ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Татьяна Вольтская

ЕМЕЛИ

                                    G. L.

1

Ваше письмо пришло, как незваный гость:

В доме не прибрано, красные кирпичи

Дорожки не метены, последняя гроздь

Сирени, и та завяла. Но горячи

Буквы, протянутые, как ладонь.

Ладно хоть не кириллица, что прочна

С виду, а рассыпается, только тронь,

На города и поселки, на имена,

Разношенные, как тапочки, на падежи,

Что под косыми ливнями целый день

Склоняются, на окончания, как ужи,

Ползущие, на глаголы, которым лень

Уточнять, кто кого имеет. И странно вдруг,

Как перед темными елками вдоль пруда,

Встать перед частоколом латинских букв,

Перед которыми нет стыда

За когда-нибудь сказанное, за сбой

В танцах меж ты и вы. Шелестит пыльца

В песочных часах — в чашечке голубой

Цветочной — куда-то под ноги. Но лица

Вашего я не вижу — когда оно

В стрельчатом хвойном просвете мелькнет — тогда

Я не знаю, что делать, — спрятаться за кино,

Которое Вы смотрели, за города,

Которые называли, за Ваш шалом,

За еловый подлесок, тонкий, как Ваша лесть,

За сарай, хоть ему давно уж пора на слом, —

Чтобы только не выйти — такою, какая есть.

2

Сдался Вам этот русский — охота Вам

Вслушиваться в завывание зимних труб,

То ли архангельских, то ли печных, к словам

Лепить окончания. Каждое слово — сруб

О четырех венцах, на курьих ногах,

Об одном окошке, с соломенной головой,

С шипящими половицами, на задах —

Огоньки мелькают, слышится волчий вой.

Чем Вас купила гремучая эта цепь

Суффиксов, волочащихся тяжело?

Каждое слово — состав, уходящий в степь, —

В ту, откуда оно пришло

И куда уходит под нервный колесный стук,

Под кривой полумесяц, затмевающий крест.

Отгородитесь лучше забором букв

Стройных, латинских — от гибельных этих мест.

3

Странная вещь — емеля, недаром их

Так и назвали — сидишь себе на печи,

Ездишь повсюду — будто на почтовых.

Где они, марки, где они, сургучи,

Пахнущие так сладостно, где конверт,

Разрываемый, словно кокон, и где само,

Белые крылья выпрастывающее на свет

Бабочкой с буквами-крапинками — письмо?

Где его плоть, шелестящая, будто лед,

Когда зимнюю кожу сбрасывает Нева,

Где пароход почтовый и самолет,

Где густая небесная синева

Почтовых ящиков, главное, где же то,

Что можно порвать, на что обронить слезу?

Словно вода, налитая в решето, —

По локтям стекает — как же я донесу?

4

Это правда, я никогда

Не бываю одна: за мной — молчаливая череда —

Мама, бабушка, и прабабушка, и пра-пра,

Над головой — прозрачная мошкара

Нерожденных детей — все они входят в дом

И выходят из дома, придавая объем

Плоской моей фигуре. Нам хорошо в саду,

А в городской квартире тесно — и, как в пруду,

Хочется утопиться в зеркале, кучу брызг

Поднимая. Но это риск:

Можно лицо не склеить из сотен лиц,

Что его составляют, и сердце — из ста частиц

И, выбираясь из зеркала, не спросить:

Как это Вы протянули письмо, как нить

Белую через еловый прохладный мех, —

Увидали не только меня, но всех?

5

Плоти все меньше — видно, она, как ткань,

Выносилась — на дыре дыра.

Кажется, все по-прежнему — только встань,

Только окошко открой с утра,

Только налей воды и зажги плиту, —

Но рука не нащупывает окна,

Не находит спички, раскрывает не ту

Книгу и нажимает на

Кнопку компьютера. Призрачное письмо

Выплывает оттуда, куда Макар

Не гонял телят, подергивается трюмо

Зеленоватой рябью, и легкий пар

Реет над буквами, будто бы их душа

Вылетает из тела, которого, впрочем, нет.

Над травой качается белый цветочный шар.

На экран опускается тень: «Привет!»

6

Двери хлопают, окна скрипят, ураган, гроза.

В занавеске запутавшись, громко жужжит оса.

«Водка и слезы, — Вы говорите, — знак

Покаянья»? — Как бы не так!

Что Вам деды и бабки мои, замерзавшие здесь во тьме

У потухших буржуек или в чекистской тюрьме?

Что Вам эти — мороз, телогрейка, барак, топор,

Или эти — в пробитых касках, не погребенные до сих пор?

Или те — впустую шедшие на убой

Под Берлином, под Ржевом, да мало ли. Голубой

Колокольчик по ним звенит. А еще по мне

И по всей полуночной стороне,

Где по косточкам — на своей печи

Разъезжает Емеля, трескает калачи,

В ус не дует, хотя бы в печке его дрова —

И последние. В поле курчавится трын-трава.

7

Раз я не знаю Вашего лица —

Ни глаз, ни кожи,

Все больше проступает — до конца —

В нем образ Божий.

Летит в ночи бесплотное письмо,

Как ангел, вестник,

Крест-накрест перетянуто тесьмой

Небесной.

Под потолком вольфрамовая нить

Горит. Не глядя

В глаза, насколько легче говорить! —

Но Бога ради —

Давайте постоим на ветерке,

Скелет из шкафа

Не доставая, строя на песке

Наш дом. Вы правы,

Все, все слова о мире, о войне —

И лес и вереск —

Как мене проступают на стене,

Как текел, ферес.

И всякое признанье — приговор.

Чернеют ели.

Горит экран. Туман ползет на двор.

Мели, емеля.

8

Да, без любви ты мертв, а с любовью болен,

Третьего не дано. Шелестят верхи

Темных деревьев. Когда я говорю с тобою,

Мне кажется, Бог отпускает мои грехи.

И здесь, в раскаленной Испании, странный отпуск

Выдался — в виде трепещущего листа,

Днем и ночью покрытого мелкой оспой

Букв. Но сегодня поверхность его пуста.

Здесь, под южным небом, под его голубой

Тканью, обвившей зноем мужчин и женщин,

У меня нет сил на новую жизнь с тобой,

А на жизнь без тебя — их еще меньше.

* * *

Сосны, полные солнца, и травы — блестящей воды,

Так легко появились из белого пара, так рано,

Что вот-вот зазвенят — не иначе, не чуя беды,

Полуголый стекольщик их выдул на дымном Мурано.

Эти хрупкие трубки и грубые эти стволы,

Эти стебли тугие, вспотевшие, цвета бутыли,

Он щипцами хватал и вырезывал в форме хвалы —

И фонтан молочая, и брызги шиповника. Тыльной

Стороною руки утирая струящийся пот,

Он минуту еще на отлете подержит изделье,

Улыбнется, вздохнет, и нахмурится — и разобьет,

Чтобы выдохнуть новое завтра. Семь раз на неделе.

* * *

В печальной перекличке поездов,

Струящихся железными телами

На юг, на север, плачущих без слов

Огнями окон — будто на закланье

Влекомых, — то на север, то на юг,

В их воющей, печальной перекличке

Разбитый сон, поруганный уют,

В толпе травы — испуганные личики

Ромашек и некрашеный забор,

Небритый день и заспанное утро,

И тяжкий, будто шпалы, разговор,

И слезы, вечно слезы почему-то.

* * *

Весь поселок — в жестяных заборах,

И на лица глянешь — жесть.

Над дорогой пыль стоит, как порох,

Лес топорщится, как шерсть.

Плачут здесь на свадьбе и на тризне,

Спят с оскоминой во рту

И бранятся — брань не виснет,

Говорят, на вороту.

Благо сладким медом пахнет кашка,

Разогрет еловый мех,

Благо ночь смирительной рубашкой —

Белой — пеленает всех.