотря на то что слишком рано.
Посмотри-ка сам — она
играется,
как с хозяйкой глупая
собачка.
И никто на жизнь не
обижается;
может, так решается
задачка?
Погляди вокруг: апрель и
солнечно,
ты один и зол и
беспокоен.
Вон проходят Родион и
Сонечка,
каждый этой радости
достоин.
Выброси бессмысленную
логику,
замолчи, надменен и
тревожен,
выпей кофе, постучи по
столику,
все возможно, даже смысл
возможен.
* * *
Со старомодной учтивостью,
дружно,
важно ушли на закат
облака,
что догорал безнадежно,
жемчужно,
ну и т. д., надоело,
пока.
Общий привет. Я туда
улетаю,
где расцветают
галактики, где
крупные звезды от краю
до краю
все отразились в соленой
воде.
Есть у звезды много
разных историй —
вот, например, о
разведчике. Он
бодро держался
одиннадцать серий
и до сих пор
недоразоблачен.
Звезды рыдают, мерцают,
играют,
тонкие, свой начинают гамбит.
Что-то решительное
затевают.
Штирлиц растерянной Габи хамит.
Ждет роковую шифровку из
центра
дальней галактики. Как
без нее?
Там ни гугу. Горе
реципиента.
Синее-синее небо мое.
* * *
«Нет на свете мест
волшебных, лучших», —
говорил мне томик
реалиста.
Ноет птица в зарослях
колючих
волчеца, малины,
остролиста.
Повсеместно проступает
бездна,
как ты голос разума ни
слушай.
Но на черный день должна быть песня,
на последний, самый крайний случай.
Над долиной нашей ветер веет,
варят суп китайцы-новоселы.
В поле, где ячмень для виски зреет,
пролетели золотые пчелы.
Спит лошадка, ничему не внемлет.
Войн обеих рядом обелиски.
В чистом поле дуб корявый дремлет,
говорит мне тихо, по-английски:
«Не гляди, что выгляжу убого.
Понапрасну сам себя не мучай.
Все на свете только путь-дорога.
Все на свете лишь авось да случай».
* * *
Чуяли, как писать.
Тяжела декадентская лира.
Начинаешь читать:
«Голубеющий бархат эфира».
Боже мой, боже мой.
Но отходишь потом понемногу.
«Океан голубой».
Возникают претензии к слогу.
Возникают претензии, пусть.
Ни строки без кокетства, без «драмы».
Что за бархат, Бугаев? Но грусть,
но воздушные храмы!
Мне сейчас не хватает их. Зря,
может быть, но оттуда
прилетала, пылая, заря,
бесконечное чудо.
